Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2005
Сегодня это имя известно немногим: музыковедам или знатокам классической музыки. Между тем Юлий Конюс (1869–1942) был блестящим скрипачом и талантливым композитором, любимым учеником П. И. Чайковского. Первая половина его жизни отмечена выдающимися достижениями. Окончание с золотой медалью Московской консерватории по классу скрипки, успешные сольные выступления в России, во Франции, в Америке, яркое исполнение камерных произведений, оставшихся в истории русской музыки, например, трио Чайковского “Памяти великого артиста” (С. И. Танеев, Ю. Э. Конюс, А. А. Брандуков; 1891) или “Элегическое трио” Рахманинова (Рахманинов, Конюс, Брандуков; 1894).
Юлий Конюс вел в Московской консерватории класс скрипки (1893–1901). Был концертмейстером первых скрипок в Большом театре (1906–1909).
В 1919 году покинул Россию и вернулся на родину предков во Францию.
В двадцатые и тридцатые годы имя Юлия Конюса, как и имя его великого друга Рахманинова, было почти предано забвению в Советской России.
* * *
Я познакомилась с Юлием Эдуардовичем в Москве, в предвоенном 1940 году в доме моей школьной подруги Лены Конюс. О его появлении в Москве мне уже было известно.
Когда он вошел в дом, первое впечатление — настоящий парижанин. Холеный седовласый старик в лихо надвинутом черном берете. Седые усики и небольшая бородка. Одет в элегантного покроя пальто из светлого английского сукна, так непохожее на москвошвеевских уродцев. В руках палочка с набалдашником из черной литой резины, потом узнала — подарена Рахманиновым.
Юлий Эдуардович вскоре поселился у Конюсов. В этом доме я бывала часто. Мы с Леной слушали рассказы их гостя разинув рот.
Сейчас, когда я решила написать заметки о Ю. Э. Конюсе, оказалось, помню каждое его слово. Не хочется, чтобы все, что я помню, ушло со мной. А мне скоро восемьдесят, сами понимаете.
Стимулом к написанию этих заметок послужило исполнение по радиостанции “Орфей” одного из произведений Ю. Конюса. Дирижировал Геннадий Рождественский, солировал скрипач Борис (Буся) Гольдштейн.
Позвонила в Москву Лене, теперь Елене Александровне Конюс. Долго говорили о Юлии Эдуардовиче, что-то помнила она, что-то — я. Она мне посоветовала прочитать статью музыковеда Т. Ю. Масловской “Юлий Конюс. Возвращение на родину”. Ниже я буду ссылаться на некоторые факты, почерпнутые из этой статьи. Буду и полемизировать с автором. Начну с полемики.
Как Юлий Конюс оказался в Москве в 1940 году? Масловская отвечает: Конюса Москва притягивала как магнит. В конце тридцатых годов он стал продвигаться к русской границе. С этой целью поехал погостить в Польшу. И наконец его мечта осуществилась! Но каким образом? Материализовался, как Воланд, из воздуха?
Позволю себе сказать: все было не совсем так, и даже совсем не так. Юлий Эдуардович нам рассказал, что где-то в году 1938-м, устав от трудностей жизни (он, впрочем, никогда не жаловался), поехал в Польшу, в имение своей племянницы Олечки, русской парижанки, пианистки, вышедшей замуж за графа Хрептовича. Хотел отдохнуть и спокойно поработать, да и застрял.
Напомню, что тем временем после заключения злополучного договора между фашистской Германией и СССР гитлеровские войска вторглись в Польшу. Так началась Вторая мировая война.
Из воспоминаний Наталии Георгиевны Конюс1 , племянницы Юлия Эдуардовича, известной балерины, мы узнаем, что сразу после вторжения германских войск Ю. Конюс послал ей письмо с просьбой получить разрешение на его приезд в Москву в гости к ней. Н. Г. Конюс начала хлопотать, но события развивались быстрее. Советские войска вторглись в Польшу с востока и с завидной синхронностью с германскими войсками стали занимать восточные районы Польши.
