Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2005
Валерий Георгиевич Попов родился в 1937 году в Казани. Окончил ЛЭТИ (1963) и ВГИК (1970). Автор 27 книг прозы. Лауреат премий: им. Довлатова, им. Володина и им. И. П. Белкина. Председатель Союза писателей Санкт-Петербурга.
“ЖИЗНЬ ЧУЖАЯ И МОЯ”
1. ПРИБЫТИЕ
Слегка помятой, но элегантной толпой мы прошли через узкий коридор в здание аэропорта. Нас, матерых международных путешественников, этот просторный и светлый зал ничем особенным не удивил — ну, еще один международный аэропорт: гулкие мраморные просторы, бесшумные эскалаторы, шикарные витрины… Повидали мы их. Экзотикой показались лишь евреи-ортодоксы — в основном молодые, но в длинных бородах, широких черных шляпах и длинных лапсердаках. И вдруг одна молодая семья, одетая, как все ортодоксы, кинулась к нам, и знаменитая москвичка из нашей делегации обнялась с худым бородатым мальчиком, отцом этого семейства. Вот, оказывается, как поворачивается судьба: московский блеск, суета, богатство, слава родителей — все оказалось несущественным для этого мальчика, выбравшего жизнь здесь, непонятную для многих из нас и, кажется, довольно суровую. Мы тащили Россию из болота тухлого социализма, мы сделали жизнь в ней “под нас”, под наши таланты, под наши вкусы, под наши успехи… и вот как дети многих из нас оценили наши усилия: отвернулись и ушли. Что же они нашли здесь — такого, что перевесило все наши успехи, которыми мы так гордимся, все наши идеалы, добытые в борьбе? Выходит, наша заслуга лишь в том, что мы открыли ворота — и многие, даже не сказав спасибо, ушли? За что боролись?.. Видимо, и за это тоже: чтобы каждый мог выбрать свой путь. Но ведь у нас — Эрмитаж, Третьяковская галерея… Наша история, наконец.
А что — здесь? Мы поднялись в высокий автобус. Освещенный аэропорт отъехал, и мы двигались в темноте. Вглядываясь, я видел лишь редкие далекие огни. Встретившая нас Катя Эпштейн, которая вела нас потом все дни по Израилю, поздравила нас, еще слегка оглохших после полета, с благополучным прибытием на Землю Обетованную… пока что приходилось верить ей на слово: по-прежнему, кроме тьмы за окном и редких огней, ничего не было видно.
Я оставил тщетные попытки что-либо разглядеть за окном, отвернулся и уже привычно погрузился в отчаяние: напрасно я надеялся, что это будет увеселительная поездка, передышка. Там мне приходится, из последних уже сил, отвечать за свою жизнь — здесь мне придется отвечать за чужую. Трудно сказать, что предпочтительнее. Глаза не разбегаются, а, напротив, сбегаются в точку и закрываются: нечем особенно любоваться. Но, как правильно говорит мне мудрый мой отец: в твоем возрасте единственная доступная форма отдыха — это перемена работы, одной на другую, хотя бы временно. Будет ли легче? Не очень уверен. Там я отвечаю за свою семью — и не могу ответить, а здесь я, человек, не имеющий ни одного еврейского корня, должен ответить за эту страну — и дать в конце какой-то ответ. За этим нас сюда и прислали — людей в основном знаменитых, значимых, ценимых… но — весьма перегруженных: хватит ли сил души разобраться еще и в этом? А куда ты денешься — раз взялся? А как не взяться-то было, если жизнь дома уже за горло взяла? Единственный способ передохнуть — под другим, здешним, грузом проблем. Выдюжу ли? А куда ты денешься-то? Ужо — в гробу отдохнем!
Марк Зайчик, бывший ленинградец, вдохновитель и организатор этой поездки, уже “пообещал” мне, что после пошлет меня в Сибирь, по еврейским общинам сибирских городов — рассказывать про Израиль. Так что будь и к этому готов: рассказать про Израиль на берегах Байкала — и рассказать так, чтобы экономные еврейские общины не вздохнули горько о напрасно растраченных деньгах.
В автобусной полутьме я поглядывал на лица моих знаменитых спутников — лица, давно уже достойные того, чтобы их чеканили на медалях или барельефах: Аксенов… Битов… Улицкая… Дремлют, кажется, вполне умиротворенно. Похоже, налет бронзы, уже покрывший их, не пропускает тревог, — волнуюсь, похоже, только я. Им уже не надо самоутверждаться и что-то кому-то доказывать. Похоже, тут провалиться рискую только я. Как правильно говорил гениальный Станиславский: “Не надо стараться”. Надо быть уверенным в том, что ты все сделаешь как надо. И желательно — заранее знать “как надо”.
Впрочем, писатель, “взлетая”, каждый раз не уверен, что приземлится. И в этом волнении — вся прелесть и для писателя, и для читателя. “Уверенные” полеты мало волнуют. Но и постоянно волноваться — уже не хватает сил.
Впрочем, светлый и легкий дар Аксенова спасал всех уже не раз. Спасет и сейчас: уж его-то — точно.
Битов веско скажет о чем-то о своем — и никто не посмеет сделать ему замечания, даже если он скажет (или напишет) что-то совсем неожиданное.
Блистательный Найман наверняка напишет блестяще. Людмила Улицкая, наверно, поселит сюда героев очередного своего замечательного романа.
Про всех знаю — только не про себя. Что я расскажу сибирским евреям, когда Зайчик пошлет меня туда?
— Иерусалим! — торжественно произнесла Катя.
Но я увидел за окном лишь бензоколонку.
2. У ГЕЕННЫ ОГНЕННОЙ
Зато утром!.. После завтрака мы собрались в холле. За полукруглым восточным окном был провал, бездна, гигантский овраг среди холмов.
