Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2005
В российской истории немало неожиданных парадоксов. Трудно представить, чтобы в суровые времена Николая I, жестоко расправившегося с декабристами, один из них занял высокий государственный пост и возглавил русскую церковь, не меняя при этом своих убеждений и вдобавок являясь масоном. Однако так оно и было…
Степан Дмитриевич Нечаев (1792–1860) родился в семье богатого помещика Д. С. Нечаева, который неоднократно избирался предводителем дворянства Данковского уезда Рязанской губернии. Детство Степана прошло в имении (Сторожевая слобода). Усадебный дворянский быт конца XVIII — начала XIX века, унаследовавший от “золотого века” Екатерины тяготение к роскошным праздникам, многолюдным псовым охотам, хлебосольным пирам и вместе с тем к овладению уровнем европейской культуры, давал немало ярких впечатлений для юноши. Благодаря большой отцовской библиотеке Степан Дмитриевич пристрастился к поэзии. Домашнее образование, полученное им в провинциальной глубинке, было настолько блестящим, что он без труда сдал экзамены при Московском университете, в 19 лет поступил на службу в Коллегию иностранных дел и через несколько месяцев был направлен переводчиком в канцелярию рижского военного губернатора. Тут и грянула, по выражению Пушкина, “гроза двенадцатого года”. Нечаеву поручили формирование ополчения во Владимире и Арзамасе. Особой набожностью будущий глава Синода не отличался, наоборот, его увлекли незаурядность личности и своеволие буйной музы героя 1812 года Д. В. Давыдова. Но если Степан Дмитриевич не мог, следуя его примеру, отличиться на поле брани (болезнь ноги не позволила ему вступить в действующую армию), то в своих ранних стихах он старался подражать яркой и самобытной манере поэта-гусара. В “Вакхической песне” благонравный провинциальный юноша вдруг принимал вид лихого кутилы, прославляя веселье дружеских пирушек и простодушные радости амурных увлечений крепостными дуняшками.
После окончания войны Нечаев вернулся в коллегию, но тут же подал в отставку и уехал в родное Сторожево. Блестящая столичная жизнь и возможность великосветской карьеры, для многих являвшиеся предметом страстных мечтаний, Нечаева нисколько не прельщали. В 1817 году он, вновь поступив на службу, был назначен директором училищ Тульской губернии. В Туле вокруг молодого, одаренного и общительного директора сплотился литературный кружок. Его участники занимались научными изысканиями, изданием книг, способствовали открытию театра. Имя Нечаева получило известность в широких литературных кругах, его стихи и заметки публиковались в “Вестнике Европы”, “Благонамеренном”, “Русской вестнике”, “Московском телеграфе”, “Северной пчеле” и др. С 1816 года он стал членом Общества истории и древностей российских, в 1820-м его приняли в Общество любителей российской словесности. В своей лирике Нечаев противопоставлял культ “естественного” человека лицемерию блестящего, но холодного и расчетливого великосветского круга. В “Послании Леониду” он писал:
В тиши отрадной кабинета
Найдем забвенье зол в святом забвенье
света.
Свое жизненное кредо Нечаев сформулировал в послании “Одному молодому человеку”:
Другом будь великодушным,
Презирай в приязни лесть,
Нет чего — считай ненужным:
Будь доволен тем, что есть.
Не гоняйся ж за мечтами.
Почесть — прах, а слава — дым!
Будь их выше — не словами,
Делом то яви самим…
Однако у Нечаева была и другая, тайная жизнь. Он состоял в Союзе благоденствия, одной из первых декабристских организаций, и с увлечением распространял в Туле пропагандируемый декабристами опыт ланкастерской системы обучения простолюдинов. А вместе с тем внимательно приглядывался к своим новым знакомым с намерением создать местную ячейку Союза благоденствия. Открылось это гораздо позже и совершенно случайно. На следствии после подавления восстания декабристов никто из знакомых не упомянул его имени. Но когда в 1826 году правительство потребовало у служащих по ведомству Министерства народного просвещения подписку о непринадлежности к тайным обществам, то бывший тульский учитель Д. И. Альбицкий в неуместном порыве верноподданнического чистосердечия признался: “Сим объявляю о кратковременной прикосновенности моей к Союзу благоденствия, в который вступил членом в начале 1819 года по предложению бывшего тогда директором тульских училищ титулярного советника Степана Дмитриева, сына Нечаева”. По распоряжению шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа полицейский агент отбыл в Тулу собирать сведения о Нечаеве. Но выяснил лишь, что тот пытался привлечь в тайную организацию тульского почтмейстера — и “ничего более узнать не мог”.
