Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2004
Алексей Сергеевич Козырев родился в Ленинграде в 1944 году. Окончил Ленинградский педагогический институт имени А. И. Герцена. Председатель общественного совета Санкт-Петербурга, председатель комиссии по помилованию при губернаторе Санкт-Петербурга. Член Межрегионального Союза писателей России. Автор нескольких повестей, рассказов, сценариев.
Вместо предисловия
В самом начале две тысячи второго года меня пригласил на разговор губернатор Санкт-Петербурга Владимир Яковлев.
Проведя блиц-разведку в кабинетах да коридорах Смольного (кое-кого все-таки знаю), выяснил, что, скорее всего, мне поступит предложение поработать в составе городской комиссии по помилованию.
Краем уха я уже слышал, что Президент принял решение о расформировании Российской так называемой “комиссии Приставкина” (блистательного писателя, а как позже оказалось, и прекраснейшего человека) и передаче ее полномочий в регионы. Так что коридорный Смольный, похоже, на этот раз был прав.
Поразмышляв пару бессонных ночей, посоветовавшись с друзьями, я твердо решил — откажусь. Тюрьмы да колонии, статьи Уголовного кодекса да протоколы осмотра мест преступления — я любитель окунаться во что-то новое, ранее мною не изведанное, но окунаться именно туда мне не хотелось вовсе.
А главное — эти предстоящие встречи с чужой болью, горем, безысходностью. Хорошо зная себя, свой характер, я также понимал, что, увы, не смогу просто сталкиваться, встречаться… Я буду эти чужие судьбы и чужие страдания постоянно носить в себе.
А судеб несчастных этих там — пруд пруди. Ведь за каждой просьбой о помиловании стоит далеко не одна судьба — судьба просящего милости, а и судьбы его близких, родственников, друзей. Но ведь есть еще судьба потерпевшего. И у него есть родные и близкие люди, а значит, опять судьбы. Вправе ли я судьбы этих, однозначно несчастных людей решать?
Казнить нельзя помиловать. Пусть раз за разом ищут другие, в какое место сего не доработанного королевскими бюрократами указа приткнуть этот замусоленный частым пользованием знак препинания. Другие! Не я!
Короче, нет. Не нужна мне эта ЗАПЯТАЯ В КАРМАНЕ. Своих проблем да бессонных ночей с запасом хватает. Откажусь, и все!
А тут еще и жена, от кого-то прознав о грядущем мне предложении, с умным видом заявила, что если я соглашусь, то первое же прошение, которое я получу, будет как раз ее — прошение о разводе. Кстати, так и сказала — не ходатайство, а именно прошение.
Во всех самых-пресамых высоких указах, кодексах и других чиновничьих наработках везде читаешь — “ходатайство”. С самых высоких трибун, правда, с ударениями в совершенно непредсказуемых местах, всегда слышишь — “ходатайство”.
Ухо, надо сказать, и раньше резало. Притом не только из-за ударения. Полез в словари разные. Правы оказались и ухо, и жена. Не правы указы, сколь высокими чинами они бы ни подписывались. И уста, сколь высоким лицам государства российского эти уста ни принадлежали. Негоже самому за себя ходатайствовать. За других — извольте. За себя, родного, увы… Ну, да ладно. Мне-то какое дело? Я ведь отказываюсь…
В марте этого же года я как председатель комиссии по помилованию Санкт-Петербурга открыл в Смольном ее первое заседание…
Мне сейчас трудно сказать, почему я принял такое решение. Почему согласился? Что меня подтолкнуло? В первую очередь, конечно же, сострадание к оступившимся людям. Особенно к молодым. К тем, кто впервые и чаще всего крайне обидно и нелепо переступил грань между грязной, душной, забитой до предела камерой и остальным миром. Это только физически нас разделяют толстые стены, колючая проволока, прочные решетки и тяжелые железные двери. А когда к совершенно абсурдным образом “сложившимся обстоятельствам” в нужном месте и в нужный момент примешиваются собственная удалая дурь, мальчишеская безответственность и русское авось, грань эта чаще всего оказывается зыбкой и почти невидимой.
И все! И помочь некому!
А может быть, окончательно решение пришло после встречи с Анатолием Игнатьевичем Приставкиным. После долгого вечернего, плавно и незаметно перешедшего в ночной разговора по душам. Под литр грушевой водки.
Не знаю. Но комиссию я принял. И не раскаиваюсь.
Именно из реальных документов этой комиссии, официальных протоколов заседаний, кулуарных споров и дискуссий, как говорится, “за рюмкой чая”, и рождалась предлагаемая вашему вниманию повесть “Запятая в кармане, или Минус один”.
В ней все или почти все — правда!
Герои этой повести совершают поступки, однозначную оценку которым я бы давать не рискнул. Так что вы уж сами решайте — осуждать их или прощать, казнить или миловать.
Запятая в вашем кармане, дорогой читатель!
* * *
К крыльцу с тремя ступеньками, ведущими к массивной металлической двери офиса, расположенного в старом питерском доме, подошел сухощавый высокий мужчина лет сорока — сорока пяти. На нем был дорогой, но несколько старомодный и изрядно помятый плащ. Плотные, простроченные брюки заправлены в сапоги из толстой кожи. Такая одежда вполне могла подойти для поздней осени, но стоял август, который в этом году выдался особенно теплым и сухим.
Мужчина поднялся на крыльцо, оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, с трудом дотянулся до небольшого, почти незаметного проема в верхнем косяке двери. Вскоре он достал из него связку покрытых ржавчиной ключей. Немного повозившись с замками, мужчина открыл дверь. Судя по громкому скрипу несмазанных петель, ее давно никто не открывал. Еще раз внимательно оглядев улицу и прикрыв за собой дверь, мужчина уверенно нащупал выключатель. Покрытые толстым слоем пыли лампочки тускло осветили небольшой зал с кожаными офисными креслами, диваном и журнальным столиком, на котором лежали пожелтевшие от времени подшивки “Вечерки”. Из зала вглубь офиса шел довольно длинный узкий коридор.
Миновав пять или шесть кабинетов, мужчина остановился перед обитой светлой кожей дверью в самом конце коридора. Взгляд его задержался на золотистой табличке, аккуратно прикрепленной к двери: “Ветров Станислав Александрович — генеральный директор”.
Выбрав из ржавой связки нужный ключ, мужчина открыл дверь и медленно, как бы с опаской или сомнением, вошел в маленькую приемную с одним окном, выходящим в темный двор-колодец. В полумраке виднелись контуры письменного стола с компьютером, факсом и несколькими телефонными аппаратами. В углу стояла металлическая вешалка с пустыми плечиками, рядом два мягких кресла. Дверь в кабинет была полуоткрыта. Негромко щелкнул столь же быстро найденный им выключатель, и, пробиваясь сквозь вездесущую пыль, в двух золоченых люстрах вспыхнул свет. Мужчина зажмурил глаза. Его давно не видавшее загара тонкое, интеллигентное лицо с глубокими морщинами на лбу и возле глаз выдавало смятение и тревогу. Постояв так пару минут и немного успокоившись, мужчина открыл глаза. Они были ярко-голубыми. Как будто не запыленные лампочки кабинетных люстр, а безоблачное небо отразилось в них.
Кабинет был обставлен без излишней роскоши, но вкус чувствовался во всем. Светлая, удачно подобранная мебель, серебристый телевизор на изящной стеклянной тумбе, тщательно выписанные акварели с видами старого Петербурга — все это безупречно гармонировало с тисненными под серый невский гранит обоями. Из общего рисунка выбивалось лишь огромное директорское кресло. На столе рядом с компьютером и большой фотографией на металлической подставке мигал зеленый глазок телефонного автоответчика.
Мужчина отодвинул кресло, но, увидев толстый слой серой пыли на нем, садиться не стал. Рука его неуверенно потянулась к кнопке автоответчика. Однако нажать на эту тревожно светящуюся кнопку мужчина так и не решился. Видимо, передумав, он взял в руки фотографию. На снимке была аллея Летнего сада, вдали блестела на солнце вода небольшого пруда, а на переднем плане на белой деревянной скамейке сидели, прижавшись друг к другу, трое. Они счастливо улыбались. В центре — респектабельный, уверенный в себе молодой человек, ухоженный и загорелый, без единой морщинки на добром, привлекательном лице. Мужчина прижимал к себе белокурого мальчика лет пяти, обнимая его за хрупкие плечи. Рядом с ними сидела совсем молодая стройная женщина с открытым русским лицом.
