Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2004
В Петербурге, в издательстве “Дмитрий Булавин” вышла книга А. Штейнгольд “Анатомия литературной критики. Природа. Структура. Поэтика” (2002, 500 экз.).
Анна Матвеевна Штейнгольд родилась в Ленинграде 8 июля 1938 года (именно эта дата ее рождения правильная) через несколько недель после ареста отца, выпускника истфака ЛГУ, который в расслабляющей атмосфере выпускного вечера позволил себе что-то неосмотрительно вольно обсуждать с друзьями. Бдительного мужичонку, слонявшегося неподалеку, им потом предъявляли на следствии.
Девятнадцатилетняя будущая мать Лена Шарова осталась одна, родных в городе у нее не было. Она быстро научилась никому и ничему не доверять.
Летом 1941 года было приказано эвакуировать детей. Когда она увидела, как грузят в вагоны трех-,четырехлетних малышей, ревущих и перепуганных, имена-фамилии которых всего лишь вышиты на панамках и кофточках, то приняла решение дочь от себя не отпускать.
Поезда разбомбили. Из отправленных в те дни эшелонами не вернулся ни один ребенок.
В их дом, во дворе нынешнего Театра на Литейном, попала бомба. Из всего имущества уцелела лишь бамбуковая жардиньерка. Комнатку дали в подвале. На запросы отца долгие годы отвечали, что семья погибла.
После блокады девочка перестала вставать с постели. И чтобы заставить ее ходить, мама, как-то выкрутившись без необходимых медицинских справок, отдала ее в школу. Девочку, умеющую читать и писать, приняли сразу в третий класс, что потом сказалось на ее жизни.
Редкое по силе чувство долга и бешеный интерес ко всему новому оказались хорошим лекарством, а главное, мощным стимулятором всей ее дальнейшей судьбы и определяющими чертами характера. Литература, история и более всего Виссарион Григорьевич Белинский как романтическая личность, трибун и защитник угнетенных стали самыми яркими впечатлениями ее детской жизни.
Окончив школу с золотой медалью, она, однако, не смогла поступить на филфак университета, о котором мечтала, считая свою мечту вполне достижимой: она была гордостью школы, отличницей, общественницей, неизменным председателем всех школьных пионерско-комсомольских организаций. У нее попросту не приняли документы, сославшись на то, что шестнадцать лет ей исполнится через месяц.
Когда она в ужасе пересказывала ждавшим ее на набережной подружкам, что произошло в приемной комиссии, ее монолог услышал случайный прохожий — в городе всегда хорошо обстояло дело с вниманием к чужим разговорам. Он объяснил, что несправедливость, подобную той, что сейчас совершили по отношению к ней, жизнь и судьба совершают по отношению ко многим людям. Вот больные — слепые и глухие дети, им тоже хочется радоваться жизни, солнцу, музыке, читать стихи и петь песни. И раз уж она испытывала на себе, что значит несправедливость, ее долг посвятить себя им: искупить одну несправедливость трудом во имя других несправедливо обиженных. И еще что-то в таком же романтическо-иезуитском духе… Ничего не сказав дома, ни с кем не посоветовавшись, она отнесла свои документы на ДЕФО, куда и конкурса-то в те годы никакого не было. Уличный собеседник оказался деканом дефектологического факультета ЛГПИ им. А. И. Герцена и завкафедрой тифлопедагогики (преподавание для слепых).
Общефилологичекие курсы на отделении читали преподаватели кафедры русской литературы литфака. Талантливую филологическую девочку заметили сразу. Дина Клементьевна Мотольская и Мария Леонтьевна Семенова — эти имена для всех нас остаются необыкновенно дорогими поныне — пытались оставить студентку в аспирантуре. Но Александр Дымшиц, который занимал какой-то важный пост на факультете и на влиятельность которого они рассчитывали, как раз в тот год “ушел на повышение” в Москву. А краснодипломная выпускница отправилась по распределению в обычную школу Сестрорецкого района, в пригороде Ленинграда.