— Вот это она и есть, Геенна огненная, — сказала нам Катя. — Место, где в день Страшного суда восстанут все умершие!
Да-а-а. Мы молча смотрели в бездну. Значит, и мы когда-то еще раз окажемся здесь? Когда? Но если должны восстать все жившие, никакого исключения ни для кого, то, значит, это должно произойти, когда умрет последний живущий, то есть — никогда? Да — с такой склонностью — колебать Великие Истины (унаследованной, кстати, от родного отца), наверно, не надо приезжать на Святую Землю. Да! Не видать мне Сибири! Не потяну!
Но все равно — провал впечатлял. Как рассказывала Катя, тут столько слоев могил, столько ушедших цивилизаций, что археологи теряются: сколько слоев пройти и на каком остановиться? Вон там, Катя показала, раскопали древний пантеон, стали расшифровывать надпись… Иезекииль! Ветхозаветный пророк. Существовал на самом деле!
Вот в это я верю. И понимаю, что именно такой и должна быть Геенна огненная — древней и страшной!
— А вон — дворец Ирода. Он был не только царь-детоубийца, но и знаменитый строитель. А вот, — она показала в сторону длинного холма, — христианская колокольня, так называемая Славянская Свеча. По преданию, это место вознесения Христа.
Наша гостиница — “Гора Сиона” — стояла прямо над Геенной огненной.
…Наш автобус остановился у Стены плача. И мы пошли к ней. Да, спокойным тут трудно остаться. Называешь ты себя верующим или неверующим — все равно у тебя в душе много неосуществленных надежд, горьких обид (за что так тебя наказывают?) — и, может быть, здесь наконец можно пожаловаться, посоветоваться, попросить Его — лишь об одном… чудес нам не надо, чудеса нужны слабым. Мы лишь об одном попросим: будь справедлив! А то все как-то смутно, обидно порой… Бормотание, похожее на гудение пчел, густело по мере приближения к стене, сложенной из древних камней, с пучками темной травы, то ли живой, то ли мертвой. В щелях камней торчали и свернутые бумажки. Письма к Богу. Евреи, в ортодоксальных нарядах и в обычных одеждах, кланялись, бормоча молитвы. Столько человеческой надежды, страсти, любви!
Да, правильное выбрали место для укоренения нации — в самом центре древней истории, у башни Давида, у Стены плача. Здесь не надо долго искать национальную идею: вот она. Именно здесь древние корни великого народа. И евреи, съехавшись сюда со всего мира, держатся за них изо всех сил, так, что их кости порой трещат. Какого напряжения им это стоит, мы увидели в этой поездке.
Да и тут — один из центров опасности, напряжения. Вся еврейская история — на грани гибели, на краю опасности: то исход из Египта, то римляне, то крестоносцы, то мусульмане, то холокост. Увы, отчасти поэтому еврейский народ так силен, так спаян, так целеустремлен, так предан своей вере, своему предназначению. И прямо тут, за Стеной плача, — мечеть, толпы мусульман, а сбоку от Стены — невысокая Храмовая гора. Когда Шарон однажды прошел по ней, страсти разгорелись: мусульмане считают это место своим. Нет, наверное, больше такого города на земле, где один метр стоил бы столько крови. Но это не геометрическое пространство, это — пространство духовное, и уступать его никто не намерен.
Впрочем, похожее бывало и в других городах…
Но здесь это происходит сейчас, сегодня, ежечасно, месяцы хрупкого мира сменяются годами вражды. Наш предводитель Марк Зайчик, показывая чуть в сторону, говорит, что когда-то можно было ходить в эти улицы, сидеть в арабских харчевнях, есть замечательную арабскую еду — лепешку — питу с хумусом (тертые зерна), и арабы улыбались… вообще, они добрые люди, пока речь не доходит до религиозных столкновений… сейчас в эти кварталы может войти только араб. Или — самоубийца.
И этот город-костер существует, живет, и живет с азартом, удовольствием — уличные кафе, торговые “развалы”, веселые толпы. Впрочем, как сообщает Катя, приток туристов в Иерусалим в связи с разгаром “интифады” — религиозной войны — упал резко. Сколько же приезжих здесь было раньше, если и сейчас наш автобус движется медленно, с трудом?
Мы снова выходим из автобуса, весело фотографируемся с хорошенькой девушкой в полицейской форме — и с автоматом, между прочим. Между прочим, хоть она и ведет себя весело и даже кокетливо, стоит она здесь не просто так: за невысокой оградой — Дом правительства.
В маленьком домике — КПП — довольно утомительная процедура проверки: забирают мой паспорт, потом его почему-то не могут найти, потом он вдруг почему-то обнаруживается на полу. Многовато напряжения для одного дня — перенасыщенный эмоциями город! Но люди тут живут — день за днем, год за годом. Как это выдерживают они? Тем более — те, которые сидят здесь, в Доме правительства? Не только горячее дыхание арабского мира обжигает тут: многие государства не признают Иерусалим столицей — евреи расширили свои земли в этом городе и объявили его столицей после вооруженных столкновений, и не все в мире согласны с этим, лишь несколько постоянных посольств находятся в Иерусалиме, другие считают столицей Тель-Авив, который сами евреи столицей не считают. Господи, какой же тут напряг!
Поэтому, наверное, не стоит обижаться на столь долгую проверку… Да такая ли уж долгая она? У себя мы годами не можем на прием в Смольный попасть. А тут — только мы появились, и уже сам Арик (так называют здесь Ариэля Шарона), говорят, интересовался нами, думает, как бы выбрать время, удобное и нам, и ему, чтобы встретиться. Все-таки, наверно, не зря здесь люди так горячатся, вкладывают столько страсти… уж правительство, похоже, они сделали себе близкое, свое. И — застарелая боль в душе: когда же у нас будет хоть что-то такое?!
