Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2004
Впервые на русском языке появились записки легендарной Лили Брик1
Отрывки из этой книги я читала по-итальянски еще в те времена, когда жителям “постсоветского пространства” полагалось знать лишь дозированную правду. И вот свершилось: через 25 лет после смерти их автора мемуары Лили Брик вышли на родине. Отдадим должное составителям Я. Гройсману и Инне Генс, чьими стараниями это произошло, а также художнику В. Петрухину: книга прекрасно оформлена.
Наверное, я не буду оригинальна, если скажу, что давно, еще со школьных лет, интересуюсь судьбой Лили Брик. Тогда, в школьные годы, была заинтригована тем, что имя женщины, о которой поэт писал в изучаемой на уроках поэме “Хорошо!” (“Если я чего написал, если чего сказал — тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да карие, горячие до гари…”), в учебниках не упоминается и в музее Маяковского, что на Лубянке, изъято из употребления. Да и правда, присутствовала ли Лиля Брик в судьбе Маяковского? Вот и на вопрос, чья фотография помещена на обложке поэмы “Про это”, заданный тогда же в музее, экскурсовод зябко пожимает плечами и не отвечает. Заговор молчания.
Судя по оруэлловским “изъятиям” этой женщины из судьбы Маяковского, кому-то — чиновникам ли, сестре ли поэта, коллегам ли писателям, всему ли советскому государству — ну очень не хотелось отдать ей ее законное место. Вот и была она все отпущенные ей годы “беззаконной кометой”, движущейся по своей незапрограммированной орбите. Невзирая на времена и вопреки им, собирала у себя дома художественный салон, помогала пробиться Майе Плисецкой, спасала и спасла Параджанова… Ныне, уже после смерти, на суде современников она выступает как “пристрастный свидетель”. Прислушаемся же к ее показаниям.
Но вначале вглядимся в фотографии, особенно в ту, что помещена на задней обложке. Эта фотография сделана мастером, явно увлеченным своей “натурой”, — Александром Родченко, и, как указано в конце книги, публикуется впервые. На ней Лиля в красивом цветном платье, остроносых туфельках, с книжкой Маяковского на коленях. С книжной обложки поэмы “Про это” глядит еще один Лилин портрет — тот, что со странно выпученными глазами. Лиля на фотографии Родченко на редкость хороша — блестят живые яркие глаза, мягкие выразительные линии лица освещены полуулыбкой. “La bella”, — как говорят итальянцы, относящиеся к красоте трепетно, как к особому небесному дару. Да, Лиля была красавица, и не будем об этом забывать, ибо дар красоты достаточно редок и пронести его через годы и жизненные катастрофы (а сколько их было!) совсем не просто. Лилина красота привлекала мужчин, всю жизнь вокруг нее вились поклонники, в ее записках мелькнет и зловещий хитрован Распутин, приглашавший “барыню”, да еще и с мужем, к себе на чаек, и юноша с восточного базара, каждый день ждущий появления красавицы, чтобы подарить ей сорванную для нее розу. Но это все фигуры “проходные”. Не “проходных” было много, и не нам их перечислять. Рассказывают, что как-то после бессонной ночи (веронал не помог) в ответ на вопрос, кого она пересчитывает, чтобы заснуть, Лиля озорно ответила: “Любовников. Насчитала 32”. Цифру оставляю на совести рассказчика. “Их было много”, — так сказал гениальный поэт, старший современник Лили Брик, о женщинах, вошедших в его биографию и — опосредованно — в стихи. В Лилиной жизни мужчин было более чем достаточно. Тем удивительнее читать в ее записках о том единственном, кого она любила всю жизнь и кто, увы, не платил ей взаимностью. Речь идет об ее муже — Осипе Максимовиче Брике. Маленькая новелла о безответной любви, написанная просто и бесхитростно, ошеломляет. Девочке 13 лет, и она пока не думает о мальчиках. В женской гимназии организовали пропагандистский кружок, его руководителем стал мальчик, только что исключенный из соседней гимназии “за революционную пропаганду”. Девочке мальчик понравился, да так, что она хотела быть с ним “ежеминутно”, что ему, 17-летнему, должно было казаться чрезмерным. Он испугался.