Ветров долго всматривался в лица жены и сына. Самые дорогие для него лица. С трудом сдержав слезы, он положил на стол фотографию и решительно нажал кнопку автоответчика.
— Слушай, Ветров, — послышался из динамика резкий с металлическим оттенком и совершенно незнакомый ему голос.
— Слушай меня внимательно, Ветров. Я Леонид Соколов, отец убитого тобой Вадика Соколова, моего единственного и горячо любимого сына. У тебя, Ветров, тоже есть сын. Я знаю это. И ты его тоже любишь. Но это не такая любовь. Ты ведь счастлив, Ветров? Не так ли? Один умный человек, по-моему, очень просто и точно сформулировал, что такое счастье. Счастье — это когда человек утром с радостью идет на работу, а вечером с удовольствием возвращается домой. Эта формула очень подходит к таким, как ты. У тебя ведь все есть: крепкая семья, хороший дом, серьезный бизнес, удача, респектабельность, достаток. Ты сам добился всего. Не отрицаю. И в этом списке, конечно, присутствует любовь. Естественное и обязательное чувство отца к сыну. А вот у меня, Ветров, только любовь. И больше ничего и никого. Только мой Вадим. И тем не менее я был по-настоящему счастлив. Вопреки этой формуле я был счастлив, Ветров. Мы не купались в деньгах, как ты. Нам не сопутствовала удача. Мы были просто порядочными, честными людьми. Я, Ветров, не бизнесмен, я — всего лишь профессор микробиологии. Но кому сегодня нужен профессор-микробиолог? Таких, как я, не сумевших найти себя на этом ворующем и жирующем “рынке” новой России, тысячи. Мы бедны, но мы порядочны и чисты. Таким же чистым был и мой Вадик. Он не виновен. И ты, Ветров, готовя ему жуткую смерть, прекрасно знал это. Да, он привез тебе нежеланных гостей на моем стареньком “Москвиче”, но ведь это не преступление. Вадим не знал и знать не мог, кто они, чем занимаются, с какой целью и зачем едут. Тебе надо было убить их, а значит, убить всех, кто оказался рядом в тот момент. И виновных, и невинных. Одним больше, одним меньше — какая разница? Ведь иначе бы убили тебя. Я думаю, ты не сомневался. Решение твое было выверенным и взвешенным. Как и все решения, которые ты принимал в бизнесе. Холодные, бесстрастные, жесткие. И будь ты проклят, Ветров. Ты, конечно же, будешь сидеть в тюрьме. Пусть этот срок окажется тяжелым и долгим, а сокамерниками — злые и беспощадные отморозки. Пусть они издеваются и унижают тебя. Но и это не искупит твоей вины. Ты, Ветров, должен умереть жуткой смертью. Такою, какую принял мой сын. Это моя самая большая мечта. Мне ведь теперь незачем жить. Ты сейчас слушаешь эти мои слова и даже не знаешь, жив я или нет. И я не знаю. Но если я и буду жить, то лишь одной лютой ненавистью к тебе. Будь ты проклят, Ветров! Будь проклят! Будь проклят!!!
Затих шорох ленты на автоответчике, мигнул в последний раз и потух зеленый огонек. На маленьком сером дисплее высветились дата и точное время записи.
“Три дня до суда”, — совсем некстати мелькнула мысль. Ветров стоял, чуть согнувшись над автоответчиком, бледный и напряженный. Губы его вздрагивали. И снова он сумел справиться с собой, быстро выпрямился, резко встряхнул головой, как бы сбрасывая с себя навалившуюся тяжесть, и вышел из кабинета. Пройдя несколько метров по коридору и спустившись на две ступеньки вниз, Ветров открыл незаметную, но, как оказалось, очень массивную металлическую дверь. Несколько секунд он постоял в проеме, пока не затих скрип давно не смазанных петель. Страшный, режущий тишину скрип.
Грубо оштукатуренные стены мрачной, полутемной кладовой были покрыты бурыми пятнами и глубокими щербинами. Бетонный пол застелен грязной, рваной во многих местах полиэтиленовой пленкой. Ее куски кое-где свисали и со стен, оголяя эти зловещие бурые пятна. Тяжелый, тошнотворный запах ударил Ветрову в лицо. Стараясь не дышать, он подошел к еще одной двери в другом конце кладовой и, немного повозившись с замком, очутился в неожиданно благоустроенном современном гараже, где стояла запыленная серая “Волга”. Вскоре эта серая “Волга” уже неслась по городу в сторону Приморского шоссе. Бак был полон горючего, двигатель работал прекрасно, и Ветрова беспокоила только сильная вибрация руля. Видимо, долгий простой не пошел на пользу и без того старым покрышкам.
И еще этот туман. При совершенно чистом небе и ярком солнце. Туман, правда, не был столь густым и тяжелым, как пять лет назад, но все-таки видимость заметно ухудшал.
“Должен доехать, не так уж и далеко”, — успокаивал себя Ветров, постепенно ощущая уверенность, — как-никак, а больше пяти лет не сидел за рулем, срок все же немалый. Ветров посмотрел на часы, похоже, он не выбивался из графика. Чуть позже, буквально пролетев по незнакомому для него новому Ушаковскому виадуку, он понял, что сэкономил еще, как минимум, минут тридцать — сорок. Раньше здесь были сплошные пробки. Ветров немного сбавил скорость. Тоненькая красная полоска стрелки спидометра колебалась где-то на отметке семьдесят. Встреча с автоинспекцией никак не входила в его планы.
Справа, почти у самого выезда из города появилось современное здание супермаркета. Рядом с ним великое множество маленьких магазинчиков и торговых палаток. Несколько секунд колебаний, и машина остановилась на площади перед входом в магазин спорттоваров. На тротуаре ряды велосипедов всевозможных размеров и цветов. После недолгих раздумий Ветров выбрал красный детский велосипед с большой серебристой фарой и двумя дополнительными маленькими колесиками по бокам. Имеющейся в карманах наличности как раз хватило на покупку, и, разместив велосипед на заднем сиденье, Ветров вновь сел за руль.
Осталась позади белая табличка с перечеркнутой надписью “Санкт-Петербург”, и, вырвавшись на трассу, машина ускорила ход. За окном мелькали стройные карельские сосны. Старенькие, покосившиеся дачные домики чередовались с роскошными каменными особняками. Многочисленные, появляющиеся то справа, то слева рекламные щиты либо продолжали оповещать об уже закончившемся трехсотлетии Питера, либо зазывали проезжающих в различные придорожные кафе и ресторанчики.
И, конечно же, сотни осветительных столбов. Казалось, они вылезали своими уродливыми бетонными телами почти на самую проезжую часть. Некоторые из них были украшены венками. Как старыми, с давно увядшими цветами, так и совсем свежими. Со временем стараниями дождей да ветров с Финского залива венки пропадали, но на смену им чьи-то скорбящие руки неизменно вывешивали новые. Наверное, каждый из этих столбов-убийц когда-либо уже был отмечен таким броским и печальным украшением. Другие же, ожидая своей очереди, с завистью посматривали на соседа. И непременно их очередь вскоре наступала.
Впереди опять появилась незнакомая Ветрову современная дорожная развязка. Указатель сообщал, что через сто метров — пересечение с кольцевой дорогой. “Да, пять лет назад и разговоров о ней не было”, — подумал он и неожиданно, прямо у развязки, резко затормозил. Припарковав “Волгу” к обочине, Ветров вышел из машины. Было жарко и душно. Немного спасал лишь слабый ветерок с залива. Закрыв дверцу, Ветров достал из кармана потертую записную книжку. Найдя нужную запись, он перешел железнодорожные рельсы и оказался перед воротами небольшого поселкового кладбища.
Некоторое время он растерянно плутал между могилами, внимательно всматриваясь в даты захоронений, но вскоре довольно уверенно двинулся вперед и, не дойдя нескольких метров до дальней ограды кладбища, остановился перед низким зеленым заборчиком, огораживающим две расположенные рядом могилы.