Очень скоро имение Хрептовича было занято советскими войсками. Графа, его жену и их гостя арестовали и препроводили в минскую тюрьму — ведь Хрептовичи считались богатыми людьми. В этой критической ситуации Юлий Эдуардович проявил свойственные ему силу духа и собранность. Он обратился за помощью к бывшим коллегам по Московской консерватории, старым приятелям — органисту Гедике, пианисту Гольденвейзеру, композитору Глиэру. Друзья не подвели. Скоро Юлия Эдуардовича освободили, разрешили жить в Москве и даже работать.
Думаю, этому способствовали два обстоятельства. Во-первых, Конюс был французским гражданином; во-вторых, формально он не являлся эмигрантом, в Белом движении участия не принимал, покинул же Москву в 1919 году с разрешения новых властей как французский подданный.
Его дед, Константин Леопольд Конюс, переселился в Россию из Лотарингии еще в начале XIX века. Сын и внуки русифицировались, фамилия стала произноситься на русский лад — Кунюс, но подданство сохранили. Лишь старший внук, Георгий Эдуардович2 , в 1904 году принял российское подданство.
А Хрептовичи, как и многие поляки, были сосланы в одну из среднеазиатских республик. Юлий Эдуардович искренне удивлялся: “Не понимаю, за что. У Хрептовичей были только леса…”
Юлий Эдуардович регулярно должен был являться в отдел виз для иностранцев, и там ему визу продлевали. Его эти посещения волновали. Как-то, вернувшись оттуда, он с деланно серьезным видом нам поведал: “Я решил внушить к себе побольше уважения строгой девушке из окошка. Говорю: └А вы знаете, моя младшая дочь — невестка графа Чиано (министра иностранных дел времен Муссолини)”. А она мне в ответ: └Очень жаль, что ваша дочь родственница такого мерзавца!” Рухнули мои расчеты…” Ленина мама, настороженно относившаяся к нашей дружбе с Юлием Эдуардовичем (“тлетворное влияние Запада”), не упустила случая: “Молодец девушка, правильно сказала!”
Когда Гитлер напал на СССР, Юлий Эдуардович забеспокоился, и не без оснований, — его могли интернировать как гражданина поверженной Франции. Забеспокоился, но не утратил своего обычного шутливого тона: “Я сторонник генерала де Голля, а не презренного маршала Петена. Да здравствует свободная Франция!” — говорил он нам, видно, готовясь к очередному походу в отдел виз. Но, к счастью, все обошлось.
В этом старике, даже в таких экстремальных обстоятельствах, поражали мужество и настоящее достоинство.
Его встретили в Москве хорошо. Восстановились связи с консерваторией, со старыми друзьями… Но однажды он мне сказал, что от него явно ждут прошения о принятии советского гражданства. Ждут как само собой разумеющегося шага. А сделать он этого не может по одной существенной причине — за рубежом находились четверо его детей, которых он бесконечно любил. Он верил, что война когда-то кончится нашей победой. Боялся, что, приняв подданство, рискует никогда больше не увидеть детей. Решил делать вид, что не понимает намеков.
Юлий Эдуардович рассказывал, что возобновил отношения с Корнеем Ивановичем Чуковским. Еще живя на Западе, он написал музыку “на детскую сказку преталантливого поэта Чуковского └Похождения Крокодила Крокодиловича” для баритона и рояли”3 , довольно подробно отрецензированную и одобренную Рахманиновым” (из письма к композитору Н. Метнеру. Париж, 1938). Так вот, эта музыкальная поэма не менее двух раз исполнялась на московском радио. Юлий Эдуардович получил довольно значительный по тем временам гонорар — шесть тысяч рублей, и тут же отделил часть денег для помощи своим польским родственникам, томившимся в ссылке. Помню, очень сокрушался, что в руки им передавали ничтожную сумму — 70 рублей в месяц.
* * *
Попав в Москву, Юлий Эдуардович сначала поселился у дочери брата, Наталии Георгиевны, и ее матери, второй жены Г. Э. Конюса. Но прожил он у племянницы недолго. Может быть, вдову брата не радовали столь близкие контакты с иностранцем, она опасалась за карьеру дочери (это мое предположение). Помню такую реплику Юлия Эдуардовича: “Мамаша Налички, конечно, ведьма, но только отчасти, потому что обожает свою дочь”.