Педагогический дар, организаторские способности были замечательными, любовь к школе, к литературе и общественной работе — всепоглощающей: уроки, стенгазеты и спектакли, походы и соревнования, военные игры и поиски безымянных героев Отечественной войны занимали жизнь полностью… Таково начало 60-х годов. Немногим раньше Юрий Лотман чуть ли не силой увез из Волховстроя работавшую там по распределению Зару Минц, которая, по его словам, пыталась построить коммунизм в отдельно взятом классе вечерней школы рабочей молодежи… Истовое отношение к делу типично для типичного интеллигента начала 60-х.
Школьная карьера, может быть, и на грош притягательная, как всякая карьера вообще, складывалась стремительно. В двадцать пять лет Аня уже инспектор роно. Рабочий день немереный: только переезды от школы к школе занимают час-полтора. Бездомные дети и трудные подростки, если случается заминка с интернатом или детдомом, живут у них с мамой…
Затем ангина, перенесенная на ногах, ревмокардит, наложившийся на блокадное детство, и инвалидность. К этому времени мамы и отчима, которого Аня считала отцом, уже не было в живых. Когда молодой еще профессор Н. Путов предложил ей в числе первых своих пациентов операцию на сердце, по тем временам смертельно опасную, она согласилась едва ли не с радостью: терять было нечего, ни для кого ее смерть не стала бы трагедией.
Ее выходили Штейнгольды, родня Матвея Яковлевича, семья его сестры. И в двадцать восемь лет, будучи на инвалидности, ходившая еле передвигая ноги, боком, оберегая левую сторону, дважды в год, по осени и весне мучимая обострениями — клапаны исправили, но ревмокардит-то остался, — она поступила в заочную аспирантуру Герценовского института, которая давала только руководителя (им стал Н. Н. Скатов) и право на защиту, но никаких учебных привилегий не предоставляла. Диссертацию, посвященную Михаилу Ларионовичу Михайлову, А. М. Штейнгольд защитила в 1971 году.
В это время она жила на улице Восстания, в доме, который по удивительному совпадению вспоминал и герой володинских “Пяти вечеров”: улица Восстания, дом против общежития, окна над аптекой. Ее окна были вровень с аптекой, левее. Жила в коммуналке, которая разрушалась и зверела вместе с городом. Старые питерцы, блокадники, сурово и безо всяких сантиментов заботившиеся друг о друге, поддерживали ветшавшую квартиру, как могли, но они умирали, а новые — лимитчики — превратили ее в притон и трущобу.
Защитившись, Анна Матвеевна более десяти лет проработала на той же кафедре в ЛГПИ им. Герцена преподавателем-почасовиком: читала историю русской литературы, историю критики, введение в литературоведение, теорию литературы. А для прокорма прирабатывала вахтером в гостиничке при Большом театре кукол на улице Некрасова. Гостиничка выходила на Басков переулок. Это маленькая, тяжко достоевская улица, слишком узкая и каменнодушная даже для центра. Она чудом сохранила свое название в окружении сугубо литературной топонимики: Короленко, Некрасова, Радищева, Чернышевского, Рылеева, Пестеля, Белинского, Маяковского… Но, вероятно, в будущем и она утратит свое исконное имя: на ней вырос и по ней ходил в школу нынешний президент Путин.
Блестящий преподаватель, А. М. Штейнгольд не состояла в штате, числилась почасовиком, хотя была членом партии: вступила еще в начале 60-х с настоящей верой, что окажется в рядах лучшей, самой достойной части общества. Она тянула все мыслимые и немыслимые нагрузки, была даже председателем институтского общества “Знание”. Аналогичную должность в Александринке занимал Игорь Горбачев. Неизвестно, как выполнял народный артист свои обязанности, герценовские же студенты “ломанулись” в общество “Знание”.