Право принимать новых членов в Союз благоденствия его Коренная управа давала тем, кто пользовался особым доверием. И хотя имя Нечаева среди участников поздних организаций, возникших после распада союза, не встречается, круг его знакомств с декабристами и теми, кто им сочувствовал, был весьма обширен. Он хорошо знал К. Ф. Рылеева, В. К. Кюхельбекера, А. А. Бестужева-Марлинского, Ф. Н. Глинку, А. И. Тургенева, А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, Е. А. Баратынского и других. В начале 1824 года Нечаев стал чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе Д. В. Голицыне и, поселившись в Москве, принимал активное участие в издании декабристских альманахов “Полярная звезда” и “Мнемозина”. В “Мнемозине” появилось стихотворение Нечаева “Заздравная песнь греков”. Увлеченный событиями греческого восстания против турецкого владычества, он прославлял тех, кто вступил в борьбу с “тиранством”. Но в контексте общественных настроений того времени поэтический рассказ об “истинных друзьях” Отчизны, мечтавших, что в скором времени “свободы песнь благословенна помчится по родным полям”, воспринимался современниками как завуалированный намек на политическую программу декабризма. Это к своим соотечественникам и единомышленникам обращался Нечаев в последней строфе:
Тогда мы братский круг составим
И, разогнав тиранства тень,
Отчизны светлый день прославим,
Как славим ныне дружбы день.
Читателям Нечаев был известен не только как поэт, но и как мастер афоризмов. В то время как официальные круги, упоенные победой над Наполеоном, превозносили царствование Александра I, Нечаев на страницах “Вестника Европы” выступал с ироничными высказываниями, отражавшими иную, не придворную точку зрения: “Земные величия совершенно подлежат общим законам оптики: чем далее мы от них, тем менее они нам кажутся”. Или: “Общество походит на театральную декорацию, которая только с известной точки зрения представляет приятную для взора гармонию”.
Сам Нечаев не стремился к литературной славе и не домогался известности. Гораздо более его привлекала деятельность, которая могла бы принести практическую общественную пользу. Благодаря его энергичным хлопотам в Москве были открыты Глазная больница и Работный дом. Когда же после подавления декабристского восстания Бенкендорф всерьез заинтересовался Нечаевым, чья-то неведомая благодетельная рука уберегла его от беды. Оказалось, что Степан Дмитриевич уже откомандирован в глухомань Пермской губернии в помощь графу А. Г. Строганову, проводившему там “по высочайшему повелению” ревизию по поводу волнений работных людей. Правда, от “всевидящего ока” тайной полиции не так легко было скрыться: за Нечаевым следили, возникли подозрения насчет его “неблагонадежности”. Однако он умел быть осторожным, недаром он говорил: “Есть люди, которые имеют редкую способность забывать вверенные им тайны из одного опасения — открыть их не у места”. Даже о том, что Нечаев встречался со ссыльным декабристом М. И. Пущиным, стало известно только из опубликованных на рубеже XIX–XX веков воспоминаний последнего, позднее в 1832 году Нечаеву пришлось давать объяснение, почему он не доложил по начальству об антиправительственном заговоре в Ирбите, о котором он якобы узнал во время ревизии. Но и тут Степан Дмитриевич сумел отговориться, что никаких крамольных слухов до него не доходило. Зато когда ревизия была закончена, Николай I получил докладную записку, составленную с удивительной смелостью. В то время как русское общество, потрясенное расправой с декабристами, испуганно притихло, в отчете звучали резкие фразы о пагубном “самовластии”, “произволе и тиранстве” местных властей, о “жалостном изнурении угнетенных крестьян” и т. д. Исследовательница С. Д. Мухина, анализируя текст отчета в статье “Современник декабристов С. Д. Нечаев” (“Вопросы истории”, 1983, № 10), пришла к выводу, что его составлял не А. Строганов. Он, по свидетельству современников, большей частью говорил и писал по-французски и потому не мог свободно беседовать с приказчиками и рабочими, дотошно вникая в подробности, описанные в отчете. Автор записки — Нечаев. Это к нему шли многочисленные жалобы, это он ездил по заводам, порой выполняя функции не только ревизора, но и следователя. Это он с бескомпромиссной решительностью разоблачал плутни хозяев и управляющих. А Строганов, знакомый Грибоедова и Муравьевых-Апостолов, прикрыл его своим именем.