Пока мы идем по светлым коридорам с цветами там и тут (солнце уже жарит через стекла. Субтропики!) и уже без всяких дополнительных церемоний и проверок оказываемся и большом кабинете Натана Щаранского, нашего бывшего земляка, а ныне министра израильского правительства по делам Иерусалима. Именно он отвечает за то, чтобы костер этот не разгорался.
На стене кабинета — огромная фотография Иерусалима. Вечный город, где почти каждый дом — памятник истории. Крыши — в снегу. Вдобавок к другим проблемам — в Иерусалиме, почти единственном из городов Израиля, бывает еще и зима. Правда, когда — непонятно: на календаре конец декабря, а солнце шпарит через стекла, как летом, буйная зелень за окном.
Щаранский здоровается запросто, дружески, с теми, с кем знаком уже давно, весело обнимается. Господи, какого министра мы потеряли! У нас, впрочем, и не может быть таких министров. К нашему — попробуй прикоснись, если только ты не голая девушка легкого поведения.
Щаранский, бывший наш диссидент, веселый, свойский, — сколько выпито чая с такими людьми на диссидентских кухнях! Да, он ближе нам, чем наши министры, которые неизвестно откуда взялись, а когда известно — то это не радует. А Щаранский — явно свой.
— Был в Москве… зашел с детьми своих друзей в зоопарк… Слышу — экскурсовод скучным голосом рассказывает: вот перед вами верблюд… а вон — Щаранский!
Мы смеемся. Потом вместе фотографируемся. Да, нелегкая ему досталась работа! Как в этом городе все переплелось! Даже в знаменитый Вифлеем ходить опасно (хотя он близко совсем). Приходится строить забор, рассказывает Щаранский, чтобы террористы не приходили оттуда.
Потом мы снова едем в автобусе. Иерусалим состоит из вытянутых холмов и долин между ними. Внизу мы видим поселок двухэтажных блочных домов — там ходят люди, дети играют в футбол…
— Один из самых опасных поселков, лучше туда не заходить, — почти спокойно, обыденно сообщает Катя.
Постоянно жить в таком соседстве! Безумие — или подвиг?
Потом мы приезжаем в кнессет, израильский парламент. Почти у самого входа на мониторе меняются фотографии красивых молодых лиц: парни, девушки, улыбаются, смеются.
— Сегодня здесь показывают тех, кто погиб именно в этот день, за все годы, как здесь стоит наше государство, — говорит встретивший нас член кнессета Юрий Штерн.
Полюбовавшись шпалерами Шагала, мы идем вверх, на встречу с членами кнессета — бывшими нашими земляками. И снова удивительное ощущение, примерно как при встрече со Щаранским… С одной стороны, члены парламента далекого государства… а с другой стороны, удивительно родные, близкие лица, гораздо более близкие, чем в нашем телевизоре… Такое впечатление, что ты на каком-нибудь ученом совете в родном НИИ. Именно такие люди уехали сюда и оказались тут членами парламента. Увы, но с нашими “отцами государства” почему-то не чувствуешь такой классовой близости. И, с одной стороны, завидуешь удаче этих людей, уехавших и сделавших здесь такую карьеру… но, с другой стороны, вскоре начинаешь чувствовать груз проблем, измучивших этих людей, расколовших их. С земляками они ведут себя дружески, свойски, но непрерывно звонят их мобильники, они деловито — и порой резко — переговариваются. Та “кухня”, которая ждет их в зале заседаний и от которой они оторвались ради нас, погорячей будет всех предыдущих “кухонь”…
Как успел понять я, разделяет их уже многое — в частности, отношение к “дорожной карте” — так называется план урегулирования на Ближнем Востоке, предложенный вездесущими и высокомерными американцами, — далеко не у всех одинаковый взгляд на этот план. Отведя с нами душу, вспомнив славное время нашего общего духовного единства, они по одному расходятся на заседание, по своим партиям и фракциям.
Потом мы едем в мемориал холокоста. Вот деревья, каждое из которых посвящено человеку, внесшему великий вклад в спасение евреев в своей стране: маршалу Франко, маршалу Маннергейму, Шиндлеру (“Список Шиндлера”).
Затем мы входим в странное пространство: сверху и снизу нас окружает множество мерцающих огоньков, обозначающих души погубленных еврейских детей, и монотонный, словно бы с того света идущий, голос перечисляет их имена — перечислению этому нет конца.
После того мы еще оказываемся в университете, знакомимся и беседуем со славистами, глядим с террасы университета на холмы долины великого города.
В отель возвращаемся уже в сумерках, усталые, хочется рухнуть и отдохнуть, но гораздо сильней другое чувство: ты же в Иерусалиме — главном городе истории человечества!.. И не видел еще почти ничего!
И, преодолев усталость, несколько энтузиастов под руководством неутомимой Кати направляются в Гефсиманский сад.
Мы пускаемся в путь, который, увы, не близок. Иерусалим — великий город, и ходить по нему надо пешком, чтобы почувствовать, выстрадать его величие. Мы идем по какой-то темной то ли улице, то ли лестнице, то ли коридору. В сумраке проплывают дикие силуэты — то ли торговцев, то ли грабителей: восточные лица трудно сразу четко идентифицировать… какие-то темные переулки, уходящие в стороны, усиливают ощущение опасности. И, наверное, хорошо, что мы оказались тут, на виа Долороза, иначе — Крестном пути Христа, именно в напряженных, зловещих сумерках — это эмоционально точнее, чем была бы дневная экскурсионная прогулка. Станции… остановки Христа в пути на Голгофу называются странно — станциями. Вот здесь он встретил Марию, свою мать. Здесь, усталый, облокотился о стену — и можно потрогать углубление в камне, образовавшееся, конечно, не от его прикосновения, а от миллионов прикосновений людей, идущих этим путем, самым известным в истории человечества.
