Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2004
“Литературный институт — это место, где я сложился как личность, если сложился, — судить об этом не мне. По крайней мере, там сформировался характер, отношение к литературе и жизни. И что не менее важно, Литинститут — это место, где я нашел друзей практически на всю жизнь. Жизнь менялась по-всякому, а друзья оставались…”
Если бы полгода назад Чехлову сказали, что девчонка предложит ему минет за десять баксов, он бы не поверил.
Если бы полгода назад Чехлову сказали, что главной его морокой станет месть, он бы не поверил.
Если бы полгода назад Чехлову сказали, что с ним произойдет то, что произошло, он бы только засмеялся в ответ. Так не бывает. Просто по определению — не бывает…
С чего все началось?
В общем-то, с ерунды: старшая дочь попросила денег. Денег не было, зарплату не давали уже третий месяц, но признаваться в этом не хотелось, и Чехлов предпочел соврать: понизив голос и виновато разведя руками, сказал, что накануне все прогулял в ресторане. Так сказать, молодой отец с молодыми грехами. Зачем ей деньги, он давно уже не спрашивал. Двадцать три года, служит в какой-то шарашкиной конторе, дома ночует через раз — по сути, взрослая баба со своей жизнью и своими проблемами. Младшая, замужняя, уже два года жившая отдельно, была понятней, ближе и, что уж там, любимей. Да и парень ей попался хороший, работящий. А Милка… Ладно, дочь, какая ни есть, все равно дочь.
— Давай в понедельник, ладно? — попросил Чехлов.
Он знал, что и в понедельник будет то же самое — но, может, до понедельника она еще где стрельнет. В крайнем случае, придется еще раз соврать. А что делать? Сам дурак: в свое время выбрал первым языком испанский, английский учил через пень-колоду. Будь тогда подальновидней, сейчас, может, читал бы лекции в каком-нибудь Гарварде.
Да, вяло подумал он в очередной раз, надо что-то делать. И с деньгами, и вообще. С жизнью…
Утром кое-что объяснилось: жена сказала, что Милка снова залетела.
— Та-ак, — протянул Чехлов. От кого залетела, спрашивать не стал, это значения не имело: порядочных мужиков вблизи Милки не наблюдалось. Ситуация его, в общем-то, касалась незначительно. Но интонацией все же показал Анне свою озабоченность. И в который раз почувствовал тоску и одиночество: семейная жизнь шла при нем, но как бы помимо него. И советовались с ним больше для порядка.
Надо что-то делать, подумал он опять, но гораздо решительней. Хотя бы денег в конторе попросить. Да что там попросить — потребовать! Ведь не чужие — свои, заработанные. Ходили упорные слухи, что кому-то директор платит. Кому, вычислялось легко: либо нужным, либо опасным, то есть способным на скандал. Значит, надо стать скандальным. Или хотя бы настойчивым. Словом, проявить некоторую твердость. Чего бояться-то? Хуже не будет!
Утром он решил, что говорить надо спокойно, с достоинством, и, спускаясь по лестнице, даже прорепетировал интонацию. Получилось вполне убедительно.
Однако требовать зарплату не пришлось.
Кафедра помещалась на первом этаже, в самом конце коридора. Открыв дверь, он увидел Маздаева с каким-то южным человеком, крупным, толстым, в дорогой кожаной куртке — маленький Маздаев едва доставал ему до плеча. На Чехлова оба не обратили внимания.
— Дверь надо с улицы, — объяснял южный человек, показывая пальцем, — тут стену пробить, и — ступеньки.
Там, где предлагалось пробить стену, стоял письменный стол Чехлова.
— Юрий Георгиевич… — начал было Чехлов.
Маздаев, бегло глянув, быстро проговорил:
— А, Борис Евгеньевич! У нас тут кое-какие перестановки. Загляните ко мне минут через сорок.
Южный человек никак не реагировал на Чехлова, будто тот и не входил, да и вообще не существовал. Секретарша Наташа сидела молча, растерянно тараща глаза на происходящее…
Через сорок минут Маздаев был занят, через час занят. Торчать в приемной было унизительно, и Чехлов вернулся на кафедру, сказав маздаевской секретарше, чтобы перезвонила, когда освободится. Никто не перезвонил.
Какой-нибудь год назад Маздаев был никто, ничтожество, паршивый завхоз, и с научными сотрудниками угодливо здоровался первым. Но пришли новые времена, главной ценностью в институте стали свободные площади, и Маздаев круто пошел вверх. Теперь он именовался заместителем директора по экономике, имел отдельный кабинет, с младшими научными не здоровался вообще и даже профессорам кивал небрежно, как начальник. Он купил три новых пиджака, красный, голубой и песочного цвета, а месяц назад приехал на работу на “мерседесе”.
— Скоро весь институт сдаст, — сказала Наташа, кивнув в сторону двери, — сделают тут какое-нибудь “Баварское пиво”. Пробьют стену, навесят решетки, амбалов у входа…
— А чего, — пожал плечами Чехлов, — рынок так рынок. Можно сразу публичный дом.
Идея понравилась обоим, и они стали обсуждать, кто кем будет в публичном доме. Маздаев, конечно, директором, директор, наоборот, заместителем по девочкам, аспирантки — зарабатывать в койках, а завкафедрой истории Водохлебова сама станет приплачивать клиентам…
— А вы кем будете? — спросила Наташа.
— А я буду твоим сутенером. На тебе можно такую валюту качать!
По нынешним временам это был комплимент.
Настроение, однако, от всей этой болтовни не улучшилось.
— А, кстати, почему именно нас сдают? — мрачно поинтересовался Чехлов. Он так и сказал: не лабораторию, не помещение, а — нас.
— Первый этаж, — вздохнула Наташа.
— Так ведь и математика на первом этаже. Там и пространства больше.
— Подсуетились, — сказала Наташа, — они под него Людку подложили.
— Какую Людку?
— С попой.
Определение было странное, но Чехлов сразу понял, о ком речь. Новенькая лаборантка, с пустым кукольным личиком, зато длинноногая, с великолепной, туго обтянутой задницей, иногда встречалась ему в коридорах, вызывая кучу эмоций, среди которых не было ни одной пристойной. Хотелось пригнуть ее к ближайшему подоконнику, задрать юбчонку, рывком стянуть колготки… Дальше Чехлов старался не думать. В институте не было принято спать с подчиненными, это могло сказаться на карьере, и Чехлов со своими девочками кокетничал, но рубеж не переходил. Теперь, выходит, традицию нарушили. И кто — Маздаев! Бог ты мой, куда мы катимся…
— Дура, — сказала Наташа, — но свою выгоду знает.
— Это Маздаев — выгода?
Наташа словно бы поблекла:
— Эх, Борис Евгеньевич…
А чего, понял он, конечно, выгода. Плюгавый, невежественный — да. Но ведь “мерседесы”, даже подержанные, покупают не с институтских зарплат. У каждого времени свои герои. Нынче, выходит, такие. И первое, что делают, — всё, куда дотянутся, гребут под себя. Было нельзя, теперь можно.
Он глянул на Наташу. Приятная, в общем, девка. И хорошая. И знают друг друга, как два каторжника с одной галеры. Всегда немножко жалел, что нельзя. Но теперь-то… Позвать в субботу за город, дома сказать, что конференция…
Чехлов отвел глаза. Какой там за город! За город — это, как минимум, кафешка. А бабки? Бог даст, в понедельник дочка про них не вспомнит. А если вспомнит?
Позвонили. Трубку взяла Наташа — от директора передали, что в четыре собрание. Внезапное собрание ничего хорошего не сулило. Хотя, с другой стороны… Шевельнулась надежда: а вдруг их кафедру сдадут в аренду, зато деньги пустят им же на зарплату? Но надежда была лакейская, а главное, глупая: если будут деньги, Маздаев купит себе второй “мерседес”.
Собственно, дело было не столько в Маздаеве, сколько в директоре. Год назад, еще до всех маздаевских художеств, он сдал какому-то кооперативу огромный подвал. Сдал за гроши, а после каялся на ученом совете, охотно признавался в некомпетентности и обещал, что в следующий раз не промахнется. Все понимали, что лично он не промахнулся и в этот раз, но фактов не было, свидетелей не было, и даже маленькое сомнение прозвучало бы злобной клеветой. Потом директор возвысил Маздаева и этим как бы устранился от всякой хозяйственной прозы. Чехлову он был еще противней, чем даже Маздаев в своих красно-голубых пиджаках.
Собрание открыл директор — уютный толстячок с ласковыми движениями и благодушной улыбкой. Тема — об экономическом положении института. Сообщение Маздаева.
На этот раз Маздаев вышел в песочном пиджаке, туфли на мощном каблуке приплюсовывали ему сантиметра четыре. Работа в институте, хоть и завхозом, Маздаева все же образовала, кое-каких терминов нахватался. Он говорил о ситуации, о конъюнктуре, которая сложна, но может улучшиться, и об изменении психологии, которое необходимо каждому. По уверенному тону было ясно, что сам он психологию уже изменил.
Это был театр абсурда. Абсурдно было уже то, что дурак говорил, а сто умных слушало. Он их учил! Но он ездил на “мерседесе”, а Чехлов уже два года на трамвае: старый “москвичонок” сгнил до такой степени, что продать удалось за сущие гроши, покупатель, мужичок из автосервиса, вручая двести баксов, сказал, что платит не за машину, а за техпаспорт. Так что сейчас приходилось не только слушать, но еще и делать заинтересованный вид. Маздаев между тем решительно утверждал, что без реорганизации не обойтись, он подготовил предложения, но их еще надо проработать. Поэтому он предлагает принять решение в принципе, поручив руководству решить детали в рабочем порядке.
Чехлов хотел спросить, в чем будет заключаться реорганизация, но не решился. Решилась Портнягина, глупая громогласная баба, в былые времена незаменимая парткомовская активистка — ее обычно выпускали, когда срочно требовалось резать правду-матку. О том, что ее сектор ликвидируется, знал весь институт. В принципе, польза от нее была нулевая, давно пора гнать — но сейчас все смотрели на нее сочувственно, боялись прецедента: если сегодня выгонят ее, кто знает, чья очередь следующая.
Портнягина спросила:
— А в чем конкретно заключается ваша реорганизация?
— Конкретно — в рабочем порядке, — стоял на своем Маздаев.
— А если вместо института откроют публичный дом, это тоже будет реорганизация? — пошла в атаку Портнягина. Идея явно витала в воздухе. В задних рядах кто-то осторожно захлопал, пряча ладоши за спинками стульев.
Маздаев воззвал к серьезности. Директор поспешил к нему на выручку. Широко улыбнувшись, он сказал, что идея Нины Игнатьевны с публичным домом интересна, но осуществить ее сложно, так как придется набирать контингент со стороны, ибо раньше, приглашая сотрудников, он не предвидел в будущем такой специализации института. Он же как директор предпочитает сохранить тот коллектив, какой есть. В конце концов, у каждого свои проблемы, семьи, и не заботиться о людях, вместе с которыми пройден немалый путь, нельзя.
— Рынок рынком, но ведь и коллектив остается коллективом, и его надо беречь, — уже серьезней закончил директор и попросил Юрия Георгиевича продолжать.
Все понимали, что директор лицемерит, что плевать ему на коллектив, что вот уже год он раскатывает по заграницам, словно какой-нибудь президент, вместе с женой, что суточных ему выписывают по двести долларов на день, хотя за гостиницу всегда платит принимающая сторона, и что подарки туда он везет за счет института, а ответные дары нагло тащит домой. Но слова про коллектив, который надо беречь, звучали успокаивающе, и зал встретил их сочувственным шумком. Сам Чехлов вдруг обнаружил, что одобрительно кивает, запрезирал себя, но кивать не перестал. Жизнь приучила.
Маздаев полистал бумажки, лежавшие перед ним на кафедре, выбрал одну и отставил подальше от глаз: он молодился и очки не употреблял, по крайней мере, на людях.
— Я хотел бы зачитать… — начал было он, но зачитать не успел, так как Портнягина громко выпалила:
— Не надо “мерседесы” покупать, тогда и коллектив будет!
В зале с удовольствием хихикнули: портнягинский выпад был, как всегда, бестактен и бестолков — но она заговорила о том, о чем другие молчали.
— Ну, друзья, — сказал директор и поморщился, — зачем же так. Вместе работаем, друг друга уважаем. И разговор серьезный.
Зал трусовато молчал. Молчал и Чехлов. Все же здорово они изменились за последнее время. Рынок положил равнодушную руку на горло прежней жизни, и все они эту руку ощущали. Конечно, та жизнь была убогая, голодная, тюремная — но каждый был уверен, что хоть тюремная пайка ему все же достанется. Как сложится теперь, не знал никто. Деньги стремительно дешевели, да и не было их: зарплату не привозили по два-три месяца. На ученых советах директор говорил, что деньги надо зарабатывать. Как зарабатывать, никто и понятия не имел. Вот и теплилась в ослабших душах хилая надежда, что директор с Маздаевым, хоть и откровенные воры, в новой реальности сориентируются, денег добудут и сослуживцам авось что-нибудь тоже перепадет.
— У вас все, Юрий Георгиевич? — не столько спросил, сколько подытожил директор.
Но Маздаев неожиданно запротестовал:
— Николай Егорович, я готов ответить. У меня тайн нет. Если товарищи интересуются, я всегда готов ответить.
И он принялся объяснять, что, во-первых, “мерседес” купил по дешевке, во-вторых, на собственные деньги, долги еще десять лет отдавать, а в-третьих…
В-третьих оказалось самым интересным.
— Вы думаете, мне нужен этот “мерседес”? Мне он сто лет не нужен, мне бы и “Оки” хватило. Но как вы думаете: если я приеду в банк на “Оке”, мне кредит дадут? Партнеры со мной разговаривать станут?
Конечно, это была полная чушь. Все знали, что “мерседес” куплен не на свои, а на ворованные, причем украденные не где-то на стороне, а здесь же, в своем институте. Но поскольку Маздаеву никто не возражал, версия о лимузине, приобретенном в ущерб себе из альтруистических соображений, обретала законченность и как бы даже легальность. В результате портнягинская эскапада пошла начальству только на пользу: болтовня вокруг “мерседеса” съела почти все время, отведенное на собрание, и директор огорченно произнес, что, раз уж так вышло, вопрос о реорганизации придется перенести на следующее собрание. А потом буднично добавил, что вопросы, требующие быстрой реакции, можно будет решить в рабочем порядке с последующим утверждением на коллективе.
Все было предельно ясно и предельно цинично. В ближайшие же месяцы процентов двадцать сотрудников в рабочем порядке вышвырнут на улицу, на следующем собрании они уже не будут членами коллектива, и те, что останутся, тут же утвердят свершившееся, тайно радуясь, что выкинули не их.
О визите на кафедру южного человека не было сказано ни слова. Еще скажут, вдруг отчетливо понял Чехлов. Вот это как раз и будет — в рабочем порядке…
Бороться, бормотал он про себя, только бороться. Еще не хватало, чтобы ничтожный Маздаев решал его судьбу…
Ловить могущественного завхоза в коридоре было бы совсем уж унизительно, и Чехлов решил идти прямо к директору. Секретарши не было, он заглянул в кабинет. Там сидел один из замов, самый бесцветный, — собственно, толстячок и подбирал их по бесцветности. Чехлов хотел прикрыть дверь, но директор жестом остановил:
— Борис Евгеньевич, прошу! Присаживайтесь — у нас секретов нет.
— У меня есть, — ответил Чехлов полушуткой: считаться с бесцветным замом было не обязательно.
Через пару минут они остались одни, и директор спросил, улыбнувшись:
— Так какие секреты?
Чехлов рассказал о южном человеке с его идеей пробить стену. Директор слушал с сочувственным вниманием и даже переспросил недоуменно:
— Стену пробить?
Чехлов не сомневался, что толстячку все давно известно, наверняка сам же и велел Маздаеву подыскать денежного постояльца, умеющего ценить хорошее отношение, а теперь просто ломает комедию. Но выхода не было, приходилось ту же комедию ломать и самому: рассказывать как бы новость и реагировать на директорское как бы возмущение. Потом толстячок вызвал Маздаева и учинил ему как бы разнос, спросив строго:
— Юрий Георгиевич, это кто у нас там собирается стены крушить?
Однако Маздаев проявил мужество, отмел иронию и твердо заявил, что крушить стены не собирается никто, а вот улучшить планировку первого этажа намерена коммерческая структура, которая согласилась при будущем неизбежном ремонте обветшавшего здания выступить в роли почти бескорыстного спонсора. Из трехсот сорока метров первого этажа структура претендует лишь на восемьдесят, тогда как прочие кандидаты не соглашались меньше чем на сто двадцать. В изложении Маздаева косноязычный южный человек выглядел меценатом и благодетелем, озабоченным лишь тем, чтобы спасти институт.
— Это какие же восемьдесят метров? — наморщил лоб директор.
— Часть коридора и шестой кабинет.
Шестой кабинет как раз и занимал Чехлов.
— Но ведь там пока люди работают! — возмутился директор.
И по этому “пока” Чехлов понял, что разговор бесполезен.
Надо было повернуться и молча уйти. Но сработала инерция, и Чехлов жалобно-скандальным тоном стал быстро говорить, что так не поступают, что на кафедре пять человек, у всех семьи, уже три месяца не выдают зарплату…
— А вот это безобразие! — прервал директор. — Юрий Георгиевич, извините, но это безобразие. Люди работали, зарплата начислена — а ее не платят! Так нельзя. Извините, но это уже за гранью добра и зла.
— В кассе нет денег, — твердо возразил Маздаев.
— Но людям же надо жить! Людям надо питаться! Детям не объяснишь, что в кассе нет денег.
— Николай Егорович, вы должны понять…
— Я ничего не хочу понимать, — вальяжно гремел директор, — я хочу, чтобы Борис Евгеньевич получил заработанные им деньги.
— Тогда вы не получите отпускных, — рассердился Маздаев.
— Хорошо, — принял вызов толстячок, — согласен. Я не получаю отпускных. Но чтобы в понедельник Борису Евгеньевичу полностью выплатили за три месяца. И насчет этой стены… Юрий Георгиевич, подумайте еще раз.
— Я думал уже сто раз, — раздраженно ответил Маздаев.
— Я же не прошу вас сделать невозможное, — повысил голос директор, — я просто прошу подумать.
Маздаев промолчал, но лицо у него было презрительное…
Уже в коридоре Чехлов оценил происшедшее. Суть была ясна — выгнали. Выгнали, а вслед швырнули им же заработанные деньги, на треть усохшие из-за инфляции. Суки!
Видно, они с Наташей за три года совместной работы здорово унифицировались, потому что на новости она реагировала точно, как он:
— Суки!
— Хоть деньги отдадут напоследок, — попробовал утешиться Чехлов.
— На похороны…
Говорить больше было не о чем, все ясно. Чехлов молча прикинул, на сколько хватит тех денег. Месяца на два, ну, на три, если ужаться. А потом?
Вот этого он не знал.
Формально еще ничего не случилось, приказ не был вывешен, наверное, не был даже сочинен. Но что-то непоправимое уже произошло. И кабинет, в котором он сидел, был уже не кабинетом, а квадратными метрами под торговую точку. И Наташа, его помощница, его помощницей уже не была. На спасательном плотике нет ни капитана, ни матросов — только потерпевшие кораблекрушение.
— Что думаешь делать? — спросил Чехлов почти автоматически, даже бессмысленный вопрос был лучше угрюмого молчания. Наташа пожала плечами, глянула в потолок и лишь потом ответила:
— А фиг его знает! За город поеду.
— Зачем? — не понял он. В голове мелькнул совсем уж дикий вариант: неужели решила менять город на пригород с доплатой?
— А так, — сказала Наташа, — душу успокоить. Я всегда в выходные за город мотаю. Место одно знаю на Волоколамке, туда автобус ходит — лес, река и ни одной рожи. Там полянка есть, от остановки метров сто, а пусто — хоть голяком загорай.
Это не прозвучало приглашением, но вполне могло им оказаться. Напроситься в компанию, мотануть вдвоем на ту полянку, прихватить бутылочку… Загар голяком как бы обещан, а все прочее вытекает само собой. Мысль была продуктивна, но нужное настроение не возникло, в башке было иное. Какая там полянка! Ну, дадут эти гады в понедельник зарплату, а потом? Деньги кончатся, а дальше? Наташа, может, и могла себе позволить пару месяцев отдохнуть, осмотреться, поискать: молода еще, авось родители прокормят. У Чехлова, семейного мужика, такой возможности не было. Достань, где хочешь, заработай, укради — но в их семейной копилке, Анькиной косметичке, должно хоть что-то лежать.
Вечером жена задала тот же самый вопрос:
— А дальше?
— Надо что-то придумать, — беспомощно ответил Чехлов.
Жена усмехнулась. Она и прежде-то не видела в Чехлове хозяина жизни и опору семьи, но ценила его регулярную зарплату, в два раза превосходившую ее собственную, прочное, казалось, положение, возможную перспективу — ее устраивала жизнь интеллигентной семьи, когда хватало и на еду, и на приличную одежду, и на бутылку вина, если требовалось принять гостя, и даже на отпуск у моря. Жили, как все, не выделяясь, защищенные этой обыденностью. И лишь теперь стало ясно, как хороша, как надежна была эта скромная жизнь.
Но это Чехлову стало ясно. Анна житейскую драму явно восприняла поверхностно. Ну, сложности на службе. В первый раз, что ли? Как-нибудь да утрясется. В конце концов, до сих пор сложности на собственной службе каждый сам и утрясал…
Время, однако, было ужинать. Они и поужинали жареной картошкой с сардельками, попили чай, посидели у телевизора. Новости в ящике были всякие, но ни одна из них Чехлова даже косвенно не касалась. Наверху дрались за власть, внизу просто дрались, уже привычно было видеть на экране пожилых штатских мужиков с оружием. Свой прогноз на будущее давал экономист, потом астролог, скорей всего, оба врали. В принципе, Чехлов не был пессимистом, он и сейчас считал, что в такой здоровенной стране, как Россия, когда-нибудь общая жизнь непременно наладится. Но то — общая. Но вот лично Чехлову ни экономист, ни астролог не обещали ничего.
— Суки, — сказала вдруг жена без всякой связи с экраном.
Уже в постели она снова спросила, что дальше. И опять он ответил, что надо что-то придумать. Он, к сожалению, точно знал, что сам ничего не придумает, просто потому, что раньше не приходилось, опыта такого не было. Не в ту сторону мозги вертелись. Дураком Чехлов не был, это точно. Но чтобы придумать, нужны были другие мозги. Совсем другие.
Из всех знакомых такие мозги если и были, то, пожалуй, только у одного человека…
У Чепурного отозвался автоответчик, сперва по-русски, потом по-английски, еще и музычка включилась. Чехлов решил, что дело гиблое. Но неожиданно Чепурной отзвонил тем же вечером. Чего надо бывшему сослуживцу, не спросил, и Чехлов с благодарностью подумал, что Валерка все же человек: вполне мог бы и послать, и просто не откликнуться. Конечно, в былые дни они приятельствовали — но именно приятельствовали, а не дружили, хотя и в преферанс поигрывали вечерами на кафедре, и не одну бутылку случилось споловинить или строить. Но потом вышло не очень гладко, и вина в том была, пожалуй, все же Чехлова. Чепурной домучивал кандидатскую, в науке не блистал, но парень был компанейский и услужливый, такие в любом коллективе нужны. Чехлов относился к нему с симпатией, но сверху вниз. Причина была по нынешним временам смехотворна: у Чехлова в зарубежных журналах напечатали шесть статеек, а у Чепурного ни одной. Кому сейчас нужны эти статьи? Кому были нужны тогда? Но институтское общественное мнение десятилетиями оценивало коллег по иноязычным публикациям, и согласно этой табели о рангах Чехлов относился к Чепурному как майор к ефрейтору.
Когда пошли новые веяния, Валерка неожиданно бросил институт и ушел в какой-то кооператив по обивке дверей, что узналось случайно и было воспринято с брезгливой жалостью. Просто зарабатывать деньги тогда считалось неприличным, а за обивкой дверей никакая глобальная идея стоять не могла.
Раза три они сталкивались у общих знакомых, однажды даже по старой памяти в картишки сгоняли. Но разговаривали о незначительном, обоим было неловко. Из круга общения Валерка быстро выпал, и вина Чехлова была в том, что не попытался его удержать.
А потом столь же неожиданно Чепурной пошел в гору, круто разбогател и стал мелькать среди представителей крепнущего российского бизнеса. Журналисты спрашивали его, как стране выйти из кризиса, и он объяснял. В телевизионном конкурсе подмосковных красавиц он был в жюри, вручал одной из длинноногих девок специальный приз — корейский телевизор, целовал ее в щеку и говорил, что, пока в России рождаются такие красавицы, державе ничего не грозит. Девка таяла от удовольствия, и было ясно, что если она с ним до сих пор не переспала, то в ближайшую же ночь это упущение непременно наверстает.
Строго говоря, никакая черная кошка между Чехловым и Валеркой не пробегала. Но ощущение все равно было довольно паскудное, будто когда-то не по делу нахамил, а теперь приходится идти на поклон.
Впрочем, чего там — он ведь и шел на поклон.
Валерка назначил встречу в ресторане. Чехлова это не напрягло: ресторан так ресторан, платить не ему.
В рестораны Чехлов не заглядывал года три, был уверен, что при нынешних ценах они пустуют, и очень удивился, что у входа была хоть и маленькая, но толчея. Но он заранее получил инструкции, сказал швейцару петушиное слово и был очень предупредительно препровожден к Валерию Васильевичу в малый зал. Валерка сидел в тихом закутке за колоннами с двумя молодыми мужиками: один был амбал размером с ресторанный холодильник, другой поменьше, поджарый, но с глазами цепкими и беспощадными, как у бультерьера. Пока Чехлов шел к нужному месту, Чепурной шевельнул бровями в сторону, и парни молча переместились за соседний столик.
Поздоровались, поулыбались. Чепурной спросил:
— Что пьем?
— Что прикажешь.
— Цирроз не грозит?
— Пока Бог милует.
Официант оказался у столика в тот самый момент, когда понадобился. Умеют, когда хотят.
Выяснилось, что никакая еда в России не пропала, даже бывший дефицит безотказно возник на столе: и икра, и балык, и грибы в сметане, и бараний шашлык пуховой нежности. Вообще, получалось, что сладкая жизнь, считавшаяся вечной привилегией партийной номенклатуры, никуда не девалась, она просто сменила хозяев. Валерка обошелся без тостов, так что и Чехлову пришлось прихлебывать обалденный коньяк буднично, словно и для него это было не событие, а рядовой ужин. Выпив, он осмелел, решил вести себя раскованно и спросил, кивнув на соседний столик, где двое сидели за бутылкой минералки:
— А ребята твои не обидятся?
— Они на работе, — сказал Чепурной.
— От меня охраняют?
— От тех, что придут после тебя.
— Суровая у тебя жизнь, — шутливо посочувствовал Чехлов, с отвращением к себе услышав, как сквозь легкую иронию прорвалась подобострастная интонация. Проситель — он и есть проситель, и никуда это не спрячешь.
Чепурной спокойно объяснил:
— Здесь ведь тоже свой шаблон. Бизнесмен без охраны как доктор наук без бородки.
— От моих наук, — сказал Чехлов, — считай, только бородка и осталась.
— Чего так?
— Закрывают кафедру.
Валеркино лицо ничего не выразило, и Чехлов пояснил:
— Помещение понадобилось. Как на грех, первый этаж. Стену пробьют, и получится вход с улицы. То ли магазин откроют, то ли бардак.
Вариант с бардаком был столько раз повторен в институтских разговорах, что стал почти реальностью.
Чепурной снова не среагировал. Говорить становилось трудно, а Валерка не помогал. Чехлов не стал лезть напролом, спросил:
— Ты-то как?
— Да нормально, — ответил тот холодновато, — теперь нормально. Я свою черную работу отпахал. Двери больше не обиваю. Хотя иногда жаль, хорошая была работенка. Сколько людей интересных повидал! Да и деньги приличные получались, до полтинника в день, теми еще деньгами. А бабу в кафе можно было сводить за четвертной. Хорошее было время! Вот когда свободно дышалось.
— Теперь сложнее? — сказал Чехлов, чтобы что-нибудь сказать.
— Да нет, и теперь не сложно, — безразлично отозвался Чепурной, — главное, закрутить дело, а дальше само катится. Ничего особо сложного нет. Ребята вон дорого обходятся, — он кивнул на соседний столик, — но они того стоят. Было двое, теперь восемь. Все равно мало.
— Рэкетиры донимают? — спросил Чехлов, поскольку умнее вопроса не нашлось.
— А чего им меня донимать? — возразил Валерка. — Я порядки соблюдаю. Я, может, и сам рэкетир. А что делать, если долг вынуть надо, а клиент упирается?
— Это понятно, — произнес Чехлов таким тоном, будто самому минимум раз в месяц приходилось вынимать деньги из должников, — у нас вот тоже вроде того. Три месяца зарплату не платят. Хоть сам рэкетиром становись.
— Ну и стал бы, — равнодушно посоветовал Чепурной.
Чехлов совсем растерялся — в нем быстро нарастало ощущение провала. То ли Валерка злился, то ли за что-то мстил, то ли просто надоел ему очередной неудачник, возмечтавший заразиться везением от чужих миллионов. Вот сейчас зевнет, встанет — мол, повидались, посидели, выпили, и гуляй!
Но Чепурной вдруг заговорил:
— Первый этаж сдали правильно. Другое дело, что жирный — вор. Так он и раньше был вор. А все терпели. И сейчас терпите. С такой компашкой, как в вашей конторе, надо быть или вором, или дураком. Так уж лучше вором. А сдать нужно не первый этаж, а все четыре. Прикрыть контору к такой-то матери. Там ведь не только эти, — он вскинул глаза вверх, — воры. Вы все там воры. И я был вор, пока с вами сидел. Ни хрена путного не делал, а бабки хоть вшивенькие, но шли.