Первая жена Г. Э. Конюса Мария Никандровна и еe младший сын Александр Александрович Конюсы (бабушка и отец моей подруги Лены) предложили Юлию Эдуардовичу поселиться у них и приняли его с большим радушием (хотя и не являлись его кровными родственниками).
Мы с Леной заканчивали школу, часто вместе занимались, и вообще я любила бывать в этой гостеприимной семье. Ленина мама, Эсфирь Мироновна Конюс, известный врач-педиатр, уступила Юлию Эдуардовичу свой профессорский кабинет — крохотную комнату при кухне, в прошлом явно комнату для прислуги. Квартира была коммунальная. Помню соседку с двумя дочерьми, Агнию Павловну, дочь когда-то известного коньячного заводчика Шустова.
Конюсы жили на Тверской, слева от багрово-белого здания Моссовета. Если нырнуть под арку, то напротив нее вы увидите парадную дверь в многоэтажном доме. Лестница вела в единственную квартиру, так называемый бельэтаж.
В большой комнате стояло пианино, и, пока мы готовились к выпускным экзаменам, Юлий Эдуардович иногда находился тут же, что-то наигрывал, записывал.
Потом Конюсы сняли дачу в очаровательном месте — Березках. У Юлия Эдуардовича была отдельная комната, в нее поставили пианино, перевезенное из Москвы специально для него. Всего через несколько месяцев в Березках уже были немцы. Пианино там так и сгинуло.
Сразу же после сдачи выпускных экзаменов Конюсы пригласили меня погостить у них на даче.
Началась война, но мы еще недели две пробыли в Березках, готовились поступать в ИФЛИ на филфак.
Помню наши разговоры долгими дачными вечерами. Юлий Эдуардович иногда, как бы между прочим, ронял мне замечания: “Не берите хлеб вилкой, берите руками, они у вас чистые”, “Не оттопыривайте мизинец, берите кружку всеми пальцами”.
А однажды, когда племянник Андрей Георгиевич наигрывал пьесу собственного сочинения, Юлий Эдуардович, не выдержав, стал его журить: “Ты же, Андрюша, очень музыкален, попадаются удачные места, но надо работать, заканчивать”. Впрочем, вообще-то Юлий Эдуардович поучениями не злоупотреблял.
Почему-то мы не расспрашивали Юлия Эдуардовича о его жизни во Франции, как я понимаю сейчас, очень непростой и нелегкой, о русской эмиграции в Париже, хотя эта тема уже начинала нас интересовать. Единственный источник был — пластинки Вертинского, которые как-то к нам попадали.
О политике мы почти не говорили. Мне кажется, все жизненные впечатления преображались у этого человека в музыку.
В один из тех дачных вечеров мы с Леной читали стихи. Вдруг Юлий Эдуардович нас перебил: “Кеночка, вот вам лист, перепишите то, что вы сейчас прочитали. Я попробую написать музыку к этим стихам”. По-моему, это были предсмертные наброски Маяковского: “Я не спешу, и молниями телеграмм мне не к чему тебя будить и беспокоить…” и т. д.
В первые дни войны мы с Леной как-то не понимали происшедшего. А Юлий Эдуардович именно в те дни писал музыку для хора с оркестром на случайно прочитанное поразившее его стихотворение “Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная…”, то есть на те же слова, что и “Священная война” Александрова. Так он искренне и точно мгновенно отозвался на то, что произошло!
Иногда вечерами, отдыхая после работы, Юлий Эдуардович показывал нам свои реликвии, бережно сохраненные им в годы скитаний. Он с ними не расставался. Связку писем Чайковского, где любимый ученик именовался “милым Жуликом” и ему предрекалось триумфальное будущее; французскую газету с фотографией в центре полосы — в концертном зале на эстраде юноша за роялем и подпись “Merveille de Paris” (“Чудо Парижа”) — это Сергей Юльевич, младший сын Юлия Эдуардовича; большую фотографию, на ней младшая дочь, любимица, Татьянка. Темноволосая красавица с детским лицом, в светлом бальном платье. Рядом с ней двое крохотных близнецов, очень похожих на свою маму. Та самая “невестка графа Чиано”. Я думала — жена сына, но, судя по дате рождения Галеаццо Чиано (1903), — жена брата. Какова ее судьба? Не знаю. Чиано был казнен фашистами в 1944 году.