Мы шли навстречу Христу и скоро пришли к началу его Крестного пути.
Гефсиманский сад был уже закрыт — мы лишь постояли у ограды, потрогали листики… “Лужайка обрывалась с половины, за нею начинался Млечный Путь”.
Утром, прохладным и солнечным, мы пришли туда, где Крестный путь кончался, — в храм Гроба Господня. Встав на колени, опустили руку в углубление, где, по преданиям, стоял крест, на котором христа распяли. Потом, войдя в часовню, выстроенную тут Александром Третьим, оказались у саркофага с Гробом Господним. И кто бы ты ни был — верующий или вроде неверующий, не встать тут на колени и не поцеловать мраморную крышку невозможно.
Потом каждый из нас обжег у часовни пучок свечей и увез их с собой: считается, что зажженные в минуту несчастья, они могут спасти…
3. МОЛОДЫЕ И СМЕЛЫЕ
Красивые горные пейзажи, уютные городки. Если забыть о непрекращающейся войне, наступает блаженство. Забыть, впрочем, трудно: на дороге от Иерусалима стоят у обочин подбитые израильские военные грузовики, бронетранспортеры, оставленные как память о штурме Иерусалима израильскими войсками, — не сразу Иерусалим стал столицей Израиля.
Пейзаж хоть и красивый — но непривычный, чужой. Приятно здесь проезжать туристом, но жить? В пустыне, пусть и преображенной упорным трудом? Человеку, привыкшему к России? Мы сворачиваем в тенистую улочку, въезжаем за ограду, к зданию, похожему на обычную нашу школу.
— Здесь — центр абсорбции, — объясняет нам Катя. — Но не совсем обычный: для подростков, приехавших сюда без родителей, самостоятельно.
В гулком зале мы усаживаемся на стульях: Аксенов, Айзенберг, Битов, Найман, Улицкая, Арьев, Попов. Режиссер Яновская. Художник Красулин. Телепродюсер Рузин. Напротив нас усаживаются ребята — на вид самые обычные, точно такие же, как в наших школах. Такие, да другие — решившие полностью изменить свою судьбу. Директор рассказывает о программах, которые дают здесь, — языки, компьютер, экономика, психология, социология. Дети должны быстро и успешно войти в непривычную, напряженную жизнь. По их выступлениям кажется, что они впитывают новое с удовольствием и азартом, уверены в себе и своем будущем. Сердце мое, правда, сжимается, когда все они, включая девушек, в один голос говорят, что ближайшее свое будущее связывают с армией.
Через несколько дней, когда произошел взрыв на автобусной остановке и погибли три девушки-солдата и один парень-солдат, я снова вспомнил о них. Но они говорили о своих военных планах спокойно и даже гордо: в Израиле солдаты окружены почетом и любовью. Кроме того, как сказали нам эти дети, армия для них — единственный способ поступить без проблем в университет, заплатить за учебу: здесь это удовольствие недешевое.
На многое решается человек, особенно юный, переезжая в Израиль… но, как показалось мне, они гордятся своей решимостью. Решительные действия и формируют настоящий характер.
Вспоминается тут и разговор в университете Бер-Шева, уютного городка с прекрасным университетом в центре жаркой пустыни Негев.
Студентка, приехавшая из Смоленска, работает продавщицей в универсаме, чтобы платить за обучение. Как она совмещает это с занятиями — ее личный вопрос. Кроме того, довольно дорого стоит проживание в кампусе. Для решения этой проблемы существует программа “Открытая дверь”. “Что ж это за программа?” — улыбаясь, спросил я, но по мере того, как она рассказывала, улыбка сходила с моего лица. Да, неслабая программа для молодой девушки. “Открытая дверь” — это дверь ее квартиры, которую ей предоставляет программа… в одном из самых проблемных районов, с недружелюбным (мягко можно сказать так) арабским населением. Но дверь ее должна быть открыта, особенно для живущих тут детей, которых надо воспитывать, развлекать, растить их добрыми, терпимыми, культурными. Наша знакомая учила арабских детей (в районе, в котором неарабам лучше не появляться), ставила с ними пьески собственного сочинения. Ее подруга, получившая квартиру тоже по этой программе, учит арабских детей современным танцам. В пекле, можно сказать! “Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат”.
Зато уж точно после всего этого не придет им в голову пропускать занятия, как это делали мы, или валять дурака на лекциях — знания, достающиеся им с таким трудом, они будут впитывать с жадностью! И уж наверняка станут отличными специалистами. Неслабое воспитание.
При въезде на летную базу нас тоже встречали молодые ребята и девушки (на КПП, пока мы ждали встречающих, как раз были в основном красавицы в форме). Еще одна красавица (эта пухленькая, с томными глазами и приподнятой очаровательной верхней губкой) села к нам в автобус и повезла нас вглубь.
