Публикация О. Малевича
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2005
В личном архиве переводчицы, члена Союза писателей Санкт-Петербурга, лауреата премии “Богемика” Виктории Александровны Каменской (1925–2001) сохранилось автобиографическое эссе “БЮФ—120” и стихи января — февраля 1942 года, которые предлагаются вниманию читателей “Седьмой тетради”.
Это было давно, в пору моего довоенного детства. Да и что это, собственно, было? Любовь? Влюбленность? Смешно… Мне было тогда одиннадцать, ему — тринадцать. С моей стороны это было восхищением, преданной дружбой и … чем-то еще, не упомянутом ни в одном словаре… Рослый, загорелый, чуточку самоуверенный и — в моем тогдашнем представлении — необычайно умный, он казался мне настоящим героем.
В то лето мы жили у его тети, которую оба называли просто Леночкой, и бабушки (наши бабушки были сестрами, а значит, он — моим троюродным братом). Из всего детства ярче всего мне запомнилось это необыкновенно солнечное подмосковное лето. Очевидно, наша дружба казалась взрослым подозрительной, и бабушка настаивала, чтобы мы брали с собой на прогулку соседского Толика. Господи, до чего я ненавидела этого Толика! В его присутствии все было по-другому: у мальчишек начинались свои разговоры, и я, никому не нужная, плелась сзади (какая-то одиннадцатилетняя девчонка).
Зато как хорошо нам было вдвоем! Он всегда придумывал что-нибудь особенное: то мы шли пешком в Раменское и оттуда “зайцем” возвращались на электричке, то до позднего вечера катались на лодке, то на целый день удирали в Москву и там успевали оббежать все эскалаторы недавно пущенного метро, а один раз, помню, попали под какой-то железнодорожный мост и брели под его темными заплесневелыми сводами по пояс в ледяной воде (я говорю “по пояс”, вводя коррективы, ибо романтика воспоминаний вечно преувеличивает: мне кажется, что я проваливалась почти по горло, а он смело шел впереди, то и дело вытаскивая меня за руку). Инициатором и зачинщиком всегда был он, а я — лишь восторженным соучастником.
Один день этого лета запомнился особенно подробно, потому что был самым солнечным, самым счастливым. Мы ушли сразу после завтрака. Напрасно бабушка кричала вдогонку: “Зайдите за Толиком!”. Мы побежали к лесу, потом вышли к Москва-реке. Он не мог упустить случай порисоваться передо мной. Шел по самой кромке крутого глинистого берега и вдруг, сорвавшись, ухнул в воду. Но и здесь сумел сохранить хладнокровие: выплыл и, отжимая брюки, спокойно заявил: “На Дону мы и не с такой высоты прыгали!”.
Часа два мы валялись в высокой рыжеватой траве, прислушиваясь к шелесту метелочек, тех самых, которые пропускают между пальцев, загадывая “курочка или петушок?” — ждали, чтобы высохли брюки… Тогда-то он и сказал, что дружить со мной даже гораздо лучше, чем с мальчишками. Я поняла, что это “признание”. А когда мы возвращались и над нами пролетел самолет, он молниеносно назвал марку самолета (меня восхищало его умение безошибочно определять типы самолетов, хотя теперь я подозреваю, что многие он называл наугад, пользуясь доверчивостью и невежеством слушательницы). А потом гордо заявил, что самое большее лет через десять прокатит меня в самолете своей конструкции. “Не веришь? Поспорим — будет еще летать по небу мой БЮФ-120!” (БЮФ — это первые буквы его имени, отчества и фамилии).
Мы встречались еще дважды. Через два и через четыре года. В первый раз — снова был солнечный летний день: он опять приехал на каникулы к бабушке, а я в тот же день уезжала в Ленинград, к маме. Это свидание запомнилось смутно: только солнце, Арбатская площадь, бульвары… Глядеть на него, как прежде, с откровенным восхищением я уже стеснялась. Всего один день — а воспоминаний хватило на два года.
И еще раз мы встретились зимой, когда я, восьмиклассница, приехала в Москву на зимние каникулы, а он был уже студентом Московского авиатехнологического института. Дистанция прежняя — два года. Но какая разница! Восьмиклашка и студент, любящий стихи и сухое вино и, безусловно, нравящийся всем этим девушкам-студенткам с групповой любительской фотографии…
Мы снова были вместе в Кратове, но только не летом, а зимой, и декорации этих воспоминаний — лунные блики на золотисто-фиолетовом снегу да вдоль дороги заиндевелые почти по маковку темные ели. И как раньше Толик — все испортил его шумливый однокурсник Глеб. Я сразу оказалась девчонкой-восьмиклассницей, с которой и разговаривать-то серьезно не стоило… И хотя, проводив Глеба до электрички, на обратном пути он по-взрослому взял меня под руку, мы оба понимали , что приезд Глеба что-то навсегда разрушил. Больше мы не виделись. Ему не было восемнадцати, когда он добровольцем ушел на фронт. Его письма с фронта были такими… словом, такими. Какие пишут только невестам. В одном из них — фотография: лицо усталого тридцатилетнего мужчины, и надпись на обороте: “А все-таки еще полетит мой БЮФ!” Его убили под Лейпцигом. А БЮФ… может быть, БЮФ все-таки полетит?
* * *
Гудит, надрываясь, усталый ветер.
Снег порошит.
Тревожный, темный январский вечер
В окне дрожит.
Пуховый платок прикрывает плечи.
Сижу одна.
Слежу за искрами гаснущей печи.
Без дум, без сна.
Где ты , любимый? В тоскливый вечер
Видишь — жду.
А каждый час, идущий навстречу,
Таит беду.
Но ты вернешься. Я знаю. Верю.
Придешь, дорогой.
А черный ветер метет за дверью.
Гудит пургой.
Январь 1942 г.
* * *
Блеклым вечерним туманом
Хмурый закутан город.
Точно вор по карманам,
Шарит по улицам холод.
Серыми тенями встали дома.
В ушах звенит не смолкая
Сумраком сжатая тишина,
Жуткая и немая.
Скрипит и жжет февральский мороз.
Город замерз, притих.
В черную комнату голод принес
Четыреста грамм на троих.
Февраль 1942 г.
Публикация Олега Малевича