Они были совершенно одинаковыми. На обеих лежали небольшие плиты из красного гранита с золотистыми крестиками в верхнем углу и выцветшими фарфоровыми фотографиями. Две одинаковые маленькие скамеечки по краям. Отличались могилы только надписями. На одной из них было выбито: “Соколов Вадим”. Чуть пониже и менее крупными буквами: “Любимый мой сынок, мы скоро будем вместе”. А на другой: “Профессор Соколов Л. М. Трагически погиб”. Даты на плитах бесстрастно сообщали, что отец совсем ненамного пережил сына.
Ветров подошел ближе к его плите и внимательно всмотрелся в потускневшую от солнца и дождя фотографию. Никогда раньше он не видел Соколова-старшего, но, пожалуй, именно таким его всегда и представлял. Типично профессорская бородка клинышком, круглые с большими диоптриями очки, узкий узелок галстука. И тонкие безвольные губы.
— …Если я не умру, Ветров, то буду жить лишь одной лютой ненавистью к тебе. Будь ты проклят, Ветров! Будь проклят! Будь проклят!
Как трудно было этим губам такое произнести.
Фотография Вадика Соколова сохранилась намного лучше. Симпатичное мальчишеское, такое же тонкое, как у отца, лицо. Нежный пушок над верхней губой. Широко распахнутые, чуть застенчивые и очень знакомые глаза смотрели прямо на Ветрова.
Низко склонив голову, Ветров постоял у могил несколько минут.
— Простите меня, Соколовы, — прошептал он. И, встав на колени, легонько прикоснулся губами к нагретым августовским солнцем могильным плитам. Сначала к плите Вадима Соколова, потом — профессора-микробиолога, его отца.
Возвращаясь назад и уже перейдя железнодорожные пути, Ветров увидел прогуливающегося около “Волги” щеголеватого капитана ГАИ. Он явно поджидал Ветрова. Чуть позади мигал синим маячком бело-голубой гаишный “форд”, увешанный дополнительными фарами, радаром и прочей милицейской атрибутикой.
“Да, а стоянки-то здесь наверняка и нет. Как это я на знаки не посмотрел”, — сокрушенно подумал Ветров, приближаясь к машине.
— Вот загораю тут на солнышке да вас поджидаю, — обратился к нему гаишник. Он внимательно посмотрел в лицо Ветрова, с минуту помолчал, как бы пытаясь что-то вспомнить, но, видимо, так и не вспомнив, представился:
— Капитан Кузьмикин, — теперь его тон был уже строго официален. — Ваши документы, пожалуйста.
— Виноват, товарищ капитан. Нарушил. Признаю. Сам не могу понять, как это я знак не заметил. Клянусь: больше такого не повторится! — с этими словами Ветров сел за руль, достал из бардачка права с техпаспортом и вручил их гаишнику.
— Не п-ооо-нял, — гаишник долго и с удовольствием тянул это “о”. — Так! И когда же вы, господин Ветров, последний раз техосмотр проходили? В прошлом веке, что ли? Вас, я полагаю, можно в книгу рекордов Гиннесса заносить. Надеюсь, вы и сами понимаете, что наказание должно быть очень и очень серьезным? — Лицо гаишника выражало искреннее сочувствие. — Если действовать строго официально, то я должен составить протокол, вызвать эвакуатор и отправить вашу “Волгу” на спецстояночку. Вот такие дела, Ветров, получаются, сами понимаете. Ветров… Ветров… — что-то очень знакомая фамилия, — и гаишник снова пристально посмотрел на него.
— Тысячи хватит? — довольно грубо остановил размышления капитана Ветров.
— Две, я думаю, будет в самый раз, — нисколько не обидевшись, все с той же сочувствующей интонацией в голосе вынес окончательный приговор капитан.
— Да, цены у вас, Кузьмикин прямо-таки рыночные. Впрочем, деваться действительно некуда, сам виноват. Одна загвоздка только — вот сыну велосипед ко дню рождения купил и в кармане одна мелочь осталась. Что делать будем? Может, договоримся? Мне в Репино, на пару часов, а потом назад здесь же поеду. Или, скажем, на КП завезти могу. Ну, так как, Кузьмикин?
— Вот всегда у вас. Нарушать нарушаем, а как деньги платить, так сразу одна мелочь в кармане. — Капитан тяжело вздохнул, поморщился, почесал у себя за ухом полосатым гаишным жезлом и в конце концов уступил. — Ладно, жду. Все равно мне здесь еще пару часов куковать. А документики ваши для надежности я у себя оставлю. Так что уж теперь, Ветров, будьте особенно внимательны. Без единой бумаги ездить — сами понимаете. — И, запихнув документы в карман брюк, капитан Кузьмикин не спеша направился к своей иномарке.
— Ну и сволочь, — бросил ему вслед Ветров, посмотрел с тревогой на часы и резко нажал на педаль газа.
* * *
Вот и написаны вступление и первая глава повести. И вы, я надеюсь, их прочли. Но интересоваться впечатлениями пока не буду — до конца еще очень далеко.
Прежде чем засесть за следующую главу, у меня правило — внимательно перечесть предшествующие. Прочел. Вроде все так, и вместе с тем не так. Ну, есть какая-то неувязка. Сердцем чую, есть. Еще пару раз перечитал. Да вроде бы и верно все. И вдруг озарение. Есть! Нашел!
Дело в том, что писать ручкой я, по-моему, уже вовсе разучился и все, что можно, набираю на компьютере. А потом, дабы не тратить время попусту на проверку разных там кавычек да запятых, нехитрое это дело доверяю моему умному электронному другу. На этот раз тот воспринял столь высокое доверие без особого энтузиазма, странно долго реагировал на команду, ворчал несколько минут всеми своими харддрайвами, скрипел файлами, но в конце концов отрапортовал: проверка окончена, исправления произведены.
Вы уже поняли, что я и раньше к компьютеру своему хорошо относился, другом называл. Причем искренне, без всякой там иронии. А тут вообще зауважал. Знаете, где он ошибку нашел? В том самом “казнить нельзя помиловать”. И уж ни за что не догадаетесь, коим образом он ее исправил. Поставил запятую. Притом не куда попадя, а именно после слова “нельзя”. Его добрая электронная душа не смогла посягнуть на душу живую, человеческую. Нельзя, мол, казнить. Миловать, и все. Сколько исписано страниц, сказано речей, сломано копий на эту вечную тему “смертной казни”. Какие только умные головы не философствовали вокруг нее. Сколько диссертаций защищено. Какие аргументы приводились. И “за”, и “против”. Убедительнейшие аргументы, порой чистые и искренние, порой страшные и кровавые. Кто прав?
Но аргументы аргументами, гуманизм гуманизмом, но сейчас мне работать надо, следующую главу писать.
Ох, как долго не давал мой дружище Пентиум убрать эту проклятую запятую! Удалю. Погуляю мышкой по тексту, вернусь на прежнее место, а там опять все то же — казнить нельзя, только миловать. Испугался, наверное, милостивый мой, что жажду я крови и сдвину вдруг эту проклятую запятую на слово влево. С трудом удалось его убедить, что мне эта запятая вовсе не нужна. Опять поворчал он, поскрипел, но на компромисс все же пошел. Хотя, думается мне, что обиду-таки затаил. Интересно, будет он столь же мягок где-нибудь через год-другой, когда внесут в его память сотни жесточайших дел, проходящих через нашу комиссию?
Когда я, совершенно неожиданно для всех и для себя в первую очередь, дал “добро” ее возглавить, губернатор меня успокаивал: регион, мол-де, наш простой. Ну, неужели в Питере будут “серийных” или иных тяжких держать. Россия — вон какая! Север да восток, Магадан да Колыма. Область Ленинградская, на худой конец. А у нас будете нахулиганивших подростков и мелких воришек миловать — святое дело.
Дело-то, может, и, верно, святое, тем более что в составе комиссии и священнослужитель оказался — настоятель одной из питерских церквей. Но вот насчет мелких воришек, тут губернатор явно погорячился. Взял я как-то, интереса ради, все дела за первый год работы. Почитал, подсчитал и прослезился. Свыше пятидесяти убийств получилось. Такая вот арифметика. В одном деле так семь трупов сразу. Достаточно известное в Питере дело. И не только в Питере. Вот лежит оно передо мной на столе, в ничем внешне не примечательной и далеко не самой пухлой серой папке с тесемочками. Двадцать восемь страничек. По четыре на труп получается. Даже меньше — пару страниц занимает прошение осужденного, организатора этого массового побоища. Семь душ загубил и имеет наглость милости просить: отпустите, мол, на свободу, больше не буду…
Ну, а по два и по три трупа — так это почти в каждом втором деле. Убийства кровавые и крайне жестокие. Никакого милосердия к жертвам. Никакого снисхождения. Ни к женщинам, ни к старикам, ни к детям. Какое уж там святое дело.