В 1828 году Нечаев женился на дочери известного промышленника, Софье Сергеевне Мальцевой. Ее брат, И. С. Мальцев, был секретарем русской миссии в Тегеране, которую возглавлял А. С. Грибоедов, и один остался в живых после разгрома посольства. Благодаря дяде Софьи Сергеевны, обер-прокурору Синода С. П. Мещерскому, карьера Нечаева делает неожиданный поворот. Он поступает на службу в Синод, где ему поручают наблюдение за перестройкой зданий Синода и Сената в Петербурге. Работы придирчиво курировал сам Николай I. Для Нечаева сложность представляли не только личные контакты со своенравным, не терпящим противоречий императором, но и необходимость постоянно лазать по лесам грандиозной постройки, в то время как одна его нога, поврежденная в юности, не сгибалась в колене. Но и с этим заданием он успешно справился.
А в 1883 году Степан Дмитриевич сам стал обер-прокурором Синода. Его требовательность, прямота и независимость многим пришлись не по вкусу. Н. С. Лесков в очерке “Синодальные персоны” с иронией комментировал воспоминания секретаря Синода Ф. И. Исмаилова, который возмущался, что Нечаев по своему усмотрению мог изменять или вовсе отменять постановления Синода, казавшиеся ему несправедливыми, а при посещении Синода Николаем I не устроил императору подобающей пышно-подобострастной встречи. Пугали секретаря и резкие речи Нечаева, который открыто высказывал в Синоде негодование по поводу тотальной жандармской слежки в России, “подстрекая членов к неудовольствию”. По словам другого чиновника, Нечаев “положительно господствовал в Синоде и не церемонился с остальными его членами”. Он не терпел невежества, соединенного с тщеславным самомнением, которыми нередко отличались представители русского, особенно провинциального, духовенства. Зато всячески заботился о совершенствовании системы духовного образования и заботливо поддерживал начинания подвижников-просветителей. Начало службы Нечаева в Синоде уже знаменовалось необычным событием: он добился смещения иркутского архиепископа Иринея, человека грубого и властного. Ириной в бытность свою ректором Духовной семинарии в Кишиневе вместо попечения об улучшении обучения воспитанников писал доносы на М. Ф. Орлова, одного из лидеров декабристов, который запретил в своем полку телесные наказания и открыл для солдат ланкастерскую школу. В Иркутске от самодурных выходок Иринея страдали и священники, и паства. В конце концов он был лишен сана и сослан в монастырь. Став главой Синода, Степан Дмитриевич первым делом сменил управляющего Комиссией духовных училищ, привычно равнодушного к своему делу. В письме к ректору Киевской духовной академии Иннокентию 9 января 1833 года Нечаев признавался: “При множестве и разнообразии дел церковного управления мне остается весьма мало времени на любимую учебную часть, но я льщусь, что и для нее служба моя не совсем бесполезна”. В отличие от предыдущего обер-прокурора, Нечаев непременно самолично являлся на экзамены в Петербургскую духовную академию, контролируя качество знаний студентов и требуя, чтобы их учили не зубрить, а размышлять. Профессор академий Д. И. Ростиславов вспоминал, что Нечаев “не выказывал того благоговейного раболепства перед высшими духовными сановниками, какое замечалось в его предшественнике”. Чтобы избежать официальной церемонии лобзания митрополичьей длани, он дипломатично приезжал в академию с опозданием, когда уже шел экзамен. Но как только разносилась весть о его прибытии, отвечающие умолкали, академические начальники, бросив маститых преосвященных старцев, восседавших за экзаменационным столом, поспешно устремлялись в вестибюль встречать обер-прокурора. Ростиславов рассказывал: “Входит в залу Нечаев: разумеется, все встали; одетый в парадную форму, он медленно, важно, почти торжественно, хоть и прихрамывая на одну ногу, подходит к столу, за которым сидят члены Священного Синода, подставляет свою правую руку митрополитам и архиереям для получения благословения, но не целует ничьей благословляющей руки, раскланивается со студентами и садится в одном ряду с иерархами”. По сути, он сам вел экзамен, с вниманием выслушивая ответы и “предлагая вопросы студентам, особенно по истории”.