* * *
Сергею Юльевичу (р. 1902) посвящен постскриптум, заключающий статью Масловской о Ю. Конюсе. К этому интересному маленькому рассказу я могу добавить несколько любопытных деталей, запомнившихся мне.
Сергей Юльевич не до конца реализовал свой огромный талант. В чем причина? Что помешало Сергею стать великим пианистом? Мальчик уже в шесть лет начал сочинять музыку, его воспитывали отец и лучшие педагоги.
В 1922 году Сергей закончил лауреатом Парижскую музыкальную консерваторию, а уже в 1924-м богословский факультет в Софии… Стоп. Ничего не слышала о богословском факультете, но слышала от Юлия Эдуардовича, что Сергей стал монахом в монастыре в Болгарии. Конюс, крещенный католиком, был глубоко равнодушен к религии, Сергей же, видимо, был православным. Удивляться нечему: его мать, первая жена Юлия Эдуардовича, была русской, из купеческой семьи. Рано, очень рано стал Сергей впадать в религиозный фанатизм. Огромный его грех — “он любит музыку больше Бога”, — этот грех он должен замолить. Юлий Эдуардович рассказывал, что Сергей прошел всю Южную Европу во власянице и с веригами. Но в отличие от того, что пишет Масловская, концертов при этом никаких не давал. Когда жил в монастыре (на самом деле не монахом, а послушником), стал звонарем и устраивал на колоколах такие перезвоны, что жители окрестных сел и городишек собирались его послушать. Таковы были единственные “концерты”, которые он себе позволял. К тому времени, когда Юлий Эдуардович нам это рассказывал, Сергей вернулся в мир, покинул монастырь и даже женился. Уговорил его не становиться монахом (я это отчетливо помню) не то настоятель монастыря, не то какой-то церковный иерарх. Видно, внушил Сергею, что грех — зарывать такой талант в землю. И Сергей покинул монастырь и стал вновь давать концерты. Потом, во время войны, Сергей служил во французской армии, демобилизовался, концертировал, преподавал, сочинял, а в 1953 году переехал в Соединенные Штаты, где стал главным профессором высших фортепианных курсов Бостонской консерватории (сведения из статьи Масловской).
* * *
Двадцать лет реформаторской деятельности Александра II, так трагически закончившейся, способствовали расцвету русской культуры, в том числе и музыкальной. Мне очень хочется сказать: “Дней Александровых прекрасное начало…”, хотя эта пушкинская строка относится совсем к другому Александру.
Обстоятельства благоприятствовали не только совершенствованию таланта юного Юлия Конюса, но и формированию его симпатичной и яркой личности. Семеро детей известного пианиста и педагога Эдуарда Константиновича Конюса были окружены заботой и вниманием. Воспитывались в европейских традициях трудолюбия и требовательности.
Семью Конюсов, известную в Москве, окружали замечательные друзья. “Все эти Конюсы и очень даровиты, и очень хорошие люди”, — писал Чайковский незадолго до своей безвременной смерти. Три брата — Георгий, Юлий и Лев, теоретик, скрипач и пианист, — стали выдающимися музыкантами. В 19 лет Юлий Конюс блестяще закончил консерваторию (у Гржимали). Рядом были замечательные учителя: Аренский, Чайковский, Танеев, и сверстники — Рахманинов, Метнер. Можно назвать и имя Глазунова, хотя он был профессором Петербургской консерватории. Все эти музыканты были связаны между собой, помогали друг другу, причем не только учителя ученикам. Известно, что Юлий Конюс помогал практическими советами, особенно в тонкостях инструментовки партии смычковых, Чайковскому (при создании Шестой симфонии), Танееву, Рахманинову, Метнеру. С. И. Танеев посвятил Юлию Конюсу свой Шестой квартет.