Вот и священник наш ушел из комиссии. Может, и вправду — “в связи с большой занятостью”, как написал в заявлении. А может быть, и обиделся. Не поддержала его комиссия начинать заседания с молитвы. Решили, что негоже такой вопрос на голосование ставить. Не по-божески как-то. Вот он и ушел. Жаль очень. Но зато теперь на каждом заседании комиссии мы приступаем к рассмотрению прошений с минуты тишины. Чтобы отвлечься от дел суетных, настроиться на работу, тяжелую и ответственную. Человеческие судьбы ведь впереди. Ошибаться нельзя. И молчат все члены комиссии. Тишина. Муха пролетит — слышно.
Вот три миловидные, совсем еще молодые дамы из нашего прославленного университета неслышно перелистывают материалы, украдкой на себя в зеркало напротив посматривая. Молодые, а доценты уже. Справа от меня мой заместитель — профессор кафедры уголовного права. Рядом с ним столь же маститый ученый, Заслуженный юрист России. Оба тоже из ЛГУ. Умницы большие и люди славные. Слева — ответственный секретарь комиссии. Через минуту он будет докладывать. Стараясь не нарушать тишины, перекладывает стопку лежащих перед ним папок. Строго по алфавиту должны дела заслушиваться. Ну да у него всегда все строго, все досконально. Повезло с секретарем.
Еще чуть левее, прикрыв усталые глаза рукой, о чем-то думает писатель. Известный и очень хороший писатель. Ему не нужно пролистывать дела. Он все их загодя и самым внимательным образом изучил. И по каждому непременно свое мнение выскажет. Он очень добрый человек. Готов всех помиловать. А уж если бывает против, то, значит, действительно, нет там никаких, пусть самых жалких мотивов для милосердия. Очень он мне симпатичен.
Так, кто-то нарушил тишину. Как ни старался беззвучно закрыть дверь, не удалось. Опоздавший тоже писатель. Еще и “криминальный” журналист, и автор популярнейших в стране телесериалов. Молод, талантлив, известен и смел. Опаздывает вот только. Сел с краю, рядом с главным редактором старейшего литературного журнала. И он тоже прекрасные книги пишет. Для взрослых и для детей. Напротив него протирает толстые линзы очков ученый-литератор. Мудрый, красивый и мягкий. Но, когда надо, готов биться, отстаивая свое мнение. А оно у него, по-моему, всегда верное.
Так. Кого забыл? Ну, конечно же, стройный как юноша, его и заметишь не сразу. Почетный гражданин нашего города. Он в войну шпиль Петропавловки и много других шпилей да куполов золотых от бомб и снарядов маскировал. Потом, чтобы квалификацию не терять, чуть ли не все известные и самые трудные горные вершины мира покорил. Судя по озорным глазам, он и сейчас не прочь был бы куда-нибудь залезть. Но нельзя. Минута тишины все-таки.
Вот так и молчим. Кто-то, наверное, и молитву про себя нашептывает. Спасибо вам, отец-настоятель.
Так, подсчитываю — одиннадцать человек есть. Нет, двенадцать. Себя забыл. Из восемнадцати. Двое еще должны подойти — депутат городского собрания и бывший работник пенитенциарной системы (проще попасть туда, чем выговорить), ныне преподаватель. Предупреждали, что чуть задержатся. Да и без них кворум налицо. Можно начинать…
Тут как раз насчет кворума звонил мне вчера из Москвы человек один. Есть там управление такое, по вопросам помилования.
— …Ну, так что, Козырев? Опять у тебя непорядок получается. В одном отчете у тебя девятнадцать человек в комиссии. В другом — восемнадцать. Какому верить?
Объясняю популярно, когда и кто ушел из комиссии. Пытаюсь о причинах рассказать, но, похоже, что это мало интересно собеседнику на том конце провода.
— Ну, значит, не девятнадцать, а восемнадцать. Так и пишу: “Минус один”.
* * *
Ветров прекрасно помнил Кузьмикина. Помнил, как пришел к нему, тогда еще молодому лейтенанту районного отделения милиции, в те самые страшные в его жизни дни. Пришел с большой и, пожалуй, последней надеждой. И когда спустя несколько дней вручил Кузьмикину синюю полиэтиленовую папку на серебристой молнии, у него как будто гора с плеч свалилась. В папке было официальное заявление с вымученным подробнейшим объяснением на десятках страницах всех тех событий, что произошли с ним за последнее время.
А события эти развивались столь грозно и стремительно, что он находился буквально в состоянии полной безысходности и ужаса.
Ветров всегда был нерешительным и очень осторожным человеком. “Не лидер”, так записано в его очень даже положительной школьной характеристике. И он понимал, что запись эта была справедлива и точна. Но в такую беду он еще не попадал никогда в жизни. А ведь вначале все развивалось очень неплохо. И тот крайне ответственный шаг, когда он, уволившись из Русского музея, решил заняться частным бизнесом, был, пожалуй, правильным и своевременным. Конечно же, он, как всегда, долго сомневался и мучительно размышлял, правильно ли он поступает? Много раз советовался с друзьями и теперь уже бывшими коллегами, реставраторами из музея. Не спал ночами, постоянно обдумывая последствия.
Но окончательное решение, как обычно, было принято на семейном совете. Принято единогласно. И даже маленький Антон поднял свою тоненькую ручонку “за”, проявив тем самым солидарность с родительским мнением. Не принял участие в голосовании только рыжий кот Гриша, любимец Антона. Но “против” он тоже не был.
Первые месяцы дела у Ветровых, правда, шли далеко не так успешно, как бы хотелось. Пришлось даже продать квартиру на Васильевском острове и, к великому удовольствию Антона и Гриши, переселиться в небольшой деревянный домик недалеко от Финского залива. В город каждый день всей семьей ездили на Марининой “Ниве”. Сначала завозили Антона в садик, потом в центр на работу. Постепенно прошлые связи с коллекционерами живописи, огромное трудолюбие и упорство и, в первую очередь, что называется, “от бога” талант реставратора сделали свое дело. Имя фирмы становилось все более известным, финансовое положение — устойчивым, не было отбоя в заказах. Причем они поступали не только из Питера, но даже из Москвы. Работал Ветров по десять, а иногда и по двенадцать часов, без выходных и отпусков. И всегда рядом с ним была Марина. Она взвалила на себя не только хорошо ей знакомую бухгалтерию, но и всю документальную работу по делам фирмы, выполняла хлопотные секретарские обязанности. Делала все это крайне аккуратно и уверенно. А зачастую, беря в руки нехитрый инструмент, покрывала золотом багеты старинных рам или гвоздик за гвоздиком освобождала из подрамников отмеченные еще дореволюционными клопами холсты.
Вскоре Ветровым даже удалось выкупить взятый в аренду не очень большой, но крайне удобный офис в одном из самых престижных районов в центре города. Ветров до сих пор помнит, как они с Мариной прикрепляли к только что обитой светлой кожей двери его кабинета золотистую табличку: “Генеральный директор…”. И с той поры всегда, перед тем как войти в свой кабинет, Ветров перечитывал эту надпись с гордостью и удовольствием. Так изо дня в день, из месяца в месяц… Все это кончилось в один, казалось бы, самый обычный для Питера дождливый и промозглый день. Ветров прекрасно его запомнил. Запомнил на всю жизнь. Утром он отправился в ГАИ получать номера на недавно по случаю купленную видавшую виды, но еще крепкую серую “Волгу” и приехал в офис только к полудню. Марина сидела в приемной и разбирала почту.
— Слушай, Стас, тут звонили из налоговой, — в голосе Марины ощущалось беспокойство, — сказали, что завтра придут с комплексной проверкой. Просили приготовить всю документацию: отчеты, лицензии, регистрационные документы. В общем, все. Что будем делать?
— Ну а что мы можем делать? Нас еще, слава богу, впервые проверяют. У других — что ни день, какая-нибудь проверка. И всегда, кстати, что-то, да находят. Такие уж у нас законы в России: один выполнишь, другой обязательно нарушишь. Но налоги мы с тобой платим исправно. Бухгалтерия, спасибо тебе, в порядке. Все лицензии есть. Не вовремя, конечно, срочных заказов куча, но проверки всегда не вовремя. Так что переживем, Маринка, и не такое переживали, — успокоил жену Ветров.