Чехлов уже понял, что ничего ему тут не светит, Валерка выпил, завелся и, как всякий выпивший человек, будет упорно и злобно стоять на своем. Раз назвал вором, значит, ты и есть вор. Ну и хрен с ним, вор так вор. Чехлов тоже выпил, тоже начинал заводиться, и ему было все равно, чем кончится. Скандал так скандал. Авось те два бультерьера не убьют. А на прочее плевать. Поужинал, как банкир, и на том спасибо.
Но тут Валерка внезапно успокоился, вздохнул и решил объяснить:
— Чего я от вас-то ушел? Думаешь, из-за денег? Хрена! Бабки я и там мог сделать, к тому все шло. Останься — сейчас, скорей всего, не Маздаев, а я бы вашу шарагу распродавал. Мне пожить захотелось по-человечески, понимаешь? Не кланяться, не зависеть, поохотиться на воле. Вот не вышло бы ничего — минуты не пожалел. Я ведь с этими дверьми впервые жить начал. Мужиком себя почувствовал.
Чехлов понял, что скандала не будет, стало проще, он искренне похвалил:
— Ты вовремя ушел, молодец. Мне, дураку, и в голову не пришло.
Странно — Чепурному словно бы не хватало этой чуть-чуть завистливой похвалы. Напряг спал, он заговорил легко, как приятель с приятелем:
— Понимаешь, идей у меня хватало, рынок был тогда просто роскошный, везде дефицит. Бабок не было! А опять идти в крепостные — ну вот так не хотелось. Я тогда делал бабки на всем, за что платят. Двери эти. Купи-продай. А с вечера еще и бомбил. Помнишь мой “жигуленок”? “Копейка” с одиннадцатым движком, вся в пятнах. Но — на ходу. Вот и калымил. Ночами вообще здорово шло. Опасно, конечно. Но я так рассудил, что бандюги на мою колымагу не польстятся. Через полгода открыл первую мастерскую, в гараже. Через год вторую, на две ямы. А через полтора уже ездил на “БМВ”. Если раскрутишься, дальше само покатится.
Он вдруг резко, без перехода, спросил:
— Ну, так что у тебя?
Голос звучал деловито и трезво.
От неожиданности Чехлов замялся:
— Да вот видишь… Чего-то надо придумывать. В конторе глухо, считай, уволили, другого заработка пока что нет… — Он испугался, что Валерка поймет не так, и заторопился: — Мне не деньги нужны, мне совет нужен. Надо что-то делать, а что, не знаю.
— А денег я бы и не дал, — сказал Чепурной. — Ты не обижайся, но нищим я не подаю. Не потому, что жалко, а потому, что бесполезно. Прожрет, и опять придет, и тебя же ненавидеть станет… У тебя тачка бегает?
— Я же продал, — развел руками Чехлов, — тогда еще продал. Очередь подходила. Ну, а потом — сам знаешь: свободный рынок, ни денег, ни тачки. Сглупил, конечно, но кто мог знать…
— Ну да, я помню, — поморщился Валерка. Он подумал немного и сказал: — В общем, у меня к тебе вот какое предложение. Та моя старая колымага так и стоит во дворе. Движок я успел поменять, тогда ездила, по идее должна и сейчас. Так что есть желание — садись за руль и начинай собственный бизнес.
— Какой бизнес? — не сразу понял Чехлов.
— Это уж как потянешь. Хочешь — к торгашу наймись, коробки возить, хочешь — на себя работай. Машина, она и дурака прокормит. А ты все же не дурак, ты доктор наук. Вот только бородку сбрить придется, бородка левакам не положена.
Чехлов не мог понять, травит Валерка или всерьез. Нет, вроде не шутил, нес свою чушь с непроницаемой мордой.
— Это прикинуть надо, — чушью на чушь ответил Чехлов, — сколько дашь на размышления?
— А сколько хошь! — беззаботно отмахнулся Чепурной. — Деньги есть — думай. Кончатся — приходи.
— О’кей, — улыбнулся Чехлов, попрощался и пошел к выходу.
В дверях зала пришлось остановиться, потому что навстречу шел толстый и неопрятный парень лет тридцати в какой-то дурацкой вязаной кофте. Шел, не глядя ни по сторонам, ни вперед, будто был заранее уверен, что если дорога перед ним и занята, то наверняка освободится. Она и освободилась — Чехлов вон тоже торопливо отступил в сторону: подействовала и уверенность парня в кофте, и то, что за толстым неряхой шли двое очень аккуратных в костюмах и при галстуках, с вежливыми внимательными глазами. Видимо, в их обязанности входило строго блюсти ресторанный этикет, а хозяин мог себе позволить. Короли жизни, мать их!
Внутри было пусто и зябко. Когда звонил Валерке, почему-то думал — поможет. Хороший ведь был парень, свойский. Что делать, меняются люди. Ну и хрен с ним — одной иллюзией меньше.
Хуже всего было, что иллюзия эта — последняя.
Так вышло, что вот уже с полгода у Чехлова не было любовницы, и советоваться пришлось с женой. Она что-то вязала, в его слова не вслушивалась и лишь время от времени одобрительно кивала, чтобы не создавать напряжение в доме. Чехлов в очередной раз пожалел, что последняя его грешная подружка ныне вне досягаемости. Она не была умна, скорее глуповата. Зато прекрасно слушала, горячо реагировала и была благодарна уже за то, что с ней серьезно разговаривают. К сожалению, на ней женился какой-то дурак норвежец, они живут в маленьком городке под Осло, и теперь, вероятно, она слушает мужа, причем с благодарностью утроенной, ибо кто же еще станет с ней там говорить? Собственно, в иные времена и Анна была куда внимательней, когда вместе боролись за человеческую жизнь, копили на квартиру, когда детская коляска, новая рубашка и даже бутылка вина на субботу были событием и требовали детального обсуждения. Потом, однако, жизнь наладилась, особо обсуждать стало нечего, и привычка слушать друг друга отмерла сама собой. Но сейчас-то все изменилось!
Чехлов, разозлившись, сказал громко, с вредной, самому противной интонацией:
— В общем, в понедельник последняя получка.
Это жену наконец-то достало.
— Как — последняя? — сразу и удивилась, и возмутилась она.
— Так — последняя.
— Но почему? — она уже отложила свои спицы.
— Я же тебе пять раз сказал: кафедру закрывают.
— Ну да, я слышала. Но при чем тут твоя зарплата?
— А кому я нужен без кафедры?
— Но ты же доктор наук.
— Еще не доктор. А хоть бы и доктор — ну и что?
Она вскинулась:
— Извини меня! Что же, по-твоему, человека могут взять — и на улицу?
— Да хоть на помойку. Социализм кончился: нужен — платят, не нужен — катись.
— Но должны же мы на что-то жить!
— А кого это колышет?
— Ну, знаешь…
Похоже, жена всерьез испугалась, и Чехлов малость успокоился. Слава тебе Господи, не у одного болит голова.
— Надо что-то решать, — сказал он, — к завтрашнему дню у меня должно быть какое-то решение.
— Ну, хорошо, давай обсудим спокойно…
Она уже включилась, и опять они стали чем-то вроде семьи.
В принципе Чехлов относился к жене хорошо, да что там, даже любил, заботился, как умел, и пару раз, когда ее терзали мигрени, он тоже, из солидарности, что ли, ощущал тяжесть в висках. Но за двадцать с лишним лет жизни вплотную многое приелось, в том числе и привычное тело рядом, которое все реже воспринималось как женское. Убогая формулировка “супружеские обязанности” то и дело приходила на ум, и выполнять их уже давно было скучно и чуть-чуть стыдно. То ли дело после азартной возбуждающей игры опрокинуть на спину новенькую девочку! Но в минуты, как эта, когда корабль давал угрожающую течь, они словно бы встряхивались и вновь становились матросами из одного кубрика.
— А ты уверен, что выгонят? — уже деловито спросила Анна.
— Процентов на девяносто.
— Тогда для начала дай им бой. Терять ведь нечего! Пойди и устрой скандал — вежливый, интеллигентный, но скандал. В конце концов, ты не мальчишка, тебя за границей знают. У тебя там шесть статей напечатано. Что твой директор — царь и Бог? Соберись, пойди и напомни, кто ты. У тебя имя, тебе стыдиться нечего!
В эту ночь жена была старательна, как студентка-дипломница, самую нежную из программ она отработала так вдохновенно и бескорыстно, словно провожала его на смертный бой. Может, так оно и было?
Грозное указание директора Маздаев выполнил, Чехлов получил все деньги до копейки, и это придало ему дополнительной уверенности. При любой инфляции месяца на два хватит, а там видно будет.
Выходя из бухгалтерии, он столкнулся с секретаршей директора, и та, осторожно поманив его к окну, шепнула, что приказ о сокращении лежит на столе у директора, кадровик принес. Чехлова это не обескуражило. Во-первых, случилось то, чего и ждал, а во-вторых, это еще не вечер: приказ еще не подписан — как на стол положили, так со стола могут и убрать. Анна права, терять все равно нечего. Значит, внутренняя свобода, если и уходить, то хлопнув дверью напоследок.
Видимо, по институту уже гулял слушок, с Чехловым здоровались участливо, но он, чтобы не смотреться жертвой, старался держаться независимо и даже победительно: он знал, что охотно помогают лишь тем, кто в помощи не нуждается.
Именно так, спокойно и независимо, он вошел в директорский кабинет.
Обменялись рукопожатиями, улыбками. Директор смотрел вопросительно.
— Николай Егорович, — сказал Чехлов, — я опять по поводу кафедры.
Фраза была заготовлена заранее. Человек выглядит куда достойнее, если просит не за себя.
— Да, — вздохнул директор, — понимаю вас. Очень хорошо понимаю.
Он был лицемер, но не дурак, совсем не дурак. И своим сожалеющим вздохом как бы вернул Чехлова в его истинное положение. Но у Чехлова и следующая фраза была продумана.
— Естественно, институту нужны средства, — продолжил он неторопливо, не реагируя на коварный начальственный вздох, — рынок — система жестокая. Но ведь нужна и репутация, без нее тоже никуда. Вот представьте: через полгода приезжает иностранная делегация…
Директор драматически всплеснул руками:
— Борис Евгеньевич, дорогой! Вы правы, тысячу раз правы. Конечно, приедут иностранцы… Да пусть не иностранцы, пусть кто угодно. Я же прекрасно понимаю, что вы, с вашей репутацией, с вашим иностранным, с вашим весом в науке… Но поймите меня, поймите наш ученый совет. Чтобы через полгода мы могли принять иностранную делегацию, нужно, как минимум, чтобы через два месяца нас не закрыли. У нас люди на голодном пайке! Нам за свет платить нечем! Не до жиру — быть бы живу…
Этот мерзавец любил поговорки.
В который раз Чехлов подумал с брезгливым уважением, что совковая воровская система умела подбирать кадры. Подлец на подлеце, пробы ставить негде — но дураки в номенклатуру попадали редко. Пока будущий функционер полз к желанному кабинету, он терял последние остатки совести, зато приобретал обтекаемость, лоск и тараканью живучесть. Вот и толстячок никогда не срывался, не повышал голос и ни на одном собрании не оставался в меньшинстве. Он и сейчас держался так доброжелательно, словно Чехлова не увольнял, а приглашал на работу.
— Я все понимаю, — кивнул Чехлов, — момент сложный, даже трудный. Но мне всегда казалось, что наша кафедра не худшая в институте, что если нас и сокращать, то уж никак не в первую очередь.
— Вы не представляете, какой мне пришлось выдержать бой, — теперь уже директор искал у Чехлова сочувствия, — думаете, я им не объяснял? К сожалению, я всего лишь директор, а не диктатор. — Он развел руками, но тут же вскинулся: — Борис Евгеньевич, а давайте сделаем, знаете, что? Давайте вынесем ваш вопрос на ученый совет отдельно. Решали в принципе — а теперь вынесем отдельно. Откровенно говоря, стопроцентной уверенности у меня нет — но вдруг ваши аргументы их убедят?
Он смотрел на Чехлова открытым честным взглядом. Бог ты мой, какой же подлец! Вынести на ученый совет… Да они утопят Чехлова, не поморщившись, а его зарплату перекинут себе на премии. Ведь и раньше бывали сокращения — а кто протестовал? Радовались, что сами уцелели. Чехлов, правда, тоже молчал. Но ведь почти всегда сокращали, если честно, действительно балласт, дураков и лентяев, никому не нужных ни в институте, ни вне его. Но он-то, Чехлов, не мальчишка, его знают за границей, у него там…
— В конце концов, я не мальчишка, — сказал Чехлов, — меня знают за границей, у меня там шесть работ напечатано…
Директор вновь вскинул короткие ручонки — сегодня он просто кипел идеями:
— Борис Евгеньевич, а вы знаете, что надо сделать? Извините за непатриотичный совет, но почему бы вам не поработать годик за границей? Вас там знают, вас там печатают, наверняка и предложения были. Годик поработаете, наберетесь впечатлений… А у нас тем временем утрясется — вернетесь на белом коне!
Поймал, безнадежно понял Чехлов, все-таки поймал, подлец…
Чехлов постарался наморщить лоб. Слушалось лицо или нет, он уверен не был.
— Хм… Пожалуй… В голову не приходило, но, вообще-то… Из Германии писали, из Голландии…
Только в коридоре он отпустил лицо на свободу. Еще одно унижение. Не слишком ли много за последнее время? Нет, надо что-то делать. Что угодно, только не так, как сейчас. Хватит. Что угодно, только не это.
Суки…
Что делать дальше, Чехлов не знал, голова была пустая. Надо было хоть как-то собраться — а как? От полной безнадеги зашел в кино и два часа тупо глядел на экран, где пили, дрались, трахались, грабили банк, после чего снова пили и трахались — кто с кем, он не понял, потому что за действием не следил.
Жена ждала. Он коротко сказал, что ничего не получится, уже решено: первый этаж продан, и с этим ничего не поделаешь. Анна почувствовала, что он не в себе, и в детали не лезла. На сей раз засыпали буднично, каждый носом к своему ночнику. Насколько хватит этой вшивой зарплаты, думал он, если предельно ужаться? Ну, на два месяца. Ну, на три. А потом? Жена прикоснулась к его локтю, и Чехлов понял, что она готова его утешить, хотя бы помочь сбросить напряг. Но даже тени желания не возникло, ничто не шевельнулось ни внутри, ни снаружи. Он подавленно подумал, что мужик без денег уже наполовину импотент…
К черту! Менять, все менять. Вот только — как?
Суки…
“Жигуленок” нормально завелся и нормально поехал — больше ничего хорошего о нем сказать было нельзя. На лобовом трещина, на правом крыле вмятина, на левом ржавое пятно. Передний бампер извилист, как лекало. Зато шины почему-то были как новые.
Чепурной, поймав его взгляд, подтвердил:
— Новые, новые. И колодки новые. И тормоза проверены. И бак под завязку.
Странно, но Валерка, похоже, жил в старой своей пятиэтажке, по крайней мере, “жигуленок” стоял в прежнем дворе. С рестораном, иномаркой, на которой подъехали, и другой иномаркой с охранниками это не сочеталось. Или переехал давно, а дряхлую тачку, где стояла, там и бросил?
— Зверь, а не машина, — ухмыльнулся Чепурной, — парни подготовили к новой жизни. Ну, что — поехали в офис?
— Если надо…
— А как же! Новую жизнь полагается обмыть. Событие, мать твою. Наконец-то на старости лет трудовую жизнь начинаешь.
— Пора, — мрачновато согласился Чехлов. Он, конечно, понимал, что Валерка развлекается, отводит душу перед тем, как поговорить по сути. Но тут ничего не поделаешь, жизнь такая, мать ее и так, и эдак, и по-всякому. Пару лет назад право развлекаться было у Чехлова, а сейчас перешло к Чепурному. Такая сейчас житуха: у кого деньги, тот и развлекается. Впрочем, Валеркины фокусы Чехлова не напрягали, он и мрачность-то напускал для понта — подыгрывал. Хрен с ним, пусть порезвится. Важно, чтобы с работой помог, остальное переживаемо. Все что угодно, лишь бы никогда больше не кланяться сладкому короткорукому толстячку, вору, мрази, суке. Самое паскудное из унижений — безрезультатное…
Валеркин офис выглядел впечатляюще: десяток комнат, кабинет с тяжелой мебелью, обеденный зал в теплых тонах и целых две спальни. Зачем они в офисе, Чехлов спрашивать не стал: спальни лишними нигде не бывают. Начало трудовой жизни обмывали не в зале, а в особой комнатке за кабинетом. Судя по Валеркиным извинениям, харч полагалось считать скромным: рыбка, колбаска, сырок, ваза фруктов и фляжка коньяка.
— Мне еще работать, — объяснил Валерка, — да и тебе небось.
Чокнулись без тоста, закусили.
— Значит, так, — сказал Чепурной, — машину я тебе сдаю в аренду. Платить будешь… ну, допустим, тридцать зеленых в месяц.
— Да ты что, — растерялся Чехлов, — где же я их возьму? Я же сказал: меня уволили.
— За два дня сделаешь, — отмахнулся Чепурной, — на колесах это не деньги. Первый месяц бесплатный, на учебу. Второй тоже бесплатный — практика. Инструктора нанимать не стану, но советами обеспечу. Только слушай, старик, очень внимательно, теперь это твой хлеб.
Чехлов сделал ему приятное: деловито напряг лоб.
— От клиентов не отказывайся, — сказал Чепурной, — какой ни есть, все в кассу. Но очень пьяных не бери, потом машину отмывать — себе дороже. Лучший клиент — иностранец, особенно если в Москве впервые: ломи четыре цены, три даст. А вот из соотечественников самое милое дело возить блядей: и не опасно, и платят по-людски. Им цену можешь не называть, сами все знают. Бляди, вообще, народ правильный: и сами зарабатывают, и другим дают. Черных, в смысле кавказцев, не бойся, но ночью бери только одного, и садится пусть рядом, а не сзади. Самые выгодные концы — в аэропорт. Но учти: там мафия. Туда вези спокойно, а обратного ловить лучше не рискуй: шины порежут. Встань подальше, за автобусной остановкой, там можно. Если дальний конец, в Балашиху, в Зеленоград, особенно ночью, — бабки вперед, а то нырнет там в подворотню, ищи потом. Если слишком много сулят, не жадничай, откажись: завезут в глухой двор, а там уже ждут.
— Машина не застрахована? — спросил Чехлов.
— На хрена тебе страховка?
— А разобью?
— Ну и хрен с ней, умерла естественной смертью. В суд на тебя не подам и рэкетиров не пришлю. Но лучше не разбивай, хотя бы год. А через год новую купишь. Ну, чего — еще по наперсточку?
Они снова чокнулись. Валерка посмотрел на Чехлова, усмехнулся:
— Ты чего думаешь, мне твои вшивые баксы нужны? Мы их с тобой за вечер пропьем, еще и добавить придется… Я тебя от благодарности избавляю. На общих, так сказать, основаниях… И вот еще: бородку убери сразу. У водилы лицо должно быть неузнаваемое, без примет. На всякий случай — мало ли что…
Он задумался на мгновение, после вышел в кабинет, громыхнул там ящиком стола и вернулся с маленьким баллончиком аккуратной импортной работы, с удобной выемкой для пальца.
— Держи игрушку, — сказал он, — полезная вещь. Мне ни разу не понадобилась, Бог даст, и тебе не пригодится — но уверенности придает.
Чехлов поблагодарил и сунул баллончик в карман. Он решил делать все, как говорит Валерка. Прикалывается — ну и хрен с ним. В любом розыгрыше главное — сохранять серьезный вид. Тебя разыгрывают, и ты разыгрываешь — все нормально. Главное, не лезть в бутылку. Хохмит, валяет дурака — и пусть. Важно, что ниточка не рвется. Ясно было, что Валерка может многое, очень многое — вон ведь офис какой отгрохал! Тут, по крайней мере, есть перспектива, а в других местах не светит ничего. В конце концов, приколы век не длятся: ну, поиграют в эту глупость месяц-другой, все равно рано или поздно дойдет и до серьезного разговора.
Они вернулись в кабинет. Чепурной, порывшись в столе, вынул техпаспорт, потом, чуть подумав, достал и права:
— На. Доверенность тебе сделают. А пока, чтоб время не терять… Менты в карточку не вглядываются. Тем более побреешься — будешь на меня похож. Все умные люди похожи.
— А тебе не нужны?
— У меня еще пара есть, — сказал Валерка, — права выгодней покупать оптом. Пьющему человеку лишние права никогда не помешают.
И опять Чехлов понимающе кивнул. Хотя знал, что пьющим человеком Валерка не был никогда. Раньше просто старался соответствовать компании. А сейчас хоть рюмку поднимал, она почти не пустела. Но, видно, и у миллионеров есть свои обязанности: хочешь не хочешь, а выпадать из легенды нельзя. Офис, машина стоимостью в квартиру, бультерьеры по бокам, парочка любовниц позаметней — видно, без этого невозможно, как министру без дачи в Жуковке, а генералу без погон. Готовность раздавить бутылочку — из того же набора: в России трезвенник подозрителен…
Выйдя от Валерки, Чехлов машинально отогнал “жигуленка” за квартал и прижал к тротуару. Надо было навести порядок в мозгах. Валерка развлекался, Чехлов развлекался — а теперь вот сидит за рулем чужой колымаги, и надо что-то делать. Что?
В принципе ничего страшного, сейчас многие левачат. Тоже заработок. Но не говорить же Анне! Нет, Анне говорить не надо. И вообще никому не надо. А что делать? Побриться — это придется, прикол есть прикол. Недельку покалымить тоже не помешает, хоть посмотреть, что это такое. А там видно будет, может, Чепурной сам позвонит. Побриться надо, это да. Дома. В парикмахерской небось куча денег, а их кот наплакал…
Он включил поворотник и осторожно тронул машину в сторону дома. Но тут в стекло постучали. Чехлов тормознул. Кавказский человек пригнулся к стеклу:
— До вокзала. Штука.
Чехлов растерянно медлил, и тот торопливо накинул:
— Полторы.
Не дожидаясь ответа, он открыл переднюю дверь.
Ехать было близко, квартала три. Кавказский человек кинул на сиденье деньги и побежал на Курский вокзал. Чехлов пересчитал бумажки — все точно, полторы. Цена была дурная — за пять минут его трехдневная зарплата. Бывшая зарплата.
Вот и состоялось. Водила…
Он поехал к дому. Но за первым же углом вскинула руку бабенка в легком платье. Чехлов среагировал с опозданием, но бабенка соображала быстрей — догнала тормозящую машину:
— Ясенево.
Эта о плате не говорила, и он рядиться не стал, стыдно было, да и не знал, как это делается. И потом, сколько просить?
Конец был длинный, почти до кольцевой. Дорогой лениво поговорили о ценах, как они все скачут, не уследишь.
— Раньше штука была деньги, — сказала бабенка, — а теперь — тьфу…
Тем не менее она дала ему именно штуку.
Чехлов, малость поплутав, вырулил на проспект. Он не знал толком, то ли он дурак, то ли так и надо. За три квартала — полторы, за пол-Москвы — тысяча. А хрен его знает, какие сейчас цены! Сам он уже года три на такси не ездил и леваков не брал.
Ладно, все больше, чем в конторе, успокоил он себя.
Дома жена уставилась на него, даже рот приоткрыв от напряжения. Чехлов пожал плечами и сказал, что пока ничего не ясно, но вроде что-то наклевывается, и даже деньги обещают платить.
— Что значит — деньги? — спросила жена.
— Понятия не имею.
— А работа какая?
— Что-то вроде консультанта. Пока велели осваиваться, — отмахнулся Чехлов и веско добавил: — Хуже, чем в нашей богадельне, точно не будет.
— А как принял?
Тут уж, слава Богу, можно было сказать чистую правду:
— Даже коньяком напоил.
Успокоить себя было гораздо труднее, чем Анну. Чехлов чувствовал себя как Адам, вышвырнутый из рая. “Богадельни” с ее привычным укладом, скромной, зато ежемесячной зарплатой и блаженной безответственностью больше не существовало — на этом кораблике плыли более везучие коллеги, довольные, что это не их смыло волной. Его судьба, увы, зависела сейчас только от Валерки, и кто знает, какое настроение будет у него завтра. Спокойнее было о Чепурном плохо не думать — он и не стал. В конце концов, нормальный мужик, не такой уж и плохой, мог просто послать — а ведь не послал. Раз начал с Чехловым возиться, значит, имеет какие-то виды. Нынче без испытательного срока и дворником не возьмут. В конторе ведь тоже бывали дурацкие периоды, например, загоняли на месяц в колхоз, и надо было это время перетерпеть. Вот и теперь придется перетерпеть…
Утром он сбрил бороду. Лицо в зеркале изменилось, стало проще, и он сразу подумал, что с институтскими лучше не встречаться. Впрочем, встречаться с ними не стоило по разным причинам.
Жена удивилась:
— С чего это вдруг?
— Надоела, — сказал Чехлов, — да и зачем она? Я больше не пан профессор. — “Пан профессор” была его домашняя кличка. — А что, хуже смотрюсь?
— Да нет, смотришься ничего, даже моложе, — пожала плечами Анна, без особой, впрочем, радости: моложавость мужа могла добавить проблем.
Чехлов постарался успокоить:
— У эстрадников это называется “сменить имидж”. Новая жизнь — новый имидж.
Новой жизни у него пока что не было. Но и старой не было. Промежуток, лестничный пролет. Сегодня — круто вниз. А как завтра, станет понятно завтра — если станет…
Во дворе он завел “жигуленка”, отъехал подальше от дома, а там уже стал в правый ряд, сбросил газ и медленно покатил вдоль тротуара. Остановил какой-то малый с мешками.
— Штуки хватит?
Чехлов кивнул. Видимо, штука была чем-то вроде стандартной цены.
Потом он подвез еще нескольких. Заметив вскинутую руку, прежде всего, внимательно вглядывался в лица: главным было не напороться на знакомого. Москву он знал так себе, приходилось спрашивать дорогу. Тормознув у газетного киоска, купил карту города, с ней стало полегче. Часам к семи вернулся домой. Перед тем как закрыть машину, пересчитал деньги. Да, лекциями он столько не зарабатывал. Что ж, месяц, даже два можно побаловаться. Валерка развлекается, вот и он развлечется. Здесь, по крайней мере, зарплату не задерживают.
Еще была проблема — отмахнуться от Анны.
— Ну как, консультируешь? — поинтересовалась она.
— Консультирую, — усмехнулся Чехлов, самим тоном подчеркивая анекдотичность ситуации.
— Но что ты там можешь консультировать? У него же какая-то фирма.
— Бумажки читаю.
— Какие бумажки?
— Всякие. Бухгалтерские…
К этому вопросу он не готовился.
— А что ты понимаешь в бухгалтерии? Тебя не подставят?
Вопрос был резонный, но Чехлов уже начал раздражаться:
— Кто подставит? И как? Я грамотен, а они нет. “Корову” пишу через “о” — вот и все мои консультации.
Это прозвучало убедительно, и жена отстала. А дальше как, думал Чехлов, так и придется врать каждый вечер? Ну, в конторе врали, так на то она и контора. Но дома-то хоть можно отдохнуть!
Пожалуй, это и было тяжелей всего — необходимость врать дома. Но и правду сказать собственной жене тоже было нельзя. С молодых лет, с института они оба с Анькой существовали в среде, где очень уважалось умение работать руками, хоть обои клеить, хоть табуретки сколачивать. Но вот зарабатывать руками — это было не принято. Не принято, и все. Без оговорок. Без исключений. И нынешний его заработок, даже очень приличный, разом опускал его на несколько социальных слоев. И ее опускал. Она привыкла быть женой “пана профессора”, а вот “пана калымщика”…
— А вообще, чем они там занимаются? — в голосе Анны было обычное бабье любопытство.
Чехлов сказал с расстановкой:
— Откуда я знаю? Там целый холдинг, десяток направлений, сотни людей. Мне дано ровно два месяца, чтобы присмотреться. Вот я и буду присматриваться. Это малоприятный период. Ты можешь предложить что-нибудь лучшее? И я не могу. Значит, придется перетерпеть.
Неприятный разговор оборвала откуда-то вернувшаяся дочка — от нее чуть-чуть пахло вином и сильно сигаретами. А что поделаешь, взрослая баба…
Утром настроение было паршивое, и Чехлов, уже включив двигатель, минут пять успокаивал себя. Проще всего было разозлиться на Чепурного, но от этого стало бы еще хуже, и Чехлов Валерку оправдал. В конце концов, тот имеет право знать, на что способен бывший сослуживец. Имеет право проверить. Черт его знает, чем он там занимается. И черт его знает, какие у него виды на Чехлова. Втягиваться в любое дело трудно. Значит, надо терпеть.
Чехлов и терпел. Тем более что терпеть оказалось довольно интересно.
Главным открытием стало, что жизнь не остановилась. Все так же люди хватали частников, и деньги отсчитывали без проблем, и рука у них при этом не дрожала, как прежде не дрожала у Чехлова. Разница, пожалуй, была лишь в том, что раньше возили Чехлова, а теперь возил он.
До обеда Чехлов подвез семейную пару, потом чиновника, который опаздывал. Называть цену у Чехлова так и не получалось, сколько давали, столько и брал.
Давали, однако, прилично. Валерка назначил за аренду тридцать долларов, а тут (Чехлов мысленно перевел рубли в деньги) за три неполных дня вышло сорок. Правда, бензина в баке убыло, завтра, пожалуй, придется заправиться. Но ведь сорок за три дня!
В институте за месяц ему платили семьдесят.
А вечером произошло событие, круто изменившее, пожалуй, даже повернувшее его жизнь.
Невысокий паренек выскочил на мостовую, замахал свежей лапкой, чуть не лег на капот:
— Батя, прямиком, до “Паласа”. Полторы штуки.