Концертные выступления молодого скрипача были чрезвычайно успешны. Чайковский в одном из писем (наверняка из той пачки, что я видела в руках Юлия Эдуардовича) обращается к “милому Жулику”: “Знайте, что у Вас огромный талант, и Вы должны перещеголять всех живущих скрипачей”.
Чайковский устраивает Юлию в 1889 году поездку в Париж для усовершенствования у Ж. Массара, а в 1891 году — в Нью-Йорк, к дирижеру В. Дамрошу, руководствуясь, как пишет Т. Масловская, “почти отеческой любовью” к талантливому юному музыканту.
Осмелюсь все-таки заметить, что однажды, когда речь зашла об “американском турне”, как называли Конюсы пребывание в Америке юного Жюля, кем-то из Конюсов было сказано, что, по семейным преданиям, великий композитор руководствовался стремлением отдалиться от сына друзей, пустить его поскорее, так сказать, в самостоятельное плавание. Взволнованные слова из письма Чайковского к Георгию Эдуардовичу Конюсу: “Жюль был для меня в Париже моей поддержкой, моей радостью, моим убежищем”, — говорят о том, какой это был нелегкий для него шаг. Чайковский, когда писал эту фразу, перешел с русского языка на французский.
Несмотря на свои успехи в Америке, Юлий Конюс стремился вернуться в Москву. Об этом мы узнаем из письма Г. Э. Конюса к Чайковскому, в котором содержится деликатно закамуфлированная просьба помочь найти работу брату, когда он вернется (апрель 1893. Сб. Г. Э. Конюс. Материалы…). И действительно, Чайковский обратился к В. И. Сафонову с просьбой пригласить Юлия Конюса в Московскую консерваторию вести скрипичный класс. Ю. Э. Конюс преподавал в Московской консерватории с 1893-го по 1901 год.
* * *
В своих заметках о Ю. Э. Конюсе я не могу не коснуться событий его личной жизни, иногда смахивающей на авантюрный роман. Юлий Эдуардович не делился со мной, шестнадцатилетней девочкой, своими воспоминаниями на этот счет. Но, бывая в семье Конюсов, я слышала, в основном от Лены, кое-что любопытное о бурном прошлом их гостя. Скупые реплики Юлия Эдуардовича хорошо ложились на эти рассказы.
Как-то он заметил, не без некоторого самодовольства, что обе его жены первыми объяснились ему в любви, “как Татьяна Ларина Онегину”.
Действительно, из “всех этих Конюсов” Юлий Эдуардович особенно выделялся обаянием и красотой. Первая жена его, Фирсанова, была из рода купцов-миллионщиков. В Москве они владели, в частности, Сандуновскими банями.
От этого брака родились два сына, Борис и Сергей. Борис в конце 20-х годов женился на дочери Рахманинова Татьяне. У них был сын Саша — Александр Борисович Конюс. О Сергее, одаренном пианисте, я уже писала.
Юлий Эдуардович оказался любящим и заботливым отцом, но отношения между супругами не сложились, и брак оказался несчастливым. Отметим, что Фирсанова не дала развода Юлию Эдуардовичу, во всяком случае, в России, когда у него возникла необходимость оформить свой второй брак.
* * *
Летом 1909 года Ю. Э. Конюс гостил у княгини Ливен в имении Спасское4 .
Александра Андреевна Ливен была личностью незаурядной; мне кажется, имя ее незаслуженно забыто. Человек высокообразованный, она интересовалась социальным реформаторством. Занималась филантропией. Между прочим, была председателем Дамского благотворительного тюремного комитета и организовывала для помощи заключенным многочисленные концерты с участием видных музыкантов. В этих концертах принимал участие Рахманинов и, скорее всего, Юлий Конюс. Была приятельницей Льва Толстого и другом Рахманинова. Когда Рахманинов впал в депрессию и не мог работать, она повезла его в Ясную Поляну к Толстому, надеясь, что Толстой поможет ему выйти из этого состояния (сведения из воспоминаний С. В. Рахманинова в записи О. фон Риземана).