Что заставляет их служить в армии? Кроме карьерных и престижных моментов, а также патриотизма, тут несомненно, как почувствовал я, ощущение элитной молодежной компании. Особенно это чувствуется в летных войсках, которые считаются самыми элитными. Мы подъехали к красивому домику, окруженному клумбами. Штаб? Клуб? Нас провели в маленький зальчик, и некоторое время мы ждали, глядя в окно. Потом вдруг из-за плоской горы на горизонте выскочили три маленьких самолетика и лихо, дружно развернувшись, повернули сюда. Сели, судя по шуму, где-то рядом, и буквально через несколько минут в холл вошли три высоких юных красавца в светло-зеленых элегантных комбинезонах. Весело, слегка насмешливо переговариваясь, они налили себе по стаканчику кофе, потом один из них, самый стройный и красивый, вошел к нам и стал рассказывать (Катя переводила). С его слов выходило, что в летчики отбирают одного из нескольких тысяч желающих, по выдающимся интеллектуальным и физическим данным. Похоже, еще и по красоте: чтобы израильский народ особенно горячо любил своих воинов.
Потом он встретился с товарищами по летному звену в комнате с диванами и компьютерами — они воткнули дискету, как я понял, запись полета, с какими-то точками и идущими к ним трассирующими линиями. “Разбор полетов” сопровождался азартными криками, словно они смотрели футбольный матч.
Нас подвезли к ангарам, мы поднялись по трапу к кабинке хрупкого самолетика (снаряженного сверхточными ракетами), смотрели на шкалы, ручки, кнопки… Рядом стал нарастать грохот — и три самолета выехали из ангаров, развернулись, разогнались и умчались в сторону плоской горы на горизонте.
После ужина в аргентинском ресторане, где была встреча с нашим послом (за широким стеклом плескалось тихое голубое Средиземное море), мы ехали в гости к местному представителю общества “Сохнут” (общество это занимается вопросами переезда в Израиль). Мы проезжали оживленные перекрестки, потом — темные участки и снова — кварталы. Въехали в сельскую улочку, вошли в дом, сели на террасе. Уже было темно. Хозяин пошел поставить чай и вскоре вернулся. Мы уже перешли к анекдотам — но тут глянули на него, и разговор оборвался.
— Снова теракт, — проговорил хозяин, — причем на перекрестке, который мы недавно проехали. Целых два месяца не было терактов — и вот опять!
Через некоторое время по телевизору показали погибших — трех красивых улыбающихся девушек в солдатской форме и рыжего веселого парня-солдата.
Теперь, из года в год, в этот день фотографии их будут появляться на мониторе у входа в кнессет.
4. ЦВЕТЫ В ПУСТЫНЕ
Цветы не растут в пустыне. Они цветут только в израильской пустыне, которую и пустыней уже не назовешь. Мы едем все дальше и дальше на юг, выходим из автобуса в горячий сухой воздух и, осмотрев очередную достопримечательность, едем дальше.
Вот мы, как Гулливеры, обошли знаменитый аттракцион “Мини-Израиль”, увидели то, что не увидим в поездке, — маленькую Хайфу на севере и крохотный Эйлат на самом юге, на Красном море, туда мы тоже не доедем, увы. В масштабах мини-Израиля мы выглядели фигурами значительными, посетители, среди которых преобладали недавно приехавшие, кто тоже начал знакомство с Израилем с макета, узнавали кое-кого из наших: “О! Никак сам Аксенов! Вот это встреча!” А вот повезло другому: “Неужели это вы?!” Приятно чувствовать себя гигантом в мини-Израиле.
Потом — ленч в стеклянном ресторанчике, из сумок вытаскиваются припасенные бутылки и по обычаю, сближающему всех нас, разливаются под столом, и еще раз, и еще… Все-таки — близкие люди, коллеги, и когда мы еще так хорошо посидим вместе в чужой стране — как раз в чужих странах в основном и встречаемся.
Да, страна это необыкновенная… не зря евреи здесь съехались вместе: особая еврейская аура неповторима.
Наша руководительница Катя подходит к нам и говорит, усмехаясь:
— Хозяин просит вам передать: не пейте много, оставьте хоть немножко места для еды!
Шутка чисто еврейского колорита, добрая, лукавая и печальная. В таком тоне разговаривают евреи всюду, с насмешкой и любовью, всюду, а уж тем более здесь, где они уже точно у себя дома.
Шоссе тянется дальше к югу, и вдоль него, не обрываясь нигде, тянутся тонкие резиновые трубки во много рядов: трубки эти поят водой пустыню, превращая ее в сад.
Не только евреев тянет поселиться здесь: мы останавливаемся у большого францисканского монастыря, где живут монахи-французы. За оградою — райский сад. Рядом со входной аркой — уютный темноватый магазинчик, где монахи продают свое вино и добродушно дают пробовать: веселый худой старик в рясе с капюшоном протягивает каждому из нас по стаканчику того вина, на которое мы указываем. Полумрак озаряется вспышкой — монах кидает лукавый взгляд: фотографировать здесь нельзя… но взгляд его добр, лукав — он понимает людские слабости.
Как следует затарившись, мы идем к выходу. У дверей — уже ярко освещенный солнцем, ларек с какими-то неумелыми поделками. Можно купить?
— Игрушки, сделанные детьми террористов, — переводит Катя надпись.
“Как? Может быть, игрушки детей жертв террористов?” — “Нет, именно детей террористов, — терпеливо объясняет нам Катя, — родители их наказаны, или погибли, а дети отданы в специальный приют, где о них заботятся”. Трудно сразу понять здешнюю жизнь!
Вдоль дороги мелькают не только уютные городки и ухоженные поля и сады: вот за окном проплывает неуютный пустырь, на нем — нескладные строения, слепленные из чего попало: листов жести, рубероида, фанеры. Впрочем, попадаются и домики поаккуратней, но все равно бедные, печальные. Да, не все гладко на Земле Обетованной!
— Здесь живут бедуины, — поясняет Катя. Мы грустно молчим. — Да, — добавляет Катя, — вот так бы выглядела вся эта земля, если бы мы сюда не пришли и не основали Израиль.
С ее словами приходится согласиться: кончаются поселения бедуинов, и идет израильский поселок — аккуратные домики в цветах и деревьях.
