Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2005
Вошли в нянину комнату, где собирались швеи.
Я тотчас же заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других.
Он тотчас же прозрел шаловливую мою мысль и улыбнулся значительно.
И. И. Пущин
В начале мая 1826 года князь Петр Андреевич Вяземский (1792–1878) получил в Москве из сельца Зуева, Михайловского тож, загадочную эпистолу, о которой поначалу не знал, что и думать:
“Милый Вяземский, ты молчишь, и я молчу; и хорошо делаем — потолкуем когда-нибудь на досуге. Покамест дело не в том. Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай денег, сколько понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чем написать целое послание во вкусе Жуковского о попе: но потомству не нужно звать о наших человеколюбивых подвигах. При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется — а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню, — хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно, ей-Богу… но тут уж не до совести. Прощай, мой ангел, болен ли ты или нет; мы все больны — кто чем. Отвечай же подробно”.
Каково!! Возмутительно, правда?.. А по мне, так было бы странно и даже загадочно, если бы “резвый Пушкин” не обрюхатил в Михайловском ни одной прелестной селяночки. Согласитесь, читатель, если вы не из полиции нравов… Но — тут не до шуток: речь “о будущем малютке, если то будет мальчик” (а если девочка, то какая может быть речь)…
Вышло, однако, совсем не то, что предполагал наш совестливый. Письмо к Вяземскому было доставлено не “живой чреватой грамотой” (бонмо князя), а крепостным мужиком Пушкиных. Вероятно, отец “доброй девушки” проявил свою власть и забрал ее с собой в Болдино, куда был назначен матерью поэта управляющим. Там уж он наверняка нашел какой-нибудь способ “покрыть позор” — выдал, например, за пьяницу конюха, чтобы и того заодно окоротить… Эх! — вздохнем хором, и досталось же нашей бедной селяночке: вначале от отца, а затем и от мужа — за несколько ночей блаженства с “бесом арабским” (вновь бонмо князя Вяземского)… И кулаками под вздых, и ногами… или: вожжами, вожжами, вожжами…
Умный Вяземский предвидел такой оборот. “Мой совет, — писал он Пушкину 10 мая того же года, — написать тебе полулюбовное, полураскаянное, полупомещичье письмо блудному твоему тестю, во всем признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда волею Божиею ты будешь его барином и тогда сочтешься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу”.
А дальше что? Написал ли Пушкин раскаянно-помещичье письмо своему “тестю” (“блудному” почему-то — логика княжья!)? Кого произвела на свет селяночка? Как сложилась позднее судьба “малютки”?.. Ни слуху ни духу! Одно из двух: или родилась девочка, о которой “нет смысла” говорить и писать (сомнительно все же), или, что более вероятно, это творение Пушкина, в отличие от других, было не слишком удачным и имело короткую судьбу: умерло при родах или невдолге после них…
Жизнь, однако, продолжается. Этот крест Александру Сергеевичу пришлось нести до конца своей короткой жизни. В 1830 году по случаю женитьбы на московской красавице Наталии Гончаровой Пушкин получает во владение часть Болдина. Здесь, вблизи своей “Эды” (как он сам назвал ее в письме к Вяземскому), а точнее, Ольги Михайловны Калашниковой, он, застигнутый холерой, проводит знаменитую “болдинскую осень” и часть зимы. Вряд ли непросвещенная дочь управляющего крепостного способна была вдохновить поэта на необычайную творческую плодовитость той поры, но, живя в одном селе, они не могли не встречаться, хотя бы изредка. Черствостью сердца Пушкин не отличался…
Не могу отказать себе в щемяще-горьком удовольствии привести здесь по-своему замечательное письмо Ольги Михайловны к своему барину-любовнику, датированное 17 мая 1831 года:
“Осмеливаюсь вас утруждать и просить мою нижайшею прозбою. Так как вы всегда обещались свою делать нам милость всему нашему семейству, то и прошу вас милостивый государь не оставить зделать милость брату Василью попросить матушку. Я в надежде на вас что вы — все можите зделать и упросить матушку свою за что все прольем пред вышним теплые молитвы; — я о себе вас утруждаю если милость ваша, засвидетелствовать ее вашей милости небольшова стоит, а для меня очень великого составляит, вы можите упросить матушку, нашу всю семью к себе и тогда зделаите свою великую милость за что вас и Бог наградит как в здешней жизни, равно и в будущей. Не оставьте милостивый государь явите милость свою вашим нижайшим рабам вашей милости известно что ваша матушка не очень брата любит, то вы можите все зделать не оставьте батюшка вашу нижайшую рабу всегда вас почитающею и преданнейшею к вам!
Ольгу Калашникову”.
Не знаю, как у читателя, но лично у меня от этого письма сердце защемило: вот каковы были отношения русского барина с крепостными рабынями. Ни слова упрека, ни тени притязания на особое право. Лишь мольба и “прозба”, не за себя даже — за брата Василия, которого невзлюбила эксцентричная и вспыльчивая мать Пушкина…
Незаурядной женщиной рисуется мне Ольга Михайловна, и дальнейшая ее краткая переписка с поэтом не разрушит этого образа…
Мой “прогноз” о покрытии позора путем выдачи за пьяницу конюха не оправдался. В 1826–1831 годы Ольга Калашникова носила имя своего отца, то есть формально оставалась девицей. Наконец 19 октября 1831 года ее отец, М. И. Калашников, имел удовольствие сообщить своему барину об удачном устройстве своей дочери:
“Сего октября 18 числа повенчали, титулярный советник Ключарев и есть душ 30 крестьян в Горбатовском уезде а ныне служит в Лукоянове в земском суде заседателем дворянским”.
Вот так удача! Раба стала госпожой, владетельницей душ!..
Но счастье вышло призрачным: души были заложены-перезаложены и через год пошли с молотка, а сам г-н Ключарев, вскоре отставленный от должности, оказался на мели и сел на шею жены и тестя, основательно и надолго. 21 февраля 1833 года Ольга Михайловна в последнем письме к Пушкину, дошедшем до нас, извещает его о своей крайней нужде и характеризует мужа: “самый беспечный человек”, “пьяница и самой развратной жизни человек”. Все ее надежды по-прежнему — на одного Александра Сергеевича…
Спустя три года, 22 декабря 1836 года, ее отец в последний раз обращается к своему господину и благодетелю:
“Я опять осмелился беспокоить вашу милость моею прозбою, хотя чувствую тягость прозб, но тягость моего положения мучительна: мне около семидесяти лет… находясь в бедности с несчастной моей дочерью осмелился припасть еще к вашему милостивому покровительству…”
Просит денег, хотя бы немного. Да где взять?! В то время Пушкин, сам стиснутый нуждой и стремлением как-нибудь скорее развязаться с царем-ловеласом, уже закладывал у петербургских ростовщиков шали и драгоценности свой жены…
А скоро, 29 января 1837 года, и эта надежда и подпора у Ольги Михайловны рухнула…
Как она прожила остаток своей жизни с непутевым лжебарином на руках? Нет, не обошлось, вероятно, и без кулаков под вздых, и пинков, и вожжей, вожжей, вожжей…
Грустно.