Именно в Спасском вспыхнула любовь у юной княжны Маши Ливен, дочери Александры Андреевны, к гостившему в имении сорокалетнему музыканту. Маша уподобилась Татьяне Лариной, но Юлий Эдуардович не объяснил ей, как Онегин, что “к беде неопытность ведет”.
Писательница Инна Гофф, жившая в 1950-х годах поблизости от Спасского у отца, врача, служившего в больнице, построенной когда-то для крестьян княгиней Ливен, в повести “Знакомые деревья” описывает эту историю: “Против воли матери Маша вышла замуж за музыканта Большого театра скрипача Конюса годами много старше себя и сбежала с ним из дому”. Инна Гофф не знала, что Конюс был женат. Я слышала от Марии Никандровны Конюс, Лениной бабушки, что беглецов пытался догнать Машин брат Петрик, но безуспешно.
Как-то при мне зашел разговор об этой драматической истории, и Юлий Эдуардович сказал, что, оказавшись в эмиграции в Париже после прихода к власти большевиков, Петрик частенько прибегал к его помощи, и у них были вполне дружеские отношения (времена меняются).
Жители окрестных сел, по словам Инны Гофф, через много лет подробно рассказывали о том, что произошло тогда, в 1909-м, в доме Ливенов. Теплее других вспоминали Машу: “Говорят, что она была необыкновенно хороша. Крестьяне ее любили за красоту, за веселый нрав, за своеволие”. О Петрике говорили, что он всегда был окружен деревенской молодежью, создал первую в округе футбольную команду.
“До сих пор помнят подробности побега. Она <Маша> отправилась на верховую прогулку, взяв с собой старого слугу. Как они переехали реку и достигли Рязанской дороги. Здесь Машу ждала коляска. На глазах у оторопевшего слуги Маша пересела в нее. └Отведи мою лошадь домой. Я не вернусь””.
Ю. Конюс действительно тогда был концертмейстером первых скрипок в Большом театре. Как раз до 1909 года. Именно в этом году он, видно, был вынужден покинуть Большой театр.
И. Гофф сообщает, что позже А. А. Ливен простила “молодых”, но жить вместе не захотела. Построила им дом в лесу, неподалеку от Спасского. Усадьбу назвали Дубки. Писательница увидела обветшавший дом, который, как она решила, княгиня не успела оштукатурить. Помешала революция. Семья Ливенов бежала за границу.
Поступок Александры Андреевны свидетельствует о широте ее взглядов. Ведь у Маши, наверное, ко времени примирения уже родилась старшая дочь Ася.
Что касается бегства за границу Александры Андреевны, ей никуда бежать не пришлось — она скончалась в 1914 году, и тело ее упокоилось в родной земле (об этом я узнала из примечаний О. фон Риземана к воспоминаниям Рахманинова).
Мне больно за эту достойную женщину. Я взглянула другими глазами на ту давнюю историю и не одобрила поступка Юлия Эдуардовича.
Просматривая “Переписку Рахманинова”, в его письме к Ю. Конюсу в Париж из Нью-Йорка я наткнулась на имя “Петрик”. “Милый Jules, где Петрик? Что с ним? И ему кланяйся”. А о Маше ни слова, никаких приветов, хотя и Петрика, и Машу Рахманинов знал детьми. По-видимому, брак с Машей Ливен тоже распался. Две дочери остались с Юлием Эдуардовичем. Да, вспомнила еще одну миниатюру Юлия Эдуардовича: жена сообщает ему, что уходит к любовнику. Юлий Эдуардович отвечает: “Это, конечно, твое дело, дорогая, но мне тебя очень жаль, потому что он пьяница”…
Не о событиях ли 1909 года и их последствиях писал Юлий Эдуардович из Парижа в Лондон старому другу композитору Н. Метнеру: “Ночевал в келье французского монастыря… вспомнил грешную свою жизнь, и стало мне жутко”. И заканчивает в свойственной ему шутливой манере: “Спал все же прекрасно”.