Он действительно воспринял это известие довольно спокойно. Ну, выставят штраф, на несколько часов отвлекут от работы. Невелика беда. Насчет нескольких часов Ветров заблуждался — проверка длилась целую неделю. А вот беда наступила несколько позже. Уже после того, как налоговики, закончив работу и выявив несколько не очень существенных замечаний, порекомендовали Ветровым срочно провести аудиторскую проверку.
— Это крайне необходимо, — на прощанье достаточно жестко заявила старшая из проверяющих. Самоуверенная дама средних лет с многочисленными кольцами и перстнями на толстых некрасивых пальцах, она старалась быть максимально убедительной.
— Это и в уставе вашем предусмотрено, да и мы в следующий раз не будем так долго отвлекать вас от работы. Ни к чему будет заново ворошить всю документацию. Мы обычно полностью доверяем результатам аудита. Естественно, если это проверенная и хорошо знакомая нам аудиторская компания. И у нас есть такая. Вот вам телефончики. Скажете, что от меня. Но сделайте это быстро. Не тяните. Я вам настоятельно это рекомендую. Настоятельно! — И для пущей важности дама подняла вверх один из своих толстых некрасивых пальчиков с массивным золотым кольцом, украшенным крупным бриллиантом.
Аудиторами оказались два довольно нахальных молодых человека. Один, представившийся Ветрову президентом компании, кривоногий крепыш в джинсовом костюме, вручил Ветрову заранее подготовленный договор на аудиторские услуги. И хотя сумма договора ему, и особенно Марине, показалась слишком высокой, перечить крепышу и торговаться с ним они не стали. Второй аудитор — высокий сутуловатый мужчина лет тридцати, как принято говорить, лицо кавказской национальности, был немногословен, и запомнился Ветровым лишь тем, что никогда не снимал темных очков.
И хотя оба они произвели на Ветровых далеко не самое лучшее впечатление, тем не менее в профессиональной хватке и деловом подходе отказать им было нельзя. За два дня они буквально перелопатили все договоры фирмы, бухгалтерские отчеты, состояние банковских счетов. Даже познакомились с технологиями реставрационных работ и списками клиентов. Иногда некоторое беспокойство все же посещало Ветрова — уж больно все дела и секреты фирмы как на ладони оказывались у этих двух малознакомых и совсем несимпатичных молодых людей, но он всегда находил аргументы, чтобы это беспокойство подавить. Самым главным аргументом был пункт договора, в котором говорилось о полной конфиденциальности результатов проверки. Указывалось даже, что все документы аудита будут составляться исключительно в одном экземпляре, который и будет вручен по окончании проверки заказчику, то есть Ветрову.
Спустя несколько дней после того, как аудиторы, получив свои гонорары, удовлетворенные, отбыли на принадлежащем кавказцу красном джипе “широки”, к Ветрову в кабинет вошли трое незнакомых мужчин. Вошли без стука, плотно прикрыв за собой дверь, и, не спрашивая разрешения, расселись в кресла у журнального столика.
И тоже было раннее, дождливое питерское утро. Марина осталась дома, присмотреть за сыном — Антон уже несколько дней подкашливал. Да и сам Ветров немного задержался — заходил в фотоателье получить снимки. Он только что вставил в рамку один из них, особо понравившийся ему, на котором они всей семьей, обнявшись, сидели на скамеечке Летнего сада. Надев синий, заляпанный красками халат, Ветров как раз собирался спуститься в мастерскую. Вначале он подумал, что пришли очередные заказчики. Какие-нибудь частные коллекционеры антиквариата, из новых русских. Но с первых же слов старшего из троицы, скуластого, импозантного вида мужчины с умными проницательными глазами, понял, что ошибся.
— У нас, Ветров, к вам очень важное предложение. Оно преследует не только наши, но, в первую очередь, и ваши интересы. И я не думаю, что вы от него откажетесь. Скажу даже так: я абсолютно уверен, что мы прекрасно договоримся. Вы человек умный, не мальчик, все прекрасно поймете и оцените по достоинству. Не так ли, Ветров? — И, приветливо улыбнувшись, продемонстрировав несколько золотых зубов, мужчина еще пристальней уставился прямо в глаза Ветрову. Двое парней помоложе, типичные качки с похожими друг на друга толстыми потными физиономиями, тоже пытались выдавить из себя улыбку.
Вместо ответа Ветров только пожал плечами.
— Ну вот, я так и полагал, что у нас сразу наступит полное взаимопонимание. Моя фамилия Никитин. С моими друзьями вы познакомитесь несколько позже. Итак, излагаю вам суть нашего предложения…
Он небрежно развалился в кресле, достал из маленького золотого портсигара тонкую сигарету и закурил. Один из качков мгновенно вскочил, быстро оглядел кабинет и, увидев на телевизоре маленькую хрустальную вазочку для цветов — подарок Марины ко дню рождения, подобострастно изогнулся и поставил ее рядом с Никитиным. Чуть кивнув качку, Никитин изящно затянулся, стряхнул пепел в вазочку и продолжил:
— Вы молодец, Ветров. Здорово раскрутили свой бизнес. Я давно за вами наблюдаю и могу сказать, что делаете вы все абсолютно правильно и высокопрофессионально. Фактически начав с нуля, смогли буквально за два года добиться финансового успеха. Посмотрите — рентабельность фирмы за квартал возросла на одиннадцать процентов. И это при росте фонда заработной платы. Я уж не говорю о повышении затрат на коммунальные услуги и электроэнергию. Если не ошибаюсь, только в этом месяце вы уже заплатили около семнадцати тысяч. Я ведь не ошибаюсь, Ветров?
Никитин не ошибался. Он уверенно называл абсолютно точные и выверенные цифры, большинство из которых могли знать только люди, досконально изучившие положение дел в фирме.
— Передайте от меня привет аудиторам. — Ветрову не удалось скрыть волнение. Голос его заметно дрожал. — Как я понял, они свято выполняют условия конфиденциальности. Так что же вы все-таки от меня хотите, Никитин?
— Вы абсолютно зря переживаете, Станислав Александрович. — Никитин опять улыбался своей золотозубой улыбкой. — Успокойтесь, пожалуйста, я еще раз повторяю — это взаимовыгодное предложение. Сейчас вы его выслушаете и полностью со мной согласитесь. — Никитин выдержал небольшую паузу и добавил ставшим вдруг холодным, с металлическим оттенком голосом: — Обязательно со мной согласитесь, Ветров.
Улыбка мгновенно исчезла с его губ. Выражение лица сделалось жестоким, взгляд твердым и требовательным. Качки тоже перестали улыбаться и исподлобья смотрели на Ветрова.
— Это вас действительно очень заинтересует, — сделав еще одну паузу, продолжил Никитин.
С золотистым отблеском улыбка снова заиграла на его подобревшем лице.
— Дело в том, дорогой Станислав Александрович, что у вас очень много врагов. Вы даже не представляете, сколько их, кто они и чего хотят. А я вот знаю. Знаю не понаслышке и очень даже хорошо. И не только знаю, но и смогу вас от них защитить. Работа у меня, Ветров, такая — знать и защищать. У вас свой бизнес, у меня — свой. И как мне кажется, нам придется их объединить. Я вот тут набросал некоторые наши предварительные условия. Изучите их внимательно и до завтра можете подумать. До завтра! — Никитин встал из-за стола и, достав из кармана рубашки лист бумаги, положил его перед Ветровым. Качки также мгновенно вскочили со своих кресел и все трое, не попрощавшись, вышли из кабинета.
Минут пятнадцать Ветров сидел в кресле, обхватив голову руками. Он почувствовал реальную и страшную угрозу и по-настоящему испугался. Главное, он не знал никого, с кем можно было бы посоветоваться об этом происшествии. Реставраторы, художники, любители и почитатели искусства — все они были страшно далеки от этого. Марине же он сразу решил ничего не говорить: пусть хотя бы она будет спокойна, пусть все это ее не коснется. Ее и Антона.