Мальчишечка был совсем молод, лет семнадцати, розовенький, светлые волосенки. На легкой кожаной куртке шикарный, красный с золотом, герб.
Ехать было всего ничего. Чехлов приоткрыл дверцу. В конторе полторы штуки почасовикам шло за пять лекций.
— Рандеву, понимаешь, — объяснил клиент, усаживаясь.
— А ресторан не слишком дорогой? — поддержал разговор Чехлов.
— Не дороже денег! — ответил паренек. — Девок, батя, надо кормить дорого. Деньги потеряю — время выиграю. А время, батя, тоже деньги.
— Так ведь, чтобы тратить, надо иметь, — то ли констатировал, то ли спросил Чехлов.
Юный собеседник довольно усмехнулся:
— Так вот я как раз и имею.
— Значит, тебе повезло, — отозвался Чехлов независтливо и простовато, как и положено простому шоферюге.
— Везет, батя, — произнес мальчишечка назидательно, — тому, кто везет. Я вот в том году по пятнадцать часов в сутки ишачил. Но это даже не главное. Мозги нужны! Без мозгов, батя, нынче никуда.
— Это верно, — со вздохом кивнул Чехлов, — а ты по специальности кто?
Паренек важно ответил:
— По специальности я, батя, предприниматель. Бизнесмен. Киевский вокзал знаешь — где пригородные электрички?
— Конечно, знаю.
— Там пацаны с лотков торгуют. Сосиски с горчицей и прочее. Восемь точек, и все мои. Два года на хозяина горбатился, а теперь сам хозяин.
— Надо же! — вежливо удивился Чехлов. — А на вид школьник.
Парень засмеялся:
— А я и есть школьник. Экстерном заканчиваю, через неделю аттестат. Две четверки для приличия, остальные пятерки.
— Когда же ты успел?
Парень снова засмеялся:
— А учителя что, не люди?
У ресторана он достал обговоренные полторы штуки и, чуть помедлив, кинул сверху еще одну:
— Держи, батя! Удачи тебе.
В ближайшей стекляшке Чехлов взял бутерброд с колбасой, сладкую булку и бутылочку фанты. Сел за столик. Задумался.
Голова была абсолютно ясная. Жизнь, еще какой-нибудь час назад хаотичная, страшноватая и несправедливая, теперь казалась гармоничной и почти полностью разумной. Да нет, просто разумной. Да, она такая. А кто сказал, что она должна быть другой? Допустим, он хорошо учился, защитил кандидатскую, практически защитил докторскую. И что? Почему он решил, что именно эта дорога ведет к храму — дорога, по которой приходилось двигаться наверх чуть ли не ползком, завися от кучи неприятных, бездарных и нечестных людей? Ему что, на роду было написано заниматься испанской лингвистикой, проводить заседания кафедры, редактировать ученые труды, издававшиеся крохотным тиражом за счет авторов, которым были нужны публикации для защиты, все равно какие и где? Чем хуже него этот смешной мальчишка, наверняка купивший аттестат, но зато смотрящий на жизнь не замыленными глазами, прекрасно понявший ее простое устройство и за каких-нибудь два года заработавший право уверенно ловить левака, водить девочек в дорогие рестораны и щедро давать на чай “пану профессору”?
Чехлов съел свой бутерброд, съел булочку, выпил фанту. Бог ты мой, каким же слепым он был, каким трусливым, да и просто неумным. Торчал в своем институте за обшарпанными стенами и считал, что жизнь его идет правильно и достойно, вот только платят мало. А может, правильность и достойность как раз и заключается в деньгах? Ведь зачем-то их придумали люди? Зачем-то уважают во всех нормальных странах?
В последние годы он больше всего времени проводил в институте, общался в основном с институтскими, ну, еще кое с кем из старых знакомых. Все они жили примерно одинаково и на жизнь смотрели одинаково. Привычный мир небыстро, но неотвратимо разрушался, и самым важным было хоть как-то удержаться на своих спасательных плотиках. Если же кто-то не удерживался, он просто выпадал из круга, ему сочувствовали, но помочь не могли. И Чехлов, как все, держался за прежнюю работу, за институт, потому что больше держаться было не за что. Но нескольких дней за рулем хватило, чтобы уразуметь нечто неожиданное. А именно: жизнь вовсе не рухнула и не рушится, даже хуже не стала, а в чем-то намного лучше. Магазины полны товара, рынки тем более, сплошной дефицит, казавшийся неискоренимым, как-то незаметно улетучился, на леваков стабильный спрос. Говорят, народ обнищал, стон по всей стране. Да, какой-то обнищал — например, они с Анькой. А другой народ, наоборот, разбогател — тот народ, который взмахом руки тормозит его у тротуара. И весь этот народ, вплоть до сегодняшнего щедрого мальчишечки, вовсе не стонет, а вполне уверенно смотрит в будущее. Всем хорошо не бывает, да и не было никогда. Просто произошло что-то вроде революции, страну перетряхнули, и те, кто не имел чинов и званий, но умел зарабатывать, рванули наверх, а верхние, успевшие угреться и облениться на сытых местах, теперь покорно скатываются вниз, неумело пытаясь удержаться на промежуточных уступчиках.
Он вспомнил последний разговор в кабинете у толстячка и скривился от стыда: как же беспомощно, как жалко он выглядел! Ведь ясно было, что шансов никаких, полная безнадега. Удержаться в конторе все равно бы не смог — но кто мешал напоследок от души хлопнуть дверью, послав толстячка полновесным матом по самым популярным в России адресам? И сейчас не Чехлов морщился бы от неотмщенного унижения, а директор ломал бы голову, гадая, кто стоит за спиной неожиданно взорвавшегося уволенного сотрудника…
Он вернулся к машине, завел ее первым же поворотом ключа. Пересчитал деньги — в общем-то, он примерно знал, сколько вышло с утра, но было приятно лишний раз пошелестеть бумажками, каждая из которых была как щелчок по носу толстому лицемеру директору и вору Маздаеву на высоких каблуках.
К вечеру бумажек еще прибавилось: он подвез мамашу с ребенком, двух самоуверенных студенток и мужчину в дорогом светлом пиджаке, потом сильно подвыпившего мужичка, который кашлял, матерился, но заплатил хорошо. Напоследок он решился на эксперимент. Кавказский человек с большим чемоданом хотел в Фили.
— Сколько дадите? — спросил Чехлов.
— Полторы, — сказал тот, чуть подумав.
— Две, — возразил Чехлов, и самому стало противно — такой жалкой вышла попытка поторговаться. Но клиент согласно покачал ладонью и открыл дверцу, чемодан он торчком поставил на колени, так и ехал с ним в обнимку.
Рынок, понял Чехлов, нормальный рынок.
Ладно, недельку поездит — авось привыкнет…
Он привык гораздо быстрее. Розовощекий учитель жизни, семнадцатилетний бизнесмен-сосисочник, словно повернул в его мозгу какой-то рычажок. Чехлов и раньше знал, что горшки обжигают не боги. Но чтобы до такой степени не боги… Неужели сорокапятилетний интеллигентный мужик, между прочим, доктор наук, глупей и беспомощней этого мальчишечки? Мальчик в новую жизнь вписался. Еще множество людей вписалось. Ничтожество Маздаев вписался. Валерка Чепурной — еще как вписался! А Чехлов — не впишется?
Он не знал, чем будет заниматься. Он даже не знал, чем хочет заниматься. Но он понял главное — что плыть по течению интересно и приятно. Что каждый час ставит свою задачу и решать ее, как минимум, любопытно. Вот сейчас он едет с Сухаревки на Алтуфьевку, и это хороший конец и хорошие деньги. А что будет за поворотом, он узнает за поворотом.
Вечером, запершись в ванной, Чехлов дважды пересчитал заработанное. В зеленых, как научил Валерка, получилось сорок два доллара. При этом машина под окном стояла с полным баком. За ужином Чехлов был невнимателен, никак не мог включиться в разговор, объяснил это головной болью и даже сделал вид, что ищет таблетку. Он, конечно, понимал, что по-людски надо бы отработать вечернюю беседу с женой, а уж потом перейти к расчетам и планам. Но уже первый пробный, черновой результат словно бы оглушил, все, что лежало вне опыта последних дней, просто не воспринималось.
Чехлов старательно морщился, словно страдал головой, жена, посочувствовав, отвлеклась на телевизор, и он уже спокойно мог высчитывать, прикидывать и думать о жизни.
Думал он примерно вот что.
Недели не прошло, а аренда уже в кармане, и бак полон, и Аньке дал на хозяйство. Дальше работа только на себя. Если каждый день будет выходить… А хрен с ним, лучше не считать, сколько бы ни вышло, все равно здорово. Раньше когда-нибудь такие деньги были? Ну, допустим, когда-то были, и приличные, на жизнь хватало. Но разве то была жизнь? Сплошные очереди, заказ на апельсины три раза в год, за кухонным гарнитуром три года стоять, и то по списку. Теперь-то жизнь иная, есть деньги — есть все. А тут деньги каждый день.
Все же самым главным были не деньги. Главное — исчез страх, подлый, унизительный страх. Никого не надо просить, никому кланяться. Уж тут-то не сократят.
Но важней корысти, важней спокойствия оказался азарт. Это было куда увлекательней нудной подмосковной рыбалки и походило скорей уж на грибную охоту в чистом августовском лесу, где глаза то и дело зажигаются от липких маслят, от крепких молодых красноголовцев, а огромный боровик, дар судьбы, вдруг возникает в полушаге от тропинки — и как его раньше не углядели? Свой новый промысел Чехлов про себя так и называл — охота. Тем более что грибные места определились очень быстро, и навык укреплялся с каждым днем.
Сперва он пытался выработать некую систему, даже блокнотик завел, куда записывал концы, расстояния и ориентировочную цену. Он, конечно, десять лет водил и Москву знал прилично — но то было знание автовладельца, а не левака. Он умел выбрать короткий и быстрый путь из Кунцева в Нагатино, однако понятия не имел, во сколько километров уложится такой конец, и соответственно, сколько за него просить, и на что соглашаться. Таксисту легче, у него счетчик. А у левака что? Опыт, нахальство да умение разбираться в людях.
Блокнотик с записями Чехлов скоро забросил — освоенные маршруты прочно укладывались в памяти, да и было их, в общем, не так уж много, на всю столицу десятка три, остальное — вариации. Хотя как раз на вариациях порой и случалось наколоться: называли, например, Речной вокзал, а потом выяснялось, что от Речного ехать почти столько же. Да и не станешь ведь каждый раз лезть в блокнотик, весь разговор идет какой-нибудь десяток секунд: либо “Садись”, либо “Не поеду”. Но основная причина была иная: система не давала кайфа, а вольная охота давала. Это было как шахматы и карты: мозги нужны и там, и там, но в шахматах условия равные, а карта либо идет, либо нет. Чехлов всегда уважал шахматы, но карты с их нерегулярным безалаберным везением были ближе душе. Когда он, опустив наполовину боковое стекло, ехал в правом ряду, неспешно, словно подкрадываясь, издалека хватая взглядом фигурки на краю тротуара, он чувствовал себя кем-то вроде хемингуэевского охотника на буйволов, с той приятной разницей, что клиент не мог ни забодать, ни затоптать. Впрочем, нынешний клиент мог многое, про это Чехлов и читал, и слыхал — но не днем же в людном городе. Тем более что Валеркин газовый баллончик всегда был в кармане, а под сиденьем лежал позаимствованный на кухне длинный и острый хозяйственный нож.
Неловкость в торге скоро прошла, и теперь тревожило лишь одно: вдруг ненароком наткнется на знакомого. Однако знакомые у Чехлова были, как и он, интеллигенты, безответные и бесперспективные гуманитарии третьего ряда, какие-нибудь кандидатишки на нищенских окладах, почасовики, библиотекари — такие леваков не берут, их транспорт — метро, или автобус, или трамвай, и то стонут, что билеты подорожали.
Деньги шли регулярно, когда гуще, когда жиже, но шли. Чехлов их почти не тратил, разве что на бензин да на какую-нибудь слойку с повидлом, перехватить между ездками. Каждый вечер, приходя домой, он совал в стенной шкаф, в карман старой куртки, горсть мятых, кое-как расправленных бумажек. Это была как бы копилка. Сколько там набралось, он примерно знал — но не пересчитывал, чтобы не сглазить. Это опять-таки было как в преферансе: начнешь в середине игры подсчитывать выигрыш — и все, сломалась карта, ушла удача.
Теперь Чехлов был уже безоговорочно благодарен Валерке: развлекался, скотина, ну и черт с ним, зато реально помог, вывел из тупика, избавил от ежедневной подлой дрожи в спине, от необходимости поддакивать пузатенькому вору и с тревогой наблюдать, как с палаческой деловитостью пробегает по коридору маленький озабоченный человечек, нуль на коротких ножках, бездарь, дурак, ничтожество, вершитель его, Чехлова, судьбы. Слава тебе Господи, не надо не только ходить в контору, но и думать о ней, и вспоминать, разве что вот так, с мстительной ухмылкой. Считали, держат за глотку? Да имел он их всеми способами, какие есть, русскими и французскими!
Жена теперь была тактична, раздражающих тем не касалась, лишь изредка, пробросом, словно просто из вежливости, интересовалась, как дела. Он отвечал, что вроде налаживаются, пока выполняет разовые поручения, но шансы есть и на большее. Может, придется какое-то время заниматься устным переводом — но сейчас время такое, выбирать не приходится, главное — устоять на ногах, пока не уляжется вся эта перетряска. Зато с деньгами лучше чуть не в два раза (это он говорил из осторожности — с деньгами было лучше раза в четыре). Анька, умница, в детали больше не лезла. Но однажды, тоже пробросом, как бы вслух подумала, что на осень понадобятся сапоги и разумней бы решить проблему сейчас, потому что в сезон цены наверняка подскочат.
— А сейчас почем? — неконкретно полюбопытствовал Чехлов.
Жена назвала цифру — вполне божескую. У нее в библиотеке никого не сокращали, но зарплата у работников культуры была такая, что на всю оставшуюся жизнь приучила к минимальным ценам.
— Ладно, посмотрим, может, второго кое-что будет, — неопределенно пообещал он.
Дата выскочила из памяти автоматически — святой день зарплаты. И приятно было сознавать, что теперь для него что второе, что двадцать второе — один хрен, без разницы, теперь у него зарплата каждый день.
Вот так подумал Чехлов и поймал себя на том, что словарь его изрядно изменился, даже мысли укладываются в иной лексический пласт — так что, если, например, возникнет блажь выпить пиво у ларька, в толпе неряшливых завсегдатаев, он не будет смотреться совсем уж чужим. И это не огорчило, а обрадовало: ведь профессорская гладкость речи, по сути, тоже была навязана жизненной ролью, как обязательный галстук, как бородка, как круг общения, как умение на ученом совете обтекаемо хвалить чьи-то никому не нужные статьи и обтекаемо благодарить, когда хвалят твои, тоже никому не нужные. А теперь оковы сброшены, врать не надо, и ходи, в чем хочешь, и любой жаргон годится, лишь бы отвечал сиюминутной душевной потребности.
Новая работа была как театр, верней, как незамысловатый отечественный детектив: действие медлительно, обстановка банальна, но читать все равно любопытно. Какие только люди не садились в машину! Чехлов был коренной москвич, сколько лет тут прожил, а многого все же не знал, особенно в последние годы все дальше отходила меняющаяся реальность — институтские коридоры, галстук, бородка, гладкая речь коллег словно толстым витринным стеклом отгораживали от шумов и запахов живой жизни. Теперь ежедневно нагонял упущенное.
Понятно, что руку на обочине мог вскинуть не всякий. Левака брал народ специфический — нарождающийся средний класс, те, кто пока еще не мог наскрести на машину, но без проблем мог себе позволить такси или частника. Чаще других попадались кавказцы, а может, просто отличались от других и потому запоминались. Это Чехлова не удивляло и не раздражало: люди как люди, просто из них совок так и не сумел выбить рыночный взгляд на мир. Здоровенные усатые мужики не считали стыдным весь день торчать у ящиков с яблоками или коробок с бананами — в конце концов, они были повежливей родных слесарей или водопроводчиков, труд их был тяжел и грязен, а время дорого: лишний час у весов с лихвой перекрывал плату за проезд к рынку или уличной торговой точке. Соплеменники тоже не чуждались быстрой езды — эти в основном были молоды, аккуратно и недешево одеты, с кейсами и при галстуках. Однако профессорского в них не было ничего: если Чехлов осторожно любопытствовал о специальности, солидно отвечали: коммерсант, или свой бизнес, или работаю в инофирме. Собственно, этот тип молодых людей существовал и прежде, только тогда они держались скромно, их задачей было понравиться начальству или успешно жениться — в них чувствовалась словно бы врожденная готовность ко вторым ролям. Теперь же они приобрели уверенность, умело делали деньги и знали себе цену, как, кстати, цену и московскому частному извозу: наклоняясь к окну, они сразу называли цифру, делавшую ненужным торг. Попадались и совсем пацаны, легко достававшие из кармана пачку в десяток крупных купюр — эти пока что были загадкой, не все же они держали сосисочный бизнес на Киевском вокзале. Загадкой в основном были и женщины, трудно поддававшиеся классификации.
Через месяц Чехлов так притерся к новому ремеслу, что решил устроить себе целых два экзамена.
Первый был на качество. Подъехав к оптовому рынку, Чехлов из троих сделавших стойку мужичков безошибочно выделил самого перспективного, малорослого азербайджанца или вроде, тосковавшего на вытоптанном газончике с горой картонных коробок. Ехать тому оказалось аж на Каширку. Чехлов торговался вежливо, но упорно, называя клиента братом и упирая на дорогой бензин, в пути затеял разговор опять-таки о ценах, к которым не то что привыкнуть, запомнить невозможно, а потом коснулся больной темы межнациональных отношений, решительно выступив за дружбу народов, которые все по-своему хорошие, ни одного плохого нет. Доехав до места, он помог перетащить коробки к лифту, получив в результате штуку сверх оговоренной, очень хорошей цены. Но тут дело было не в деньгах, а в том, как естественно, без натуги Чехлов влез в шкуру профессионала-левака. Адаптировался. Вошел в образ. С благодарностью пряча деньги в карман и в последний раз называя усатого мужичка братом, Чехлов чувствовал себя актером, лихо отыгравшим финал и возвращенным из-за кулис шумом аплодисментов.
На следующий день он сдал второй экзамен — на количество.
Чехлов выехал рано, около восьми, уже зная, что в этот час опаздывающие на службу не торгуются. И возил, возил до ночи, дотемна, перекусывая на ходу где плюшкой, где шоколадкой, где парой бананов. Он отработал, да еще с лихвой, полную таксистскую смену, не двенадцать часов, а все пятнадцать. К концу дорога плыла перед глазами, встречные фары троились: уже организм сигналил, что пора завязывать, пока не врубился передком в чей-нибудь бампер или фонарный столб. На сей раз дома он тщательно пересчитал заработанное. Вышла двухнедельная институтская зарплата. Это за день-то! А ведь мог до сих пор там гнить, подумал он, не затей тогда жулик Маздаев свой очередной бизнес. Позвонить ему, что ли, спасибо сказать?
Когда жена уснула, он все же не выдержал, вытащил из старой куртки целый ворох бумажек. Получилось семьсот долларов с гребешком. Столько денег Чехлов отродясь в руках не держал. Отделил арендные. Отделил пачку для Анны. Осталось все равно много. Вполне можно было дать наконец дочке на ее бабские надобности, но она уже три недели жила у своего мужика, изредка звонила сообщить, что жива, и со своими проблемами, видимо, так или иначе разобралась.
Ботинки, что ли, хорошие купить?
Утром выяснилось, что рвать жилы нерационально. Вроде выспался, все нормально, но азарт пропал, к рулю не тянуло, вчерашняя усталость дремала где-то в костях. Выходной, что ли, устроить, подумал Чехлов. Уж выходной-то он заработал…
Повалявшись в постели и посмотрев новости по телеку, он поставил чайник. Растворимого в банке было на донышке, получилась бурда, и, заглотнув ее наскоро, Чехлов выскочил за кофе. Ближний продуктовый, месяца три простоявший на ремонте, наконец открылся. Назывался он теперь торжественно: “Торговые ряды Степана Башмакова”. В частные магазины Чехлов не ходил, боялся частных цен. Но тут решил заглянуть: было любопытно, да и сколько может стоить банка посредственного кофе?
После былого совкового убожества заведение господина Башмакова смотрелось просто Парижем. Полки, может, и не ломились, но одного растворимого имелось девять сортов. По инерции Чехлов взял самый дешевый, но тут же с удовольствием подумал, что теперь для него, в принципе, доступен любой. Даже барского вида колбаса в серебристой упаковке была по карману — не каждый день, конечно, но грамм сто из любопытства… Такого в его жизни еще не случалось. Правда, в брежневские времена деньги на харчи тоже не были проблемой — но колоссальной проблемой было раз в месяц или два вырвать в месткоме талончик на заказ.
Однако в магазине изменилось еще что-то, возник оттенок праздничности, и вместе с тем появилось ощущение неуверенности, будто праздник этот чужой. Оглядевшись, Чехлов сообразил, что к чему: просто сменились все продавщицы, теперь за прилавками стояли ладные девки с крепкими грудками фотомоделей. Они были вежливы, даже приветливы, но в холодноватых улыбках отчетливо читалось, что грудки эти предназначены уж никак не для потребителей кефира, молдавского коньяка и отечественных сигарет. И неясно было: то ли владелец торговых рядов господин Башмаков исходил из соображений коммерции, то ли был вынужден пристроить к делу чересчур разросшийся гарем. Впрочем, у купца эпохи подросткового капитализма явно было своеобразное чувство стиля: домашнего вида тетки, стоявшие тут прежде, были из эпохи продмагов, очередей, жалобных книг и подгнившей картошки, а клубничные йогурты, колбаса “Мортаделла” и шоколадки “Баунти” требовали этих кобылок с надменными грудками.
Чехлов девок оценил, но господину Башмакову не позавидовал, на его вкус в кобылках не хватало души: по интеллигентской гнилости Чехлов любил поговорить и до, и даже после. Однако что-то в организме шевельнулось, впервые за последние месяцы сквознячком прошла по груди слабая приятная тоска. Так что, идя домой, он, хоть и без конкретной цели, перебирал в памяти знакомые женские имена. Увы, немногочисленные былые приятельницы явно не годились: либо за истекшие годы изрядно потрепали женственность в суровой борьбе за жизнь, либо от рождения слишком уж очевидно были лишены статей тех кобылок из “Торговых рядов”.
К счастью, дома неясные желания вдруг обрели облик, имя и номер телефона…
Наташа подошла сама.
— Привет, дорогая, — сказал Чехлов с пошловатой фамильярностью, которую по старой памяти мог себе позволить, — держишься?
Она обрадованно хохотнула, ответила, что держится, и спросила, как он, на “вы” и назвав Борисом Евгеньевичем. Собственно, так и полагалось: он уже не был начальником, она клерком, но дистанция как бы законсервировалась, когда расстались полтора месяца назад. Чехлов успокоил: мол, все нормально, дай Бог и дальше не хуже. Потом поинтересовался:
— Кстати, как там твоя полянка?
— Полянка? — не поняла она. Потом вспомнила и засмеялась: — Полянка в порядке. Только я там с тех пор не была.
— Тебе не кажется, что самое время проверить?
Наташа, чуть помедлив, ответила, что проверить не мешало бы.
— И я того же мнения, — отозвался Чехлов, — а когда?
Тут она думала подольше:
— Вообще-то…
— Может, не стоит откладывать? Пока другие не застолбили? Посмотри за окно, какой день, а?
— Вообще-то, я… — снова замялась она, но не отказалась, а попросила перезвонить минут через десять. А когда он перезвонил, сказала, что все в порядке, перенесла. Чехлов одобрил, заметив, что всех дел не переделаешь, и она снова засмеялась, будто услыхав остроумное. Это был хороший знак. Впрочем, она всегда к нему хорошо относилась.
Дорогой Чехлов забежал на оптовый рынок, купил разной вкусной мелочи, сладких летних яблок и бутылку вина, по этикетке испанского, а может, и вправду испанского, хотя вряд ли, радуясь и гордясь, что все его сегодняшние траты вполне укладываются во вчерашний заработок, еще и остается. Наташа уже ждала у метро. Теперь, когда она перестала быть младшей сослуживицей, стало очевидно, как она хороша, пожалуй, даже красива. И одета была с летней праздничностью, словно собиралась не загорать, а, скажем, на дискотеку. Впрочем, на дискотеки Чехлов не ходил и, как туда одеваются, не знал.
— Вы на машине? — удивилась она.
— Друг дал покататься.
— Хорошие у вас друзья!
— А мы с тобой плохих не держим, — ответил Чехлов, объединяя себя и Наташу и этим “мы”, и рукой, положенной на плечо.
По дороге Наташа рассказала, что работает теперь в фирме, вообще-то, не фирма, а шараш-монтаж, и она там не пойми кто, то ли секретарша, то ли курьер, хотя официально завканцелярией, но пока что никакой канцелярии нет, поскольку шеф никак не найдет помещение под офис. Зато платят вдвое больше, чем было в институте.
Чехлову тоже надо было что-то рассказать, и он проговорил с усмешкой:
— Один к одному! Тоже фирма, только по должности консультант. И денег тоже вдвое больше. За что, пока не понял.
— По институту не скучаете?
— Только по тебе. Ведь наша контора, если честно, тоже была шараш-монтаж.
— Это уж точно! — вскинулась Наташа. — Еще какая шарашка! Не дурак, так жулик, не жулик, так дурак. Я понять не могла: ну что у вас общего с этими дебилами? На три этажа одна серьезная кафедра!
Тут она, пожалуй, преувеличила, но Чехлову был приятен этот ностальгический патриотизм.
Полянка оказалась и вправду ничего, маленькая, ровно поросшая чистой травой и, как плотной шторой, закрытая от дороги густым молодым ельником. Машины проносились в каких-нибудь ста метрах, но их шум только дразнил и возбуждал. Наташа расстелила тонкий коврик, скинула платьишко. На ней уже был купальник, по-современному минимальный. Чехлов пристроил под куст пакет с провизией и с разочарованным вздохом произнес в пространство:
— А мне кто-то обещал загар голяком.
— Да неудобно вроде, — неуверенно отозвалась Наташа.
— Почему же неудобно?
— Да так как-то…
— Слава Богу, я тебе больше не начальник, — возразил Чехлов и, отвернувшись, стал расстегивать рубашку. Теперь, чтобы вопрос выглядел решенным, надо было что-то говорить. Он и стал говорить: — Я вообще считаю, в двадцать пять лет загорать в купальнике противоестественно. Даже преступно. Стесняться надо начинать лет в пятьдесят. Вот мне уже, к сожалению, время стесняться.
— Но вам же не пятьдесят.
— Много ли осталось? — как бы примирился с неизбежным Чехлов и, отойдя за куст, быстро сменил трусы на плавки. — Я, моя радость, человек пожилой.
Она не ответила, и, обернувшись, он увидел, что она лежит в прежней позе, на спине, руки за головой, глаза закрыты — только красивых маленьких тряпочек на теле больше нет. Взгляд его тут же прилип к самым сокровенным местам: грудки были не хуже, чем у тех, в башмаковских “Торговых рядах”, темный треугольник на лобке аккуратен, будто нарисован. Чехлов полулег рядом и стал на нее смотреть. Было так хорошо, что плакать хотелось — от умиления тихим днем, чистой полянкой, ну и, конечно, женщиной, молодой и красивой, еще ни разу им не тронутой, но уже как бы принадлежащей ему по сладкому праву подарка. Вздохнув опять, он чуть коснулся губами теплой кожи на животе, потом нежно-нежно провел рукой от груди к коленям. Дурак, подумал он, какой же дурак! На что жизнь тратил? На ученые советы? Ведь три года рядом была…
— А ведь я дурак, — сказал он печально, — полный дурак.
Теперь вздохнула Наташа:
— Наконец-то поняли.
— Работа, — сокрушенно объяснил Чехлов, — субординация проклятая. Вот вбили в голову: с подчиненными нельзя, использование служебного положения… Дурак!.. А если бы я еще тогда… ты бы не обиделась?
Ответ легко угадывался, но хотелось услышать от нее.
— Мужчина и должен командовать, — сказала Наташа.
— Повернись ко мне, — скомандовал Чехлов.
С ней было здорово все: и прикоснуться, и прижать к себе, и — тело к телу, и — тело в тело, и — полузакрытые, теряющие осмысленность, слепнущие глаза… Но, может, больше всего грела наивная гордость собственника, пусть недолгого, но владельца этой молодой послушной красоты.
Он усмехнулся, и она спросила:
— Ты чего?
Чехлов поцеловал ее в губы, задержал руку на темном треугольнике и тогда только объяснил:
— Анекдот вспомнил. Да ты знаешь небось. Как карлик женился на великанше. Всю ночь бегал по ней и восхищался: и это все мое?
Наташа тоже засмеялась.
На обратном пути, в машине, он сказал:
— Теперь можно год жить и не спрашивать, зачем живешь.
Она то ли кивнула, то ли опустила ресницы. И больше к происшедшему Чехлов не возвращался. Оно для него было как лесное озерцо: лишний раз тронешь — замутишь.
Тем не менее о чем-то говорить было надо, и он начал было выспрашивать о ее шарашке. Но Наташа отвечала уклончиво, и вникать он не стал. А если она спросит, тоже ведь уклонится. Что делать, сейчас жизнь такая, свободный рынок, чем владеешь, то на прилавок и несешь — кто водку, кто спички, кто время, кто связи, кто тело. И никого осуждать нельзя, выбор у людей маленький, а жить надо. Вот он, Чехлов, чем торгует? Левак, водила, сфера услуг. Гостю с Кавказа коробки поднести? С нашим удовольствием! Зато и деньги зарабатывает нормальные, и, значит, достойный человек. А уж чем зарабатывает — это, извините, коммерческая тайна.