* * *
Когда заходит речь об отъезде Ю. Конюса из России в 1919 году, обязательно подчеркивают, что он выехал из Москвы с разрешения властей и, как французский гражданин, оказался в Париже (Т. Ю. Масловская). О том же пишет и Н. Г. Конюс. Так сказать, затосковал по исторической родине. Только с чего бы это? Жили-поживали французские подданные Конюсы сто лет в России (а по матушке Клотильде Адольфовне и все сто шестьдесят!) и вдруг поднялись с насиженных мест… и притом именно в 1919 году. И не один Юлий Эдуардович. Уехали все Конюсы (кроме Георгия Эдуардовича Конюса с семьей). Да по той же причине, по какой покинула Россию масса российских граждан разных кровей, так называемых эмигрантов первой волны — не хотели жить под большевиками!
Кидая взгляд из прекрасного далека XXI века, ясно видишь, что жизнь французского гражданина Юлия Конюса в Париже мало чем отличалась от жизни русских эмигрантов, у большинства из которых стоял в паспорте штамп: “Русский беженец”, — они не хотели принимать иностранного подданства.
Как писал Георгий Иванов, взяв эпиграфом строки Осипа Мандельштама: “В Петербурге мы сойдемся снова, словно солнце мы похоронили в нем…”:
Четверть века прошло за границей,
И надеяться стало смешным.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но поет петербургская вьюга
В занесенное снегом окно,
Что пророчество мертвого друга
Обязательно сбыться должно.
Юлий Эдуардович в Париже вел жизнь русского эмигранта, русского музыканта. Он остался при прежних друзьях: Рахманинове, Метнере, Глазунове… Преподавал он не в Парижской консерватории, как я тогда услышала, а в парижской Русской консерватории, что совсем не одно и то же. Русская консерватория была создана русскими эмигрантами, и одним из ее основателей был младший брат Юлия Эдуардовича Лев. Редактировал, для заработка, опять же в Российском музыкальном издательстве Кусевицкого.
Знаменателен отрывок из письма Ю. Конюса Н. Метнеру (1935): “Наша прекрасная Франция прекрасна главным образом сыром бри, красным вином и грушами дюшес, а в музыкальной сфере такой полный нуль, что музыкантам-артистам тут жить нельзя”.
Попавший в Соединенные Штаты в юности Дмитрий Темкин, ученик Глазунова, выпускник Петербургской консерватории, преуспел в Голливуде, создав прекрасную музыку к фильмам. Он был четырежды награжден “Оскаром”.
Общеизвестно, что великий Рахманинов, эмигрировав в Соединенные Штаты, завоевал признание и зарабатывал на жизнь не как композитор, а как пианист-исполнитель, выступая с концертами в Европе и в Америке.
Юлий Конюс покинул Россию в пятьдесят лет. Он был великолепным, сложившимся музыкантом, но концертировать из-за проблем со здоровьем уже не мог.
Т. Масловская приводит отрывок из рецензии в журнале “Musical America” на исполнение знаменитым скрипачом Ф. Крейслером в Нью-Йорке романтического Скрипичного концерта, созданного Конюсом в 1896 году. “Ф. Крейслер… с большим успехом исполнил концерт для скрипки с оркестром русского композитора Конюса… По-видимому, Крейслер обожает концерт Конюса и играет его с особенной любовью. Сочинение изобилует увлекательными мелодиями и требует от исполнителя блестящей техники”. Обратим внимание на слово “русский”. Юлий Конюс был представителем русской композиторской школы. Московская закваска была важнее французской крови.
Но исполнение старых произведений даже таким мастером, как Ф. Крейслер, погоды не делало. Стареющий музыкант отнюдь не процветал, он просто нуждался. Юлий Эдуардович писал об этом откровенно, например брату и его дочери в Москву. Впрочем, рук не опускал, не такой он был человек!
Сочинял с увлечением музыку для балета, хотя и понимал, что постановка этого балета реальна только на русской сцене. Можно сказать, с наслаждением писал музыку к детской сказке старого приятеля Чуковского, сам подсмеиваясь над своим пылом.
В тридцатые годы Ю. Конюсу удалось получить от монастыря св. Перминии заказ на обработку грегорианских напевов. Хотя Конюс был католиком по крещению, процесс написания религиозной музыки доводил его “до озверения и бешенства”. “Нелепость грегорианского стиля” заставляла его “пыжиться и кряхтеть” (из письма к Н. Метнеру, 1935). В конце концов Юлий Эдуардович втянулся в эту работу и позже, в письме к Н. Г. Конюс (19 июня 1937), писал: “Приятно было услышать написанное мною в прекрасном исполнении в больших французских соборах русским хором. Пели, как могут только русские петь, проникновенно, прекрасно. Очень наслаждался”.