Он взял в руки фотографию, всмотрелся в самые дорогие ему лица и вновь, обхватив голову руками, закрыл глаза. Сердце его учащенно билось, отдаваясь в висках сильными, с рваным ритмом ударами. Перед глазами рисовались самые мрачные и тяжелые картины. Из этого состояния Ветрова вывел телефонный звонок. Звонила Марина. Оказывается, Антону стало хуже. Был врач и навыписывал ему кучу лекарств.
— Мне не уйти, Стас. Может, освободишься пораньше и заедешь в аптеку? Как там у нас, все в порядке?
— Да вроде бы все как всегда, — взяв себя в руки, довольно бодрым тоном ответил супруге Ветров. — Не волнуйся, Мариша, я через час освобожусь, заеду в аптеку — и домой. Ждите.
— Пришла беда — открывай ворота, — прошептал он, повесив трубку.
Тем не менее разговор с женой немного привел его в чувство, и он вспомнил о никитинской бумаге. Была она составлена явно опытной рукой и крайне лаконична. Вначале Ветрову показалось, что предложения не такие уж страшные. Он даже немного успокоился. Стоило ли так паниковать? Ну, потеряют они чуть более половины прибыли. Вроде и несмертельно. Немножко поднажать, сократить некоторые затраты, и их с Мариной часть окажется достаточной для покрытия всех семейных расходов, и даже для некоторого развития бизнеса. Но чем внимательнее Ветров вчитывался в строки документа, чем глубже вникал в суть цифр и предложений, тем яснее становился конечный замысел Никитина. Получалось, что примерно через год, максимум через полтора, они с Мариной полностью теряли контроль над фирмой. Строго говоря, им в конце концов могли попросту указать на дверь.
— Ладно, утро вечера мудренее, — решил Ветров и, выйдя из кабинета, прошел через коридор и кладовую в гараж.
Спустя час серая “Волга”, миновав табличку с надписью “Репино”, резко сбавила ход. Несколько поворотов по узеньким грунтовым дорожкам, и вот Ветров дома. Григорий, обладающий каким-то особым кошачьим чутьем, привычно поджидал хозяина на перилах деревянного крылечка. Потрепав ему загривок, Ветров вошел в дом. Марина, судя по всему, возилась на кухне — слышалось шипенье масла на сковороде и шум льющейся из крана воды.
— Привет, как там Антоха? — спросил он и, не дожидаясь ответа, пошел на второй этаж, в комнату сына. Антон спал. Покрытое мельчайшими капельками пота, заострившееся и повзрослевшее лицо было жалким и бледным. Оглянувшись, чтобы никто не видел, Ветров достал с груди маленький кожаный мешочек, прикоснулся к нему губами, затем так же незаметно перекрестил сына и что-то тихо прошептал над его головой.
Много лет назад Марина подарила ему миниатюрную зажигалку в коричневом чехольчике из тончайшей лайковой кожи. Зажигалка долго не прослужила, да и курил Ветров очень мало. Но этот чехольчик, перевязанный шелковым шнурком и очень напоминающий ватные мешочки с подарками за плечами игрушечных дедов-морозов, Ветров всегда носил на шее. Как другие носят крестики или медальоны.
— Он всегда приносит нам счастье, — твердо верил в свой талисман Ветров.
Немного постояв у кроватки, Ветров поправил сползшее на пол одеяло и, тихо прикрыв дверь, спустился вниз.
— Что сказал врач, Марина?
— Да в том-то и дело, что ничего конкретного. Сказал, что пока, кроме температуры да красного горла, никаких других симптомов нет. Надо, мол, подождать до завтра. Короче говоря, обещал прийти утром. Но, раз прописал антибиотики, значит, все у нас не так уж хорошо. Ты привез лекарства, Стас?
Оставшийся день прошел в тревоге, но, к великой радости родителей, вечером Антону стало гораздо лучше. Он даже спустился вниз и, сидя в кресле, завернувшись в одеяло, смотрел свои любимые мультики. Как всегда, рядом, уставившись огромными зелеными глазами в лицо обожаемого им Антона, громко мурлыкал Григорий.
Добрая семейная обстановка, ожившие глаза сына, вкусный ужин — все это сняло напряжение и растерянность от утреннего визита, и Ветров даже спал всю ночь крепко и спокойно. И только утром, уже садясь в “Волгу”, снова ощутил тревогу. Всю дорогу до офиса он только и думал о том, что же ему делать, и не находил приемлемого решения. В конце концов, ему было ясно только одно — бизнес просто так отдавать нельзя. Это он понимал твердо и безоговорочно. Дальше пускай Никитин сам делает следующий шаг, а он, Ветров, уже попробует сориентироваться. Приняв такое решение, он совсем успокоился и взялся за текущие дела, коих в отсутствие Марины накопилось предостаточно.
Однако следующего шага Никитина Ветрову долго ждать не пришлось. Позвонил Никитин около полудня. За утро звонков было много, но этот Ветров почувствовал сразу. Вроде бы ничем не отличался от десятков других, самый обычный звонок, но нет, снимая трубку, Ветров четко знал, что это звонит именно Никитин.
— Доброе утро, Станислав Александрович, как здоровье Антона? Мне доложили, что он заболел. Надеюсь, ничего серьезного? — в голосе Никитина звучало искреннее сочувствие.
Ветров молчал. Слова Никитина о сыне буквально повергли его в шок. Он опять страшно запаниковал. От появившейся было уверенности не осталось и следа.
— Да не надо так переживать, Ветров, все будет прекрасно. Молодой крепкий организм, мамины забота и уход, целительный воздух Карельского перешейка сделают свое дело. Можете мне поверить: через пару деньков будет ваш Антон наперегонки с Гришкой по участку носиться. Я это знаю, Ветров. Вы ведь помните, мой бизнес — знать и защищать.
Наступила короткая пауза. Было слышно, как на том конце провода щелкнула зажигалка.
— Ну а уж коли я, поверьте мне, чисто случайно затронул тему бизнеса, то давайте ее и продолжим. Вы изучили наше предложение? Ну и как вам оно? По-моему, истинно джентльменское и вполне корректное. Я даже, Станислав Александрович, очень хотел бы прямо сейчас услышать ваше уверенное “да”, и мы могли бы тогда уже сегодня встретиться и обсудить подробности. Честное слово, нет никакого резона затягивать вопрос. Итак, что вы мне скажете, Станислав Александрович? — и опять голос Никитина стал жестким и требовательным.
— Послушайте, но я ведь не полный идиот. Я прекрасно понимаю, что если приму ваши предложения, то где-то через год-полтора вы меня просто выкинете из бизнеса. Как же я могу сказать “да”? Нет, нет и еще раз нет. При том, поймите меня правильно. Я никак не отказываюсь от сотрудничества и готов пойти на определенные шаги навстречу, но только в том случае, если ваши запросы будут уменьшены, как минимум, раз в пять. Или хотя бы в четыре, а, господин Никитин? — от волнения Ветров говорил очень быстро, глотая целые слова и почему-то шепотом.
— При желании, Станислав Александрович, вас можно выкинуть из бизнеса вовсе не за год или, там, полтора, как вы изволили сформулировать, а значительно раньше. НО! Отчего, Ветров, вы так плохо думаете о людях? И потом, простите, а кто же тогда этот бизнес делать будет? Да вы и будете. Без вас бизнес этот никому и не нужен вовсе. Так что вы очень плохо изучили наши предложения. Крайне невнимательно и без должной ответственности. А ведь каждый потерянный день — для меня это упущенная прибыль. А я, кстати, очень не люблю расставаться с деньгами. Очень не люблю. Вы должны это понимать. И вот что еще: учтите, Ветров, к выполнению своих обязательств я уже приступил. С сегодняшнего дня ваша фирма находится под моей охраной и защитой. Теперь очередь за вами. Притом именно на тех условиях, которые изложены в письме. Неужели мы будем торговаться? Как-то смешно даже. Вы помните, конечно же: “что наша жизнь — игра….”. И мы с вами игроки, Ветров. Игроки серьезные и профессиональные. Играем на одном поле. Ставки сделаны. Мяч в игре. Секундомер пущен. Я свой удар уже пробил. Теперь ваша очередь. Я жду. Будете затягивать время — накажем. Знаете, как в футболе наказывают? За первый фол получите предупреждение — желтую карточку. Два предупреждения — и, пожалуйте, красная карточка. А это уже удаление с поля. Так принято в футболе: вторая желтая и сразу красная. Так и в жизни. Вам это надо? А, Станислав Александрович? Так что, давайте, не упрямьтесь, записывайте мой мобильник и завтра до полудня я хочу услышать только одно ваше слово — “да”.
