Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2004
Олег Николаевич Левитан родился в 1945 году на Псковщине. Автор поэтических книг «Возвращение» (1982) и «Взгляд» (1989). Член СП. Живет в Санкт-Петербурге.
В МЕТРО На "Удельной" ты сядешь в метро и, под рокот соседней беседы задремав, полетишь, как ядро, в направлении "Парка Победы". А напротив - девчоночий лик, то ли едет она, то ли снится. Ты на "Невском" очнешься на миг, а на месте девчонки - девица. Та в веснушках была и юна. Эта в блеске косметики броской, а на "Фрунзенской" глянешь из сна - едет женщина с полной авоськой… Двери хлопнут, проедут огни, сквознячок пробежится по коже - и подумаешь вдруг, что они друг на друга - все трое - похожи! И привидится вдруг в твоем сне, что вот так, если вдуматься здраво, и мелькает вся жизнь, как в окне струны кабелей слева направо. Что, пока ты в дремoте витал, жизнь свою продремал ты, беспечный, и скрежещет колесный металл - на краю остановки конечной! Тут ты вздрогнешь, мотнешь головой, и ресницы раздвинешь - и точно, вон старуха сидит пред тобой, все в морщинах лицо и отечно… А уж больше и нет никого. Знать, и впрямь - окончанье маршрута. И в стекло на себя самого страшновато взглянуть почему-то… * * * Ребенок любит мать, и льнет, и обнимает. И что она в отце нашла - не понимает, то занят я, то зол, то дома я, то нет… О, маменькин сынок трех с половиной лет! Останусь в няньках с ним - такой чудесный мальчик! - то чинит грузовик, то в книжку тычет пальчик… А если и вздохнет невольно от тоски, то - сдержанно, слегка, достойно, по-мужски. Но стоит зазвучать шагам ее за дверью, уж тут у нас конец согласью и доверью - бежит, не чуя ног, навстречу ей сынок! Он так несчастлив был, он так был одинок… Он даже и во сне не может без оглядки, и голос подает тревожный из кроватки (уж что ему во сне привиделось, бог весть): - Ты, мама, где, ты тут? - и в ожиданье весь. - Я так тебя люблю… - бормочет виновато. И я шепчу во тьму: "Ну а меня, меня-то?" А он чуть помолчит, подумает, потом ответит: "И тебя…" Спасибо и на том. ТРАМВАЙНАЯ БАЛЛАДА Я не молод уже. Я женат по любви. Нет сомнений в душе. Нет волнений в крови. Но в трамвае ночном, что спешит на кольцо, - вдруг почудится сном незнакомки лицо. Да не сон ли и есть - до того хороша, даже глаз не отвесть - отвожу не спеша. Отвожу, прохожу, приключений не жду. У окошка сижу на соседнем ряду. Но и там, и сквозь вид Петербурга во мгле ее профиль летит, отраженный в стекле… Ах, что думать о том! То ли дело - семья. Вот уже за мостом остановка моя. Вот и вышел, сутул. Все-то правильно, мол, вот уже и свернул. Вот уже и пришел. И все чудится мне: кто-то, схожий со мной, позади - в тишине остановки ночной. И стоит он молчком, озирая квартал, силясь вспомнить - о ком он полжизни мечтал! Вот как вспомнит - о ком! Как рванется - вослед! За трамвайным звонком - на тускнеющий свет. До угла добежит. И отстанет с тоской. Так он там и стоит. Одинокий такой… МОЙКА, 12 Александр Сергеевич, встав из кресла, смотрит во двор из окна. Видит памятник свой, и сарай каретный, и двери конюшни. "Вишь, как двор замостили, - думает, - реставрация-то нужна, но с персидской сиренью гляделось - уютнее и воздушней…" Видит: люди идут через двор, свет в окнах арочных во втором этаже. Что-то там, над конюшней, опять происходит, а что - непонятно… "Двести лет, Бог ты мой, неужели мне двести уже!" - с грустью