“С горя у меня полезли волосы и начался тик. В это лето за мной начали ухаживать, и в Бельгии мне сделал первое предложение антверпенский студент Фернан Бансар. Я разговаривала с ним о боге, любви и дружбе. Русские девочки были тогда не по годам развитые и умные. Я отказала ему…
По возвращении в Москву я через несколько дней встретила Осю в Каретном ряду. Мне показалось, что он постарел и подурнел, может быть, от пенсне, в котором я его еще не видела. Постояли, поговорили, я держалась холодно и независимо и вдруг сказала: └А я вас люблю, Ося”.
С тех пор это повторялось семь лет. Семь лет мы встречались случайно, а иногда даже уговаривались встретиться, и в какой-то момент я не могла не сказать, что люблю его, хотя за минуту до встречи и не думала об этом. В эти семь лет у меня было много романов, были люди, которых я как будто любила, за которых даже замуж собиралась, и всегда так случалось, что мне встречался Ося и я в самый разгар расставалась со своим романом. Мне становилось ясным даже после самой короткой встречи, что я никого не люблю, кроме Оси” (стр. 153).
Пусть не возмутит поклонников Маяковского Лилино чистосердечное признание. Да и любила она “Володю”, заботилась о нем, помогала в работе… но что поделаешь? Первая и самая большая Лилина любовь был Осип Максимович Брик, отношения с которым разладились еще до встречи с Маяковским и который в 1925 году соединил свою судьбу с Евгенией Жемчужной… Поистине “юноша девушку любит, а ей приглянулся другой, а тот не ее, а другую назвал своей дорогой”… Вечно воспроизводящиеся старые коллизии, о которых писал еще горчайший лирик Гейне.
Помню, в 70-е годы попался мне в руки сборник статей, посвященный Маяковскому. Обращала на себя внимание раскаленная гневом статья некоей Л., писавшей о циничной и буржуазно развращенной Лиле Брик, уводившей мужей от жен и выступавшей за свободный брак. Что сказать? В то время, читая сборник, я подосадовала на недостаток объективной информации, на пристрастно и однобоко подобранный хор “обвинителей”, на плебейски-доносительский тон “обиженной жены”, жалующейся “в инстанции” на уход мужа… Сейчас, вспоминая статью Л., думаю уже о другом. Ведь действительно, странным и удивительным, прямо-таки вызывающим, было поведение женщины, не убоявшейся в пуритански настроенном советском окружении (хотя и в разгар послереволюционных нападок на буржуазный брак!) поселиться в одной квартире с двумя мужчинами, один из которых был знаменитым поэтом. Да, революция, сломав старый общественный строй, пыталась разрушить и существующие семейные отношения, принесла новый тип женщин — Инессу Арманд, Ларису Рейснер, Александру Коллонтай, которых можно назвать “феминистками”, нарушавшими привычный стереотип женского поведения; но Лиля — воля ваша — как-то не попадает в этот ряд. Ее легче сопоставить с Авдотьей Панаевой, гражданской женой Некрасова, или с Полиной Виардо, музой Тургенева… Сама Лиля любила говорить, что модель своей жизни они с Бриком и Маяковским взяли у Чернышевского, в его романе “Что делать?”. Давно роман не перечитывала, но помнится, что, полюбив Кирсанова, Вера Павловна ушла от мужа и вступила в новый брак; все трое при этом оставались близкими друзьями и единомышленниками. У Лили Юрьевны ситуация была посложнее. От Осипа Брика уходить она не хотела, да и сам Осип Максимович предложил ей “никогда не расставаться”, невзирая ни на какие пертурбации в их личной жизни. Так всю свою жизнь, до смерти Брика, последовавшей 22 февраля 1945 года от сердечного приступа, Лиля и Осип жили вместе, в одной квартире.
