Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2005
В городишке Яхромй
Улицы неровные.
Ты смотри не охромей,
Если пропил кровные.
Ну, а если ты тверёз,
Знай, что яхромчаночки
Постройней твоих берез
И на щечках ямочки.
Кто бродил по Яхроме,
По холмистым улицам,
Тот ни в хвори, ни в тюрьме
Никогда не хмурится.
А кому в том городке
Улыбнулись ямочки,
Тот проскочит налегке
Все ножи да пьяночки.
Ой ты, Яхрома моя,
Яблони да ясени,
Тут некрашена скамья,
Где яснее ясного,
Для чего мы в мир зашли,
Как шофер в пельменную,
И зачем горят вдали
Звезды неизменные.
Так что, брат, не охромей,
Если пропил кровные:
В городишке Яхроме
Улицы неровные.
ЛОЛУ
Течет мимо джунглей, неба и свай,
Как змея древнего след,
Течет таиландская речка Квай
Уже миллионы лет.
В джунглях птицы слышится крик,
Словно кричит человек.
В доме на сваях живет старик,
Которому скоро век.
Старик целый день лежит и лежит,
Куря, в своем гамаке.
Река цвета хаки под ним бежит.
А что еще делать реке?
Воздух в джунглях удушливо-густ.
Старик смеется: “Тепло”.
У старика есть ручной мангуст.
Мангуста зовут Лоло.
У старика я прожил три дня.
Как ни крути, а срок.
Мангуст на плече сидел у меня,
Теплый ручной зверек.
Лоло мой ласков, как сто собак.
Лоло бесконечно добр.
Смешно чихает на злой табак.
Ловит и душит кобр.
Мой приятель с берега Квай
Очень смышлен, хоть мал.
Я ему говорил слова,
А он меня понимал.
Мы болтали. Текла река.
И время с рекой текло.
И вот в последний, третий закат
Я предложил Лоло:
“Давай, когда мы умрем, родной,
И вновь родимся когда,
Я стану тобой, а ты станешь мной,
И ты приедешь сюда”.
Лоло подумал, мне в ухо дыша
И глядя в течение Квай,
Бегущее, как по сансаре душа,
И тихо сказал: “Давай”.
А утром катер меня унес,
Вспенив Квай за бортом.
Старик улыбнулся, наморщив нос.
Лоло помахал хвостом.
И вот я живу. И тяжко когда,
И мрачен мой дом и пуст,
Я говорю себе : “Не беда.
Ты справишься. Ты — мангуст!”
РАДЖАСТАН
Пустыня. Пальмы встали стражей,
За ними — рыжих гор гряда.
В отеле в стиле Махараджей —
Солоноватая вода.
Здесь — между Ведой и Кораном —
Густеют сумерки, дрожа.
И ночь напоена шафраном,
И засыпаешь, как раджа.
Светает. Протыкает штору
Лукавый солнечный шампур,
И крик вонзает, словно шпору,
Мулла в зевающий Джайпур.
Пора, мой друг, туда, где солнце,
В палаццо, в смальтовый Эдем,
Где томный шах глядит в оконце
С улыбкой алчной на гарем.
Шепча санскритские глаголы,
Там девы тянутся в хамам,
На снежных рысаках моголы
За барсом рыщут по холмам.
Туда, мой друг, — на рикше-шудре, —
Где ели тмин и куркуму,
Учили гурий кама-сутре
И чтили Раму и Фатьму.
Блаженны земли Раджастана,
Дворцы в мерцанье изразцов,
Верблюдов воинские станы,
Слоны с улыбкой мудрецов!
Благословенны тени раджей,
Их бранно-чувственные сны,
Их град, что розово-оранжев
В изводах пурпура и хны!
Мир вам, Кааба и Гаруда,
И солнце, что вперилось в мир,
Как хищно в бездны изумруда
Вонзивший око ювелир!
* * *
Писать о феврале навзрыд.
Б. Пастернак
Пахнуло весной, как исходом летальным,
Вовсю загорланила галок орда,
И вновь на старинном валу Госпитальном
Свинцового снега просела бурда.
Вперед же, мой брат, за мессией трамвая,
Сквозь залы Версалем сияющих луж,
На все без изъятья с восторгом зевая —
В Петровского парка утиную глушь!
Туда, где в своем карантине больничном
Имперским прожектом в больной голове
Чернеют дубы на фасаде яичном —
В классический рай господина Бове.
Туда, где чернее, чем год обезьяны,
Очерчены ветки в омлете стены,
И стенам к лицу, словно шрамы, изъяны,
И пахнет проснувшейся прелью весны.
Уж этой весной погуляем, наверно,
Мы в мареве мартовских пьяных лучей,
Пройдемся вдоль кладбища в стиле модерна,
Вдоль рдяных, как совесть, его кирпичей.
Весна закружит нас в своей круговерти,
Где хочешь — засмейся, а хочешь — заплачь,
И сложим мы песню о Жизни и Смерти —
Московских близняшках, играющих в мяч.