думает, по паркету прохаживаясь туда и обратно. - Слышь, Никита, - говорит камердинеру, - а что это снова вон там - во втором этаже? - Да не знаю, барин, а музейщики бают: это, мол, господа стихотворцы: Комаров, Левитан - выступают… - Н-да, - говорит Александр Сергеевич, на что-то сердит. Трубку раскуривает, на тираж "Современника" смотрит - давненько вышел… Арапчонка погладит чернильного, в окно опять поглядит: - Левитан? Комаров? Нет, не слышал. РАЗГОВОР С ИНСПЕКТОРОМ УГРОЗЫСКА О ПОЭЗИИ Я был ограблен. Сей прискорбный факт, когда в себя пришел я еле-еле, рассмотрен был в Дзержинском райотделе сотрудником - он был в летах, и в теле, и со значком нагрудным за юрфак… И вот когда была соблюдена обычная при этом процедура вопросов и ответов - и со стула я собирался встать, поскольку дуло мне в спину из раскрытого окна, я книжку на пол выронил, Катулла… Была беседа тут же продлена, и темою была - литература. Мы обсудили всех, за кем следил мой собеседник. Должную оценку все получили - вплоть до Евтушенко… - Асадова, - сказал он, - я б убил! - А кстати, - он сказал, - вот этот дом, - и пальцем указал куда-то на пол, - хотя и занят прозою, однако, когда ваш Бродский перед тем судом у нас сидел, то, верите иль нет, он в камере писал стихи такие, что до сих пор я помню кой-какие! Вот слушайте! Я вам прочту сонет! Я слушал, как читает - с выраженьем - стихов ценитель и законов страж. Но слух мой был воспитан окруженьем: в моем кругу о Бродском с уваженьем речей не шло - он был кумир не наш! Других мы в первом числили ряду - но странный фарс - раскрученный до драмы! - мне был знаком, как всем, из стенограммы, она была средь пишущих в ходу… А он читал, вперяясь взглядом в дали. Потом сказал: "Такое сочинить мог лишь поэт, а графоман - едва ли! Я думаю, за камеру в подвале он должен к нам признательность хранить!.." И тут я заглянул ему в глаза, а в них, дрожа, как ясная слеза, жила влюбленность, равная лицейской,- и правотой дышала милицейской! И понял я: тут возражать нельзя. - О, да, - сказал я, - он ее хранит, признательность, он ею долг свой мерит. Он и сейчас - из тамошних америк - большое вам спасибо говорит! - Простите, - я сказал, - пора идти! Инспектор проводил меня до двери, и все просил ему, как другу, верить, и все желал мне доброго пути… Я вышел из милиции во двор. По улице Некрасова спустился к Литейному проспекту. День садился. И все не забывался разговор. И думал я: "А может быть, он прав? Чем хуже жить поэтам, тем им лучше! Писать стихи в застенке, а не в люксе - вот где талант раскроется, попав!.. И разве не резон предположить, что кровный долг охранных учреждений - первейший долг! - не дать спокойно жить поэтам нашим? Можно предложить строительство тюрьмы для побуждений достоинств поэтических - она должна быть очень строгого режима, а то какой же гений - без зажима, - чтоб пайка в день и очередь для сна! С необщим выражением лица вопрос решить! Следить за их стихами! За мастерством! За всеми потрохами! А что не так - потюкать сапогами - и в самый темный карцер подлеца! Ну, ошибутся, наломают дров, зато совсем не станет графоманов. И не того ль хотел товарищ Жданов? И не к тому ль стремился Бенкендорф?.. …И вот постскриптум: через двадцать лет решил я обнародовать секрет беседы давней, ибо я - не вечен, и Нобелевской премией увенчан Иосиф Бродский - и не без причин! Ну, значит, прав был милицейский чин. 1975, 1995