— В Израиле сейчас самые высокие урожаи, — продолжает Катя. — И, например, наши особенные израильские помидоры обожает весь мир!
— Прекратите свою сионистскую пропаганду, — говорит насмешливый Толя Найман. — У вас какой-то ура-патриотизм!
— Но так настроено большинство здесь, — гордо говорит Катя.
Все же жестокая пустыня постепенно берет свое: зелени все меньше, бурые, безлесые, выжженные горы окружают нас.
— Подъезжаем к Мертвому морю, — объясняет Катя эту перемену ландшафта. — Вот здесь, — показывает она на выжженный склон, — знаменитые Кумранские пещеры, где в кувшинах были найдены самые древние свитки Библии.
И вот засверкало на дне долины узкое Мертвое море.
— Холмы за ним — это уже Иордания, — говорит Катя. — Вообще, англичане, уходя отсюда, поступали с границами и государствами, как им взбредет. Почему-то объявили эти земли иорданскими, хотя объяснить это довольно трудно.
Толя Найман опять усмехается: мол, вы бы, конечно, хотели, чтобы все было по-вашему.
Щурясь, вглядываемся в блеск Мертвого моря. Ни одного домика по берегам. Только уходят перепендикулярно берегу длинные узкие дамбы, почти достигая иорданского берега.
— Что это? — спрашивает Люся Улицкая.
Катя улыбается, довольная. Чувствуется, что вопрос ей по душе.
— Евреи — это такие люди, — снова начинает свою апологетику Катя, — они не хотят работать. Вернее, они стараются придумать, как облегчить свой труд, а заодно сделать его продуктивней. Так что они придумали? Как только они поняли, что соли Мертвого моря приносят доход, годятся для косметики — они тут же придумали эти дамбы! Специальные машины по ним ездят и собирают соль!
Да, у нас редко встретишь такую неустанную преданность своему народу. Даже завидно.
Два дня красивой жизни в шикарном отеле на Мертвом море укрепили наши силы.
Купания в бассейне отеля с водой Мертвого моря, а потом даже и в самом Мертвом море не забудутся никогда. Какое-то удивительное, космическое впечатление: тело твое становится неуправляемым, ноги поднимаются, голова тонет — не зря и в бассейне, и в самом море специальные поручни: нужно придерживаться за них, чтобы не хлебнуть, упаси боже, “мертвой воды” — потом не откашляешься. Впрочем, вера в силу “живой воды” Мертвого моря здесь огромна: привозят в инвалидных креслах людей почти безнадежных. Неподвижно они сидят в каких-то сложных креслах-устройствах с каким-то штурвалами, штангами, противовесами, и только ноздри чуть шевелятся, вдыхая волшебные испарения. Потом вдруг — открывают глаза, говорят и даже улыбаются.
Взбодрились и мы, особенно те, кто прошел довольно страшную с виду процедуру “обертывания” целебной грязью.
Одна из поездок — в ближний кибуц. Едем вдоль бурых, безжизненных скал, поднимаемся в узкое, сухое, осыпающееся ущелье.
Шлагбаум. За ним — буйная тропическая зелень. Озирая сухие скаты вокруг, понимаешь: она не сама здесь выросла.
Нас встречает худой интеллигентный человек в очках.
— Элия, — представляется он. Дальше идет удивительный рассказ о его жизни — удивительный, впрочем, лишь для нас, а не для тех, кто тут живет: кибуц вообще заведение необычное. Наш гид, он же один из руководителей кибуца, служит, оказывается, в Министерстве иностранных дел в должности довольно крупной — но живет уже много лет здесь, в кибуце, каждый день ездит в Иерусалим и обратно. “Не так-то это близко!” — вспоминаем мы наш путь. Далее идет вещь еще более удивительная: всю свою зарплату, надо думать, немалую, он отдает в кибуц. Вспоминаешь, что Израиль начинался как государство социалистическое: все на труд, все на войну, все общее. Реализовалось ли? Евреи преданы своим идеям, как никто, и на полпути не останавливаются.
— Конечно, есть у нас в кибуце и паразиты, — вздыхает Элия. — Все люди разные.
Но все-таки — удалось! В пустыне, где ближайший источник, известный еще с библейских времен, — небольшой водопад в горах, люди решили вырастить райский (ботанический) сад.
— Несколько сот видов деревьев и растений! — говорит Элия.
Мы идем по извилистой аллее.
— Вот это дерево — беньяна, сплетено из множества стволов. А это, может быть, догадаетесь?.. Баобаб!
Светлый ствол занимает всю лужайку.
— А это писателям должно быть знакомо и близко.
Элия говорит на иврите, Катя переводит, но кажется, что он говорит по-нашему, так близка нам эта интонация, горьковато-насмешливая.
— Догадались?.. Анчар! — говорит Элия. Катя переводит. Вспоминаем: “В пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раскаленной…” Неужели это знают и тут? Здешнее дерево с русской прививкой.
Небольшой куст с крупными листьями. У анчара, конечно, дружно фотографируемся. Все же все мы — от ствола русской литературы и, стало быть, от “Анчара”.
Потом мы наблюдаем зоопарк, где звери, а особенно почему-то черепахи, ведут себя ужасно предосудительно.
— Тут еще леопард к нам забегает, — усмехается Элия. — Вот эта сетка, огораживающая кибуц, исключительно от него. Леопард тоже еврейский, непохожий на всех остальных в мире, очень маленький, играет с детьми. Но лучше — не надо!
Через сетку мы глядим на сухую, бурую долину, оставшуюся без изменений с библейских времен. А тут — сад, бассейны, отель — туризмом теперь кибуц в основном и кормится. Уютные коттеджи — для гостей и для членов кибуца. Оказывается, кроме всего прочего, они еще и несут вооруженную стражу по ночам: опасность в Израиле повсюду!