В юности, читая “Испанскую балладу” Фейхтвангера — незабываемое чтение! —запомнила стихи, предшествующие каждой повествовательной главе. В самом начале было:
И отправились в Толедо
Дон Альфонсо с королевой,
Со своей красивой, юной
Королевой, но известно,
Что любовь сбивает с толку,
Ослепляет. И влюбился
Он в прекрасную еврейку…
Что-то похожее приключилось с Маяковским. Вообще история знает не один подобный пример, когда вдруг нахлынувшее чувство лишало людей воли и рассудка, властно подчиняло любимой женщине. До знакомства с Лилей у Маяковского были романы и связи, непосредственно перед их встречей он ухаживал за Лилиной младшей сестрой — Эльзой. У Лили и в мыслях не было уводить у сестры кавалера. Все случилось неожиданно и очень быстро. “Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года у меня не было спокойной минуты — буквально. Я сразу поняла, что Володя гениальный поэт, но он мне не нравился. Я не любила звонких людей — внешне звонких. Мне не нравилось, что он такого большого роста, что на него оборачиваются на улице, не нравилось, что он слушает свой собственный голос, не нравилось даже, что фамилия его — Маяковский — такая звучная и похожая на псевдоним, причем на пошлый псевдоним” (стр. 167). Любопытно, что сразу за этим пассажем следует описание того, “кто нравился”: “Ося был небольшой, складный, внешне незаметный и ни к кому не требовательный, — только к себе” (стр. 167). Лиля, как мы видим, не сразу полюбила Маяковского, зато “Ося сразу влюбился в Володю” (там же). Сложный клубок отношений включал и Эльзу, будущую жену французского офицера Андре Триоле, талантливую французскую писательницу, в 1928 году ставшую женой французского поэта Луи Арагона, а в описываемый нами момент младшую — девятнадцатилетнюю — сестру Лили. По всей видимости, Эльзе Маяковский нравился всерьез; можно представить, какой для нее был удар, когда поэт-футурист, приведенный ею к Брикам и прочитавший у них только что написанное гениальное “Облако в штанах”, предложил ее сестре Лиле посвятить поэму ей. Это место воспоминаний хочется процитировать, начиная с описания чтения Маяковского. Заметим, что Лиля и Осип слушать поэта-футуриста не хотели, но были вынуждены под давлением Эльзы.
“Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом:
— Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.
Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда.
Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями…
Мы обалдели. Это было то, что мы так давно ждали. Последнее время ничего не могли читать. Вся поэзия казалась никчемной — писали не так и не про то, а тут вдруг и так и про то” (стр. 24).
А потом, уже в роли победителя, попивая чай с вареньем, Маяковский неожиданно спросил у потрясенной чтением Лили: “Можно посвятить поэму вам?” И на глазах Лилиного мужа и влюбленной в него, Маяковского, Лилиной сестры, написал над заглавием: “Лиле Юрьевне Брик”. Поистине “любовь сбивает с толку, ослепляет”. Где, в каком романе мы читали что-нибудь подобное?
Чтение “Облака…” в петербургской квартире Бриков перевернуло жизни всех его участников. Маяковский с этого момента живет или поблизости от Бриков (гостиница Пале-Рояль в Петербурге), или в одном с ними доме (комната на улице Жуковской в Петербурге) и, наконец, в одной квартире (с 1926 года в Гендриковом переулке в Москве). Меняется жизнь и у Бриков. Осип с появлением Маяковского обретает свое настоящее дело, становится сначала издателем новой поэзии (на свои деньги издает “Облако в штанах” и “Флейту-позвоночник” в 1915–1916 гг.), а затем и литературоведом, исследователем стиха, участником знаменитого ОПОЯЗА. Судя по рассказу Лили, вначале односторонняя привязанность Брика к Маяковскому скоро превратилась в тесную дружбу, питавшую обоих. “Маяковский мог часами слушать разговоры опоязовцев. Он не переставал спрашивать Осипа Максимовича: “Ну как? Нашел что-нибудь? Что еще нашел?” Заставлял рассказывать о каждом новом примере. По утрам Владимир Владимирович просыпался раньше всех и в нетерпении ходил мимо двери Осипа Максимовича. Если оказывалось, что он уже не спит, а лежа в постели, читает или разыгрывает партию по шахматному журналу, В. В. требовал, чтобы он НЕМЕДЛЕННО шел завтракать. Самовар кипел, Владимир Владимирович заготавливал порцию бутербродов, читались и обсуждались сегодняшние газеты и журналы…” (стр. 49). Я намеренно привожу большую выдержку, чтобы было понятно, как протекало утро в этой необычной семье, какая в ней была атмосфера. Атмосферу, как известно, создает женщина. И вот, мне кажется, что кипящий на столе самовар — от Лили. Не сразу поддавшись домогательствам Маяковского, далеко не сразу его полюбив, Лиля Брик через несколько лет после описанного ею “чтения” фактически становится неофициальной женой поэта. Именно она, как в свое время Авдотья Панаева для Некрасова, создает для Маяковского “среду обитания”, помогает организовать жизнь и быт, становится вдохновительницей и первой читательницей стихов, а также “хозяйкой” литературной гостиной.