Ее не приняли в университет, не взяли в аспирантуру, не зачислили в штат по причине пятого пункта. А она несла это клеймо, строго говоря, добровольно, почти как король маленького европейского государства, надевший желтую звезду по требованию отделить евреев от других своих подданных. Но тогда и об этом короле ничего не знали, и ситуация проблемы выбора не содержала. Менять фамилию и паспорт ей в голову не приходило, просто потому, что это не по-людски, нехорошо, неприлично. Даже если поменять паспорт казалось делом техники: отец и мать были русскими. Отец, уже реабилитированный, вернулся, работал почти по специальности — редактором Лениздата, выпустил собственную книгу — свод народных сказаний тех мест, где прошла в заключении его научная молодость.
Ее научная ценность, педагогический и организаторский талант были очевидны. Она была лектором и наставником от бога. В комнате на Восстания вечно толкались студенты с дипломными и курсовыми, с рефератами и докладами, сюда же несли душевные трагедии и нравственные страдания.
Жизнь А. М., как и тогда, в школе, была отдана институту безраздельно. У нее была любимая работа, но статус почасовика, без отпускных и больничных, с зарплатой в одну пятую оклада доцента, которая не прокормит даже кошку, это положение для зрелого профессионала унизительно. Она никогда не считала себя почасовиком, и, не говоря уже обо всех общественных нагрузках, выполняла и все виды внеаудиторной работы штатного преподавателя. Рецензирование чужих научных работ, редактирование и подготовка кафедральных изданий, кураторство студенческого научного общества, ее собственная научная работа на кафедре — все это, по сути, было чистой филантропией, но никому, и ей самой прежде всего, это в голову не приходило.
Какой-то ничтожный статус, крошечную легитимность, “право” находиться на кафедре, но главное — прекрасную тесную дружескую компанию единомышленников, сплоченную именно Аней, давала в течение нескольких лет “Артоника”, научная группа под руководством Б. Ф. Егорова. В середине 70-х кафедра ЭВМ ЛИАПа заключила договор с Тартуским университетом, то есть с Ю. М. Лотманом и его студентами, и с ЛГПИ им. Герцена, то есть с Б. Ф. Егоровым и его почасовиками. Договор был на одну или полторы ставки, работало нас 5–6 человек. На долгие годы все мы остались самыми близкими друг другу людьми.
Это была трогательно самостоятельная, но рьяная работа по созданию искусственного интеллекта с помощью методов структурно-семиотического анализа. Искусственный интеллект, конечно, не создали, но свой тренировали изо всех сил. Процесс общего думанья, совместного творческого поиска — счастье, ни с чем не сравнимое. Замечательно ощущение того, как доказательство со скрежетом, оскальзываясь и буксуя, забираясь в тупик и возвращаясь вспять, постепенно выстраивается общими силами, как оно проворачивается в одной “общей голове”… Абсолютное понимание друг друга, надежность, веселость, радость совместного думанья — поразительное наслаждение.
Я до сих пор не решаюсь перечитывать наши семестровые отчеты, сопровождавшиеся веселыми авралами, работой бешеной интенсивности, самоедством, паникой и отчаянием от мизерности результатов в поисках закономерностей и частных специфик. При всей условности и даже игрушечности артонической научной проблематики мы никогда не относились к делу цинично. Договор просуществовал недолго, его закрыли по причинам абсолютно здравым, хотя и неправильным. При аттестации научной тематики ЛИАПа выяснилось, что никакой практической пользы наши сочинения не содержат. К тому же артоническое содружество слишком раздражало факультет: Б. Ф. Егоров ушел из института, а Н. Н. Скатов, принявший заведование кафедрой, разогнал всех, оставив только своей первой аспирантке ее неизменную почасовку.
Наукой нельзя заниматься в подполье, то есть заниматься-то можно, но это будет другая форма жизни, совсем другая.
Потрясающую научную среду, профессиональное признание, счастье общения (жуткое выражение, но емкое) с Юрием Михайловичем Лотманом и Зарой Григорьевной Минц — совсем иное, чем дома, — но чудесное кафедральное дружество с немыслимой для Ленинграда сердечностью и заботой дал Тарту, куда Лотман пригласил А. М.