В заключение Элия рассказывает нам почти анекдот — как сюда приехал год назад один крупный российский начальник, чуть ли не прокурор, и потребовал организовать ему тут “римские утехи”. Почему-то именно слуги закона у нас особенно склонны к таким утехам. Получил от Элии отказ. Потом после ночного разговора (из всех “утех” состоялась лишь выпивка) Элия и наш функционер неожиданно подружились и теперь переписываются.
На обратном пути в зоопарке мы наблюдаем черепах, предающихся “римским утехам”.
— В общем-то, кибуц — это наше поколение, — говорит Элия, провожая нас. — Молодежь у нас коммунизм не любит, хочет свои деньги, свою собственность.
Мы прощаемся (замечательный человек!) и с сожалением уезжаем.
Поднимаемся высоко в горы, в знаменитую старинную израильскую крепость Массад. Восхищаемся инженерным искусством строителей, сумевших на дикой высоте, на безводном плато построить неприступную крепость “со всеми удобствами”: с баней, запасами воды, хранилищами пищи и, главное, интенсивной духовной жизнью.
Озираем с высоты дали Израиля, безводные долины, суровые холмы. Да, много мужества и силы понадобилось израильскому народу, чтобы утвердиться здесь, защитить свои принципы и законы, сделать страну цветущей.
5. НУЖНА ЛИ ИЗРАИЛЮ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА?
За нашу короткую поездку нам, к сожалению, не удалось увидеть все. Не доехали мы до Хайфы, где сосредоточены промышленность и торговля и знаменитый технический вуз — “Технион”, куда, как сообщили нам, принимают лишь гениев… В Израиле говорят: “Иерусалим молится, Тель-Авив веселится, Хайфа работает”.
Именно в Хайфе почему-то оказались и многие из наших бывших земляков-литераторов. Так хотелось их видеть и, главное, понять: как они тут живут? Нужна ли кому-то в Израиле, кроме них, русская литература? Может быть, вообще пространство русской литературы скукожилось, нигде больше нет ее, кроме как в России? А может, уже и в России ее нет? Во всяком случае, литературный журнал уже не купишь у нас, да и книгу не всегда найдешь. Кончается, что ли, русская литература, а вместе с нею — и наша жизнь? Вот, думаю, главная тревога, главный вопрос, ради которого мы поехали. Ведь жизнь каждого из нас, из нашей литературной группы, несмотря на разницу талантов, судеб, возрастов, национальностей, питается только русской литературой, больше ничем. Чем же нам еще так страстно интересоваться?
Так привился ли наш дичок к местному анчару?
За время поездки мы точно поняли лишь одно: с израильской литературой в Израиле в порядке. Но это и естественно. Их язык — основной стержень нации, когда-то рассеянной по миру и теперь воссоединяемой здесь. Язык — их знамя, их подвиг! Увлечь всю нацию идеей, которая сперва кажется неосуществимой: заставить всех, независимо от возраста, образования, способностей, выучить древний забытый иврит, сделать его родным, повседневным! Уже только один этот подвиг должен необыкновенно вдохновить людей, объединить их, наполнить души. “Не зря же мы учили столь трудный язык! Не зря! Мы — нация!” Естественно, что при таком подъеме и израильская литература в почете.
Это мы почувствовали потому, как нас готовили к встрече со знаменитым израильским писателем Амосом Озом. Думаю, кое-кто из нас не менее знаменит у себя на родине, да и в мире. Тем не менее встреча эта никоим образом не была посвящена нам, только ему. Нам всю дорогу рассказывали о нем, и чем ближе надвигалась встреча, тем чаще и подробнее. Замечу, что встречи с членами кнессета и правительства не оговаривались так тщательно, как с “самим Озом”. Конечно, нам, пишущим, было приятно, что хотя бы где-то к писателям относятся с таким пиететом! И — завидно: с нами бы так!
Вот о чем думали мы, пока ехали через уютные, цветущие маленькие израильские городки в один из таких уютных маленьких городков возле пустыни Негев (там климат, говорят, чрезвычайно полезен), где и живет окруженный таким почетом знаменитый израильский писатель.
И главное, как мы поняли из рассказов о нем, этот писатель вовсе не “государственник”, воспевающий мощь Израиля, защищающий его интересы, он… диссидент. О его взглядах, в том числе и политических, люди, сопровождающие нас, отзывались неодобрительно: “Он смеется над всем, что у нас свято! Но… талант!” И это, оказывается, главное. Главное, чем должна гордиться национальная культура.
Встреча произошла не у писателя дома (зачем беспокоить семью классика?) — власти сняли для этой цели небольшой холл в отеле.
Впрочем, его супруга присутствовала. Сам классик — седой, интеллигентный, обаятельный — сразу покорил нас своей иронией, свободной игрой ума, всячески подчеркивая свою “европейскость”, европейский масштаб, о внутренних проблемах говорил вольно, не всегда политкорректно, но блистательно, остро, легко. В общем, очаровал. “Нормальный европейский писатель. Повидал таких!” — мрачно прокомментировал Андрей Битов. Обидно слегка, когда все вертится не вокруг тебя, а вокруг кого-то другого… впрочем, тут их страна. Знакомясь при встрече, при некоторых именах Оз почтительно склонял голову: видно было, что он к встрече тоже готовился — но как-то в процессе общения ни к кому из нас конкретно не обращался. Что и говорить — его бенефис! Все нормально.