Не забудем, что годы, на которые пришлось начало совместной жизни Маяковского и Бриков, были годами революции. Лилины мать и сестра оказываются за границей, Лиля же не уезжает, остается в растерзанной войной и революцией, голодной, но обновленной большой идеей стране. Остается — вместе с Бриком и Маяковским — участвовать в революционном строительстве, создавать новый быт и новое искусство. И ведь, действительно, как могла участвовала и помогала — работала вместе с Маяковским над агитационными плакатами (окна РОСТА), занималась кино… В книге есть фотография кадра из несохранившейся ленты 1918 года “Закованная фильмой”, сценарий которой был написан Маяковским специально для Лили, они вместе в ней снимались. Ю. А. Добровольская, подруга Лилиных поздних лет, рассказывала, что “один сумасшедший итальянец” сумел сделать фильм из крохотного подаренного ему Лилей обрезка пленки “Закованной фильмой”. Те, кто видел этот фильм “из отходов”, объездивший полмира и ставший интернациональным “хитом”, говорят, что Маяковский и Лиля Брик там удивительные, незабываемые.
В записках Лили Брик много бытовых мелочей, что обнаруживает в их авторе настоящую женщину, озабоченную и украшением жилища, и “парфюмом”, и нарядами. Она любит красивые вещи и понимает в них толк. Свой экземпляр “Облака” на радость Маяковскому переплела “у самого лучшего переплетчика в самый дорогой кожаный переплет с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке” (стр. 28). Ей дороги мексиканские коврики, привезенные Маяковским из поездки, и еще один — “вышитый шерстью и бисером”, висящий у нее над постелью в Гендриковом переулке. Для нее важно, как выглядит книга, как одет человек, как обставлена комната, из какой посуды едят и пьют гости. В письмах и дневниковых записях очень много вещей, иногда даже слишком, так что это вызывает некоторое недоумение. Но стоит вспомнить, КОГДА писались письма и велись записи (на что обратила мое внимание Ю. А. Добровольская). В те годы все писалось с оглядкой на перлюстрацию; известно, например, что Лиля переписала свой дневник (прямо по Оруэллу!), убрав из него имя своего второго мужа Виталия Примакова после его ареста в 1936 году… Вещи были гораздо более безопасной темой, чем люди; вещи уводили от политики, от передачи разговоров и впечатлений, от конкретных имен, которые сегодня могли быть вполне уважаемы, а завтра… Тучи сгущались и над самой Лилей. Но к этому вопросу мы еще вернемся.
Про “двухмесячное затворничество” Маяковского, приговоренного Лилей к разлуке с нею, читала я многажды в разных изложениях. В Лилиных воспоминаниях это одно из сильнейших мест, их своеобразная кульминация, рассказывающая о высшей точке их с Маяковским любовных отношений. Предыстория такова. В 1922 году Маяковский два месяца провел в Берлине, откуда на неделю ездил в Париж по приглашению Дягилева. По приезде в Москву выступил с докладами: “Что Берлин?” и “Что Париж?” На доклады в Политехническом пришлось вызывать конную милицию — публика брала места с бою. Люди, особенно молодежь, отгороженные от заграницы глухой стеной, хотели знать о тамошней жизни. По словам Лили, Маяковский рассказывал с чужих слов. В Берлине она была с ним вместе и наблюдала, как почти все свободное время он тратил не на осмотр достопримечательностей, а на игру в карты с подвернувшимся русским партнером. Жили они в роскошном отеле, питались в лучшем ресторане, Маяковский всех угощал, заказывал в цветочном магазине цветы для Лили — целыми корзинами и вазами… Лилю такое поведение шокировало. Ей чудилось за всем этим возвращение старых бытовых привычек, этакое купеческое лихачество… Она решила, что им с Маяковским нужно на время расстаться, подумать о жизни.