И, назвав номер своего мобильного телефона, Никитин повесил трубку.
С этого момента Ветров как будто бы потерял контроль над происходящими событиями. Он, естественно, присутствовал при них, как-то на них влиял, совершал какие-то поступки, принимал решения. Но делал это автоматически, то подчиняясь интуиции, то просто плывя по воле волн. Иногда течение четко вело его по спасительному фарватеру, а иногда кидало в такие страшные омуты и смертельные водовороты, в которых даже более сильный пловец вряд ли бы имел шансы на спасение. Уже потом, намного позже, когда судьба предоставила Ветрову время, чтобы переосмыслить и оценить все происшедшее с ним, оказалось, что он почти ничего не помнил. Все, что навалилось за эти дни на его сердце, нервы и душу — и плохое и хорошее, — оказалось для него абсолютно неподъемным. А ведь было и хорошее. Но и оно происходило как бы независимо от него, как в густом, все застилающем тумане…
В тот же вечер, вернувшись домой, Ветров все же решил рассказать Марине о внезапно нагрянувшем на них несчастье. Естественно, он не собирался взваливать на нее хотя бы маленькую часть этих чисто мужских дел, просто ему нужно было излить свою душу самому близкому и верному человеку. Однако и этого сделать не смог. У Антона держалась температура, и выглядел он неважно. Но видно было по всему, что, пусть и медленно, сын все же шел на поправку, и за него Ветров уже не беспокоился. Другое дело — Марина. Синие круги под глазами, нездоровая припухлость лица, бледность — все это сразу бросалось в глаза и очень его тревожило.
— Мариша, что-то ты мне сегодня не нравишься, что с тобой? — обняв жену, ласково спросил он.
— Ну, слава богу, наконец-то приметил! Муж называется. Все соседи у Антона уже давным-давно справляются, когда тот братика ожидает. Один только ты у нас где-то в облаках витаешь. Эх ты, Стас!
Ну как после этого он мог поделиться с Мариной своими переживаниями и тревогами? Теперь у нее одна задача — родить здорового крепкого сына. Ветров почему-то не сомневался: будет именно мальчик. А со всеми этими напастями он как-нибудь справится сам. Один!
Утром, войдя в кабинет и устроившись в своем громоздком кресле, Ветров первым делом увидел записанный на страничке еженедельника номер телефона Никитина. Около полудня, страшно волнуясь и совершенно не представляя, что он будет говорить, непослушными пальцами набрал этот ненавистный ему номер. Раздались редкие гудки. Подождав некоторое время и убедившись, что Никитин не отвечает, Ветров вздохнул с облегчением и повесил трубку.
— Не хочет, не надо, — решил он для себя и, надев свой измазанный красками халат, отправился в мастерскую. Работы хватало. Ряд заказов надо было сдавать в самые ближайшие дни.
Два рабочих дня и последующие выходные прошли спокойно. Никитин не проявлялся, и Ветров, погрузившись в работу и дела семейные, старался о нем и не вспоминать вовсе. Да, был некий кошмарный сон, но наступило утро. Он проснулся, и все плохое, что было во сне, надо постараться забыть и продолжать наслаждаться жизнью, которая складывается для него не так уж и плохо. Вроде бы и застилающий его сознание туман начал потихоньку рассеиваться, утихали и тревожащие его сердце беспокойство и страх.
Но уже утром в понедельник непредсказуемое течение вновь кинуло Ветрова в еще более страшный для него водоворот событий. И вновь ощущение безысходности и ужаса целиком завладело его сознанием. Вроде бы вначале все шло как обычно. Как и каждое утро, перед тем как спуститься в мастерскую, Ветров разбирал почту. Большинство писем с самыми различными рекламными предложениями сразу были отправлены в мусорную корзину. Некоторые требовали ответа, но Ветров, отложив их в сторону, решил подождать Марину. “Пусть разберется, у нее с письмами лучше получается”.
Вскрыв очередной, самый обычный с виду конверт, на котором вместо обратного адреса красовалась большая единица, Ветров с удивлением достал из него листок желтой бумаги. Именно в тот момент, когда Ветров держал этот абсолютно чистый, без единой надписи или пометки желтый прямоугольник, раздался телефонный звонок. На этот раз предчувствие обмануло Ветрова. Он, было, решил, что это Никитин, но ошибся. Звонила Марина. Уже с первых слов он понял: что-то случилось.
— Стас, дорогой, что делать? Антону намного хуже. Еле привела его в сознание. Он в истерике. Что за люди, Стас? Откуда и зачем такая жестокость? Мне страшно! Не за себя — за Антона. Ну что он мог им сделать? Он ведь ребенок. Я тебя очень прошу, Стас, приезжай быстрее, пожалуйста. Мы тебя очень ждем…
Так, с желтой карточкой в руке, окончательно подавленный и убитый, Ветров, даже не прикрыв дверь кабинета, бросился в гараж. И вновь, как в тумане, пролетали за окном серой “Волги” безликие дачные домики да стройные карельские сосны. И сотни бетонных столбов. Венки на них словно кричали водителям: “Будьте осторожны! Здесь оборвалась чья-то жизнь! Не спешите…” Но автомобили не сбавляли ход. Они, урча моторами, бесстрашно несли своих пассажиров навстречу новым и новым столбам…
Такой же густой туман и дома, в комнате у сына. Антон, бледный и испуганный, с заплаканными голубыми отцовскими глазами. Марина, растерянная и жалкая, рядом с сыном на кровати обнимает его за хрупкие подрагивающие плечи.
— Они бросили его в окно. Прямо Антошке на кровать. Почти в лицо. Ты представляешь, Стас, его состояние. Он так его любил.
Внизу в коридоре туман еще сильней. И Ветрову пришлось нагнуться, чтобы в углу на подстилке разглядеть рыжее тельце с рассеченной надвое головой. Точно посередине. И в этой огромной кровоточащей ране торчал обломок ржавого лезвия ножа. Далеко разведенные раной зеленые глаза Гришки как будто с укором и обидой смотрели сквозь туман на измученного и растерянного Ветрова.
Прошло еще два дня. Автоматически, следуя привычному ходу событий, Ветров приезжал в офис, разбирал корреспонденцию, объяснялся с клиентами, выдавал готовые заказы и набирал новые. И потом до вечера, нагоняя срывающиеся сроки, работал в мастерской. Затем гараж, серая “Волга” и, знакомая каждым поворотом и каждой рытвиной на асфальте, обратная дорога в Репино. Как обычно. Как всегда.
На редкость тихо и неприметно прошел день рождения Антона. Вроде пять лет — дата серьезная. Но ни у кого из несчастных обитателей маленького дачного домика в Репине не было настроения ни приглашать гостей, ни даже хотя бы для себя устроить праздник. Подарков у Антона тоже было немного. Лежали они в углу его комнаты. Некоторые Антон даже не распаковал. Чувствовалось, что настроения сыну подарки не прибавили.
Вечером принесли небольшую бандероль. В толстом картонном конверте была фотография.
Ветров хорошо знал этот метод компьютерного монтажа, когда на выбранный вами сюжет накладываются знакомые лица. На фотографии было запечатлено огромное зеленое поле стадиона с тысячами зрителей на трибунах. В центре — пьедестал с развевающимся над ним огромным флагом. На самом верху пьедестала в модном адидасовском костюме фигурка победителя с физиономией Антона. Он держит в руках большущий хрустальный кубок и счастливо улыбается.
Расписываясь у почтальона в журнале, Марина не увидела имя отправителя. Не было его и на бандероли, и на фотографии. И только проснувшись глубокой ночью от внезапного чувства страшной опасности, Ветров почти бегом бросился в комнату сына. Разбуженный вспыхнувшим светом, Антон с тревогой и жалостью смотрел на стоящего посередине комнаты в полосатой пижаме отца. Бледного, с взлохмаченными волосами.
Ветров держал в трясущихся руках ту самую фотографию. На этот раз предчувствие его не обмануло. Ни ровное зеленое поле, ни многочисленные ряды трибун, ни зрители — ничто в этот момент не интересовало Ветрова на фотографии. Только одно — развевающийся на сильном ветру флаг над головой улыбающегося Антона. Точнее, его цвет. Огромное полотнище флага было ядовито-желтым. А на груди у победителя, на модной адидасовской футболке, красовалась цифра два. С этого мгновения чувство реальной и грозной опасности уже ни на мгновение не покидало Ветрова.