— Когда увидимся? — спросил он.
— Когда захочется.
— Мне — скоро.
— Ну, вот и позвонишь.
На прощание поцеловались нежно, как классические влюбленные. По сути, так ведь и было. Чехлов не сразу тронул машину, с минуту смотрел на ее подъезд. Наградил Господь на сорок шестом году…
Он хотел сразу домой, но подвернулся попутный, потом, почти сразу, не попутный, но уж больно выгодный, потом дама в коже, вежливо поздоровавшись, попросилась до казино на Беговой… Домой вернулся к десяти, и, чтобы закончить счастливый день совсем уж восклицательным знаком, дал жене столько, что даже малость напугал.
— Откуда?
— Ну, не украл же.
— Неужели такая зарплата?
— Не зарплата, но… Просто дают подработать.
Она не удержалась, спросила, что за приработок, и Чехлов наплел примерно то же, что и Наташе, тем более что легенда уже обкаталась и с каждым разом звучала все убедительней. Мол, не только консультант и переводчик, но, увы, при надобности еще и шофер — попросили повозить по Москве двоих фирмачей из Голландии, он и согласился. В конце концов, нет разницы, где сидеть в машине, справа или слева, а денег вдвое. В Европе вон даже министры сами водят и не считают это позорным. Можно, конечно, отказаться, но…
— Зачем отказываться? — вскинулась Анна, но тут же вспомнила долг жены и друга: — Но ты не слишком устаешь?
Чехлов в ответ только усмехнулся:
— От машины-то? Для меня это удовольствие, соскучился по рулю.
Потом они лежа смотрели по ящику американский детектив из азиатской жизни и тихо, умиротворенно беседовали. Анна уже настроилась на долгую напряженку с деньгами и теперь была рада, что хоть пару месяцев можно будет жить по-людски, не ставя заплату на заплату. А он был рад, что завтра придут другие деньги, и послезавтра, и дальше, причем деньги чистые и быстрые, без налогов, без очереди у кассы, заработал — и бери. Он был рад, что теперь есть великолепная любовница, какой не было уже лет десять, даже не любовница, а почти любимая девушка. И еще был рад, что в нем уже подрагивал, торопя завтрашний день, охотничий азарт.
А ведь выжил, подумал Чехлов.
Он не просто выжил. Борьба за существование, такая неумелая и нервная поначалу, теперь приносила немалый кайф. Черная работа совершалась автоматически, Чехлов больше не маялся, сопрягая в уме расстояния и цены, не краснел, торгуясь, и не чувствовал унижения, забрасывая в багажник коробки с фруктами или скатанный в трубку ковер. И разговаривал с нанимателем свободно, как с однокашником или коллегой. Без комплексов. У тебя своя работа, у меня своя. С чего он левачит, интересовались редко, видимо, ситуация стала будничной, если все же спрашивали, он развлекался, надевая одну из трех-четырех отработанных масок: таксист, завязавший с государством, технарь из “ящика”, попавший под сокращение, спортсмен, за возрастом утративший ремесло, учитель, которому обрыдло безденежье. Московские концы неблизки, в беседах люди открывались легко, не темня свыше необходимого: делать деньги давно перестало быть позорным, стыдно стало их не иметь. Жизнь в этих разговорах раскрывалась все больше и больше, и теперь для Чехлова она выглядела не как загадочный и потому страшный хаос, а как бардак, то есть дикая, но система, с дикими же, но законами, оберегавшими тоже дикий, но порядок в тех сферах реальности, куда не проникала ни законодательная власть, ни исполнительная, ни судебная. А ведь именно в этих сферах, хоть и в незначительной роли, обретался нынче и сам Чехлов.
Никогда прежде он так здорово не разбирался в людях, впрочем, тогда и надобности такой не было: все катились по своим рельсикам и были, хоть и с некоторыми оговорками, предсказуемы. Зато теперь стало необходимо за пять секунд определить, что за фигура томится у обочины, тормозить или нет, и сколько запросить, и на что согласиться. Опять же интонация — с кем на “вы”, с кем на “ты”, с кем деликатно, с кем по-простому. Надо было, например, видеть разницу между кавказцами: торгаши с юга цену знали и платили по норме, но не больше, зато с усатых гостей столицы, прибывших погулять, вполне можно было запросить вдвое. Студенты норовили схалявить, удрать проходным подъездом. С молодыми качками следовало быть поосторожнее, особенно если компания: они еще самоутверждались, искали приключения, и вечером, особенно на окраину, Чехлов их не брал.
Особняком стояли челноки, рисковые коробейники эпохи первоначального накопления, чьи огромные баулы с трудом вдавливались в багажник и на заднее сиденье. Их бесстрашием трудно было не восхищаться: за несколько лет беспорядочной перестройки, без каких-либо гарантий, без опыта, а чаще и без языка они успели объездить и облетать полмира, от Варшавы до Сингапура, осмыслив и освоив все тропинки и прилавки отечественного и мирового базара. Иногда Чехлов думал: а он-то, с его эрудицией, мозгами, отличным испанским и пристойным английским, разве не мог бы? Наверное, мог бы. Но — не решился. А если вдруг и решится, скорей всего, будет поздно: в смутные времена судьбы делаются стремительно, лежащие на кону миллионы делят призеры первых забегов, аутсайдерам остается лишь подбирать крошки. Которых, слава Богу, тоже хватает на жизнь…
Постепенно он сориентировался и в женщинах. Оказалось, не так уж и сложно. Были бухгалтерши магазинов, секретарши инофирм, продавщицы бутиков — эти, насосавшись приличных денег, платили с походом, но без излишеств, их заработки, хоть и немалые, все же доставались трудом. Были начинающие дамы, жены дельцов, которых они значительно именовали бизнесменами, они носили дорогие туфли и сумочки, приглядывались к Чехлову не менее внимательно, чем он к ним, и лишь потом называли высокую цену или сразу соглашались на предложенную им. Были, наконец, проститутки, профессионалки, с типовыми адресами: ресторан, гостиница, казино, ночной клуб. Им было важно быстрей добраться к рабочим местам, в деньгах они не мелочились, надеясь, что новые придут без отлагательства, а рабочий инструмент не сносится еще многие годы. Даже совсем молоденькие, лет по шестнадцать, обсуждали при нем детали ремесла, они его не то что не стеснялись — просто не замечали, он был для них оплаченной обслугой, вроде официанта в ресторане или горничной в гостинице. Чехлова это никак не задевало и даже забавило, поскольку отдавало анекдотом: пан профессор в услужении у шлюх.
Впрочем, он быстро понял, что их есть за что уважать. Они знали свое дело, терпеливо относились к его грязным сторонам, друг с другом старались не конкурировать, а сотрудничать и, по сути, не слишком отличались от каких-нибудь санитарок дурдома, с той существенной разницей, что зарабатывали на порядок больше.
Однако и в этой денежной профессии попадались свои неудачницы.
Чехлов медленно ехал через Измайлово длинной безлюдной аллеей, но эта пустынность была по-своему перспективна: уж если попадется спешащий пешеход, на муниципальный транспорт ему рассчитывать нечего — левак, только левак. Еще издали Чехлов заметил фигурку на обочине и перевел ногу на тормоз прежде, чем женщина остановила машину неуверенным движением руки. Впрочем, женщиной она была с оговоркой — лет семнадцать, от силы восемнадцать. Майка с овальным вырезом на животе, кратчайшей юбки словно не было вовсе. Тусклая сумочка на длинной лямке свисала с плеча.
— Далеко? — спросил Чехлов, хотя деньгами тут явно не пахло.
Девчонка сказала угрюмо, но вежливо:
— Предлагаю минет за пятнадцать баксов.
— Нет, спасибо, — ошарашенно пробормотал Чехлов и тронул машину.
— Ну, десять, — мгновенно сбросила девчонка.
Уже отъехав, он устыдился. Сбежал, как семиклассник, дуриком сунувшийся в женскую баню. Чего испугался-то? Девчонка небось просто голодная, а он… Чехлов тормознул и рывком, на рычащем газу, подал назад.
Девчонка так же угрюмо стояла у обочины.
— Слушай, — сказал он, — тут харчевни поблизости никакой?
Она молча пожала плечами.
— За парком, правда, есть пельменная, — глядя в сторону, словно сам себе сообщил Чехлов и тогда только повернулся к девчонке: — Ты как насчет пельменей?
— В каком смысле? — настороженно спросила она.
— В прямом. Есть хочешь?
— А вам-то что? — независимо пробурчала девчонка. Она была невысокая, плотненькая, крепкие руки открыты по плечи. Деревенская конструкция, подумал Чехлов. Городской была только прическа “под мальчика” — черные короткие волосы ежом.
Он произнес как можно убедительней:
— В компании-то веселее… Да садись, тут близко, — и открыл дверцу.
Девчонка глядела с прежним недоверием, и Чехлов с укором произнес:
— Я что, на маньяка похож?
Тогда только она села.
До пельменной было километра три, девчонка молчала, и Чехлов, человек опытный, психолог, со вздохом произнес в пространство, словно бы ища сочувствия:
— Вот так мотаешься весь день — поесть некогда.
Но она и тут не отозвалась. Во послал Бог собеседницу!
В пельменной была самообслуга. Чехлов посадил девчонку за столик у стены и принес харч — по тарелке пельменей, по стакану сметаны. Девчонка ела деликатно, последний пельмешек оставила на тарелке и сметану со стенок не соскребла.
— Как тебя зовут-то? — поинтересовался он.
Она косо глянула на него, помедлила, снова глянула и тогда только нехотя назвалась:
— Елизавета.
— Лиза, значит, — уточнил Чехлов. — Или Вета?
— Елизавета, — внятно повторила девчонка.
— Сладкое употребляем?
Ответа не было, и он взял еще пирожные и абрикосовый сок в толстых граненых стаканах. Приятно было кормить голодную дурочку, приятно было чувствовать себя мужиком при деньгах.
Уже на улице он спросил:
— Ну что, Елизавета, куда подбросить?
Она молча смотрела на него — то ли изучала, то ли просто думала.
— Назад, что ли?
Он произнес это почти в шутку, но девчонка вдруг сказала с сумрачным вызовом:
— Ага. Назад.
— Назад так назад, — улыбнулся Чехлов.
Он лихо развернулся — “жигуленок” заскрипел всеми своими суставами — и не спеша покатил обратно к лесу. Настроение было хорошее. Ну, потерял какой-нибудь час, подумаешь, зато душу порадовал. Всех денег не заработаешь. Может себе позволить.
И опять почувствовал благодарность к своему ржавому Буцефалу. Великое это дело — мужик с руками и инструментом. Даже бабки не так важны — важна уверенность, что всегда сумеешь их добыть.
Чехлов вновь поймал себя на том, что даже думать стал другими словами. Доцент с бородкой отошел совсем уж далеко. Шоферюга, водила, левак, калымщик — вот он теперь кто. Другая жизнь. Бывшая кончилась, а теперь другая. Какая лучше? А вот это еще вопрос. Большой вопрос! Надо уж очень хорошо попросить, чтобы он согласился вернуться назад, в неверную контору, где твой завтрашний скудный хлеб полностью зависит от очередной лукавой комбинации хитрозадого толстячка с короткими, но такими загребущими лапками…
Девчонка вдруг сказала:
— Тормозни вон там.
“Вон там” от дороги отделялся короткий, метров в пятнадцать, аппендикс, дальше переходивший в грунтовку. Чехлов притормозил.
— Керосинку-то заглуши, — сказала Елизавета.
Он выключил двигатель. Поговорить хочет? Этого и ему хотелось: угрюмая девчонка была непохожа на деловитых шлюх, которых он возил вечерами и ночью, уже отлакированных профессией, точно знающих, что почем, — непохожа и тем интересна.
— Ну и чего? — решил он помочь Елизавете.
Но она вдруг ткнулась лицом ему в колени. Истерика, что ли, растерялся Чехлов. Но через секунду-другую растерялся еще больше, потому что никакой истерикой и не пахло: девчонка решительно и умело расстегнула крючок и молнию на брюках.
— Да ты что?! — почти крикнул он и тут же поспешил оправдать свой испуг: — Люди же ездят!
— Плевать им на тебя, — буркнула девчонка, — у них свои бабы.
То ли сработала ее угрюмая настойчивость, то ли еще что — но Чехлов вдруг почувствовал, что и ему на всех плевать, на всех и на все, и хочется только то, что хочется. Руль мешал, он откинулся к боковой дверце. Волосы у девчонки были жесткие, кожа на щеках нежная. Ох, Лизка… Лизка…
Потом она сказала:
— Тебя-то как зовут?
— Борис, — начал он и вовремя прикусил отчество. Как в двадцать три пришел в школу учителем, так и стал Борис Евгеньичем. В институте солидности, естественно, еще добавилось. Теперь, выходит, помолодел. Отвыкать надо, отвыкать…
— Спасибо тебе, — сказал он, — но это было не обязательно. Я же просто так…
— Я тоже не побирушка, — ответила девчонка, — на хрена мне благодетели. Что надо, заработаю.
— Москвичка?
— Была б москвичка, здесь бы не стояла… Из Курской области.
Потом она все же разговорилась. История была, к сожалению, рядовая. Жила в районном городишке, играла в самодеятельности, готовилась поступать в театральный. Приехала в Москву и не поступила. Возвращаться домой было стыдно…
Дальше можно было не объяснять.
— Живешь-то где? — спросил Чехлов.
Она поморщилась:
— А-а…
— Снимаешь?
— Пустил тут один алкаш.
Чехлов решил дальше не спрашивать, но глупая фраза уже выскочила:
— Просто — пустил?
Елизавета глянула на него почти с яростью:
— Сейчас чего-нибудь делают просто?
Простились по-приятельски. Поколебавшись, Чехлов продиктовал ей номер телефона:
— Жрать захочешь — звони. Только скажи: из института, и зови по имени-отчеству.
Она достала из сумочки нечто бумажное и вяло, подчеркнуто нехотя, записала номер. Потом вдруг ухмыльнулась и сказала:
— И ты запиши. Трахаться захочешь — звони.
— Никто не обидится? — осторожно спросил Чехлов.
— Ему лишь бы бутылка, — презрительно отозвалась Елизавета.
Она не позвонила ни разу. А вот Чехлов время от времени позванивал. С утра ее отловить было легко. Встречались в приметном месте, перекусывали в дешевых шалманах, как-то само собой сложилось спокойное необязывающее приятельство. Тема минета за десять баксов больше не возникала. Иногда, прощаясь, Елизавета весело щурилась:
— Если чего надо — скажи.
— Скажу, — так же, с ухмылкой, обещал Чехлов.
Надобность, впрочем, не возникала. Раза два-три в месяц встречался с Наташей, приятно выматывался, и этого вполне хватало, чтобы следующая встреча не тяготила, а радовала. А смешную провинциальную девчонку хотелось просто кормить. Он и кормил. И старался не думать, чем она зарабатывала в перерывах между тарелками пельменей или котлет.
Елизавета каталась с ним охотно, никуда не торопилась. Как-то он спросил осторожно:
— Я у тебя не слишком много времени отнимаю?
Девчонка хмыкнула:
— А на хрена оно мне? — и пояснила: — Сегодня сыта, а на завтра — завтра заработаю.
Чехлов, словно тронули какую-то кнопку в памяти, автоматически пробормотал:
— “Живите днем сегодняшним, ибо завтрашний день сам позаботится о себе”…
— Чего? — переспросила Елизавета.
— А? — очнулся Чехлов. — Это из Евангелия. Или из Библии. В общем, оттуда.
— А ты чего, верующий?
— Да ну… Просто читал.
— Зачем?
Чехлов не сразу нашелся что ответить:
— Ну как… Надо же. Самая знаменитая в мире книга.
Елизавета пристально глянула на него:
— А ты, вообще-то, кто?
— То есть?
— Ну не всегда ж небось баранку крутил.
Он виновато усмехнулся.
— В вузе работал. Кандидат наук. Даже кафедрой заведовал.
Чехлов и сам не мог понять, чего стыдится: то ли кем был, то ли кем стал.
— Ну и чего? — продолжила допрос Елизавета. — Запил, что ли?
— Все проще, — объяснил он, — кафедру закрыли, а жить надо. Семья все-таки.
— Ну и много сейчас выгоняешь?
— Тогда столько и близко не имел.
— Честь зато.
— Ну ее к хренам, эту честь. На одни заседания сколько жизни ушло. Сейчас сам себе хозяин.
Достойная эта фраза прозвучала не слишком уверенно. Чехлов, пожалуй, впервые всерьез задумался: а к лучшему или к худшему, что с ним все так получилось? Ему вдруг захотелось увидеть бывшую свою контору. Не зайти, а просто глянуть со стороны на здание, освежить то ощущение обшарпанности, которое когда-то угнетало, а теперь порадовало бы и успокоило. Кстати, и ехать было недалеко, километра два максимум, — на колесах не крюк.
Ничего не говоря Елизавете, он свернул в переулок и покатил вдоль уродливого бетонного забора, огибая частые выбоины. Убогое расположение института когда-то занозой сидело в сознании всего ученого совета — название пристойное, а вот адрес…
Здание краше не стало. Сперва была школа, потом ПТУ, когда вселился институт, ремонт произвели косметический, краска давно облезла, причем пятнами. Прутья ограды где поржавели, где погнулись.
— Вот в этой вот развалюхе я работал, — сказал Чехлов, — как думаешь, есть о чем жалеть? Но когда подъехали ближе, настроение потускнело. Сбоку, где прежде была глухая стена, виднелся свежекрашеный квадрат, розовый на грязно-коричневом. Посреди квадрата — дверь. Над дверью вывеска с надписью золотом: “Ты и я (интим)”.
— Видишь вывеску? — показал он взглядом. — Тут моя кафедра была.
— Интим, — прочла она вслух.
— Вот именно. Можешь считать, из бардака уволился.
Странно — ни горечи, ни жалости он не испытывал. Все там было чужое. Пауки в банке, да и банка вот-вот развалится. Лицемерить, кланяться за гроши, да еще не факт, что заплатят. Чехлов быстро пересчитал в уме уже сто раз пересчитанное — и, как всегда, вышло, что теперь он имеет почти в четыре раза больше. Не прогадал. Нет, не прогадал.
Он всегда старался думать именно так — будто не его выставили, а сам прикинул и ушел. И деньги вечерами подсчитывал с удовлетворением и злорадством, словно показывал бывшему начальству неприличный жест. Теперешняя порнушно-розовая безвкусица лишний раз подчеркнула удачность его — а хоть бы и не его! — выбора. Слава Богу. Дурной сон кончился…
Но хорошее настроение длилось недолго.
Из скособоченных, вечно раскрытых ворот института неторопливо вырулило импортное чудище цвета серый металлик, длиной в полквартала, со сверкающей цацкой на капоте. Сквозь затененное лобовое стекло лица только угадывались. Но вот новенький “линкольн” повернул влево, и Чехлов узнал состоятельного автолюбителя. Маздаев выруливал медленно, давая всем вокруг возможность позавидовать своей удаче, его гладкие усики излучали благополучие, запонка сверкала, как подвеска люстры. А рядом, рядом, на полбашки выше мелкорослого Маздаева, сидела та самая Нинка, что с попой. Попа видна не была, но подразумевалась.
Чехлов наклонился, пытаясь спрятаться за Лизку, что было непросто: ее короткая стрижка этому никак не способствовала. Впрочем, можно было и не прятаться — с какой стати любимчик судьбы в шикарном лимузине стал бы разглядывать проржавевшую “копейку”…
Все встало на свои места. Жалкий его успех обрел настоящую цену. Карабкаешься, карабкаешься — а наверху все равно суки. Закон жизни, мать их… Его передернуло от злобы и зависти — чего уж там, зависти тоже. Ну почему суки всегда наверху?!
Елизавета что-то почувствовала.
— Случилось что?
— Нормально, — тускло отозвался Чехлов.
— Ладно, чего случилось?
— Со мной бывает, — придумал он, — просто спазм. Затылок схватило. Надо домой, полежать часочек.
Она то ли поверила, то ли решила не вникать.
— Куда подбросить?
— Без разницы. Тебе куда по пути?
— Ленинградка, Тверская, Садовая…
— Да хоть Тверская, — сказала она без особой уверенности.
Он высадил ее у “Маяковской”, потрепал по загривку и вздохнул вслед. Не тянет Лизка на центр, куда там. Даже у шлюх своя элита и своя лимита…
Через два дня пришло время платить за аренду. Чехлов позвонил. Мужик на трубке вежливо попросил подождать, потом назначил время и место. Опять ресторан. Что ж, роли легли так, что ему снова играть восхищенного зрителя. Придется. За все надо платить.
Впрочем, на сей раз он хотел увидеть Чепурного. Пожаловаться? А хрен его знает! Этот, по крайней мере, может понять. Во всяком случае, лучше, чем молча скрипеть зубами.
Ресторан был новый, не лучше и не хуже, просто новый. Места встречи не повторялись. Что стояло за этим разнообразием, Чехлов не знал: может, Чепурной скучал в приевшихся интерьерах, может, демонстрировал бывшему косвенному начальнику широту своих возможностей. Кое-что, впрочем, повторялось: опять столик в углу, опять два бультерьера чуть поодаль, опять на столе у охранников стояла только пепси-кола.
Чехлов деликатно положил деньги на край стола.
— Шикуем, — сказал Чепурной, — прямо-таки купаемся в капусте. Ну, и чего ты суетишься? Я же сказал: два месяца льгота. По делу, я еще тебе должен стипендию платить, как студенту.
— Вроде уже выучился.
— Хочешь показать, какой ты благородный, а я жлоб? Забери, пригодятся. Какой-нибудь патрубок полетит, ремонт будет за твой счет… Все, закрыли тему! Тебе мясо, рыбу?
— Как ты, так и я, — неловко улыбнулся Чехлов, пряча деньги.
— Значит, и то, и другое, — сказал Валерка.
Опять харч был высшего класса. Ели, однако, почти молча, Чепурной был задумчив, Чехлов тем более старался не возникать. Босс тем не менее что-то уловил.
— Случилось что?
— Да нет, все нормально.
— Давай говори, — почти приказал Чепурной.
— Ехал, понимаешь, мимо конторы. А из ворот — Маздаев. “Линкольн” на полквартала, новенький, металлик, Нинка рядом — помнишь? Хозяин жизни!
Глаза у Чепурного сузились.
— Любопытно… А пузанчик наш как?
— Его я, как ушел, не видел. Ни разу не видел.
— Тоже ведь небось не бедствует, а?
— Он себя никогда не обижал.
Чепурной слегка повел взглядом в сторону охранников:
— Дай-ка Гену.
Один из бультерьеров поиграл на кнопках плоской трубки и, вежливо пригнувшись, протянул хозяину.
— Гена, — сказал Чепурной, — запиши-ка, — он продиктовал адрес, — и проверь. В плане нашего интереса… Посмотри, что можно сделать, — и добавил с расстановкой: — Мне это желательно!
Чехлову он велел позвонить через четыре дня.
Чехлов, как и было велено, позвонил ровно через четыре. Мужской голос на том конце провода попросил подождать, а потом передал новое указание: перезвонить в четверг после обеда.
— Хорошо, — согласился Чехлов.
Приказная система отношений его не тяготила, за жизнь привык. Сперва приказывали только ему, потом кто-то ему, но и он кому-то. Разница была лишь в том, что прежде давили должностью, а теперь еще и деньгами. Деньги, пожалуй, были получше. По крайней мере, Чепурной вызывал куда больше уважения, чем лицемер директор или Маздаев на высоких каблуках. Бандит? Может, и бандит. Но бандит лучше казнокрада.
Ждать четверга не пришлось — в тот же вечер телефонный мужик перезвонил и вежливо приказал подъехать завтра к восьми. Ресторан опять был новый — на набережной, из самых дорогих.
Чехлов приехал с запасом, кое-как приткнул свою жестянку среди шикарных иномарок — в каждой третьей дремали шоферы, молодые, спортивные, готовые по команде мгновенно пружинисто распрямиться. Скромно поболтался на улице и ровно в восемь вошел.
Диспозиция была привычная: столик в углу и телохранители в ключевых точках.
— Садись, — сказал Чепурной.
Чехлов сел.
— Не сюда, — Чепурной указал на стул рядом с собой. — Тот для гостя.
Стул для гостя стоял спинкой к залу.
— А кто будет?
— Хороший человек, — усмехнулся Чепурной, — с плохими компанию не водим. Встреча друзей. Так сказать, традиционный сбор.
Ждать не пришлось. Рядом задребезжало, один из бультерьеров поднес к уху трубку и вопросительно глянул на Чепурнова. Тот кивнул:
— Давай.
— Давай, — негромко повторил охранник в трубку. И почти тут же в дверях показался директор. Крепкий малый на полшага сзади то ли почтительно его пропускал вперед, то ли конвоировал.
За те месяцы, что не виделись, толстяк практически не изменился: тот же тугой животик, тот же серый костюмчик, галстук не для красоты, а для приличия — скромный бюджетник, свой среди своих, не начальник, а коллега, живущий от зарплаты до зарплаты. Он улыбался, но улыбка была трусоватая. И шажки были мелкие, и шел он, словно съежившись, стараясь занимать как можно меньше места. И папочка в руке была похожа на салфетку официанта.
Чепурной не привстал навстречу, но гостеприимно развел руками:
— Какие люди без охраны!
Однако банальность фразы и безликость интонации точно определили каждому свою ступеньку. Интуиция у толстячка сработала безукоризненно, садиться без приглашения не стал.
— Да вы садитесь, — шевельнул ладонью Чепурной, — прошу. Мы тут без чинов, все свои. Так сказать, встреча без галстуков.
Директор сел. Место было самое неудобное, носом в угол, что за спиной, не видать — но другого стула не предложили.
— Давненько не виделись, — сказал Чепурной, — ведь сколько воды утекло.
— Море целое, — тут же согласился директор.
— Что пьем?
— Да я, в принципе…
— Тут выбор вполне приличный. Я так думаю, сперва по рюмашке, а? — и, не дожидаясь ответа, глянул на ближнего охранника. А тот уже резким взмахом руки подозвал официанта.
— Мясца, рыбки?
И опять холодноватость тона погасила приветливость фразы.
Хлопнули по рюмашке, закусили. Чепурной налил по второй.
— Как там наши-то, а?
На сей раз в голосе было любопытство, больше ничего. Естественное любопытство человека, желавшего знать, как сложились дела у бывших сослуживцев.
— Живут, в общем, — осторожно сказал директор, — вас кто конкретно интересует?
— Да все. Люди-то не чужие, кусок жизни. Владимир Яковлевич как?
— Владимир Яковлевич ушел, к сожалению, — вздохнул директор. — Жаль, хороший был специалист.
Чепурной удивился:
— А чего ж отпустили? За таких обеими руками держаться надо.
Он налил по новой.
Директор отозвался совсем уж печально:
— Ситуация заставила. Финансирование практически прекратилось. Ну, в главке и намекнули: такие-то и такие-то кафедры расформировать. А мы что — мы люди подчиненные…
— Жалко, — искренне огорчился Чепурной, — уж если кто тянул, так он. Светило, без оговорок светило. Будь половчей, давно бы стал академиком.
Чехлов слушал молча. Конторские новости его волновали мало, да и природу их он прекрасно понимал. Владимир Яковлевич был ученым высшего класса, он вряд ли пропадет. В крайнем случае, годик-другой почитает лекции в Оксфорде или Сорбонне — уж его-то пригласят. А на главк толстячок грешил зря, у Владимира Яковлевича была та же беда, что и у самого Чехлова, — кафедра на первом этаже. Любопытно, что там откроет Маздаев? “Интим” уже есть, видимо, будет массажный кабинет…
Принесли горячее. Чепурной еще порасспрашивал. Официант поставил новый графинчик.
Однако выпить не получилось.
— Так вот о деле, — сказал Чепурной, — контора пишет?
— Ничего другого не остается, — подыграл директор, он пытался понять, что от него хотят.
— Это хорошо, — похвалил Чепурной, — на то и контора, чтобы писать. — Он уставился на толстячка и спросил жестко: — Сколько дает аренда?
Директор вопроса явно ждал:
— Вы имеете в виду — вся аренда?
— Естественно.
— Вот у меня тут документы…
Он торопливо полез в папочку.
— Изложите устно.
— Всего по бумагам тысяча четыреста в месяц. Ну, там, с мелочью…
— Реально — сколько?
Толстячок быстро и густо краснел. Чепурной ждал.
— Побольше, — пробормотал директор, — побольше.
Чепурной молчал.
— Больше трех, — мучился директор. Уж как ему не хотелось называть цифру!
И опять помогать ему было некому.
— Три семьсот, — выдавил он наконец.
— Я же сказал — реально, — повторил Чепурной. Он и тут не повысил голоса.
На директора было жалко смотреть. Но Чехлов, единственный зритель недоброго спектакля, не чувствовал ничего, кроме злорадства. Клоп. Жирный клоп, раздувшийся от чужой крови. Сколько раз с благодушной улыбочкой уродовал чьи-то судьбы! И ведь кривлялся, актерствовал, кайф ловил…
— Маздаев говорит — пять. То есть ближе к шести…
Чепурной задумчиво покивал:
— Вот это уже теплее. Воровать, конечно, нехорошо — но что делать, все воруют. А вот своих обманывать — это уже некрасиво. Неинтеллигентно. Мы что, не свои? Борис Евгеньевич разве не свой? Сколько чаю на ученом совете вместе с ним выпили, а? Он ведь и сам мог свою кафедру сдать. И он бы, между прочим, как честный человек, с вами поделился.
Толстяк беспомощно молчал.
— Ладно, — сказал Чепурной, — сойдемся на шести. Большие деньги! Так вот эти шесть будут все твои. И дели их, как хочешь. А остальные шесть буду делить я. Ясно?
Директор хотел что-то возразить, но звука не получилось.