“Длинный был у нас разговор, молодой, тяжкий. Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли — к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет…” (стр. 76).
Хочется разобраться в причинах кризиса в отношениях Лили Брик и Маяковского. Лиля, если вдуматься, предъявила поэту и любимому (“мы” здесь, как мне кажется, — для отвода глаз) обвинения в том, что он погрязает в мещанстве, против которого выступает в стихах, обманывает аудиторию, рассказывая о мало им изученной загранице, исписался, так как не имеет тех серьезных жизненных впечатлений, которые лежат в основе настоящей поэзии. Конечно, после эпохи военного коммунизма возможность “распивать чаи”, а тем паче “шиковать” в заграничном ресторане могла показаться уклоном в мещанство. Сам Маяковский, сдается мне, в случае с берлинским “загулом” просто расслабился после тяжелой работы и несытой жизни, дал себе полную волю, словно зверь, выпущенный из клетки на свободу. Сомневаюсь, что, рассматривая берлинские достопримечательности, он в большей мере подготовился бы к докладу в Политехническом, в котором, как он прекрасно сознавал, неискушенной публике нужнее, чем рассказ о Берлине, был он сам — высокий, с мощно звучащим басом, победительный, представитель “победившей страны”; мало того, для рассказа об “их” жизни в той ситуации и аудитории вполне годились политизированный миф, агитка, которые можно было выдать “не глядя”.
А насчет исписался… Роль поэта-воспевателя победившего строя, к сожалению, действительно налагала вериги на лиру Маяковского. Как это ни странно для “поэта революции” (словосочетание, прилипшее к Маяковскому), именно любовная сфера, с ее изменчивостью и эмоциональными перепадами, обеспечивающая поэту полную свободу выражения, ограниченную лишь внутренними запретами, была источником и его творческой энергии, и его поэтических прорывов. Так, открыв для себя когда-то персидскую лирику, я пришла к выводу, что ее цветение в восточных деспотиях было обусловлено тем, что только в сфере человеческих чувств и существовала там для поэта некоторая свобода.
К сказанному добавлю вот что: кризис — личный и творческий — был не надуманный. Маяковский вплотную подступал к той черте, за которой оставалось покончить счеты с жизнью. Ощутив себя и став в реальности как бы официальным представителем власти, он волей-неволей оказывался в той зоне “двуличия”, в которой она, эта власть, пребывала. Спецраспределители, заграничные поездки в голодающей стране, зашторенной железным занавесом, — это ли не ловушка даже для таких “одиноких волков”, каким был прославляющий “массу” Маяковский?2
Но вернемся к Лилиным запискам. Они, переслоенные письмами Маяковского, рассказывают о двухмесячном его добровольном заточении во искупление истинных и мнимых грехов, во имя обретения прощения и обновленной Лилиной любви. С 28 декабря по 28 февраля местом его пребывания была “Москва, Редингетская тюрьма”, как памятуя Оскара Уальда, обозначил он свой новый адрес в одном из писем:
“Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал. Теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом. Все, все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены — отвратительно…
Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же, я бегу домой, я буду ждать. Если нет — страшное, страшное горе”.
“Конечно, ты меня не любишь, но ты мне скажи это немного ласково”.
“…ты познакомишься 28 с совершенно новым для тебя человеком”.
“…Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное, от нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным… Без тебя (не без тебя └в отъезде”), внутренне без тебя, я прекращаюсь” (стр. 77, 79, 81, 83).