Несмотря на искреннюю религиозность, Степан Дмитриевич отличался широтой взглядов, не любил узкофанатического педантизма и порой изумлял своими поступками церковное окружение. Его знакомый М. В. Толстой писал, как однажды Нечаев с компанией друзей посетил Троице-Сергиеву лавру и находящийся близ нее Спасо-Вифаньевский монастырь. В зале семинарии его внимание привлек старинный орган, по преданию, подаренный лавре Г. А. Потемкиным. Нашли семинариста, умеющего играть на органе. Наслаждение необычной музыкой настолько увлекло всех присутствующих, что они, выстроившись парами, начали танцевать. В то самое время, как глава Синода посреди семинарской залы, прихрамывая, под звуки органа увлеченно выделывал па французской кадрили, дверь отворилась, и на пороге появился ректор семинарии “с заспанным лицом и всклокоченными волосами, в расстегнутом и неподпоясанном подряснике, в туфлях на босу ногу. Он сначала остолбенел, увидев танцующих, потом, всплеснув руками, воскликнул: “О Господа, какое безобразие! Какой неистовый соблазн!” И пустился бежать, чтобы не видеть греховного “разврата”. Нечаев только смеялся.
В 1819 году Степан Дмитриевич был посвящен в московскую масонскую ложу “Ищущих манны”. Это была одна из лож, служивших своеобразным прикрытием возникающим декабристским организациям. Характерно, что в это же время Нечаев вступил в Союз благоденствия. Впоследствии он посещая и ложу “Теоретического градуса”. Еще при Александре I общества масонов оказались под запретом, но тайком они продолжали действовать. И Нечаев, даже став обер-прокурором Синода, в 1830-е годы аккуратно присутствовал на годовых объединенных собраниях московских масонов. То, что он не порвал этих вдвойне опасных связей, свидетельствовало о прочности его оппозиционных настроений.
В 1836 году тяжело заболела Софья Сергеевна, и Нечаев вынужден был срочно выехать к жене, лечившейся на юге. Воспользовавшись его долговременным отсутствием, чиновники Синода начали интригу с целью смещения своего обер-прокурора. Но так как обвинить Нечаева в каких-либо упущениях по службе было невозможно, то, по рассказу Лескова, Синод отправил Николаю I прошение, в котором говорилось, “что настоящий обер-прокурор — человек обширных государственных способностей, что для него тесен круг деятельности в Синоде и что Синод всеподданнейше просит дать обер-прокурору другое назначение”. Так Нечаев оказался на службе в московском департаменте Сената.
В Москве он поселялся в доме своего шурина И. С. Мальцева. Безвременная кончина Софьи Сергеевны еще более сблизила их. Мальцев, не имевший семьи, завещал младшему сыну Нечаева Юрию все свое состояние. Впоследствии Юрий Степанович добился разрешения носить двойную фамилию Нечаев-Мальцев. В доме на Девичьем поле часто собирались московские литераторы: всех привлекало радушие хозяев, занимательные, остроумные беседы и непринужденное веселье, царившее на этих вечерах. Степан Дмитриевич по-прежнему живо интересовался литературой, искусством и наукой. Это он позаботился, чтобы в селе Авдотьино Бронницкого уезда на церкви, возле которой был похоронен всеми забытый просветитель XVIII века Н. И. Новиков, установили памятную доску. Но сам литературу оставил. Только иногда по старой памяти он писал стихами шуточные приглашения на обеды или послания своим друзьям. Те охотно прощали ему такую перемену, видя, что в качестве толкового и энергичного сенатора он приносит гораздо больше пользы, чем мог бы приносить, став второстепенным литератором. По инициативе Нечаева был организован специальный Комитет для помощи нищим. Во время эпидемии тифа в Москве при содействии комитета открыли лазарет для бедняков. Нечаев устроил в Москве общественные столы, раздававшие благотворительные обеды голодающим. Он сам ездил к местным тузам с просьбами поддержать деятельность комитета, и сила его красноречия делала чудеса. Некто Ахлебаев, человек богатый, но бездетный, свое состояние завещал комитету, и на эти средства была организована новая богадельня. Охотно помогал Нечаеву золотопромышленник П. В. Голубков, в юности сам очень бедствовавший и не утративший способность сочувствовать человеческому горю. Приятель Пушкина С. А. Соболевский в стихотворении, посвященном Нечаеву, писал:
В то время, как мы были юны,
Когда и ты юнее был,
Ты, вещий, ударяя в струны,
Нам души сильно шевелил <…>
Теперь, отстав от песней шумных,
Что так пленяли молодежь,
В премудром сонме старцев думных
Ты правосудие блюдешь;
И часто глас твой вдохновенный
За вдов, за нищих, за сирот
На истый путь сей клир священный
С пути раз думая влечет.