— Сегодня среда, — продолжал Чепурной, — значит, в следующий вторник к тебе придут… А собственно, чего мудрить — вот Борис Евгеньевич как раз и придет. Отдашь ему конверт. Плюс триста за доставку. Не так уж и много — ты ему больше должен.
Лицо у толстяка было такое, будто по нему сапогами прошлись. Он даже губами шевельнул — и вновь вышло бессловесно.
— Рад был повидаться, — сказал Чепурной. И кивнул охраннику: — Проводи товарища.
Лента отмоталась в обратную сторону: впереди, сгорбившись, ковылял толстячок с папкой, на шаг сзади — вежливый сопровождающий.
Чепурной повернулся к Чехлову:
— Ну что, поднялось настроение?
— Поднялось, — ответил Чехлов не слишком уверенно.
— С ними только так! — жестко сказал Чепурной. — Запомнишь, какое число, и каждый месяц будешь ходить к нему за деньгами. Триста зеленых не Бог весть что, но тоже бабки. Кстати, аренду, считай, отработал. Мне эти копейки — сам понимаешь. Просто повод был повидаться. А теперь и так будем видеться… Ты на тачке, или подбросить?
— На тачке.
— Ну, бывай. Покалымь еще, а там видно будет. Главное — хвост бубликом. Прорвемся!
Прощаясь с Чехловым, Чепурной встал и даже приобнял за плечи. Друг? А хрен его знает. Может, и друг. По крайней мере, никто другой не помог — а он вот помог…
Настроение действительно поднялось. Теперь Чехлов никому не завидовал — повода не было. Конечно, у толстяка директора и Маздаева с его иномаркой денег было не в пример больше, зато и проблем больше. Небось страх обоих колотит. За все в жизни приходится платить — теперь и они попали под раздачу. И конца их страхам Чехлов не видел. В милицию пойдут? Так их же, ворюг, и посадят. Да и струсят идти. Те еще мальчики…
В ближайший вторник Чехлов надел прежнюю свою преподавательскую униформу, аккуратно повязал галстук и поехал в институт. По двору и коридорам шел, улыбаясь, ностальгии не чувствовал и встретить знакомых не боялся. Как дела? Да великолепно дела! Работа хорошая, деньги хорошие, коллектив отличный. Что за контора? Да есть одна — совместное предприятие…
Но шли лекции, никто не встретился и вопросов не задал. Что было к лучшему: зачем врать, если можно не врать?
Впрочем, врать пришлось бы лишь частично. Дела действительно шли, может, и не великолепно, но уж точно не плохо. Работа интересная, деньги приличные, теперь, когда от аренды свободен, еще кое-что останется. Разве что коллектива нет… Хотя почему нет? А Наташа с Лизкой чем не коллектив? Коллектив, и отличный. По крайней мере, куда лучше, чем был в этой богадельне, в черной дыре, куда ухнуло столько сил и столько лет. За будущее Чехлов не беспокоился: раз Чепурной сказал: “Прорвемся”, значит, что-то держит в голове. А не держит, тоже не страшно. Авось, года два машина еще побегает, а за это время вполне скопит на тачку поновей. А не скопит, тоже не пропадет: в огромной Москве возможностей навалом. Кто хочет работать, будет работать. Кто хочет зарабатывать, будет зарабатывать…
Секретарша у директора была прежняя, толковая и немолодая: по бабской части за толстячком грехов не числилось. К Чехлову она всегда относилась хорошо и сейчас искренне обрадовалась:
— Борис Евгеньевич, вернулись?
— Да нет, — улыбнулся он, — просто дело небольшое.
— Устроились куда-то?
— Прекрасно устроился. Куда лучше, чем рассчитывал.
— У Николая Егоровича люди, я сейчас спрошу…
— Да подожду я, — отмахнулся Чехлов.
Секретарша, однако, позвонила, и почти сразу люди посыпались из кабинета. Директор был не то что вежлив — гостеприимен, разве что объятия не раскрыл. Бормоча: “Сейчас, сейчас”, усадил в кресло и вытащил из сейфа два конверта:
— Вот все, как договорились. Посмотрите на всякий случай.
— Зачем, — укоризненно усмехнулся Чехлов, — мы же не первый день знакомы. Неужели я вам на слово не поверю? Да и что я — я в данном случае вроде курьера.
— Вот это для Валерия Васильевича, — директор протянул толстый конверт, — а это, как я понял, для вас.
— Правильно поняли, — благодушно улыбнулся Чехлов. Былые обиды испарились, мстить толстячку хотя бы интонацией никакого желания не было. Мстить надо, если ты унижен. А сейчас-то унижен не ты…
— А вы сейчас с Валерием Васильевичем работаете? — осторожно поинтересовался директор.
Чехлов покачал головой:
— Да нет, я сам по себе. С Валерием просто приятели. Сколько лет вместе работали!
— Одаренный человек, — сказал толстячок, — очень одаренный. Замечательный организатор! Просмотрели мы человека, я прежде всего. Но помните, какое время было? Не талант нужен, а партбилет. Это сейчас для талантливого человека простор, а тогда — все по регламенту, везде парткомы, анкеты…
Протянуть руку на прощание директор не решился, ограничился улыбкой и поклонами, напомнив напоследок:
— Значит, жду через месяц.
Сказано это было настойчиво, будто встреча через месяц директору была куда нужнее, чем Чехлову…
Фирма Чепурного помещалась в небольшом, но аккуратном особнячке. Чехлов позвонил снизу, секретарша попросила подождать, а потом сказала, что Валерий Васильевич передавал привет, а к нему сейчас выйдут. Вышел уже знакомый бультерьер, забрал конверт и вежливо поблагодарил. Надо же — вежливое время настало! Вот уж не думал, что доживет…
Еще не было двенадцати — весь день впереди. Но работать не хотелось: ощущение реванша хмельно и сладко качалось в груди, и эту радость просто необходимо было с кем-то разделить. Но — с кем? Чехлов тут же понял, что делить ее не с кем, на веки веков секрет фирмы. Если кто и ликовал бы вместе с ним, так это Наташа. Но и Наташе нельзя ни слова. Вот увидеться с ней — это дело другое.
Дома Наташи не было, но дали ее служебный.
— Радость моя, — сказал Чехлов, — можешь смыться?
— Когда?
— Сейчас.
— Ой, даже не знаю, — неуверенно проговорила она, — а что, надо?
— Позарез! — вполне искренне ответил Чехлов.
Когда встретились, Наташа спросила:
— Что-нибудь случилось?
— Видеть тебя хочу.
— И все?
— Ага.
— Но у меня часа полтора, не больше. Ну, два.
— Все равно ж тебе обедать где-то надо…
В кафешке у дороги пиццу подали сразу. Потом Чехлов, уже не спрашивая, погнал к той их полянке. Подстелить было нечего, он швырнул на траву старую джинсовую куртку, которую возил в багажнике на случай дорожного ремонта. Одежду с Наташи содрал мгновенно…
— Что случилось-то? — спросила она потом.
— Настроение хорошее, — объяснил Чехлов, — вот и захотелось тебя — сил нет!
Потом он повернул ее на живот, поставил на коленки. Бог ты мой, какое же классное тело!
Она стонала, визжала, бедра задергались в конвульсиях. Чехлов уже и не помнил, когда и с кем так было, может, ни с кем и никогда. Но, едва придя в себя, она бросилась одеваться:
— Меня же с работы погонят…
— Какой я был дурак, — сказал Чехлов, — сколько упустил! Ты бы хоть раз намекнула, что я тебе не противен.
— А сам не мог? — возразила Наташа. — Знаешь, как у меня башка пухла! Когда начальник лезет, не кайф, когда не лезет, еще хуже, начинаются всякие комплексы: может, у меня чего не так? Вроде не косая, не кривая, не горбатая…
— Ты фантастическая телка, — сказал он, — я тебя, конечно, уважаю и все прочее, но попу тебе по спецзаказу делали. Людке о такой только мечтать.
Наташа засмеялась и прижалась к нему.
— Не надо, — попросил Чехлов, — в столб влетим.
В который раз он порадовался тому, как повернулась жизнь. Еще два месяца назад покорно мирился с тем, что жизнь медленно идет под уклон, и мечтал только об одном: чтобы хуже не было, по крайней мере, намного хуже. А ведь что такое сорок пять лет? Молодость, без оговорок молодость: свобода, азарт, деньги и молодая любовница. Любовница, у которой, если хочешь сказать комплимент, надо похвалить не душу, а задницу.
— Можно тебе сказать одну вещь?
Она улыбнулась, глаза поблескивали.
— Не пугайся, — сказал он, — но, похоже, я тебя чуточку люблю.
Наташа снова засмеялась:
— Если чуточку — не страшно.
Формулировка понравилась обоим. “Чуточку люблю” — идеальный тип необременительных отношений, лучше не бывает…
Он довез Наташу до конторы. Почти сразу же подвернулся клиент, потом еще один. Бензин оправдал, подумал Чехлов. Но работать не хотелось, утренняя радость не исчерпала себя. С кем бы еще повидаться?
Долго думать не приходилось. Он позвонил Лизке — слава Богу, оказалась у телефона.
— Ты чего дома-то? — удивился Чехлов и осекся, поняв, как бестактно прозвучал вопрос: ведь выбор у девчонки был невелик, не дом — так панель. Он поспешил исправить неловкость: — Жрать не хочешь?
— Да нет, — ответила она, — не особенно.
— А я хочу. Будь другом, составь компанию.
— Чего ты такой веселый?
— Настроение хорошее.
— Тогда лучше не видеться, — сказала она, — у меня плохое.
— Ты что, наоборот, — настаивал Чехлов, — сложим вместе, поделим пополам — выйдет как раз в меру…
Он выбрал кафешку поприличнее. Съели по шашлыку. Для порядка Чехлов предложил выпить, она, как всегда, отказалась даже от пива. Лизка была молчалива, глядела угрюмо.
— Случилось чего? — спросил он.
— Ничего не случилось.
— А чего мрачная?
Она огрызнулась:
— А ты чего веселый? Случилось чего?
— Просто так, — улыбнулся Чехлов
— Ну, вот и я просто так, — ответила Лизка, только без улыбки.
Разговорить ее не удалось, и Чехлов отстал: в конце концов, любое настроение, и мрачное в том числе, надо уважать — у него ведь тоже бывали провальные дни без всякой причины.
Он отвез ее к дому. Уже стемнело, в квартале старых пятиэтажек фонари горели через четыре на пятый. Лизка показала, как быстрей проехать дворами. Возле обшарпанной подворотни велела остановиться. Чехлов дружески тронул губами ее щеку и поблагодарил за компанию.
Помедлив, она ворчливо проговорила:
— А все-таки с чего это ты сегодня такой довольный?
— День удачный! — объяснил Чехлов. — Три месяца назад мне один подонок ножку подставил, а сегодня я ему пинка дал. Мелочь, а приятно. Не люблю, чтобы на мне долги висели.
— Понятно, — кивнула Лизка. И вдруг зло спросила: — Послушай, тебе что, никогда не хотелось меня трахнуть?
— Как — трахнуть? — растерялся он.
— Не знаешь, как трахают?
— Конечно, хотелось, — выразил он готовность почти автоматически, еще не совсем улавливая, к чему этот разговор.
— А тогда чего ни мычишь ни телишься?
— Да неловко как-то ни с того ни с сего…
— Вон видишь гаражи? — показала она глазами. — Подгони туда.
Он развернул машину, поставил капотом к крайнему гаражу. Лизка быстро стянула трусики.
— В машине прямо? — он еще надеялся, что это прикол.
— А тебе “Метрополь” нужен? — выдавила она почти с ненавистью. Она уже стояла на коленках, прогнув спину и упершись лбом в боковое стекло.
Чехлов вдруг почувствовал, что нет необходимости ни в “Метрополе”, ни в чем-либо ином. Сама ситуация возбудила мгновенно: две молоденькие девки за день, и обе сами хотят, будто он какой-нибудь Ален Делон.
— Держи резинку, — бросила Лизка и сунула ему в руку презерватив, — мне ни к чему беременность, а тебе триппер… Да не бойся, ничего у меня нет, просто поговорка такая…
Вот и у ночных бабочек появился свой фольклор, подумал Чехлов. Больше мыслей не возникло. Даже тесно в машине не показалось.
Потом Лизка открыла дверцу, не спеша натянула трусики и спросила мрачно:
— Ну — не умер?
— Вроде живой. А что?
— Скажи честно: на хрена я тебе нужна?
Вопрос прозвучал раздраженно, и он, тоже раздражаясь, ответил в тон:
— А что, обязательна корысть какая? Просто нужна! Ты человек, и я человек. Вот и нужна как человек.
— Думаешь, трахнуться захотелось? — буркнула Лизка. — Вот уж на что не голодная! Просто надоело мозги дрочить. Клиент не клиент, мужик не мужик… Кто ты мне?
— У меня две дочки, — сказал Чехлов, — и обе старше тебя. Могу я себе позволить просто хорошо к тебе относиться? А как это называется… Ну, какая тебе разница? Друг — слыхала такое слово? Можешь считать, что я твой друг. Устраивает?
— Ладно, устраивает, — уже миролюбиво согласилась Елизавета…
Был поздний вечер, время самое калымное, но работать Чехлов не стал, сразу поехал домой. Смотрел на огни за стеклами, для порядка вздыхал и покачивал головой: Россия, мать ее, — везде психология. Хотя, с другой стороны, день-то какой! Лет пять, наверное, такого дня не было. А может, все десять. А может, вообще никогда…
Сорок пять лет. А что такое сорок пять лет? Если без ученых советов и без бородки — по сути, молодость. Жить и жить…
Похоже, жена начала о чем-то догадываться: она практически перестала спрашивать о работе. На всякий случай Чехлов решил подстелить соломки: рассказал со смехом, что днем вышла уникальная хохма, какая-то тетка попросила подбросить ее до Гольянова и дала четыре штуки.
— А чего, хорошие деньги, — сказала Анна без особого удивления, — в институте ты столько не зарабатывал.
— Вот и я подумал: стоило ли мучиться с диссертациями, когда такая хлебная профессия в руках? Если Валерка выгонит, пойду в таксисты.
— Я бы сама хоть в уборщицы нанялась, если бы платили, как в Штатах, — вздохнула жена.
В Америке она не была и в уборщицы, Чехлов знал, не наймется — но ведь зачем-то это сказала. И опять-таки на всякий случай сформулировал:
— Деньги зарабатывать не стыдно, стыдно их не иметь.
Зарабатывал он по-прежнему неплохо и уже привык, что дома не надо считать каждый рубль, и в кармане всегда шелестит достаточно, и, если проголодался, ни к чему искать глазами булочную — кафешки перестали быть проблемой. Конечно, день на день не приходился, но с пустыми руками домой никогда не возвращался.
Бывали, конечно, и не слишком удачные дни. Как-то болтливая бабенка подрядила ехать на окраину и без торга приняла его цену, но у подъезда попросила подождать три минуты и выскочила, оставив на сиденье пухлый пластиковый пакет. Чехлов прождал полчаса, прежде чем решил заглянуть в пакет — там оказалась пустая коробка, две газеты и почти беззубая щетка для волос. В доме было двадцать два этажа — не станешь же обходить все квартиры. Было не так жалко потерянного времени, как противно чувствовать себя дураком. И на обратном пути клиент попался не сахарный — толстый мужик заплатил, как договаривались, но всю дорогу вел идеологическую работу, вещал, что народ испохабился, каждый тянет в свою нору и пора наводить порядок.
— В России с порядком всегда были проблемы, — сдержанно возразил Чехлов. Обычно он с клиентами не спорил, но злость на хитрую бабенку еще не улеглась.
— При Сталине проблем не было, — сказал малый, — это сейчас все разболталось. Ты вот небось инженером был?
— Кандидат наук, — ответил Чехлов: обычно он деталями биографии не делился, но тут не было настроения врать.
— И русский ведь, так?
— Ну, не китаец же.
— А возишь небось одних черножопых.
— Не обязательно, — сказал Чехлов, — ты ведь не черножопый.
— Я — особь статья, — значительно ответил малый и принялся разглагольствовать, что скоро бардаку конец, народ терпеть не станет и всяких деляг раскулачат так, как раньше им и не снилось: они думают, их власть навек, а они уже все переписаны, все адресочки, где надо. На прощание он оставил Чехлову листовку, где говорилось, что олигархи разворовали всю Россию, что час близок, и предлагалось записываться в партию народной революции. Внизу указывались два контактных телефона.
— Много записалось? — поинтересовался Чехлов.
— Достаточно, — кивнул малый, — много и не надо. В таких делах главное — организация. Если хочешь знать, тысяча человек всю Москву на уши поставят. А еще сто тысяч в процессе набегут.
А чего, подумал Чехлов, если пограбить, так и миллион набежит.
Листовка была с ошибками, но на хорошей бумаге. Чехлов хотел ее выбросить, но потом передумал, сунул в бардачок. Надо будет Чепурному показать — хоть маленький, но, пожалуй, тоже олигарх.
Работа шла хорошо, Чехлов почти не простаивал, и уже ближе к вечеру он позвонил Анне сказать, что задерживается. Жена приняла это как должное и в свою очередь сообщила, что звонила Светка, просила при случае заехать — о чем-то ей надо посоветоваться. Чехлов спросил о чем. Анна с удовольствием перевела стрелки на мужа:
— Я-то откуда знаю? Любовница твоя, ты и разбирайся.
Светка действительно была его любовницей, но сто лет назад, в холостой молодости, еще до Аньки. Компания тогда была общая, и, когда у Чехлова начался серьезный роман с Анной, приятели ловили кайф, глядя, как две девки фырчат друг на друга, словно кошки, не поделившие кота. Потом девкам надоело веселить окружающих, они сделали вид, что подружились, а в дальнейшем и вправду подружились, тем более что Светка завела свой роман, долгий и прочный, хотя в конце концов и завершившийся ничем. Поскольку фундаментом дружбы двух любимых женщин стало убеждение, что все мужики — кобели и подонки, они довольно быстро составили нечто вроде общего фронта против Чехлова, что его в основном забавило, но, бывало, и раздражало. Однако приходилось терпеть: Светка была в семье человеком полезным, абсолютно своим, любила готовить, не отказывалась посидеть с детьми, когда Анька болела, могла и постирать, а главное, в случае чего, на нее всегда можно было положиться. Жена любила говорить, что каменная стена — мечта молодых идиоток, но хоть скромный заборчик у каждого человека должен быть. Пожалуй, для Чехловых Светка как раз и была таким заборчиком. В рискованных ситуациях она вела себя достойно, дочки с ней шептались, зная, что до родителей не дойдет, а если узнавала о внештатных развлечениях Чехлова, вполне могла устроить ему сцену, но Аньке не продавала. Словом, если существует понятие “друг дома”, Светка как раз таким другом и была.
В принципе заглянуть к ней по делу вовсе не означало пойти в гости. Чехлов тем не менее купил красивую бутылку сухого и большой шоколадный торт — по той приятной причине, что мог себе позволить. Светка была в японском халате с драконами, который именовался гостевым и в домашних условиях выглядел почти парадно. Квартира у нее была маленькая, но двухкомнатная, вся в самодельных, под потолок, стеллажах: переводчиком Светка была потомственным, в третьем поколении, и книги копились с бабушкиных времен, то ли на шести, то ли на семи языках. На рабочем столе светился монитор — компьютер у Светки был допотопный, удручающе медлительный, но она уверяла, что для переводов его хватает, тем более что денег на новый все равно нет. Рядом лежала ксерокопия на английском с богатыми иллюстрациями. Чехлов машинально перевернул заглавный лист — “Секреты экстремального секса”.
— Круто, — сказал Чехлов и положил лист на место.
— Бывает и круче, — без улыбки отозвалась Светка.
Он поставил на стол бутылку и полез за штопором — принимать гостей на кухне Светка не любила, и штопор обычно валялся в ящичке с разными компьютерными мелочами.
— Погоди, — сказала она, — давай поговорим без бутылки.
— Это сухое, — отмахнулся Чехлов.
Он достал рюмки, разлил вино. Светка рюмку не взяла.
— Случилось что? — спросил он, уже начиная беспокоиться.
— К сожалению, — проговорила Светка и отвела глаза.
Чехлов тоже поставил свою рюмку на стол.
— Ну-ка давай, — сказал он требовательно, — в чем дело?
— Ты Антонину помнишь?
— Какую Антонину?
— Ну, Тоньку, мы с ней учились когда-то. Ну, помнишь, два года назад в Икшу ездили?
— Как ездили — помню.
— Ну, вот она там была.
Тон у Светки был почти похоронный, и Чехлов всерьез встревожился:
— И что с ней случилось?
— С ней — ничего, — сказала Светка.
— А с кем случилось?
— Видимо, с тобой.
— Со мной? — изумился Чехлов.
— В принципе, ты мог ее не узнать, — сказала Светка, — но вот она тебя, к сожалению, узнала.
Чехлов ничего не понимал. Какая-то едва знакомая баба его узнала — и что? Может, подсмотрела, как он тогда с Наташей? Или в машине с Лизкой? Маловероятно, но… Что ж, придется отпираться.
— Не понимаю, — сказал он, — абсолютно ничего не понимаю.
Светка посмотрела ему прямо в глаза:
— Ты подвез ее на машине. И — назвал цену. И — взял деньги.
Так вот оно что… Чехлов почувствовал, что густо краснеет. Он давно осознал такую возможность, принял ее как факт, был готов к ней, даже фразы какие-то приготовил. Но вот не покраснеть оказалось выше его сил.
— Все равно не понимаю, — сказал он.
В Светкином голосе появилось раздражение:
— Чего ты не понимаешь? Ты ее подвез. И взял деньги. Это было?
— Не помню.
Он действительно не помнил. Вроде дня три назад какая-то бабенка смотрела на него слишком пристально и даже чуть-чуть ехидно. Но была это некая Тонька или еще кто…
— Раз не помнишь, — наседала Светка, — значит, это могло быть?
Чехлов недоуменно пожал плечами.
— Могло быть, — уже утвердительно произнесла Светка, — значит, было. И, видимо, не раз… Ну, чего ты молчишь?
— А что я должен сказать?
— Это, видимо, ты знаешь.
Чехлов изобразил на лице большую досаду, чем чувствовал на самом деле:
— Ты помнишь анекдот про белую лошадь?
— Какой еще анекдот?
— Хороший анекдот. Английский. Владелец поместья говорит слуге: “Джон, приведи белую лошадь, подними на третий этаж и поставь в ванную”. Слуга возражает: “Сэр, я никогда не задавал вам вопросы, но сейчас я хотел бы знать: зачем вам в ванной белая лошадь?” — “Видишь ли, Джон, вечером ко мне приедет в гости сэр Питер, с дороги он захочет принять душ, тут же спустится ко мне и скажет: “Сэр, у вас в ванной белая лошадь!” А я ему отвечу: “Ну и что?” Вот и я тебе сейчас отвечаю: ну и что?
Светка слегка растерялась:
— Это все, что ты можешь сказать?
— А что еще надо говорить?
— Значит, это обычное явление?
— Вполне возможно.
— То есть ты регулярно этим подрабатываешь?
— Всяко бывает.
— И ты так спокойно об этом говоришь?
— А что, мне волосы на себе рвать?
Светка надолго замолчала. Потом с горечью произнесла:
— Ну что же, значит, теперь так. Такая жизнь. Такая блядская жизнь. Доктор наук калымит на машине.
— Не совсем доктор, — поправил Чехлов, — ВАК пока не утвердил…
— Какая разница! — прервала она. — Утвердил, не утвердил… Если бы пять лет назад мне сказали, что доктор наук ради выживания будет возить разных блядей…
— А Тонька разве блядь? — невинно поинтересовался Чехлов.
Видимо, он перебрал с юмором — Светка разозлилась. За долгое знакомство она изучила его хорошо, и как достать побольней, конечно, знала. Она сказала сочувственно:
— Знаешь, Чехлов, мне тебя жаль. Даже не тебя, а всех нас. Если талантливого ученого делают половиком для всякого ничтожества или, как однажды выразилась твоя старшая дочь, опускают ниже плинтуса, значит, стране надеяться не на что. Что же, будем доживать, как получится.
Чехлов постарался удержать на лице выражение искреннего любопытства:
— А почему тебе меня жаль?
Светка передернула плечами:
— А что прикажешь, радоваться? Или гордиться? Я всегда считала тебя мужиком, причем неслабым. Да и сейчас считаю. Видимо, у тебя просто выхода не было, если уж тебя поставили раком….
Это было прямое хамство, и Чехлов тоже разозлился: какого черта он должен выслушивать гадости от бабы, которую когда-то сам не раз ставил раком? Ответил, однако, максимально спокойно:
— Должен тебя огорчить, но никакой выход я просто не искал. И искать не собираюсь. Если хочешь знать правду, я живу именно так, как хочу. И прекрасно себя чувствую. И что-либо менять в жизни, по крайней мере в ближайший год, не собираюсь. Мне хорошо, ты можешь это понять? Мне — хорошо.
Светка усмехнулась:
— Тебя выгнали с работы, ты вынужден левачить — и тебе хорошо? А если тебя позовут назад?
— Пошлю их в задницу.
— Это честно?
Теперь она не обличала — она и вправду пыталась понять. Чехлов попробовал объяснить:
— Зачем мне врать? Я свободный человек, понимаешь? Я хозяин своему времени, своим занятиям, своим деньгам. Ни от кого не завишу и ни перед кем не отчитываюсь. Всю жизнь зависел — а сейчас не завишу.
Светка снова помотала головой:
— Теперь я ничего не понимаю. Ты ученый, известный ученый, тебя уважали…
— Да брось ты! — отмахнулся Чехлов.
— Но тебя действительно уважали. Тебя знали в Европе! Сколько у тебя напечатано статей за границей — пять?
— Шесть. Ну и что?
— То есть как — что? Шесть статей в зарубежной печати — это уже известность. Это имя!
Чехлов поморщился:
— Да какое имя? Ты хоть знаешь, откуда все эти публикации взялись? Это же чушь собачья! Помнишь, я как-то рассказывал — к нам испанец приезжал, Рауль? Уж не знаю, как его в нашу убогую контору заслали. Вот меня и отрядили его развлекать. Денег дали, музеи, то, се. Ну и, естественно, ресторан при гостинице. А дальше все по-русски: посидели, выпили, подружились, пару девок, извини меня, трахнули. Он и напечатал мою статью у себя там в ученых трудах. Приглашение мне устроил на конференцию. После конференции опять же сборник по результатам, тираж двести экземпляров: штук десять испанцев, один румын, один поляк и я. А дальше как положено: я опубликовал румына с поляком здесь, они меня у себя. Ну и пошло! Затевают где-нибудь сборник и начинают пасьянс раскладывать: испанец есть, китаец есть, а русского нет. Кто у нас русский? Чехлов у нас русский! Им же совершенно все равно — Иванов, Петров или Сидоров, им важно дырку заткнуть, чтобы акция получилась международной. Тот случай, когда идет совершенная липа, но всем выгодно делать вид, что это серьезная наука.
— А твоя докторская — не наука?
— Наука. Только кому эта наука нужна? Да, раскопал все, что было в библиотеках, сто штук ссылок. Но повод-то какой? Хреновый поэт, три вшивеньких сборника, главная заслуга перед человечеством, что написал письмо Лорке и получил ответ. В Испании давно забыт, а мы этим гордились: мол, дома не помнят, а у нас изучают. Вот на это тратилась моя единственная жизнь.
Она спросила:
— А на машине халтурить — лучше?
— Уж точно не хуже. Вожу людей, а они мне деньги платят.
— Много платят?
— Раза в три больше, чем в институте. Но главное даже не это: в конторе я халтурил, а здесь, извини, работаю.
Светка задумалась надолго. Потом проговорила со вздохом:
— А тебе не кажется, что ты просто себя успокаиваешь? Ты сдался и успокаиваешь себя.
Теперь, когда Чехлов выговорился, злость пропала, и он искренне огорчился:
— Все же не поняла. К сожалению, ничего не поняла. Ты выйди на улицу и посмотри вокруг: это же другая страна. Мы живем в совершенно другой стране! Можно спорить, лучше она или хуже, но она — другая. Законы в ней другие, люди другие, жизнь другая.
— И тебе эта жизнь нравится?
— Не знаю, пока не решил. Но что точно — она мне интересна. И ее существование — факт, непреложный факт. Кто-то в нее вписался, кто-то пытается по-прежнему жить в совке. Я жить в совке не хочу. Ни при каких условиях.
— Хочешь вписаться? — спросила Светка.
— Да. Хочу вписаться.
Помолчали.
— Ну что ж, — сказала она, — каждый делает свой выбор. Я свой сделала. Опустить себя я не позволю.
Лицо у нее было постное, и Чехлов опять почувствовал раздражение. Он помахал заглавной страничкой ксерокопии:
— Твой выбор — экстремальный секс?
Тут она все же сорвалась:
— Да для денег. Только для денег! Это не моя вина: я вынуждена выживать. Но я не сдалась. И вписываться в этот бардак не собираюсь. Ты говоришь, теперь жизнь такая? Пусть — но это не моя жизнь! И я все-таки перевожу настоящую литературу. Перевожу для себя — но когда-нибудь она выйдет именно в моем переводе.
— Дай тебе Бог, — пожелал Чехлов.
На том дискуссия и кончилась. Они даже чаю попили с тортом, правда, от вина оба отказались: Светка сказала, что не хочется, Чехлов — что за рулем.
Она спросила:
— Анька знает?
Чехлов пожал плечами.
— На всякий случай, имей в виду: если и узнает, то не от меня.
На прощание в знак согласия и примирения он даже поцеловал ее в щеку. Но уже в дверях она вдруг сказала:
— А знаешь, Чехлов, в чем разница между нами?
Он вопросительно посмотрел на нее.
— Разница в том, что я выживаю, чтобы жить. А ты живешь, чтобы выжить.
В принципе Чехлову было все равно, за кем останется последнее слово, пусть бы и за Светкой. Но он все же попытался напоследок объяснить ей нечто, для себя очень важное. Он сказал:
— Ты даже не представляешь, какое это увлекательное занятие: выживать.