Вот тот кровоточащий материал, из которого вышла поэма “Про это”, написанная за два месяца разлуки. Выписывая выдержки из тогдашних писем Маяковского к Лиле (а еще он в эти зимние дни стоял у нее под окнами, посылал ей цветы, записки, рисунки и птиц в клетках), я поражалась тому, как все повторяется в жизни и литературе. Нигилист Маяковский аукается с нигилистом Базаровым, которому Тургенев дал умереть от любви (заражение крови — лишь внешняя причина). А сам Иван Сергеевич, не мысливший жизни без “чужой жены” Полины Виардо, спешивший к ней по первому ее зову и в конце концов поселившийся в одном доме с ее семьей, — разве нет здесь сходства с Маяковским в душевной одержимости? Кстати, о Полине Виардо. Мне почему-то кажется, что у них с Лилей Брик было много общего. Обе были незаурядными и сильными натурами. У Лили, в отличие от прославленной певицы, не было какого-то одного ярко выраженного таланта — она занималась скульптурой, балетом, кино, несомненно была художественно одарена, но главным в ней было чутье на чужие таланты. Виардо, как и Лиля Брик у Маяковского, была первой читательницей и критиком тургеневских произведений. И та, и другая даже на расстоянии “руководили” влюбленным. Рассказывают, что случалось, Тургенев покидал самое изысканное ресторанное общество ровно в половине десятого, так как об этом его просила “мадам Виардо”. Маяковский “по просьбе” Лили не женился на Наталье Брюханенко, хотя никто, в том числе сама Наталья, не сомневались в том, что брак состоится. Нечто похожее произошло с Тургеневым, который удрал от невесты в Париж к Виардо (что нашло отражение в романе “Дым”). И Полину, и Лилю упрекали в том, что они живут на деньги влюбленного (у Виардо и Тургенева, так же как у Бриков и Маяковского, была общая семейная касса). Наверное, и Полину Виардо, и Лилю Брик можно причислить к числу тех “роковых” женщин, которых часто ругают и поносят современники, фальшиво сострадая “их жертвам”, называя их безнравственными, черствыми, расчетливыми, эгоистичными — спектр обвинений широк и неисчерпаем; но обвинители несостоятельны уже в силу того, что сами поэты нашли себе своих избранниц. Они, эти избранницы, наперекор хору хулителей, останутся в истории как незаурядные личности и как вдохновительницы поэтов.
Что касается “черствости”, то в Лиле ее точно не было. Перечитайте ее письма не только к Маяковскому — к любому адресату, Осипу ли Брику, Катанянам ли, — поразитесь ласковости и приветливости интонации, чуткости и вниманию к подробностям жизни своего адресата. В письмах к Маяковскому и в рассказе о нем она часто копирует его стиль: “Производство разрослось. (Речь идет об окнах РОСТА. — И. Ч.)…Стали работать почти все сколько-нибудь советски настроенные художники. Запосещали иностранцы. Японцы через переводчика спрашивали, кто тут Маяковский, и почтительно смотрели снизу вверх” (стр. 53). В небольшой новелле о Щенике (“Щен”), воспроизведенной в книге по первому изданию 1942 года, она находит забавные сравнения для Маяковского и подобранного им щенка: “Оба — большелапые, большеголовые. Оба носились, задрав хвост. Оба скулили жалобно, когда просили о чем-нибудь, и не отставали до тех пор, пока не добьются своего. Иногда лаяли на первого встречного просто так, для красного словца”. Что касается языка их с Маяковским переписки, то это типичный домашний язык, со смешными, игровыми “детскими” словами — “собаков, кошков”, “переносик”, с ласковыми прозвищами — Волосит, Щенит, Щеник, с забавными рисуночными подписями — Маяковский в конце письма или записки рисовал щенка, она — “кису” (в книге опубликовано большое число ранее не публиковавшихся смешных и трогательных записок Маяковского к Лиле с его рисунками).