Я привожу эти слова не только потому, что они подтверждают приверженность Ю. Конюса к русской культуре, но и потому, что я, кажется, знаю, о каком русском хоре идет речь. Думаю, у меня есть основания считать, что Конюс пишет о русском православном хоре Федора Паторжинского, широко известном за рубежом, и особенно среди русского зарубежья. Пластинка с записями его хора получила в Италии “Гран-при”.
Федор Сергеевич Паторжинский, когда-то киевский семинарист, в юности проделавший путь с Белой армией и осевший в Париже, создал в эмиграции хор из русских церковных певчих. Паторжинский вернулся на родину после Второй мировой войны. Он и его жена Мария Владимировна, хористка, стали близкими друзьями нашей семьи. Мечтаю написать об этой чете отдельно. Сейчас только скажу, что его замечательный хор пел не только в соборе Александра Невского в Париже и в других православных церквах в Европе, но и на католических празднествах. Федор Сергеевич говорил, что его хор пел и в католических соборах. Мне это показалось тогда невероятным. Оказывается, так и было. Я расспрашивала Паторжинского о Юлии Конюсе, они были хорошо знакомы.
* * *
Германские войска быстро продвигались. Начались налеты на Москву. Я вернулась с дачи в самом начале июля, так как мою маму мобилизовали и она уехала с фронтовым госпиталем. Вскоре вернулась и Лена с семьей.
Уже в августе началась эвакуация учреждений из Москвы. Институт, где преподавала Ленина мама, начал готовиться к эвакуации в Челябинск. Предложили ехать вместе с ними Юлию Эдуардовичу, но он решительно отказался. В Челябинске не было консерватории, и Юлий Эдуардович понимал, что не сможет там зарабатывать, чтобы себя содержать.
И вот он остался один в Москве в квартире Конюсов. Телефоны работали, и мы часто перезванивались. Юлий Эдуардович стал работать в Заочном музыкальном институте. Ему дали группу одаренных детей и привезли рояль.
Неожиданно в конце сентября появилась в Москве моя мама. Она отпросилась в командировку, чтобы отправить меня к родственникам в Ташкент, подальше от фронта. Я позвонила Юлию Эдуардовичу, чтобы попрощаться. Услышав, что я уезжаю, Юлий Эдуардович решил зайти ко мне, принести мои книги и забрать кое-какие Ленины. Он, видно, тщательно берег имущество своих родственников. Да и Москва стремительно пустела, а я была ниточкой, связывавшей его с мирной жизнью.
Пришел ко мне на мою милую Спиридоньевку. Посидели, попили чай… Я проводила его до ворот и смотрела вслед со щемящим сердцем, пока он не скрылся за углом. Юлий Эдуардович бодрился, но от него веяло одиночеством.
Тогда я видела Юлия Эдуардовича в последний раз.
Вернувшись в Москву в конце 1943 года, я узнала о смерти Юлия Эдуардовича. Он умер в декабре 1942-го, говорили — в Меленках, маленьком городке на юге Владимирской области, где навещал сестру Ольгу Эдуардовну (никогда ничего о ней не слышала раньше). Но, я помню, Лена говорила тогда, что он умер в поезде, по дороге из Меленков, кажется, и могилы не сохранилось.
Блестящий музыкант, блестящий человек, всегда окруженный друзьями и родными… Он умер среди чужих людей, так и не встретившись снова со своими детьми…
1 См. сб., посвященный ее отцу Г. Э. Конюсу.
2 Г. Э. Конюс (1862-1933). Профессор Московской консерватории. Известный теоретик-музыковед.
3 Орфография Ю. Конюса.
4 Спасское находится вблизи г. Воскресенска. Среди бывших владельце — писательница А. О. Россет-Смирнова, у которой гостил Гоголь, бывали другие литераторы.