Вот как тут — наши дела?! Вот проблема, которая все больше тревожила нас. Люди, говорящие по-русски, не забыли ли нас?! Вот в мини-Израиле: “Неужели Аксенов?” В дюти-фри в аэропорту: “Скажите, вы… Битов? Я выросла на ваших книжках, мечтала вас увидеть. И наконец увидела вас — тут!”
На встрече с нами в книжном магазине-клубе в Иерусалиме народу было битком, много знакомых, а порой — просто родных, родственных лиц. Складывалось ощущение, что все наши читатели уехали в Израиль. Такой близкой, чуткой аудитории, чтобы “дышала с нами в такт”, реагировала на каждый изгиб чувства и мысли, у нас такой аудитории я не видел давно. Вот оно, писательское счастье. Выступил Аксенов, потом я прочитал несколько баек из последней моей книги “Запомните нас такими” — о весьма своеобразной жизни нашей литературы. Понимание было абсолютным. Затем, в неофициальной части: “А помнишь, как у Юрки Гольштейна в Москве?” — “А помнишь?..” Нет, русская литература не пропала в Израиле — наоборот, ее ностальгически холят и лелеют! Расставались счастливые, крепко обнимаясь. Новые израильтяне дарили нам свои книги и журналы на русском — оказывается, выпускать их тут вполне возможно…
Странно вообще, если вдуматься. С огромным трудом, напряжением построено Государство Израиль. Все население выучило древний трудный иврит, тем самым совершив национальный подвиг, формирующий нацию.
Зачем им какой-то посторонний язык, подрывающий единство? Говорят, что власти так вначале и рассуждали. С большим трудом разрешили театр на русском языке. Теперь это один из самых преуспевающих и посещаемых театров! Значит, в нашей закваске, “заквасившейся” на инженерских и диссидентских кухнях, есть что-то замечательное, необходимое новому государству? Видимо, дерзость мысли, отвага, полет фантазии. “Наши” и в кнессете, и в правительстве. Видимо, и образование, и стойкий характер, отличающий тех, кто выжил в России, весьма примечательны и оценены здесь, так же как и уникальный заряд, который несет замечательная русская литература. Зачем выбрасывать хорошую вещь? Это не по-еврейски. Пусть будет, если это полезно. Вот такие у меня ощущения остались…
И мой оптимизм, как обычно, весьма поверхностный, развеял суровый Марк Зайчик: “К сожалению, Валера, русский язык лишь тонкая пленка на темном океане израильской жизни… Не думаю, что это останется”.
И опять — волнение: могу ли я, экскурсант, что-то рассказывать об израильской жизни? Вот и роль русской литературы тут понял неверно…
6. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Последний день в Израиле был солнечным, легким и приятным. Деловые москвичи уже улетели, программа кончилась. Я вышел из гостиницы в Тель-Авиве… и вдруг, еще не улетев, почувствовал ностальгию по Израилю. Особенно когда вспомнил, какое сегодня число — 30 декабря, предпоследний день года! Представил — правда, с трудом, — какая слякоть и тьма ждут меня в Петербурге. Да, будет не хватать теплого солнца на синем небе, лазурного ласкового моря… Особенно — в декабре! Золотой пляж уходил к морю прямо от гостиницы… Понежиться бы после праведных трудов! Но нет! Я заставил себя пойти в другую сторону: Тель-Авива я фактически не видал, а как же без этого?
Я пошел по широкой улице-набережной, отгороженной от моря местами бурной субтропической растительностью, местами роскошными зданиями гостиниц. Надо забирать к центру города, от моря уходить. В незнакомых городах я ненавижу расспрашивать: во-первых, не люблю беспокоить людей, во-вторых, неизвестно, что спрашивать. Наверняка, в самое лучшее место города сами принесут тебя твои ноги — и душа! Они уж не ошибутся!
На каждом перекрестке я стоял, как в счастливые годы беззаботной юности, стараясь почувствовать, куда меня тянет, в какую улицу свернуть лучше. Душа — лучший гид, никогда не обманет!
И так, по жаре, прячясь иногда в тень роскошных деревьев, я вышел на широкую улицу, людную и красивую. По-прежнему я расспрашивать ничего не хотел: свои глаза и душа расскажут лучше. Я прочел вывеску: Дизенгоф. Кажется, это главная улица Тель-Авива. Может, и не главная — но мне она нравится. Пойду по ней. Я шел и шел, очень долго, греясь и наслаждаясь. Главное, что меня тянуло все дальше, кроме жажды увидеть еще и еще напоследок, это приятное настроение толпы — летнее, беззаботное, курортное. Я, конечно, понимал, что это не единственное настроение, которое бывает у людей тут. Мои друзья рассказывали мне, что в том же Тель-Авиве есть бедные районы, где трудно жить, тесно и душно… Но на прощание, в коротком промежутке между увиденными проблемами Израиля и теми, что ждали меня дома, хотелось понежиться. Я шел, шел, с наслаждением вдыхая тропические запахи, греясь на солнце.
Я вышел на круглую площадь с какой-то приподнятой площадкой на столбах, поднялся туда, развалился на скамейке, сбросил ботинки и понял, что дальше не пойду: оставшееся для блаженства время проведу здесь. На соседних скамейках грелись люди, в основном пожилые. Разговоров не было, поэтому я только по виду их пытался понять, кто они: из России или нет? Почему-то мне казалось, что из России — знакомое выражение глаз. Люди блаженствовали на солнышке… Ну что — обрели тут блаженство?
На спинках скамеек виднелись надписи по-русски, в основном непристойные. И это тоже предстоит переварить этому государству.
Ну все. Надо в обратный путь.
У гостиницы я сел в глухой микроавтобус с задвинутыми занавесками. Он тронулся, и я тут же сдвинул занавеску: на прощание на пальмы посмотреть…