Светка пожала плечами.
Не поняла. Жалко — хорошая баба…
В положенный день он подъехал к толстячку. Тот встретил еще приветливей, подбежал к дверям, протянул обе руки — честь-то какая! Задал все дежурные вопросы (дела, здоровье), получил все дежурные ответы и передал из рук в руки два аккуратненьких конвертика.
На сей раз Чепурной пожелал увидеться — разумеется, в ресторане. Что ж, в приятном месте и встретиться приятно. В последний момент Чехлов вспомнил про листовку “народных революционеров”, для хохмы взял с собой: надо же знать олигарху, что ему грозит.
После первой рюмашки Чепурной спросил, как жизнь. Чехлов ответил, что интересно. Валерка усмехнулся:
— Не слишком интересно-то?
— Пока в самый раз, а там видно будет.
Чепурной вздохнул с некоторой даже завистью:
— Сколько же я тогда народу повидал, а? Если по сути, это был для меня настоящий университет. Все эти “Коммерсанты” и “Финансовые ведомости” — просто выжимки, а жизнь, как она есть… Будь моя воля, всех своих замов каждый год месяца на два сажал бы за баранку, да и сам садился.
— За чем дело стало? — подыграл Чехлов. Ему было не совсем ловко, хотелось выглядеть равным собеседником, да плохо получалось.
Они выпили за вольную жизнь левака, самое мужское из занятий. Хрен с ним, подумал Чехлов, на метро доеду, а завтра с утра заберу тачку.
— Я даже в отпуск больше чем на неделю вырваться не могу, — пожаловался Чепурной, — у нас ведь не Швеция. Это там фирмы по двести лет существуют, все идет накатом, хозяин вообще может на Багамах жить. А у нас тут все на паутинках: ниточку выпустил из рук, и все валится. Пока что бизнес по-русски весь экстремален. Держишь дело в руках — и все с тобой считаются, и все боятся. А попробуй уйти — тут же догонят…
Момент был подходящий, и Чехлов с ухмылкой сказал, будто только что вспомнил:
— Кстати, мне тут листовку дали — вербуют в борцы за народное счастье. Глянь для интереса.
Чепурной повертел бумажку в руках, прочел внимательно.
— Крутые ребята, — сказал он, — с грамматешкой проблемы, а так — крутые. Понять их можно: работать лень, а кушать хочется. Будь я благотворитель, обязательно что-нибудь им подкинул бы. Но я же не благотворитель.
— Как думаешь, это серьезно? — спросил Чехлов.
— Видимо, кто-то их придерживает на всякий случай.
— На какой?
— Сейчас всяких случаев много. Рынок, например, погромить, пару киосков спалить у конкурента.
— Мне тот малый сказал, их тысяча, а резерв — тысяч сто. Реально, или врет?
— Насчет тысячи, конечно, врет, но рыл триста, может, и наберется.
— Они грозят, что все олигархи у них переписаны. Ты не олигарх?
— Куда мне, — отмахнулся Чепурной, — олигархи нефть качают. Но для них, конечно, олигарх. Для них и лоточник на рынке олигарх, особенно если рожа кавказская.
— Что-нибудь серьезное они могут устроить?
— Революцию, что ли? — Валерка снова повертел в руках листовку. — Адреса нет, но это не имеет значения… Ладно, давай по махонькой за народное счастье.
Они выпили по махонькой. Водка была идеальная, с тонким привкусом лимона.
— Видишь, — сказал Чепурной, — они всех переписали. Но я так полагаю, не они одни писать умеют. У меня вот в конторе есть папочка, синенькая такая, и в ней все более-менее любопытные команды по нашему округу, полный состав с адресами. Бандиты, революционеры — все там. Пока не мешают, пусть живут. Но если решат наехать, им будет печально. Можешь мне поверить: настоящему бизнесу беспорядки не нужны. Как ты думаешь, сколько в одной Москве частных армий?
— Понятия не имею, — честно ответил Чехлов.
— Сто охранников — армия?
— Пожалуй, армия.
— А двадцать?
— Не знаю.
— А десять?
Чехлов промолчал.
— Десять, — веско произнес Чепурной, — тоже армия. Ну, вот попрет на меня толпа в триста рыл, на офис или на склад — я что, лапки кверху? Я выведу моих волкодавов, их теперь двенадцать штук. Так вот, если надо, они сотню революционеров по асфальту размажут, а остальные башмаки им поцелуют и на карачках уползут. Это ментам можно приказать — со щитами, но без оружия. А у меня не менты, мои церемониться не станут. И вот таких частных армий в Москве тысяч пять, если не десять. Я тебе вот как скажу: все эти недоноски, хоть с флагами, хоть со свастиками, — дерьмо, ни на что не способное. Их выпускают, когда надо интеллигентов попугать или журналюг позабавить. Их бояться не надо.
— А кого надо? — спросил Чехлов, после шести стопок соображавший замедленно.
— Смотря кому, — рассудил Чепурной, — тебе, например, придурка с ножом или заточкой. А мне… Мне, к сожалению, тоже надо опасаться. — Он ритмично постучал пальцами по столу и невесело пояснил: — Мне, брат, надо опасаться винтовки с оптическим прицелом.
— Есть кому стрелять? — Чехлов не то чтобы протрезвел, но посерьезнел.
— Кому стрелять, всегда найдется, — ответил Валерка. Потом он спросил: — На тачке?
— Ерунда, доберусь.
Чепурной пальцем поманил одного из бультерьеров, не считая, отщипнул несколько бумажек и велел доставить друга в целости и сохранности. Бультерьер, с трудом всунувшись, сел за руль “копейки”, спросил адрес, а после предложил проводить до квартиры.
— Да я трезвый, — не совсем уверенно возразил Чехлов.
Бультерьер спорить не стал, но подождал в дверях подъезда, пока наверху не хлопнула дверь.
Утром жена обрадовала и удивила. Поставив на стол кофе с его любимыми калорийными булочками, она вдруг осторожно спросила:
— У тебя есть три минуты?
— Естественно.
— Можно с тобой поговорить?
Тут уж он насторожился:
— Странный вопрос…
— Так можно?
— Давай.
Жена сказала кротко:
— Ты знаешь, что я тебя люблю?
— По крайней мере, на это надеюсь, — улыбнулся Чехлов.
— Так знаешь?
— Ну, знаю.
— А что я тебе друг?
Внутри Чехлова все заметалось. Такие вопросы с кондачка не задают. Видимо, что-то узнала. Но — что? Про девок? Про его истинный нынешний заработок? Особо смущала кротость жены.
— Конечно, друг, — сказал он, — кто, если не ты?
— А что на меня всегда можно положиться? — продолжала Анна свой странный допрос.
— Естественно, знаю. Мы два матроса в одной лодке — на кого же еще полагаться? А к чему ты это?
— Ни к чему, — сказала она и улыбнулась, — просто хочу, чтобы ты все это знал. Всегда знал. Сейчас жизнь трудная, и я очень рада, что мой муж именно ты. Ты мне как-то сказал, что класс водителя проверяется не на прямой, а на повороте. Вот сейчас как раз поворот. Ты бы слышал, как все вокруг ноют! У нас на работе все ноют — и бабы, и мужики. А ты не ноешь.
Чехлов почувствовал, что краснеет. “Класс водителя”… Узнала?
— Что толку ныть, — сказал он, — это когда-нибудь чему-нибудь помогало? С жизнью ведь так — либо ты ее, либо она тебя. Так уж лучше я ее.
— Я тебя очень люблю, — сказала Анька, — пожалуйста, знай это. Я ведь тебя жутко ревновала, и не всегда зря, ты знаешь. Но потом подумала: мне же он нравится, так чего удивляюсь, что он нравится другим? А теперь я тебя просто люблю.
Тем разговор и кончился — она спешила в контору. Чехлов остановил ее в дверях и крепко, длинно поцеловал в губы, чего у них давно не водилось. Будь у нее хоть двадцать минут в запасе, потащил бы в спальню. Но двадцати минут не было, и она побежала к метро.
Чувство нежности к жене требовало выхода, и он позвонил Наташе. Времени у нее оказалось в обрез, никаких кафе, прямо на ту полянку. Едва добежав до нее, Наташа торопливо принялась раздеваться — впрочем, и сбросить-то ей нужно было платьице да трусики, бюстгальтер стащил уже он. Сам Чехлов только и успел расстегнуть ремень, Наташа жадно влипла в него всем своим голым телом, остальное раздевание происходило в процессе. И опять в нем перемешалось элементарное возбуждение, восхищение совершенной женской плотью и самодовольство мужика, в котором ценят не умника, не советчика, не покровителя, а любовника, трахальщика, самца.
Едва очнувшись она забормотала:
— Выгонят меня, ох выгонят! Вези быстрей.
Она накинула платье.
— А трусики? — спросил Чехлов уже на ходу.
— В машине надену.
Она действительно надевала их в машине, причем подол задрала так, что он взмолился:
— Разобьемся же!
Высадив Наташу за углом ее конторы, он минут пять просто медленно катил вдоль улицы, отдыхая. В душе опять плавно колыхалось чувство нежности и благодарности жене, будто это ее, а не Наташу он только что с таким кайфом оттрахал. Ведь действительно друг. Действительно самый надежный человек. Два матроса в одной лодке — что тут еще скажешь!
Дальше мысли стали сладко путаться. А Наташа кто — не матрос? А маленькая Лизка — не матрос? Бог ты мой, насколько же лучше стала жизнь…
Он не выдержал, позвонил Наташе из какого-то автомата:
— Ты как?
— Жива, — сказала она.
— Тебе нормально было?
— По мне не видел?
— Видел.
— А тебе как?
— Тоже нормально, — ответил Чехлов, — слишком нормально.
— Что значит — слишком?
— Это значит — так не бывает. Слишком здорово. Вообще, все слишком здорово. Так здорово, что страшно.
Вскоре, и месяца не прошло, выяснилось, что боялся он не зря.
В положенный вторник он подъехал к прежней своей конторе, к гостеприимному толстячку. На сей раз директор через секретаршу попросил минут десять подождать. Чехлов подождал. Потом прошел в кабинет. Толстячок, как и в те разы, вышел из-за стола, и руку пожал, и указал на кресло — все вышло как обычно, только рукопожатие получилось короче и дежурней. Поскольку все было давно оговорено, Чехлов просто ждал, глядя на директора. Но и толстячок ждал, глядя на Чехлова. Пауза затягивалась, и Чехлов поинтересовался:
— Проблемы?
— Арендаторы подводят, — вздохнул толстячок, — давайте отложим вопрос на недельку.
Чехлов удивился, но вида не подал, встал с кресла и произнес беззаботно:
— Мне что, я курьер. Наверное, Валерий Васильевич недельку потерпит.
А толстячок все не сводил с него странно внимательных глаз, словно не просто смотрел, а высматривал. Потом решился:
— А вы что, новости сегодня не смотрели?
— Да не успел еще.
— Вы посмотрите, — осторожно порекомендовал директор, — Бог даст, ошибка…
— Посмотрю, — кивнул Чехлов.
Толстячок явно ждал вопроса. Но Чехлов не хотел его радовать и вопроса не задал. Уже в дверях он обернулся, чтобы со сладкой вежливостью, в масть директору, кивнуть напоследок. И вдруг поймал ехидную, почти торжествующую улыбочку толстячка. Тот мгновенно спохватился и улыбку погасил. Чему он радовался?
Чехлов прошел за угол, в переулок, где обычно оставлял машину, чтобы не засвечивать перед бывшими коллегами ее пятнистые от ржавчины бока. Проехал пару кварталов, взял какую-то тетку с двумя сумками, потом дедулю с ребенком. Он вспоминал разговор с толстячком и чувствовал, как нарастает тревога. Что-то явно произошло. Но — что? Директор ушел под какую-то крутую крышу? Но тогда зачем ссылка на нерадивых арендаторов? Валерка решил сменить курьера? Но тогда, наверное, сам бы сказал. Впрочем, не виделись месяц, а за месяц мало ли что может произойти. А главное, какие новости толстый жулик имел в виду?
В любом случае надо было позвонить Чепурному: его клиент, ему и решать. Чехлов остановился у ближайшего автомата, но потом передумал и поехал домой. Пообедает, заодно и позвонит.
Дома он поставил котлеты на маленький огонь и набрал Валеркин номер. Трубку взяла не секретарша, а какой-то мужик.
— Валерий Васильевич у себя?
— А кто спрашивает?
Чехлов назвался. Мужик повторил вслух его фамилию — видимо, кому-то стоящему рядом, после чего буркнул коротко:
— Завтра позвоните.
— Во сколько лучше? — спросил было Чехлов, но из трубки уже шли гудки.
Чехлов поел, посидел задумчиво. Потом вдруг вспомнил: ведь толстячок что-то брякнул про новости. Включил телевизор и стал медленно пить чай, дожидаясь, пока начнутся “Вести”. Дождался, просмотрел от начала до конца. Все обычно, ничего существенного. В Думе бардак, в Африке засуха, премьер подписал какое-то постановление. Правда, Лужков дал разгон двум своим замам и особо возмущался по поводу аренды — может, на это и намекал толстячок? Когда пошла сводка погоды, Чехлов вырубил ящик и пошел на улицу, к машине. В конце концов, позвонит завтра Валерке и что-то выяснит. Не терять же из-за ерунды рабочий день!
Ему повезло: прямо на улице попался клиент в аэропорт. И обратно прихватил мужичка, хоть и задешево, но, по крайней мере, ехал не пустой. В общем, день получился лучше среднего, и все бы было путем, если бы не шевелилась под ребрами легкая тревога. Привычный азарт так и не появился, и вскоре после восьми Чехлов поехал домой.
Лампочка в подъезде перегорела, чтобы не искать ключи, позвонил. Открыла Анна. Лицо у нее было странно озабоченное.
— Ну, как ты? — сразу же спросила она.
— Нормально, — пожал плечами Чехлов.
— Ну, слава Богу!
— А в чем дело, — почти разозлился он, — почему слава Богу? У меня должно быть чего-то ненормально?
— Ты что, не смотрел новости?
— Смотрел. А что?
— Про Валерия слышал?
— Ничего не слышал. А что случилось?
Впрочем, вопрос можно было и не задавать. Тревога, копившаяся в нем весь день, приобрела ясные очертания еще до того, как жена испуганно выдохнула:
— Он же погиб.
Прежде всего Чехлов бросился к ящику. Ублюдочная жизнь — даже о гибели друга сообщает хитроглазый придурок с экрана! Чехлов поискал канал с новостями, но не нашел: фильмы, игры, реклама, еще какая-то хренотень. Теперь сразу стал понятен странно пристальный взгляд толстячка, в котором было еще нечто. Ехидство — вот что: трусоватое, на самое донышко запрятанное ехидство. Видно, недешево давалось ему унижение этих месяцев…
— Жутко, — сказала Анна, — уже и таких убивают.
— Сама слышала?
— Ну да. Случайно натолкнулась. Утром ты ушел, хотела погоду поймать, а тут как раз и сообщили.
— Что сообщили?! — почти крикнул Чехлов. До него еще не дошел весь ужас происшедшего, но уже в смуте мыслей знобяще обозначилось, что оборвалась не только Валеркина жизнь, но и его, Чехлова, жизнь тоже кончилась, кончилась второй раз за последние месяцы. Прежде за него худо-бедно отвечал институт, потом худо-бедно отвечал Валерка, а теперь не отвечает никто. Один. Не на кого надеяться.
— Так чего сообщили-то? — повторил он уже спокойней.
— Убили. В собственном дворе, пока шел к машине. Я думала, ты уже знаешь. Вы же, по-моему, дружили?
— Хрен его знает, как это теперь называется, — ответил Чехлов не столько Анне, сколько самому себе, — да нет, чего там, конечно, дружили. Чуть не десять лет в одной конторе, да и потом…
Конечно, дружили, молча повторил он самому себе. Теперь, когда Валерка ушел, их отношения как бы разом стали теплее и ближе. Сколько знакомы-то! А кто помог, когда оказался на улице без связей и надежд? Ведь помог! И дальше бы помог. Ну, развлекался — и что? Мало ли они и прежде друг друга подкалывали — тогда, правда, в основном Чехлов Валерку. Чужих не разыгрывают, только своих, близких…
Про Чепурного все же сообщили — в криминальных новостях. Застрелен известный предприниматель, наверняка действовал профессионал, выстрел издалека, точно в голову, умер на месте. Показали жену, точнее, уже вдову: несчастная баба бормотала сквозь слезы, что врагов у него не было, его все любили, потому что он всем делал только добро. Потом в камеру попал исполнительный директор, и опять пошли бессмысленные слова: талантливый руководитель, чуткий человек, все уважали. Толстомордый мужик в ментовских погонах повторил то, что уже сказал ведущий: убийство явно заказное, стреляли из снайперской винтовки, видимо, со стороны детского садика, работает оперативная группа, по факту убийства возбуждено уголовное дело… Потом начался следующий сюжет — про пожар на складе.
— Пойдешь на похороны? — спросила жена.
— Надо, — отозвался Чехлов, но неуверенно. Кому звонить, у кого спрашивать? Да и кто из Валеркиного нынешнего окружения его знает, кроме тех двух бультерьеров?
Утром он все же позвонил по Валеркиному номеру. На сей раз трубку взяла секретарша и безлико сказала, что пока никакой информации, — видно, звонили многие и спрашивали одно и то же. Нет так нет, вроде печальный долг выполнил, попытался. Чехлов даже отвез на Самотеку какого-то богатого старика, там же взял двоих иностранцев до гостиницы. Но потом что-то кольнуло, и он, уже не отвлекаясь, поехал прямо к Валеркиному офису — бывшему Валеркиному. Никак не мог представить, что этого смекалистого парня, главной опоры в мутной жизни, больше нет — лежит где-то неподвижный, холодный, еще похожий на себя, но уже не существующий.
На входе стоял парень в камуфляже, позади него, в дверях, еще один, с коротким автоматом в руках — “узи”, что ли? Чехлов слегка оробел — уж очень жестко смотрелась охрана. Но все же подошел, спросил вежливо:
— Не скажете, когда похороны?
Тот, что без автомата, мрачно глянул и не сразу отозвался:
— А вы кто?
— Да мы дружили, — со вздохом и почему-то виновато объяснил он, — моя фамилия Чехлов.
— Вам пропуск заказан?
— Нет.
— Тогда нельзя, — твердо сказал охранник.
— Я только спросить, когда похороны…
Парень в камуфляже немного подумал:
— Кто вас тут знает?
Чехлов пожал плечами:
— Ходили с ним два парня, телохранители.
— Зовут как?
Как же их зовут-то, напряг память Чехлов. Раньше-то запоминать не было надобности… Потом имя всплыло:
— Паша. А другого не помню.
Парень, ничего не сказав, достал мобильник, поиграл кнопочками:
— Паша? Выйди-ка.
Минуты через полторы вышел один из телохранителей, огромный, тот, что отвозил его домой. Парень в камуфляже проговорил:
— Тут вон к тебе. Знаешь?
Паша подошел к Чехлову, молча протянул громадную лапу и лишь потом сказал:
— Вот так вот.
— Как же это? — бессмысленно спросил Чехлов.
Паша не ответил, только руками развел. Лицо его дернулось, и Чехлову вдруг показалось, что он сейчас заплачет. На грозного волкодава малый вовсе не походил — просто очень крупный молодой мужик с толстой шеей и мощными плечами. Галстук аккуратно повязан: хозяина убили, но порядок, им заведенный, еще действовал.
Чехлов отступил на пару шагов, Паша тоже отодвинулся от дверей, говорить стало посвободней.
— Это какой же сволочи понадобилось? — в пространство проговорил Чехлов. — Ведь талантливый был человек, таких поискать.
— Большой был человек, — горько согласился Паша, — все в голове держал, до последней мелочи. Я таких умных больше не видел. Решения принимал мгновенно и всегда безошибочно… Я даже не понял, как случилось, выстрела мы не слышали — видно, издалека били. Просто раз — и упал. Я даже подумал, может, сердце схватило. Там и было-то от подъезда три шага. — Паша помолчал и сказал с угрюмой уверенностью: — Теперь все посыплется. Валерия Васильевича заменить некем.
— Ты с ним давно?
— Года два. А ты с ним учился, что ли?
Переход на “ты” произошел незаметно и естественно: беда сближает быстрей, чем водка.
— Работали вместе. Я докторскую писал, он кандидатскую, — Чехлов невесело усмехнулся, — была и такая жизнь когда-то.
— Мозги у него были удивительные, — сказал Паша, — все брал на себя.
— Насчет похорон не знаешь?
— Нам не объявляли.
— Узнаешь — позвони, ладно?
Он продиктовал номер, и Паша забил его в мобильник.
Чехлов вдруг понял вторую причину Пашиной мрачности:
— На службе-то останешься?
Паша вздохнул:
— Это не мне решать. Скорей всего, тут и службы никакой не будет. Все решал один человек, Валерий Васильевич, остальные только исполняли… Ладно, бывай — пойду.
Он снова осторожно пожал руку Чехлова своей безразмерной лапищей.
Паша не позвонил, и Чехлов так и не узнал, когда и где похоронили Валерку. Впрочем, об этом он не слишком и жалел. Ну, как бы он выглядел на кладбище или поминках? Уж чересчур чужой среди своих. Откуда, кто такой? Потрепанный интеллигент, которому усопший для хохмы подарил старую тачку, да еще по непонятной прихоти раз в месяц кормил в дорогом ресторане. Кто его узнал бы в толпе вокруг гроба? Разве что Паша, да и тот вряд ли стал бы себя компрометировать даже шапочным знакомством с нищим приживалом на богатых похоронах. К тому же Чехлов слишком горевал о Валерке, чтобы еще и изображать горе под чужими взглядами.
А горевал он сильно. И о Валерке, и о себе, и о том коротком отрезке сплошных удач, который, конечно же, не мог длиться вечно и должен был когда-то оборваться — но почему так внезапно, резко и трагично? Думать об этом было больно и страшно, не думать — трудно. Поэтому Чехлов левачил с утра до ночи, даже выходные прихватывал: конкретная работа хоть чем-то заполняла мозги, да и зарабатывать теперь надо было по максимуму. Не потому, что иначе не хватало денег, — хватало. Но Чехлов понимал, что палочки-выручалочки, припасенной на худой случай, больше нет и, скорей всего, никогда в жизни она не появится. Он и прежде не собирался просить у Валерки денег, да и ни у кого не собирался. Но все же в глубине души знал: случись что внезапное, никто не поможет, а вот Валерка поможет: поразвлекается, естественно, разыграет ехидную сценку, но денег даст. Теперь рассчитывать можно было только на себя — на себя да на ржавеющую Валеркину тачку. На данный момент впереди не светилось ни одно окошко, и все, что оставалось, — зарабатывать и зарабатывать.
Девкам Чехлов больше не звонил — не то было настроение, да и все в жизни стало иным: триста ежемесячных халявных долларов остались в удачливом прошлом, и каждый заработанный рубль словно бы прибавил в весе и заставлял себя уважать.
Анька кожей почувствовала изменение ситуации. Не сразу и очень осторожно, но она все же задала вопрос, как дальше.
— Как ты думаешь, теперь, без Валерия, они тебя не уволят?
— Все может статься, — сказал Чехлов, — а хоть и уволят, с голоду не умрем, машина выручит. Это ведь тоже деньги, и не такие уж маленькие.
— Только бы не сломалась, — вздохнула жена. Больше она ничего не сказала, но этот ее вздох словно бы открыл и узаконил нынешнее чехловское ремесло. Знает, понимает, не комплексует — и на том спасибо.
Валеркин уход создал еще одну проблему, мерзкую до крайности. Хитрый толстячок, уже ознакомленный с новостями, просил отложить вопрос на неделю. Было совершенно ясно, что никаких денег он давать не собирался и не даст — но что теперь делать? Съездить к нему — только дерьма нахлебаешься. Плюнуть и забыть — еще унизительней: мол, сам понял свое жалкое место.
Чехлов решил позвонить и, как минимум, напугать толстячка. Он заранее придумал и обкатал в мозгу, что скажет. Примерно так: я, мол, просто посыльный, что велели, то и передаю. А если договоренности меняются, они, наверное, сами к вам заедут. Или вас к себе пригласят… Трусоватый толстячок, конечно, спросит, кто заедет и кто пригласит, на что Чехлов вполне доброжелательно ответит: кто меня посылал, те и заедут. Разумеется, эпопея на этом кончится, но хотя бы лицо сохранит: месяц, а то и два жирный лицемер будет вздрагивать от каждого скрипа, от каждого шага за спиной.
Он перезвонил точно через неделю. Секретарша узнала, была приветлива:
— Сейчас соединю.
Видимо, трубку она положила на стол, потому что дальнейший разговор Чехлов слышал вполне отчетливо.
— Николай Егорович, там Борис Евгеньевич.
— Чехлов, что ли?
— Чехлов.
— Меня нет.
— А когда будете?
— Для него — никогда. На совещании, обедает, уехал, в отпуске… Только — вежливо! Позвоните через месяц, а лучше через два. Все!
Секретарша сказала уже Чехлову, растерянно и виновато:
— Борис Евгеньевич, у Николая Егоровича совещание, позвоните после шести. Или завтра с утра.
— Конечно, — бодрым тоном произнес Чехлов, — лучше уж завтра.
Мразь. Какая же все-таки мразь…
Денег жалко не было, с деньгами он уже простился: сладкая халява дуриком возникла и дуриком ушла, черт с ней. Но невыносимо было думать, что эта жуликоватая мразь опять наверху, что директор небось, потирая жирные лапки, празднует победу и освобождение. Что за страна такая, где при любом раскладе вор и подонок всегда вывернется!
Настроение было такое, что хоть за руль не садись: в машине в первую очередь надо думать о дороге, иначе быстро выяснится, что на улице слишком много встречных грузовиков и попутных столбов. Но и дома оставаться было не лучше — так себя до инфаркта догрызть недолго. Колебания прервал звонок: просили Бориса Евгеньевича, но он сразу узнал ворчливую Лизкину интонацию.
— Да один я, говори нормально, — ответил Чехлов.
— Куда пропал-то? — спросила Елизавета. — Я уж думала, случилось что.
— Может, и случилось, — согласился Чехлов. Врать не было ни сил, ни желания.
Лизка долго молчала. Потом предложила:
— Увидеться не хочешь?
Слегка подумав, Чехлов понял, что хочет: девка неболтливая, ненавязчивая, с ней, по крайней мере, лучше, чем одному. Можно, например, по парку погулять.
Договорились встретиться у Тимирязевки: хорошее место, парк большой, полудикий, народу мало. Лизка пришла в обычном своем прикиде: та же юбчонка, та же маечка. Блузку бы ей какую-нибудь купить, подумал Чехлов, но тут же вспомнил, что теперь у него с деньгами будет не так свободно, как пару недель назад: Валеркина гибель разом спихнула его с горки вниз, на два-три социальных слоя.
Они вошли в парк, не спеша двинулись по длинной пустой аллее. Далеко впереди дорожку перебежала собака, следом прошла женщина с коляской.
— Что случилось-то? — спросила Лизка.
— Друга у меня убили, — ответил Чехлов, — самого, пожалуй, близкого друга. Как раз неделя прошла.
— Он кто был?
— Вроде предприниматель. Мы с ним о делах мало говорили.
— За что, не известно?
— Кто же скажет? Вышел из дому, рядом охрана. Пальнули издалека в голову — и все, на месте.
— Время такое, — проговорила Лизка, будто это могло утешить.
— Когда я работу потерял, он один помог, — сказал Чехлов, — машину вот эту отдал. Если бы не он, не знаю, как бы вывернулся.
День был жаркий. Они молча погуляли по парку, посидели в тени на скамейке.
— Ничего не могу делать, — пожаловался Чехлов, — все из рук валится. Знаешь, бывает, ногу сведет, ни лежать, ни сидеть, а повернешься — больно. Так вот у меня сейчас словно всю душу свело.
— Может, тебе просто напряг сбросить? — спросила Лизка.
— А как его сбросить?
— Ну, как все мужики сбрасывают? Либо водка, либо…
Чехлов пожал плечами. Ни думать, ни тем более что-то решать никакого желания не было. Было желание закрыть глаза и проспать неделю, а за это время, Бог даст, что-нибудь образуется само собой.
Лизка глянула влево, глянула вправо.
— Закрой глаза, — сказала она, — закрой глаза и отключись. Спи.
Спать он не стал, но глаза послушно закрыл, опустив затылок на гнутую спинку скамейки. Хорошо, когда есть кого послушаться, когда кто-то берет на себя бремя решения, пусть хоть в мелочи, в ерунде… Он почувствовал, как разошлась молния на брюках, почувствовал мягкое прикосновение рук, потом совсем легкое — губ. Это не была квалифицированная женская работа, это было нежное творчество, которое не так часто выпадает даже вполне востребованным мужикам. Любовь, что ли? Обязывающее слово вряд ли годилось, хотя кто знает, в каком обличье иногда ходит любовь…
Дрожь, усталость, отрезвление. И — облегчение. Он все равно не знал, что делать дальше, но напряжение, вот уже неделю прижимавшее его к земле, спало.
Благодарить было глупо, и он на прикосновение ответил прикосновением: молча погладил Лизку по волосам.
— Сколько ему было? — спросила она.
— Лет сорок, наверное. Может, сорок два.
— Хоть свое прожил, — сказала Лизка.
Чехлов с горечью усмехнулся — Чепурной был моложе него минимум года на три. Но потом подумал, что у нее-то исходная точка иная: Валерка прожил две с половиной ее жизни, а ей за этот срок еще бороться и бороться.
— Конечно, жалко, — вздохнула она, — хороших людей всегда жалко. Зато теперь у него никаких забот. — Потом она, видно, до чего-то додумалась: — У тебя с ним дела всякие были?
— Кое-какие были.
Лизка осторожно спросила:
— Чего-то обломилось?