Еще одно неоценимое Лилино свидетельство — стихи, которые любил и знал наизусть Маяковский. Оказывается, дома поэт бесконечно читал чужие (sic!) стихи, и, судя по Лилиным выпискам (а она не поленилась вспомнить все цитированные Маяковским строчки), самый высокий “коэффициент цитирования” был у Пастернака, в которого Маяковский “был влюблен”, у Ахматовой и у Саши Черного… Особенно он восхищался гениальным пастернаковским “Марбургом”. Если вспомнить, что и Маяковский в предреволюционные годы был кумиром Пастернака, то можно назвать их тогдашнюю приязнь друг к другу взаимной. Всем памятно более позднее высказывание Пастернака, что Маяковского стали вводить принудительно, как “картофель при Екатерине”. Книга, о которой я пишу, содержит временной указатель, так что не составляет труда узнать, что в 1935 году Лиля Брик передает письмо Сталину “с просьбой о популяризации творчества Маяковского и увековечении его памяти”. На письмо последовала известная резолюции, вернувшая поэта читателю, но и повлекшая за собой насаждение Маяковского сверху. Любопытно, что Виталий Примаков, через которого Лиля передала письмо Сталину, уже в 1936 году был арестован органами НКВД, а в 1937 — расстрелян вместе с Якиром, Тухачевским и другими крупными советскими военачальниками.
По тогдашним негласным порядкам вслед за мужем — “врагом народа” арестовывалась (и уничтожалась) его жена. Но случилось чудо: Лилю Брик не арестовали и не уничтожили (как говорят, опять-таки из-за вмешательства Сталина). А как близко стояла она от гибели, уже накрывшей ее своим крылом, гибели, которой не избежала героиня “Испанской баллады”:
И тогда решили гранды
Положить предел кощунству
Недостойному монарха.
Пробрались они в тот замок,
Где жила его еврейка,
И ее на возвышенье умертвили…
Не умертвили. Лиля Брик умерла сама и смерть себе выбрала тоже сама. Ее самоубийство с помощью 12 таблеток нембутала рифмуется с выстрелом Маяковского. Пережив Маяковского на 48 лет, в конце долгого пути она прошла через те же “крестные муки”. “Васик! Я боготворю тебя!!”, обращенное к покидаемому, оставшемуся жить мужу, — не такой ли это прощальный привет жизни, как крик Маяковского из предсмертной записки: “Лиля — люби меня”.
В книжке, которую я читала по-итальянски, некоторые куски Лилиных записок были опущены. Возможно, такая редактура была правомерна — пропущенные эпизоды необязательны, в них Лиля описывает незначащих знакомых из дореволюционных лет, пересказывает анекдоты, пикантные сплетни… Стоило ли воспроизводить этот текст в русском издании? И вот, читатель, я подумала, что стоило, ибо Лиля была всякая, в том числе злословящая, суетная, пустая. Что не мешало ей одновременно быть доброй, жалостливой и глубоко чувствующей. Искусство было той стихией, в которой она жила. В 1968 году она пишет в Париж чете Арагонов о только что увиденном фильме “Солярис”: “Все эти дни я под впечатлением этого фильма… К трем молодым ученым, проводящим опыты на одной из космических станций, приходят умершие люди, о которых они непрестанно думают. Но это — фантомы, и от ученых этих зависит — уничтожить их, а самим нормально вернуться на землю или навсегда остаться в космосе вместе с ними. Представляете себе, что приходит ко мне Володя — он и не он. Или Ося — он и не он. Я просто больна после этого фильма, таким возможным кажется этот бред” (стр. 302). Многие ли из нас, смотря фильм Тарковского, восприняли его так лично, перенеся на себя его коллизию и испытав при этом боль? Не говорит ли это о масштабе личности и об удивительной восприимчивости к искусству? Думаю, не зря Лиля вспомнила этих двоих — Володю и Осю. Они, хоть и рано умершие, были ее неизменными, неуничтожимыми спутниками на протяжении всей жизни, продолжали пребывать в ее “космосе”. Они же — Владимир Маяковский и Осип Брик, вместе с самой Лилей — стали главными героями этой книги, написанной талантливым и пристрастным свидетелем.
Ирина Чайковская
1 Лиля Брик. Пристрастные рассказы, Нижний Новгород, Деком, 2003
2 Юрий Карабчиевский в своей нашумевшей книге о Маяковском (“Воскресение Маяковского”) много писал об этой стороне жизни поэта, обвиняя его в лицемерии. Мне представляется, что не следует подходить к явлениям тех лет с современными мерками и оценками, к тому же с прокурорской прямолинейностью. Посмотрите, как пишет Корней Чуковский о “двойственности” Некрасова, ничего не скрывая от читателя, но любя своего героя, сострадая ему, показывая, какой ценой поэт заплатил за эту свою “двойственность”.