Лето Нечаев проводил обычно в Сторожеве. Он говорил: “Раб в обществе, человек становится царем в уединении”. Ему принадлежал и другой афоризм: “Уединение есть необходимый карантин для исцеления души от чумы большого света”. Земли Нечаева около Сторожева составляли часть знаменитого Куликова поля. Память о героических событиях Куликовской битвы волновала и увлекала Нечаева на протяжении всей его жизни. Он серьезно занялся историей и археологией, сам проводил раскопки, опубликовал ряд статей, стараясь привлечь внимание специалистов и общественности к полю древней русской славы. В статьях он пытался уточнить место и подробности битвы, рассказывал об археологических находках. В нечаевской усадьбе в Сторожеве возник первый музей, посвященный Куликовской битве. Вот как описывал его П. П. Семенов: “На стенах и столах обширной залы в два света находилось значительное собрание предметов, найденных нечаевскими крестьянами при распашке Куликова поля. Здесь были панцири, кольчуги, шлемы, мечи, копья, наперстные кресты, складни и т. д.”. Московским филиалом музея стали комнаты в доме на Девичьем поле.
Своей влюбленностью в русскую историю, своим благоговейным отношением к памятным событиям на Куликовом поле Нечаев заражал и друзей, и родных. Учитель тульской гимназии Ф. Г. Покровский в 1823 году издал историческое изыскание “Дмитрий Иванович Донской”. В посвящении, “с особенной благодарностью и уважением” адресованном Нечаеву, говорилось, что тот “способствовал к сочинению сей книги своими советами” и помог ее изданию. В 1833 году А. А. Бестужев-Марлинский сообщал Н. А. Полевому: “Вы пишете, что плакали, описывая Куликово побоище. Я берегу как святыню, кольцо, выкопанное из земли, утучненной сею битвой. Оно везде со мной, мне подарил его С. Нечаев”. Сын Степана Дмитриевича Юрий впоследствии выстроит в данковском селе Березовка храм в честь Дмитрия Донского. Эскизы для его росписи и внутреннего убранства будут сделаны В. М. Васнецовым. Еще во время службы в Туле Нечаев начал сбор пожертвований на монумент, который бы увековечил память о павших на Куликовом поле. В 1820 году в “Вестнике Европы” он делился с читателями: “…известный наш художник И. П. Мартос трудится теперь над проектом сего драгоценного для всех русских монумента”. Но вмешался министр народного просвещения и духовных дел А. Н. Голицын, который счел композицию Мартоса чересчур роскошной для провинциальной глубинки. Дело затянулось надолго. Только в 1850 году на Красном холме Куликова поля был открыт наконец долгожданный памятник — гранитный обелиск, сделанный по проекту А. П. Брюллова. Но Нечаев, вышедший в 1857 году в отставку и поселившийся в Сторожеве, мечтал уже о том, чтобы поставить на поле поминальный храм. И вновь начал хлопотать о сборе средств. Увидеть исполнение своих замыслов ему не удалось: весной 1860 года он скончался. Но его идея продолжала волновать умы русской общественности. Храм-памятник был все-таки возведен в 1913–1918 годах архитектором А. В. Щусевым.
Степана Дмитриевича Нечаева ценили люди самых разных жизненных позиций и убеждений: декабристы и московский митрополит Филарет, видные литераторы и крупные сановники (чиновник особых поручений при А. П. Ермолове в Грузии В. Ф. Тимковский, новороссийский и бессарабский генерал-губернатор М. С. Воронцов, министр народного просвещения А. Н. Голицын) и другие. Императрица Александра Федоровна дважды дарила ему бриллиантовые перстни “в знак всемилостивейшего внимания к трудам и усердию”. Вся жизнь и деятельность Нечаева вполне уложились в один из его собственных афоризмов: “…история добродетельного человека есть лучший ему панегирик”.