Но в Тарту она и надорвалась. Полная академическая нагрузка, жизнь первое время в студенческом общежитии (то есть 24 часа в сутки на глазах у студентов) привели к обострению болезни: отек легких, больница, возвращение в Ленинград, инвалидность. Переезд в лучшую на первый взгляд, но оказавшуюся еще более страшной коммуналку с вечно пьяной соседкой, которая в конце концов сгорела, запалив по пьянке квартиру. А. М., к счастью, дома не было.
Последние годы А. М. болела так тяжко, что радость от собственного жилья была уже не столь сильна, как мечталось. Последние четыре года (вместо полугода, обещанного врачами) она прожила благодаря заботам подруги и коллеги Е. М. Таборисской.
Странно, что наша жизнь, еще недавно живая и теплая, уже становится прошлым. С уходом Ани ушел целый пласт жизни, не просто нашей общей, горькой, чудесной и отчаянно несостоявшейся, но и того тихого, почти подпольного человеческого сопротивления, звук, смысл, вкус которого уже не воссоздать и, наверное, не объяснить. Это был тон спокойного, очень запуганного, но стойкого и непреклонного неприятия окружающего. Это был тон жизни, чуравшейся диссидентства, потому что живущие хорошо знали злокачественность этого состояния и неприемлемую себестоимость расплаты. Нормой житейского существования становилось отчаяние, нормой научного бытия — профессионализм, критерии которого должны были быть чуточку выше общепринятых.
Книга А. М. Штейнгольд — это пример неспешного и вдумчивого отношения к предмету исследования.
Более заидеологизированной области литературоведения, чем история критики, наверное, не существует. Само по себе естественно. Вопрос только в том, отдает исследователь предпочтение какой-либо идеологической доктрине или нет. Автор этой книги предлагает подход, не зависящий от господствующей на данный момент идеологии. Работа А. М. Штейнгольд лежит в русле изучения русской литературы, сформированном главным образом в трудах Л. Я. Гинзбург.
Автор пишет о месте и значении критики, она рассматривает критику, с одной стороны, как форму общественного сознания, свидетельствующую о состоянии культуры, с другой — как одну из ярких форм художественного мышления и анализирует системы образных средств, ей присущих.
Разделы книги называются “Природа авторского начала”, “Диалогичность критической статьи”, “Категория времени в литературной критике” — речь в них идет о сложном взаимодействии категорий, свойственных художественному произведению, с задачами убеждения читателя, формирования его взглядов, с обязанностями “колонновожатого” сограждан.
Автор пишет, что деятельность критики возвращает отраженную в литературе жизнь в реальную практику, что литературное произведение под пером критика утрачивает свою завершенность и вновь становится частью действительности, реальной жизни.
Иллюзия равенства читательскому сознанию — одна из важнейших черт критики. “В области социальной практики критик действует от лица непрофессионалов. Этот подход дает ему возможность беседовать с публикой на равных, вести ее за собой”.
Так было в XIX веке, но с течением времени в культуре сложилась другая картина: “Характерное для русского литературного развития XIX века влияние критики на важнейшие стороны художественной и общественной жизни не просто померкло, но практически исчезло. Движение истории избавило критику от синкретических обязанностей └гувернера общества””.
В XX веке статус критики определялся тремя основными факторами. Во-первых, изменилось соотношение литературной критики и науки о литературе, которая “оказалась способной осветить и осмыслить практически все потребности искусства слова”. Во-вторых, изменился сам читатель. Современный массовый читатель настолько отличен от читателя XIX века, что трудно говорить о них как о явлениях соизмеримых.
И, наконец, в-третьих, права и обязанности этой сферы общественного сознания взяло на себя государство. “Свое былое положение в культуре и социальной сфере критика утратила, а нового пока не обрела”.
Это последние слова книги. К сожалению, издатели не указали годы, когда это писалось, следует уточнить — середина 80-х годов.
“Если бы у меня была охота заказать себе кольцо, то я выбрал бы такую надпись: └Ничто не проходит”. Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни” (А. Чехов).