— Чего-то обломилось, — подтвердил он.
Она ждала пояснений, и Чехлов пояснил:
— Есть два подонка на нашей бывшей работе — такая мразь! При нем они раком стояли и слово сказать боялись, а теперь радуются. Даже не представляешь, насколько это противно.
— А нельзя их опять раком поставить?
— А как? — развел руками Чехлов.
— Но ведь как-то можно, — задумчиво произнесла Лизка, — твой друг мог, значит, и другой сможет.
— Черт его знает! — неуверенно отозвался он. После чего, немного поколебавшись, рассказал ей суть дела, впрочем, кратко и без деталей.
— Таких и надо давить! — сказала Лизка, — Ладно, может, чего и придет в голову. Тебе деньги важны или принцип?
— Только принцип, — качнул головой Чехлов, — на деньги плевать. Хоть свои отдам.
— Свои сперва иметь надо, — резонно заметила девчонка.
У выхода из парка он спросил, куда ее подвезти, но Лизка отмахнулась:
— Без разницы, выброси где-нибудь по дороге.
У метро она вышла, пообещав, если что, позвонить. Надежд на ее возможности у Чехлова, конечно же, не было. Но оттого, что еще кто-то повесил на себя его заботу, стало полегче.
Вдвоем всегда легче.
Лизка позвонила через два дня.
Встретились снова у парка, только теперь Елизавета была не одна, а с парнем. Малому было лет тридцать. Кроссовки, джинсы, рубашка тоже джинсовая, редкие волосы ежиком, в руке прутик.
— Вот познакомься, — сказала Лизка.
Парень переложил прутик из правой руки в левую и назвался Георгием. Рукопожатие было вежливое, некрепкое. Вообще, малый был глубоко обычный, никаких особых черт в облике не проступало. В Москве таких хоть пруд пруди, в любой толпе проходят фоном, даже на футболе орут, как все, не выделяясь, ни громче, ни тише. Жить как-то надо — вот как-то и живут.
— Значит, так, — начал он, — Елизавета в общих чертах обрисовала… Как я понял, у вас был друг, и один человек ему платил, а теперь друга убили, и тот человек не платит. Так?
— В общих чертах так, — кивнул Чехлов.
— Может, еще что-то имеете дополнить?
— Что-то имею, — согласился Чехлов и, не повышая голоса, объяснил: — Этот человек — мразь. Деньги мне абсолютно не важны. Просто хочу, чтобы мразь знала свое место.
— Это понятно, — сказал Георгий, — если мразь, отступать нельзя. Вашего друга как звали?
— Чепурной Валерий Васильевич.
— Я имею в виду, может, погоняло какое было? В смысле — кликуха.
— Вроде не было. Но точно не знаю.
— Он бизнесом занимался?
— В основном да. Я особо не вникал.
— Ну, ясно, — подытожил Георгий и достал из кармана рубашки маленький электронный блокнотик. — значит, Чепурной Валерий Васильевич, бизнесмен. Как его фирма называлась?
Чехлов назвал Валеркину фирму.
— А тот человек… в смысле — мразь, он кто?
Чехлов и на это ответил.
Георгий потыкал в кнопки блокнотика. Он был скучен, как пожилой бухгалтер, и тем симпатичен: вежливый, аккуратный, исполнительный. Клерк — в любой системе клерк, лишь бы начальство из себя не корчил.
— Значит, давайте так, — сказал Георгий, — я доложу, а там уж как решат. Свяжемся потом через Елизавету, она вам сообщит. Устраивает?
— Вполне, — ответил Чехлов.
Простились тоже вежливо, за руку. Уже уходя, Георгий решился — остановился, чуть помедлил и произнес сочувственно:
— Я вас понимаю. Подлого человека прощать нельзя, всем же хуже станет. Ваш друг погиб, ничего сделать не может — значит, кто-то должен взять это дело на себя. Я сам, конечно, не решаю — но доложить постараюсь нормально.
От неожиданности Чехлов так расчувствовался, что готов был обнять парня — но это смотрелось бы вовсе смешно. Поэтому он всего лишь растерянно и благодарно развел руками:
— Спасибо.
Он, конечно, понимал, что ничего еще не решилось, но настроение пришло в норму. Лизкина скорая помощь больше не понадобилась.
Елизавета перезвонила через неделю. Встретились там же, и опять она была с вежливым Георгием, аккуратным клерком неведомой системы. Снова поздоровались за руку, но на этот раз Георгий улыбнулся.
— В общем-то, в порядке, — сказал он, — проблему решили. Этот человек пошел на соглашение, будет платить, как всегда, только другой структуре. Правда, у вас там был некоторый интерес — тут уж, извините, не получилось, я предлагал, но у нас сказали, не надо создавать путаницу. Тем не менее вам за наводку… и, так сказать, в качестве отступного… — Георгий достал из нагрудного кармашка зеленую пачечку, ровно перетянутую резинкой: — Тут тысяча, пересчитайте, пожалуйста.
— Да я вам верю, — растерянно проговорил Чехлов. Вот уж не думал, что так быстро получится! Да еще и денег дали…
— Нет, я вас прошу, — настоял Георгий, — деньги счет любят, порядок есть порядок.
Чехлов пересчитал — ровно тысяча долларов.
— Ну, а вы, — забормотал он, — вы же все организовали, если бы не вы…
Георгий твердо отказался:
— Спасибо, но у нас не принято. У меня зарплата есть.
— Он сразу согласился? — полюбопытствовал Чехлов.
— Не совсем, — сказал Георгий, — ребята говорили, пришлось немножко наказать. В общем, можете считать, свой долг перед другом вы выполнили.
Он выслушал благодарственные слова и ушел удовлетворенно, как врач, сумевший вылечить трудного больного.
Чехлов сказал Лизке:
— Дикие деньги. Сроду таких в руках не держал. Ну, и чего с ними теперь делать?
Девчонка ответила:
— Спрячь и никому не показывай. Мало ли что. Тачка, допустим, забарахлит — на какие шиши будешь ремонтировать? И вообще… Не мужик, что ли? А у мужика должна быть заначка на все случаи жизни. Тем более такой жизни, как сейчас. Гараж есть?
— Откуда?
— Жаль, — сказала Лизка, — а то зарыл бы в гараже. Ну, в банк отнеси, будет тебе процент идти.
Чехлов посмеялся, но потом задумался: а правда, чего делать с деньгами? И как, например, объяснить Аньке, откуда они взялись? Прежде была отмазка на все случаи жизни: Валерка чудит. Теперь ни отмазки, ни Валерки. И вообще, про эту историю жене ни слова и никому ни слова: хрен их знает, в какой фирме или банде числится клерком вежливый Георгий? Может, и правда дурные баксы на книжку положить, а книжку сунуть куда-нибудь в старые рукописи? Пока что Чехлов завернул драгоценную валюту в мятую газету и запихнул сверток поглубже в бардачок, забитый ржавыми отвертками, разболтанными пассатижами и лоскутами наждачной бумаги: видно, в дни своего левачества будущий миллионер Валерка зимой здорово мучился с заезженными свечами и контактами аккумулятора.
Как именно толстячка “немножко наказали”, Чехлов узнал позже и случайно — от Наташи. Она изредка перезванивалась с девочками из института, они и рассказали, что на Николая Егоровича напали в подъезде, отняли портфель с документами, выбили два зуба и сильно ушибли копчик, так что теперь он в кресло вынужден подкладывать специальную подушечку. Чехлов сгоряча даже пожалел вороватого директора. Но потом вспомнил его гаденькую улыбочку в день Валеркиной гибели и решил, что толстячка “немножко наказали” вполне за дело.
Самое же главное — Чехлов внутренне освободился, ушло омерзительное чувство унижения. Его ударили, а он ответил, и последняя зуботычина осталась за ним. И плевать, что он весь день сидит за баранкой дребезжащей машины, а толстячок в директорском кресле на специальной подушечке, еще не известно, у кого душа спокойней. Три сотни долларов в месяц — деньги, конечно, немалые, но деньги, в конце концов, зарабатываются. Ну, придется ишачить на час-другой дольше. Не в этом же дело!
В чем дело, он в принципе знал — но, к сожалению, только в принципе. Пологой длинной лестницы, по которой прежде люди плелись к скромному успеху десятилетиями, теперь не существовало. Теперь было что-то вроде лифта, и того, кто умел выбрать нужную кабинку, быстро возносило вверх, а лентяев и раззяв так же быстро опускало в сторону подвала. Чехлов уже не был раззявой. Но кабинку, несущуюся вверх, к иным горизонтам, пока не увидел. Валерка в свое время увидел, и его, Чехлова, наверняка поднял бы на пару этажей — но Валерки нет, и искать надо самому, и решать самому.
Что все это надо — и искать, и решать, — Чехлов понимал прекрасно. Но уж очень захватывала ежедневная гонка. И — ежедневные деньги. Их хватало, хватало настолько, что об иных горизонтах думалось вяло, неспешно. Теперь Чехлов понимал работяг, тех же шоферюг, или ремонтников, или сантехников, которые из года в год заколачивали свои достаточные для жизни рубли и не лезли наверх, где рубли, может, и подлинней, но и напряга больше. Хуже бы не было, думал он иногда. А потом спохватывался и ругал себя за лень, за обломовское безволие. Во всех нормальных странах нормальные люди стараются жить лучше, сами тянутся к лучшему и все вместе вытягивают страну. А в России, наоборот, ужимаются, укладываются в те обстоятельства, что есть, лишь бы ничего не решать, ничего не менять, ничем не рисковать. Хуже бы не было! Не потому ли, в конце концов, все же получается хуже?
Вот так он ругал себя. Но утром просыпался, пил крепкий чай и садился за баранку, чтобы вечером пересчитать деньги, за день умявшиеся в кармане. Да, в нормальных странах нормальные люди ведут себя иначе. Но он-то живет в стране, где нормы другие и люди другие. Хуже бы не было!
Во все времена жадность губит фраеров. Естественно, Чехлов, преферансист со стажем, помнил этот карточный закон. Но одно дело — закон знать, и совсем иное — ему следовать. Кто же заранее угадает расклад! Знал бы прикуп — жил бы в Сочи…
В этом мужике Чехлова сразу что-то насторожило. Но он уже свернул к тротуару. Конечно, никто не мешал плавно перестроиться влево и прибавить газу. Но — с чего вдруг? Внутренний голос? Если его всегда слушать, лучше вообще не садиться за руль.
Шел август, вечера стали свежее, теперь Чехлов брал с собой легкую куртку. И мужик этот был в свободной куртке-адидаске, то ли турецкая подделка, то ли наша, а еще в джинсах и кроссовках. Кроссовки были не из дешевых, с дутой подошвой и светящейся полосой.
— Куда? — спросил Чехлов.
— В Сокольники, — сказал парень.
— А там куда?
— А там рядом, близко.
Было еще светло, темнота только подкрадывалась, но фонари уже зажгли. Чехлов собирался домой, Сокольники были не по пути.
— Три штуки, — запросил Чехлов почти двойную цену с явным расчетом, что мужик откажется. Но тот уже открыл переднюю дверцу:
— Как скажешь, шеф.
Эта покладистость Чехлову тоже не понравилась. Если бы собирался платить, наверное, поторговался бы. А так вылезет и уйдет — драться с ним, что ли? Вещей никаких, если до Сокольников, мог бы и на метро, быстрей и дешевле. И уж совсем не обрадовало, когда мужик, обернувшись, открыл заднюю дверцу и крикнул кому-то:
— Давай!
Малого, который подбежал и устроился сзади, Чехлов толком не успел разглядеть — успел заметить в боковом зеркальце только кроссовки тоже со светящейся полоской.
Ладно, еще не ночь, да и Сокольники — место людное и светлое.
До Сокольников, однако, не доехали, мужик, сидевший рядом, сказал:
— Здесь направо.
Свернули в боковую улицу, тоже, впрочем, довольно широкую. Но здесь фонари стояли редко, и сразу стало ясно, что день кончился: освещенная дорога была отчетлива, но пространства между домами почти черны.
— А здесь налево.
— Так там вроде дороги нет, — возразил было Чехлов.
— Дворами проедем, — успокоил тот, — тут два шага.
Слева торцами стояли дома, справа светлел в темноте серый цементный забор. У одного из домов Чехлов разглядел старую иномарку, вроде “вольво”, но темную и пустую. А хоть бы и был водитель — что толку?
— Вот и приехали, — сказал мужик, — здесь опять направо.
Направо была не улица и не двор, а какой-то тупик между гаражами.
Вот уже минут десять Чехлов чувствовал, что влип, что добром это не кончится, надо что-то делать. Сейчас, однако, стало ясно, что делать уже нечего. Чехлов почти не удивился, когда в шею ему уперлась прохладная железка.
— Приехали, шеф, — сказал малый, сидевший за спиной, — выходи, только не торопись. И не оборачивайся. Медленно и плавно. Мы люди мирные, но скандалистов не любим.
Чехлов вылез из машины. Что делать, он понятия не имел. На всякий случай сказал:
— Ребята, вы чего? Это же консервная банка, ржавая вся, вот-вот развалится.
— Новую надо покупать, — посоветовали из-за спины.
— На какие шиши?
Мужик, прежде сидевший с ним рядом, подошел спереди:
— Как — на какие? У тебя же заработки — ого! До Сокольников три штуки берешь… Ну-ка руки в стороны.
Он сноровисто обшарил карманы куртки и брюк, выгреб все бумажки, попытался разглядеть, пожаловался:
— Темно, не видно ни хрена. Но, в общем-то, порядочно. А говоришь: на какие шиши! — Он повернулся к напарнику: — Ну что, нужна нам тачка?
Тот бормотнул что-то невнятное.
— Ладно, хрен с ней, — решил мужик, — еще и вправду развалится.
— Руки можно опустить? — спросил Чехлов.
— Стой, как стоишь, — неожиданно жестко приказал тот. Видимо, он опять залез в машину, послышалось звяканье и шуршание. Чехлов напрягся, сердце заколотилось — но что он мог сделать? Железка у затылка была тупая и гладкая, скорей всего ствол. Потом мужик, шаривший в машине, радостно выдохнул: — Ого! Да ты, шеф, прямо олигарх. Доллары в бардачке возишь.
Надо было что-то ответить, и Чехлов брякнул первое, что пришло в голову:
— Это не мои.
— А чьи же?
Снова отвечать нужно было сразу:
— Чепурного.
— А это кто? — поинтересовался малый, стоявший за спиной.
— Это большой человек, — сказал Чехлов и добавил бестолково: — Его убили недавно.
— Странно, — донеслось из-за спины, — больших не убивают. Убивают маленьких, как мы с тобой.
Чехлов похолодел. Что делать? Дернуться? Так ведь выстрелит, причем без всякого риска — кто услышит хлопок в этом тупике, а хоть бы и услышал, кому дело до чужих разборок…
— Маленьких не за что, — произнес Чехлов как можно спокойней, — маленькие никому не мешают.
Мужик, нашедший доллары в бардачке, сказал напарнику:
— А чего, может, и верно говорит, а? Умные, пожалуй, не мешают, это дураков приходится убирать.
Теперь они оба стояли за спиной у Чехлова.
— Запаска есть? — спросил мужик.
— Лысая вся, — отозвался Чехлов. Без особой надежды он бил на жалость, иного не оставалось.
— Запаска и нужна лысая, — утешил тот. После чего жестко произнес: — Стой и не двигайся. Ровно пятнадцать минут. Обернешься — пристрелим. Ясно?
— Куда уж ясней.
За спиной что-то зашипело, потом послышались шаги, быстро затихшие.
Чехлов стоял неподвижно минуты две. В тупике было совсем темно. Он медленно, осторожно, повернул голову. Несколько окон в торце ближайшего дома слабо светились. Парни отошли метров на сто, их спины были едва видны. Из проколотой шины с шипением выходил воздух. Сменить баллон? Но эти суки велели не двигаться пятнадцать минут.
Чехлов быстро наклонился к машине, достал из-под сиденья кухонный нож. Газовый баллончик, наверное, валялся на полу среди разной дребедени, которую этот подонок, сидевший рядом, выгреб из бардачка. Да и что в нем толку — против ствола не оружие…
Страх исчез, возникла злость, почти ярость. Подонки, мразь, шакалы! Кого грабят? Среди леваков богатых нет, все, что могут, кое-как прокормиться.
Чехлов сделал несколько шагов вслед парням, под ногами был не асфальт, а земля, она слабо пружинила — ни стука, ни скрипа. Он обернулся: машина была видна, дальше начиналась темнота. Тогда он быстро пошел к выходу из тупика, почти побежал. В крайнем случае, попрошу пару сотен завулканизировать камеру, подумал он. Да там и дома рядом, люди могут встретиться, там, может, стрелять не решатся.
Шакалы повернули налево, в сторону улицы. Чехлов осторожно выглянул из-за угла: они шли спокойно, не оглядываясь. Шагах в пяти рос чахлый куст, Чехлов пригнулся и стал смотреть сквозь его пыльные ветки. Он не знал, на что надеется, просто стоял и смотрел. Они до улицы не дошли, остановились под светящимся окном одного из домов. Блестели полоски на кроссовках, остальное скорей угадывалось. Шакалы постояли с минуту, потом один свернул за угол дома, а второй подошел к той темной иномарке, которую перед поворотом в тупик заметил Чехлов. Машина засветилась и почти сразу отъехала, он даже цвет не разглядел, темный какой-то.
Чехлов пробежал вдоль проулка, сжимая в руке свой бессмысленный нож. Остановился у дома, заглянул за угол. Девять этажей, четыре подъезда. Минимум сто двадцать квартир. Безнадега.
Он вернулся в тупик, к машине, к своей бедной трудяге и кормилице, оскверненной, присевшей на одно колесо. Достал запаску, облезлый домкрат. Помучившись в темноте, почти на ощупь сменил колесо. Медленно вырулил на привычную трассу и поехал домой. И на хрена он взял этого подонка в светящихся кроссовках! Ведь не хотел же — и не надо было брать. Фраер, дебил, дерьмо! Польстился на три штуки — а теперь все с нуля…
Домой добрался к полуночи и застал дорогую гостью — старшая дочь решила навестить родителей, они с Анной на кухне пили чай. У Милки было все в порядке, то есть, как всегда, в меру нормально, в меру бестолково. Проблема с абортом, видимо, благополучно рассосалась, можно было и дальше искать применения своим невнятным талантам. Зовут в две фирмы, не знает, что выбрать. Чехлов криво усмехнулся: значит, кончится, как всегда, оба варианта лопнут, что, впрочем, не слишком огорчит, потому что в двадцать три года какие-то варианты подворачиваются постоянно. Угрюмая физиономия отца плохо сочеталась с дочкиным хорошим настроением, поэтому она стала требовать от него оптимизма: мол, все ерунда, все наладится, надо только никогда не вешать нос. Совет был мудрый и своевременный. Чехлов постарался улыбнуться и сказал, что проколол шину, надо завулканизировать, тогда и настроение поднимется.
— Пап, вот теперь ты мне нравишься, — одобрила дочка, — раз есть проблема, надо ее решать. Решить — и забыть!
Чехлов взял в куртке деньги и пошел на улицу — в двух кварталах был круглосуточный шиномонтаж. Сонный мужик не сразу отозвался на стук, позевал, похлопал глазами, но пробой в баллоне все же заделал.
— Это кто же так постарался? — спросил он, зажимая в тиски покрышку.
— Есть добрые люди, — отозвался Чехлов.
Знать бы этих добрых людей!
Наутро он выехал пораньше и работал до ночи как проклятый. Заработок был хорош, но в сравнении с потерянной тысячью баксов выглядел как детский куличик рядом с горой. Что поделаешь, так вот повернулось…
Чехлов даже обедать не стал, купил на лотке два пирожка с капустой. Вчерашнее не шло из головы. Картина медленно, но все же прояснялась. Тупик между гаражей не мог быть случайностью, уж больно место удобное — шакалы знали, куда загоняют жертву. Один из них не уехал — значит, живет рядом, скорей всего в той девятиэтажке, иначе напарник подвез бы. На крутых бандитов были непохожи — стали бы крутые потрошить левака на ржавой “копейке”. Ну, а кто они? Похожи на отставных спортсменов третьего сорта: ремесло не кормит, силенка осталась, вот и шкодничают по мелочевке.
Конструкция выглядела логично, но никакие практические выводы из нее не следовали. Что делать-то? В милицию идти? А кто вы, собственно, такой, гражданин Чехлов? Работы нет, машина чужая, записана на сомнительного предпринимателя, погибшего в темной разборке. Тысяча долларов? А откуда такие бабки у безработного доцента?
Забыть, думал Чехлов, забыть к чертовой матери.
Он вроде бы и забыл. Но, умотавшись за день, перед тем, как ехать домой, все же завернул в тот проулок вдоль серого цементного забора, даже проехал мимо проклятого тупика. Тупик был пуст, и никакая иномарка возле девятиэтажки не стояла.
Бессмысленно все, только время потерял.
Он прекрасно понимал, что бессмысленно, но и на следующий день наведался в тот проулок. Потом приехал утром, к восьми, спрятавшись за беседкой во дворе, целый час следил за обывателями, спешащими на работу. Кроссовки ни у кого не сверкали. Безнадега.
Два дня он не отвлекался на химеру. На третий, вечером, попался клиент до Преображенки, и Чехлов все же потратил четверть часа, сделал крюк до памятного проулка. Темно-синяя “вольво” стояла почти на том же месте. Не новая, сильно не новая, лет восьми, наверное, но ведь не “Москвич”, а “вольво”, пятнадцать лет без ремонта ходит…
Чехлов проехал мимо тупичка, там было пусто, и, покрутившись между домами, внутренним проездом вырулил на проезжую улицу. Поставил машину. Взял нож, спрятал под курточку. Пешком прошел к уже освоенной беседке.
Значит, так, соображал он, ловят левака, загоняют в этот тупик, прокалывают колесо, после чего один идет домой, а другой уезжает на своей иномарке. И все. Никакого риска. Нынче убийства не расследуют, а уж такую ерунду…
Стало совсем темно, когда какая-то легковушка мазнула фарами по серому забору. Свернула в тупик. Ясно.
Времени было в обрез. Чехлов подбежал к иномарке и ножом шарахнул по колесу. Потом — по второму. Потом — по третьему. Уж трех-то запасок у этих подонков точно нет! Он не знал, отчего дрожит: то ли от волнения, то ли от страха, то ли просто замерз в своей засаде. Уже отойдя метров на пять, вернулся и проткнул четвертое. На щербатом тротуаре увидел кусок асфальта и запустил в лобовое стекло — оно хрустнуло и пошло трещинами. Внезапно машина заорала — включилась сигнализация. Чехлов сорвался с места и побежал между домами к проезжей улице, к оставленной машине. Завелась, слава Богу, сразу.
Минут двадцать Чехлов листал улицы и переулки, успокоился только у Савеловского. Погони не было, да и быть не могло, на ободах, что ли, поедут. Да и за кем гнаться, кто его видел? Если он петлял, путал следы, то просто по инерции. Озноб остался — но теперь это был озноб азарта. Он чувствовал себя как восьмилетний пацан, сумевший отомстить великовозрастным обидчикам. Он прикидывал, во что шакалам обойдется ремонт иномарки. Тысячи баксов, к сожалению, ни при каком раскладе не набиралось — но ничего, пусть побегают, помучаются, поломают голову, чья неведомая рука хрястнула по морде. По крайней мере, тогдашнюю радость он им точно перебил. Суки! Чехлов удовлетворенно усмехнулся. Денег не прибавилось, зато самоуважение вернулось.
Было уже поздно, практически ночь. Но домой Чехлов не торопился. Пропал, по сути, весь вечер, самое рабочее время. Однако и начало ночи было не хуже: поздние поезда, рестораны, клубы. Прямо у Савеловского он взял мужика с двумя аккуратными корзинами, довез до Арбата и почти сразу посадил двух проституток, перебиравшихся из одного клуба в другой. Девчонкам не повезло, в “Метелице” шлюх было полно, а клиентов мало, пришлось искать место поприбыльней, оправдывать рабочий день. Как и Чехлову, надо было оправдать свой.
Последнего клиента он высадил у Яузских ворот, напротив Библиотеки иностранной литературы. “Иностранка” была темна, лишь два фонаря светились у входа да блекло желтело окошко на первом этаже — охранники либо дремали, либо убивали время за картишками. Когда же я был тут последний раз, подумал Чехлов. Вспомнил — лет шесть назад, когда начинал докторскую. Просматривал никому не нужные журналы, делал никому не нужные выписки.
Сколько же изменилось с той поры! Все изменилось. И прежде всего он сам. Чехлов вспомнил, как два часа назад уродовал машину своих обидчиков, и засмеялся, представив себе, что подумал бы тогдашний “пан профессор” про себя нынешнего. Бомж, маргинал, дикарь. Дикарь — это точно. При диком рынке и должны выживать дикари, это их время. Господи, если ты есть, спасибо тебе за то, что после профессорской жизни дал мне вторую — дикарскую. Спасибо за деньги, которые, даже потеряв, можно назавтра заработать. Спасибо за возможность мести и за способность отомстить. Спасибо за независимость, за авантюрную радость дикарства…
В этот вечер Чехлову еще раз повезло: богатый пьянчужка, последний клиент, оказался почти соседом, пообещал не обидеть и обещание сдержал: за дорогу, в любом случае неизбежную, дал пятнадцать баксов.
Видимо, у дочери получился перекур между двумя бой-френдами: целую неделю она провела дома. Помимо походной сумки с бельем и косметикой, она привезла из завершившейся жизни большой пластиковый пакет с десятком глянцевых журналов и двумя книгами: романом в очень плохом переводе с испанского и, что удивило и порадовало Чехлова, небольшим, на хорошей бумаге, томиком Цветаевой. Роман Чехлов полистал и отложил — он когда-то читал его в подлиннике просто для языковой практики.
— Как он тебе? — спросила дочь.
— Скучный.
— Но о нем сейчас все газеты пишут! — возмутилась она.
— Кто-то платит за раскрутку.
— Но его и на Западе знают.
— А на Западе издателям деньги не нужны? Тебе-то он зачем?
— Надо же иметь представление.
— А Цветаева?
— А Цветаева — всегда Цветаева! — важно ответила дочь.
Это сомнению не подлежало, и Чехлов взял чистенький томик в постель, проглядеть перед сном. Но — зачитался. Десяток стихотворений он не знал, видимо, раньше не публиковали, сколько-то помнил с молодости наизусть: в те славные времена стихи укладывали девчонок на спину надежней, чем бутылка портвейна. Бог ты мой, как же она гениально писала и как страшно жила! Книжечка была издана на Дальнем Востоке, где Марина Ивановна при жизни не бывала, и слава Богу: если бы ее туда привезли, то лишь за тем, чтобы без лишней огласки расстрелять. А теперь вон издают с красивыми иллюстрациями. Чехлов отложил книжку, погасил свет и бормотал стихи на память, пока не уснул.
Жить стало проще, появилась конкретная цель: надо было восстановить ту дурную тысячу баксов, которую шакалы увели ночью из бардачка. Сам дебил — нашел где хранить деньги!
Вернуть их можно было только одним путем: заработать.
Чехлов уже поймал городские ритмы и умело пользовался приобретенным опытом. Утром спрос на тачки был велик, часам к одиннадцати спадал, в обед возрастал вновь, а часов с пяти до восьми был стабильно устойчив: конец трудового дня, а там театры, рестораны, гости. Потом опять наступало затишье — примерно до десяти. Дальше начиналась самая работа: люди разъезжались по домам со своих маленьких праздников. После часа ночи клиенты попадались редко, зато выгодные: метро уже не конкурент, да и усталому человеку важнее быстро попасть в постель, чем выторговать лишнюю сотню.
Пару раз за день Чехлов заглядывал домой: перекусить и часок отлежаться. Потом вновь садился за руль и бомбил, пока дорога перед глазами не начинала мерцать и расплываться.
Где-то дней через десять он почувствовал, что чего-то не хватает, и вспомнил: давно не кормил Лизку. Встретились, покатались и для хохмы сходили в ту пельменную, где вместе кормились в первый раз. Потом зашли в парк, посидели на лавочке. Торопиться было некуда: и у него, и у нее начались глухо провальные дневные часы.
Про свои беды Чехлов рассказывать не стал: зачем грузить девчонку. Вместо этого вдруг спросил, читала ли она Цветаеву. Выяснилось — не читала, но фамилию вроде слыхала, наверное, от кого-то из подруг.
— Хочешь послушать? — спросил он.
— А ты чего, помнишь?
— Да, кое-что помню.
Лизка слушала молча, лицо было напряженное и мрачное. Он прочитал с десяток стихотворений.
— Ну, как тебе?
— Нормально, — сказала она и попросила еще. Цветаеву он больше не помнил, стал читать все подряд, что когда-то знал: Есенина, Пастернака, Соколова. Снова спросил, как ей, и снова услышал, что нормально.
Потом Лизка встала и коротко бросила:
— Ладно, пошли.
— Куда? — не понял он.
— Пошли, — повторила она и двинулась в глубь парка, за полоску кустов. Сумочка на длинной лямке покачивалась у нее за спиной. За кустами она огляделась и достала из сумки презерватив.
— Ты чего это вдруг? — удивился Чехлов.
— Того! — огрызнулась она. — Даром, что ли, стихи читал? Я ж тебе говорила, что даром нынче ничего не делается.
Вообще-то, никаких желаний у Чехлова не было, но от нелепости ситуации он завелся. Неожиданностью было, что и Лизка завелась. Уже потом, натянув трусики, она объяснила:
— Я тут недавно в компанию попала, в сауну. Там одна москвичка была, умная девка. Вот она мне сказала: “Хочешь выжить — хоть с кем-нибудь трахайся бескорыстно”.
Чехлов посмеялся, но фразу запомнил. Хорошая фраза и жизненная. Очень жизненная!
— А с кем, кроме тебя? — сказала Лизка. — Больше не с кем.
Чехлов садился за руль каждое утро, даже в выходные. С женой тему не обсуждали, он просто принял как факт, что Анна знает, а она приняла как факт новое занятие мужа. Что делать — жить-то надо!
Дни складывались по-разному, то лучше, то хуже. Но известно: кто постоянно роется в земле, рано или поздно наткнется на клад. Вот и Чехлову в самом конце августа крупно повезло.
Он еще издали заметил на краю тротуара женскую фигуру и стал перестраиваться, опасаясь, что кто-нибудь перехватит редкого дневного клиента. Но — никто не перехватил.
Дама была яркая. Чехлов сразу понял, что иностранка, уж очень не походила на наших. Крупная, с широкими бедрами и тяжелой грудью, она была одета в пестрое с переливами платье-балахон, а поверх него в лиловое пончо. Сумочка была тоже лиловая, из тонкой кожи, очень красивая и явно очень дорогая. Однако дело было не в одежде, нынче и наши бабцы кого хочешь поразят оперением. Но независимое, даже хозяйское выражение смуглого лица, уверенно вытянутая рука с оттопыренным большим пальцем — и жест не наш! — все это явно отдавало стабильным и богатым зарубежьем.
— Куда? — спросил Чехлов, притормозив.
Дама протянула ему лист бумаги, на котором крупно значилось: “Я хочу посмотреть Кремль, Красную площадь, музеи, Москву и Арбат”. Буквы были аккуратные, фраза корявая — небось сочиняла в гостинице какая-нибудь горничная-полиглотка.
Чехлов кивнул и открыл дверцу. Женщина села.
— Откуда вы? — спросил он по-английски.
Она обрадовалась:
— О, вы знаете английский!
— Немного, — скромно отозвался Чехлов, — английский — мой второй язык, да и практики почти не было.
— А первый? — поинтересовалась дама.
— Испанский.
Дама всплеснула руками:
— Испанский для меня тоже родной: моя мама из Мексики.
— А вы откуда? — повторил Чехлов свой вопрос.
— Соединенные Штаты, — сказала она, — Тампа, Флорида.
— Туристка?
— Да, туристка. Я уже месяц в Европе. Два дня была в Санкт-Петербурге, сегодня в Москве.
— По-русски не понимаете?
— Москва, — сказала она довольно чисто, — Россия, водка. Больше я ничего не знаю.
— Как же вас одну отпустили?
— У меня была переводчица, но очень глупая и упрямая, я ее прогнала. Когда я плачу деньги, я хочу иметь то, что нужно мне, а не то, что удобно ей.
Машина так и стояла у тротуара.
— Так куда вас отвезти, где вы хотите побывать?
— Я хочу побывать везде, — сказала дама, — я хочу нанять вас на весь день, чтобы вы мне все показали. Завтра я улетаю в Грецию, потом в Италию, оттуда домой. Так что сегодня мне надо посмотреть все.
Чехлов осторожно заметил:
— Весь день — это дорого.
— Что значит — дорого? — с легким пренебрежением спросила дама.
— Боюсь, долларов сто, — проговорил Чехлов, бледнея от собственного нахальства.
Дама сказала уверенно:
— Вам не надо бояться. Сто долларов — хорошая цифра. Возьмите!
Она небрежно вынула из сумочки зеленую бумажку.
Чехлов не спеша поехал в сторону центра.
— Вы тут с группой? — спросил он, пытаясь определить ее здешний статус.
Дама возразила почти надменно:
— Я одна. Я вообще одна. Я была замужем, но потом развелась. Я свободная американская женщина, — закончила она и засмеялась.
Сколько же ей лет, думал Чехлов, искоса поглядывая на полное гладкое лицо. Тридцать? Сорок? Сорок пять? Черт их поймет, этих ухоженных иностранок…
Даму звали Ронда. Чехлов повез ее в центр, прокатил вокруг Кремля, пешком они прошлись по Красной площади. Ронда сделала пяток фотографий и попросила Чехлова снять ее на фоне мавзолея.
— Это тот самый мавзолей, — уточнила она, — с вашим лидером?
Чехлов заверил, что тот самый. Фамилию Ленина она не помнила. Вот и все, подумал Чехлов, вся цена земной славе. У нас тут орут, в драку лезут, вождь или злодей, хоронить, не хоронить. А для заезжей бабенки просто узнаваемый экспонат, фон для фотографии, вроде римского цирка или египетской пирамиды. Хотя Хеопса, наверное, помнит.
Разговор шел по-английски, но, когда слов не хватало, Чехлов переходил на испанский. Она спросила, откуда он знает язык. Чехлов ответил, что одно время подрабатывал переводами, вдаваться в подробности не хотелось.
— А вы кто по профессии? — спросил он как бы из вежливости, хотя его и вправду интересовало, чем занимается и на что живет свободная американская женщина.
— Я журналистка, — сказала Ронда, — отчасти журналистка. Я не нуждаюсь в деньгах и могу не работать. Но мой отец издает журнал и две газеты, я иногда для них пишу. После этой поездки я напишу о России. У нас многие люди не бывали в России, им будет интересно.
Чехлов с трудом приткнул машину на бульваре, они походили по Старому Арбату, и он сфотографировал Ронду на фоне двух парней, поющих под гитару.
— О чем они поют? — спросила она.
Чехлов ответил, что о любви.
— Это хорошо, — одобрила свободная американская женщина, — молодые люди должны петь о любви.
Часам к шести она проголодалась, и они пошли в ресторан.
— Это русский ресторан? — спросила Ронда подозрительно. Чехлов ответил, что русский, самый настоящий русский. Ронда удовлетворенно кивнула и заметила, что в России нужно питаться в русских ресторанах. Блюда она потребовала тоже русские, и Чехлов заказал язык с хреном, монастырский квас, уху и пельмени по-ярославски — чем они отличались от пельменей по-вологодски, он понятия не имел, да и повар, наверное, тоже. Однако американка осталась довольна и попросила продиктовать названия съеденных блюд. Счет получился солидный, но ее это никак не тронуло, она достала из сумочки кошелек и попросила Чехлова отсчитать нужную сумму из толстой пачки рублей.
На очереди были музеи, но от них Ронда отказалась, сказав, что уже посетила два музея в Санкт-Петербурге. После обеда оба чувствовали себя гораздо свободнее, потому что разговор шел почти полностью на испанском, где, в отличие от сдержанного английского, можно обращаться на “ты”.
— Куда теперь, — спросил Чехлов, — что тебя еще интересует?
— Меня интересует, — сказала Ронда, — простая русская семья. Я хочу знать, как живут простые русские люди. Мой отец — очень богатый человек, но газеты, которые он издает, покупают простые люди. А простым людям всегда интересно, как живут простые люди в другой стране.
Чехлов задумался: в какую же простую русскую семью привести эту забавную попугаиху? Ронда помогла:
— У тебя есть семья?
— Жена, две дочки. Правда, уже взрослые.
— Давай посмотрим твою семью.
Вариант был не из лучших. Конечно, Анька понимала, чем теперь зарабатывает муж, но с клиентами ни разу не сталкивалась, проза плебейской профессии существовала вне их общего мира, в их общий мир проникали только деньги, а деньги не имеют родословной. В семье Чехлов по-прежнему держался паном профессором, пусть и в износившейся мантии. А прийти домой леваком, да еще и с выгодной клиенткой, которую надо ублажать…
— Давай! — поторопила с решением свободная американская женщина.
Чехлов поискал глазами телефон-автомат, набрал номер.
— Ань, тут вот какое дело. Я показываю Москву одной американке, она хочет заехать к нам. К чаю чего-нибудь найдется?
— Прямо сегодня?
— Именно сегодня.
— А отвертеться нельзя?
— Она дала сто долларов, — веско проговорил Чехлов.
— Сто долларов? — испугалась жена.
— Сто долларов.
— Ну, хорошо, ты можешь немного потянуть? Я приберусь, в магазин сбегаю…
Чехлов немного потянул: свозил Ронду на Воробьевы горы, показал сверху вечернюю Москву. У торгашей, облепивших смотровую площадку, американка купила три матрешки: с русской красавицей в кокошнике, с президентом Бушем и с Кремлем. Среагировав на ее пестрый балахон и пончо, торгаши запросили втрое, но Чехлов быстро опустил их до настоящей цены.
— Ну что, едем к твоей жене? — спросила Ронда.
Чехлов кивнул: времени прошло достаточно, наверняка Анька приготовилась и ждет.
— Теперь мы должны купить цветы, — сказала американка, — к женщине надо приходить с цветами. Где у вас продают цветы?
Чехлов напрягся. Уже стемнело — где в такой час достать хоть какой-нибудь букетик? Рынки закрыты. Магазины, наверное, тоже, да там и цены бандитские. Чехлов смутно помнил, что прежде цветочный базар был где-то у Белорусского вокзала. Туда и поехали.
Базар действительно был — в самом начале Пресненского вала. По сравнению с прошлыми временами он вырос и цивилизовался: вдоль тротуара в два ряда тянулись киоски и лотки, вид и запах был как в райском саду. Ронда дала ему тридцать долларов.
— Много! — твердо сказал Чехлов.
— Букет должен быть хороший! — еще тверже возразила свободная американская женщина. — Какие цветы она любит?
Чехлов пожал плечами:
— Все любит…
А в самом деле, какие? Он уже не помнил, когда последний раз покупал ей цветы, да и вообще покупал цветы. Какие, к черту, цветы, когда денег порой едва хватало на дешевые пельмени…
Букет занял все заднее сиденье. Дикость! Такие бабки — и на что? Чехлов усмехнулся — лучше бы деньгами выдала.
— Почему ты улыбаешься? — подозрительно спросила она.
— От удовольствия, — сказал Чехлов, — я всегда улыбаюсь, когда хорошее настроение.
Впрочем, настроение у него и вправду было хорошее. За день он привык к американке, к ее пестрому балахону, к лиловому пончо, даже к начальственным интонациям. Она была хозяйка, Чехлов — наемный работник. Но он еще и играл в наемного работника, и это делало ситуацию забавной и чуть-чуть театральной. Чего изволите, хозяйка?
Хозяйка вдруг сказала:
— Борис, ты хороший человек. Ты умный мужчина, и ты меня спас. Утром я чувствовала себя глухонемой: я никого не могла понять, и меня никто не мог понять. А теперь я чувствую себя, — она задумалась и вдруг захохотала, — теперь я чувствую себя свободной московской женщиной. Спасибо тебе!
— Да ладно! — отмахнулся Чехлов. Он даже расчувствовался. А чего — баба как баба, не хуже других. Дура? Очень может быть. Но ведь и дурам жить хочется…
Подъехали к дому, и Чехлов вдруг остро почувствовал всю убогость своего жилья: пятиэтажная хрущоба с захламленными балконами, два ржавых мусорных бака почти напротив подъезда, щербатый асфальт, пыль, ощущение общей разрухи. Но — что делать! Такая судьба, такая страна, и другую взять негде.
Он торопливо провел американку в подъезд, извинился за отсутствие лифта, пешком поднялись на четвертый этаж. Чехлов шел сзади, тащил букет. У двери передал цветы Ронде.
Увидев огромный букет, Анька растерялась, а когда Ронда с ней расцеловалась, вообще чуть не расплакалась, стала извиняться за беспорядок, понесла всякую чушь. Чехлов перевел: жена очень рада познакомиться с гостьей столицы. Потом пили чай на кухне, и он объяснил, что это московская традиция, потому что при диктатуре правду можно было говорить только на кухне. Тут же понял, что сморозил глупость: почему, например, нельзя было говорить правду в спальне или в ванной? Но американка выручила, сказав, что она всегда сочувствовала русским людям, потому что Америка — свободная страна и в ней можно говорить правду везде, где хочешь, она надеется, что теперь и в России будет так же. Она, вообще, вела себя на удивление корректно, хвалила чай, хвалила конфеты. Впрочем, про яблоки сказала, что в Америке они гораздо крупней, но тут же, спохватившись, заметила, что ей лично больше нравятся мелкие, потому что они вкусней.
— Это натуральный продукт, — сказала она, помахав яблоком перед носом у Анны, — я всегда предпочитаю натуральные продукты.
— Хвалит, — перевел Чехлов.
Потом Ронда сказала, что хотела бы сделать несколько снимков. Она попросила Чехлова и Анну сесть рядом и обняться, потом сняла стол с разномастными тарелками, потом спальню. Было нечто унизительное в том, как эта благополучная глупая иностранка ходила по квартире, фотографируя то вытертый коврик у кровати, то вешалку, где вперемешку висели летние курточки и зимние пальто, которые некуда было девать в тесной квартирке, то узкий коридор с открытой дверью в крохотную уборную. Унитаз давно пора сменить, да где деньги…
— Я напишу о России для газет моего отца, — объяснила она Анне, — нашим читателям будет интересно узнать, как живут простые русские люди.
— Журналистка, мать ее! — перевел Чехлов.
Пока Ронда шастала по квартире с фотоаппаратом, он быстро сменил рубашку и надел единственный приличный пиджак. Прощаясь с Анной, американка снова поцеловала ее и сделала последний комплимент:
— У вас прекрасный муж, вам можно позавидовать. Он знает два языка. Он интеллектуал.
— Муж у тебя замечательный, — перевел Чехлов, — она завидует.
— У нее, наверное, не хуже, — попыталась вернуть комплимент Анька, но он прервал: — У нее никакого нет.
Анька посмотрела на него недоверчиво.
— Вот так вот, — сказал Чехлов, — мужей надо беречь. Ладно, поеду отвезу.
— Только осторожней, — попросила жена, — ночь уже.
— А что делать — выставить из дома, и пусть сама добирается?
В дверях он пропустил Ронду вперед и, обернувшись, торопливо сунул в руку Анне зеленую бумажку. И снова почувствовал унижение, видя, как изумленно вскинулись брови и судорожно сжалась ладонь жены. Ведь нормально живем, подумал он, не хуже, чем миллионы других. А заглянет вот такой бабец из жирной страны, увидишь собственный быт ее глазами — нищета нищетой…
Ронда жила в новой дорогой гостинице близ Садового кольца. Чехлов проводил ее до дверей, протянул визитку, оставшуюся от более стабильных времен. Американка карточку взяла, но решительно возразила:
— Нет, нет, ты должен подняться со мной. Ты должен меня проводить.
— У нас не разрешают, — начал было Чехлов, но Ронда уверенно прервала:
— Я плачу им деньги, и я имею право жить так, как удобно мне.
Свободная женщина оказалась права: портье с сомнением глянул на Чехлова, но перевел глаза на хозяйское лицо Ронды и с легким поклоном протянул ключ. Даже подкупать не надо, подумал Чехлов: деньги обслуге дают бедные, богатым достаточно их иметь.
Ронда жила в великолепном номере: две комнаты и огромное панорамное окно. Она двумя движениями сбросила туфли и швырнула на диван свое пончо — оно сползло на пол, Ронда не стала его поднимать.
— Наконец-то, — сказала она, — слишком много одежды. Я не люблю, когда много одежды. Я люблю, когда удобно.
Чехлов воспринял это как сигнал.
— Ну, спокойной ночи?
— Борис, — возмутилась Ронда, — как ты можешь такое говорить? Сейчас у нас будет русский ужин. Ты должен позвонить в ресторан и заказать сюда русский ужин. И чтобы там была русская икра и русская водка. Много икры и много водки. В России надо есть икру и пить водку.
Ее хозяйский тон подействовал на Чехлова, как на портье внизу: он растерялся и упустил время, когда еще можно было отказаться. Я ей что, лакей, раздраженно думал он, в конце концов, она наняла меня на день, но день-то кончился! Но пальцы уже бегали по кнопкам, набирая номер ночного ресторана. Много водки — ладно, бутылка ноль семь. А что такое — много икры? Сто грамм? Двести?
В дорогой гостинице умели угодить постояльцам — столик с водкой, икрой и прочей закусью вкатили через пять минут.
— Горячее сразу? — спросил официант, роскошный в своем смокинге.
Чехлов перевел.
— Все сразу, — приказала свободная американская женщина.
— Но я не могу пить, — как можно тверже произнес Чехлов, — я же за рулем.
Ронда поставила перед ним оба бокала:
— За рулем ты будешь утром. Я хочу ужинать с тобой.
— Мне же домой надо.
— Домой тебе надо потом.
— Мы договаривались на весь день, — уперся Чехлов, — но день кончился.
— Я знаю, — сказала Ронда, — что день кончился. Но теперь я тебя арендую на всю ночь.
Чехлов криво улыбнулся. А как еще было реагировать?
— Двести долларов, — сказала американка, и глаза ее азартно блеснули.
— Не могу, — помотал головой Чехлов.
— Ты же мужчина, — сказала она, — где водка?
Чехлов налил ей до краев, а себе чуть-чуть. В конце концов, только пригублю, решил он. Так и сделал, а она выпила до дна.
— Ты хороший человек, — сказала Ронда, — ты стоишь больше. Триста долларов! Это большие деньги, но в России надо спать с русским мужчиной.
— Ронда, — взмолился он, — меня ведь ждут!
Она посмотрела на него с веселым нахальством:
— Борис, неужели ты хочешь пятьсот? Ладно, я согласна, пусть будет пятьсот. Но это последняя цена!
Официант привез столик с горячим. Чехлов сидел как в воду опущенный. Надо было что-то сказать — но что? Дикая цифра сгибала шею, как гиря.
— Ты думаешь, это шутка? — сказала Ронда. — Нет, это не шутка. У меня есть деньги, вот в этой сумочке. Я ни разу в жизни не платила мужчине, но ведь когда-то нужно начинать, правда, Борис?
Он чувствовал себя дурак дураком. Шутка? Да нет, какая тут шутка. Ведь сто долларов она дала.
Ронда сама разлила водку, и Чехлов выпил. В конце концов, чего страшного? Ночью улицы пустые, ментов нет, да и кофейник на столе, кофе отбивает запах, по крайней мере, так говорят…
Американка пила по-мужски, и Чехлов удивился, что она так быстро опьянела. Теперь она была ему даже симпатична: авантюристка, прикольщица, и с юмором в порядке. Смотрится дурой? Но ведь и он бы в ее Флориде смотрелся дураком. И вообще, что страшного? Что он, целка-семиклассница? Прикол так прикол, не ему же отступать! Ну, трахнет бабу — больше ведь ничего не грозит…
Горячее есть не стали: ни ей, ни ему не хотелось. Ронда сказала:
— В ванной два халата, один твой.
Чехлов снял пиджак, повесил на стул, прошел в ванную. Она была громадная и тоже двухкомнатная: в передней стол, бесчисленные шкафчики и зеркало от стены до стены, во второй — джакузи и душевая кабина с гидромассажем. Живут же люди! Он быстро принял душ, отрезвел под холодной струей, надел мохнатый халат с капюшоном и, поколебавшись, натянул трусы. Мало ли как сложится, в трусах спокойней. Вышел.
Ронда засмеялась, поцеловала его в губы и прошла в ванную.
Аньке, что ли, позвонить? Но — что сказать? Чехлов вздохнул и сел в кресло.
Ронда вышла из ванной без халата, завернувшись в полотенце. В спальне стояла огромная дубовая кровать. Чехлов стоял — ждал. Американка споткнулась о толстый пушистый ковер, и стало понятно, что ее прилично развезло. Она сбросила полотенце, швырнула его в кресло, но не попала.
— Борис, — сказала Ронда, — ты настоящий русский мужчина.
Чехлов ощутил легкий мандраж. Он любил худощавых, а свободная американская женщина была объемиста, даже толста — то, что прежде скрывал яркий балахон, теперь было полностью открыто, и увиденное не вдохновляло. Тяжелая грудь висела, живот почти прикрывал курчавый лобок. Ронда подошла и вдруг, повернувшись спиной, прижалась к нему всем телом. Чехлов обнял ее за плечи, но она переместила его ладони на грудь.
— Борис, Москва — прекрасный город, — проговорила она и, сделав два заплетающихся шажка, почти свалилась вперед, коленями на край кровати. Чехлов хотел ее поддержать, но потом понял, что не надо: она не упала, она просто встала раком, в классическую позу, прогнув спину, приподняв задницу и расставив колени как раз на нужную ширину.
Чехлов распахнул халат, высвободился из трусов — и с ужасом почувствовал, что до международного скандала рукой подать. Он понимал, что отступать некуда, надо действовать, — но это понимание не опускалось ниже груди. Он поглаживал толстые, абсолютно чужие ягодицы, даже постанывал для приличия. Хоть бы намек на желание!
Он вдруг вспомнил где-то слышанную или читанную дурацкую поговорку: сучка не всхочет, кобель не вскочет. Сучка хотела, объемистая задница призывно подрагивала, — а вот кобель глядел на нее безразлично, как на забор. Девки, выручайте, молча взмолился Чехлов. Он закрыл глаза и стал вспоминать Наташу, стал вспоминать Лизку, даже попытался в воображении свести их вместе — вот бы обеих девок поставить раком рядышком на этой кровати!
Слава Богу, девки помогли, винт зашел в гнездо. Ронда молчала: уж не уснула ли она? Но нет, не уснула — она вдруг взвизгнула, застонала, затряслась и обмякла. Дело было сделано, но теперь и Чехлов завелся — не от американки, а от родных своих девок, Наташки и Лизки, которые так и стояли перед его закрытыми глазами. Он входил то в одну, то в другую, ловил кайф по полной и уже не помнил, в которую из них кончил. И только тут, отрезвев, услышал, как опять визжит и стонет чужая толстая баба, услышал ее последний долгий, затихающий крик. Ронда упала на бок, вытянула ноги. Чехлов сымитировал ласку, проведя ладонью по ее ягодицам, и пошел в душ. В конце концов, хорошая же баба. И хочет того же, что и все. И не ее вина, что ей досталось именно такое туловище. А может, годы взяли свое. Чехлов почувствовал что-то вроде возрастной солидарности: ведь и сам не мальчик, а хочется порой, как в двадцать лет. Вот и ей хочется.
Выйдя из душа, он заглянул в спальню. Ронда спала, посвистывая и похрапывая. Чехлову хотелось домой, но не уходить же без обещанной награды — не за то, конечно, что трахнул, а за то, что потратил кучу времени, практически убил ночь. Гидам же платят! А он сегодня был и гид, и шофер, и переводчик с двух языков.
Он прошел в гостиную и, как был в халате, сел в кресло и откинулся на спинку. Кресло было большое, мягкое, удивительно удобное, оно пахло хорошей кожей. Чехлов прикрыл глаза, отдыхая. А когда открыл их, увидел, что за огромным окном совсем светло. Посмотрел на часы — четверть седьмого. Вот тебе раз — уснул! Снова заглянул в спальню. Ронда спала, с головой укрывшись одеялом. Будить? Ждать? Но кто знает, когда проснется.
Он вернулся в гостиную. Лиловая сумочка американки валялась на полу, рядом с пончо. Чехлов поднял ее. Молния была расстегнута — ну да, она же платила официанту. Поколебавшись, Чехлов достал толстую пачку долларов, отсчитал пять сотен, а остальное аккуратно сунул на место. На дорогом письменном столе лежал зеленый бювар. Чехлов достал лист бумаги с фирменным знаком гостиницы и выполнил долг джентльмена, написав по-испански: “Спасибо за удивительную ночь. Ты фантастическая женщина. Если что, звони, телефон на визитке. Искренне твой Борис”.
Он снова заглянул в ванную, холодной водой прополоскал рот, чтобы отбить запах. Потом оделся и вышел. Портье, дремавший внизу, открыл глаза, хотел что-то спросить, но передумал. Чехлов сам ответил на незаданный вопрос:
— Журналистка. Хочет все посмотреть, а времени мало. Вот директор и попросил повозить. У нее первый язык испанский, а испанистов в институте я один.
Солидные слова — директор, институт, испанист — успокоили портье, и он посочувствовал:
— А что делать — гостеприимство.
Уже светлело. Москва была пуста, он добрался до дома за пятнадцать минут. Подумал, что Анька давно спит, и слава Богу, утром что-нибудь придумает. Тихо повернул ключ в замке. Но жена не спала, в халатике встретила в коридоре, словно с вечера так и стояла у двери.
— Что случилось? — спросила она испуганно и почему-то шепотом. — Что-то случилось?
— Да ничего не случилось, — ответил Чехлов.
— Я же чуть с ума не сошла! Неужели нельзя было позвонить?
— Ну, не получилось.
— Где ты был?
Чехлов развел руками:
— Ну где я мог быть?
— Все это время у нее? Всю ночь?
— Ну, выпили немного. Я же устал за день, уснул в кресле.
— В кресле? — уличающе переспросила она. — А помадой перемазался тоже в кресле?
Помада? Чехлов напрягся. Откуда помада? Ах, да, она же вроде его поцеловала…
Чехлов вдруг почувствовал усталость и пустоту. Не было сил оправдываться. Не было сил врать. Ну, скажет, поцеловала на прощание, поцелуй не грех — так ведь еще на чем-нибудь проколется, на запахе духов, на еще какой-нибудь примете чужого тела…
Он надел тапочки, прошел в комнату, сел на диван. Диван был старый, продавленный, бугристый — таких кресел, как в той гостинице, у них с Анькой не будет никогда.
— Устал, — сказал он, — поставь чайник, а?
— Поставлю, — отозвалась жена, — поставлю. Все-таки трахнул, да? Она же корова, у нее зад висит чуть не до полу.
— Ань, — попросил он, — ну не мучайся дурью.
— Ну, трахнул же? Скажи правду хоть раз в жизни.
Чехлов не удержал зевок, и именно это его почему-то разозлило.
— Ну, трахнул, — сказал он, — ну и что? Думаешь, хотелось? Да на хрен мне это надо!
— Все-таки трахнул, — горько произнесла жена, — суку, корову, дерьмо…
Он попытался объяснить:
— Ну, прилипла… Я же мужик, мне это — как в урну плюнуть!
— Так и плюешь во все урны?
— Ань…
— А-а, — сказала она, — понимаю! Теперь понимаю. Это входило в ту сотню долларов, да? Это твоя цена, да? Ты стоишь сто долларов. Ой, что я — меньше! Сто, минус бензин, минус экскурсия… сколько же остается на твою долю — долларов десять?
Чехлов видел, что Анька закинулась, лучше промолчать, но его достал этот дурацкий подсчет. Он молча вынул деньги, пять зеленых соток, и протянул ей. Анна взяла баксы, машинально пересчитала и в ужасе уставилась на мужа:
— Это что?
— Десять долларов, — ответил Чехлов, — за то, что согласился с ней поужинать.
— Нет, правда, откуда?
— Люди по-разному живут, — сказал он, — мне в институте пятьсот баксов за полгода платили, и то не платили. А ей — раз в сумочку залезть.
И тут случилось то, чего он никак не ожидал: Анька заплакала. Тихо, жалобно, горько.
— Ань, ты чего? — растерялся Чехлов. Она не ответила. Он притянул ее к себе, посадил на колени, стал гладить по голове.
— Ань, ну бред же, ерунда.
Она все плакала, но теперь уже прижавшись к мужу. Он распахнул ее халатик и стал гладить грудь, бедра. Что и говорить, тело было не молоденькое, зато не чужое, а свое. Близкий, очень близкий, самый близкий человек, слабенький, но надежный якорек в мутной безжалостной жизни.
Кончилось так, как обычно и кончается у мужчины с женщиной. Чехлов и ее поставил раком, потому что в молодости она больше всего любила такую позу. Это был не секс, вернее, не совсем секс — примирение, прощение, взаимное обещание и дальше плыть в одной лодке. Они и уснули рядом, обнявшись, — сумбурная ночь обоих измотала до края.
Чехлов проснулся часов в одиннадцать. Анька встала раньше и уже почистила картошку. Она позвонила на работу и предупредила, что заедет в книжную палату, будет к обеду. Чехлов побрился и позавтракал. Жена разложила на столе шесть зеленых бумажек.
— Что будем с ними делать?
Чехлов вспомнил вчерашнюю фотосессию Ронды:
— Может, сантехнику наконец сменим, пока унитаз не развалился? Кухню можно перекрасить.
— Надо бы узнать, почем это сейчас, — сказала Анна. — Светка делала ремонт, у нее молдаване работали, вроде недорого. — Она ухмыльнулась и добавила: — В крайнем случае, еще заработаешь.
Ночная сентиментальность прошла, она снова его подкалывала, но теперь уже без обиды, просто жаль было упустить случай. Потом она позвонила Светке:
— Свет, а у нас удачный день. Представляешь, Борька американку трахнул, так она ему пятьсот баксов дала… Да ты что, какие шутки, ровно пятьсот!.. Да знаю, что дорого, — зато качество какое! Так что смотри: зачешется, звони… Цена стандартная — пятьсот баксов… У меня тоже таких денег нет, но, может, он нам с тобой скидку сделает по старой дружбе… Мужик, скидку сделаешь?
— Никаких скидок, — сказал Чехлов, — фирма веников не вяжет.
Он оделся и пошел на улицу, к машине. Лучшая для работы часть суток была потеряна, оставалось хоть что-то нагнать, если получится. А получиться должно, если в дорожной давке и суете упорно и весело ловить свой шанс.
Чехлов завел машину и не спеша поехал к ближайшему оптовому рынку. В пятницу с утра многие хозяйки закупаются на выходные и порой так набивают сумки, что ни в какой автобус не влезть. Живут, конечно, поблизости, концы короткие. Но это не важно, важен сам факт — первый клиент. Дальше, Бог даст, пойдет накатом.
Как ни странно, Чехлов чувствовал себя отдохнувшим, из двух коротких кусков сложилось что-то вроде нормального сна. Да и вообще все нормально, подумал он.
Ему еще предстояло выиграть свой сегодняшний бой — азартный и рискованный бой за выживание. Вчерашний день был просто случаем, подарком судьбы. А подаркам надо радоваться и тут же о них забывать, жить так, словно и не падал с небес золотой червонец. Не каждый день и не каждый год подворачивается иностранка, которой в России позарез необходимо переспать с русским мужчиной…