“Надо спасать семью, — первое, что твердо решил он для себя. — Немедленно увезти отсюда. Куда угодно. Лишь бы подальше, и чтобы абсолютно никто не знал куда”. Строго говоря, большого выбора у него и не было. Его тесть, отец Марины, жил в нескольких километрах от Гомеля в собственном малюсеньком домике из двух комнат. Жил один. Работал то ли егерем, то ли лесничим, хотя уже и мог бы выйти на пенсию. И самое главное — Николай Васильевич, так звали тестя, просто обожал своего единственного внука. Да и Антон в нем души не чаял и был счастлив, когда где-нибудь раз в полгода “деда Коля”, нагруженный белорусскими гостинцами и подарками, появлялся в их доме. Высоченный, плотный, с пышными седыми усами, Николай Васильевич всегда находился в добром настроении и заряжал оптимизмом всех окружающих. У Ветрова с тестем тоже сложились теплые, дружеские отношения, и оба искренне радовались не столь часто случавшимся встречам.
Так что много времени для принятия решения на семейном совете и не потребовалось: Марина и Антон едут в гости к деду. Он, Ветров, их отвозит, а затем возвращается в Питер улаживать свои непростые дела. Жена и сын с радостью восприняли эту новость и сразу начали собираться в дорогу. Марине Ветров объяснил, что некоторые неприятности у него действительно есть, но беспокоиться не стоит, а нужно хорошенько отдохнуть и отвлечься от дел. В ее положении это просто необходимо. И Антон на свежем воздухе да на зелени с дедовских грядок должен окончательно окрепнуть после болезни.
Сборы были недолгими. И ранним утром следующего дня серая “Волга” с тремя путешественниками в салоне и набитом чемоданами багажником бодро катила прямо на юг по вымытому ночным дождем Киевскому шоссе. За “Волгой”, держась от нее на почтительном расстоянии, следовал красный джип “широки”. Водитель джипа, смуглый кавказец в темных очках, старался не терять серую “Волгу” из виду.
* * *
Да, засиделся я за второй главой. Пора бы и другим делам внимание уделить, дабы к комиссии подготовиться. Нехорошо, если председатель то и дело в материалы будет заглядывать. Я буквально наизусть обязан знать все, даже самые мельчайшие подробности каждого преступления, номера статей Уголовного кодекса, прежние судимости, справки, рекомендации, ходатайства. Необходимо изучить характеристики, биографии. Самым внимательным образом, от буквы до буквы, прочесть само прошение. Нужно, в конце концов, постараться представить себе и лицо преступника.
А какое тяжелое это слово — “преступник”, давящее, обидное. Но ведь все правильно. Суд состоялся, приговор вступил в законную силу, и, значит, человек действительно преступник. Но все же запомнятся мне на всю жизнь глаза этих преступивших законы людей, глаза униженные, забитые, злые. Ну почему не обратиться к ним как-то по-другому, по-человечески, что ли. Пусть не господин или, скажем, товарищ Иванов, а хотя бы осужденный Петров или заключенный Сидоров. Не думаю, что тот сытый и самодовольный “гражданин начальник” слова эти забыл или стеснялся при нас, членах комиссии, посетивших колонию, что-нибудь с ударением в них напутать. Нет. В этом его философия, его, как было принято говорить раньше, гражданская и нравственная позиция.
— Преступник Иванов, преступник Петров, преступник Сидоров…
Ну как же ему приятно унизить, растоптать, затравить. Боже мой, как приятно! Нет, не поеду я больше в эту колонию. Хотя от сумы да от тюрьмы….
Итак, второе заседание комиссии. Семь дел, семь прошений, десятки судеб. На моем председательском столе в одном из залов Смольного семь папок. Среди них старая знакомая — серая папка с тесемочками. Та самая, с двадцатью восемью страницами. Где менее чем по четыре страницы на труп. Какой-то новый русский ради успеха бизнеса своего организовал убийство семи человек. Устроил настоящую кровавую бойню. Слабонервным читать это дело не рекомендовал бы. Жить после такого чтения расхочется. И ведь освободить просит. На что рассчитывает, просто не понимаю? Так, кто-то слово просит:
“Тоже мне проблему нашли. Пусть судьбу благодарит, что не расстреляли. Четырнадцать лет всего-навсего дали. По два годка за каждого убиенного. Будь я на месте судьи, ни секунды не сомневался бы. Вышка, и все. Это было бы и гуманно, и справедливо, и целесообразно, в конце концов. Тюрьмы забиты до предела. В “Крестах” — по шестнадцать человек в камере. Спят в три смены. Духота, вонь, болезни страшные. По нормам там шестеро могут сидеть, не более. А, знаете, в царское время на скольких камеры были рассчитаны? Помните, из учебников, как бедненького Ильича царские сатрапы в одиночке томили? И это правда. Но вождь мировой революции вовсе не был исключением. Законы того времени требовали — только один заключенный в камере, и все. И ведь тюрем на всех хватало. А почему? Сидело в них по восемьдесят, девяносто тысяч на всю Россию. А у нас сегодня за миллион перевалило. Притом после революции ни одной новой тюрьмы не построили. Вот и сидят как сельди в бочке. Один за мешок картошки, другой за семь душ человеческих. И того и другого кормить надо. А я думаю, обоим им в тюряге делать нечего. Первого — отпустить. Второго — расстрелять. Батюшка наш как-то заявил: мол, не нам это решать. Там, на небесах, душа рождена, там суд высший и будет. Он и рассудит. А я не возражаю. Высший так высший, только пусть он пораньше состоится. Чего ждать-то? Чтобы сбежал?
Эти противники смертной казни как-то однобоко гуманны. Убийцу им жалко! А вырвется такой на свободу — за ним сплошной кровавый след будет. Потому что это уже не люди — это волки. А волки, как известно, мясо в гастрономе не покупают. Вы, может, думаете, не бегут? Еще как бегут. За позапрошлый год свыше тысячи побегов. В прошлом — только из одной новоульяновской колонии четырнадцать “особо опасных” смылись! Строгого режима колония, кстати. За несколько недель под бдительным оком надзирателей умудрились столовыми ложками сорокаметровый тоннель прокопать. Свет туда провели для полного комфорта. Не остановила Кулибиных даже бетонная стяжка под забором в полтора метра шириной. Ее насыщенным раствором соли обрабатывали. Бетон разъело, а дальше теми же ложками да заточками — и на волю. В этом году из колпинской колонии полтора десятка малолетних деру дали. Матрасами “колючку” забросали — и вперед. Помните, в Москве трое “особо тяжких” умудрились из “Бутырки” сбежать? Последнего буквально вчера взяли. Успел за это время застрелить шестерых своих соотечественников, законопослушных и ни в чем не повинных. Да какие уж там соотечественники, если заключенный этот — Борис Безотечества.
И нет таких тюрем, из которых нельзя было бы смыться. Графа Монте-Кристо да замок Ив хотя бы вспомните. Так это там у них. Наши-то, те, кого охраняют, посообразительнее будут. А те, кто охраняет, попродажнее. Ну, скажите на милость, как в колонии строгого режима можно не приметить строительства целого тоннеля? Да и не одного — по пути им попадались то валуны, то болота. Пришлось несколько веток делать. В результате этих земляных работ во двор было вынесено более полусотни кубометров земли! Ее уровень поднялся почти на метр. Где-нибудь у нас в Питере такую стройку попробуйте разверните. Давным-давно зеленые бы митинги провели, инспекторы разные проектную документацию затребовали, профсоюзы об условиях труда порадели. Там же все чудненько, все спокойненько. А профессиональный киллер Александр Солоник? За ним ведь груды трупов. Таких, как он, охраняют особо строго. Настолько строго, что Солоник преспокойно три раза умудрялся из-под стражи смыться. И гулял себе на свободе в Греции, пока свои же братки не пристрелили. Так что бежали и бегать будут! И чем страшнее преступник, чем длиннее срок, тем вероятнее побег. Жизнь им ни за что подарили, теперь им свободы хочется. Слава Богу, хоть с Чикатило до моратория разобраться успели. А ведь тоже выступали — не надо расстреливать. Давайте помилуем. Пусть лучше посидит, помучается. Он мечтал остаться в живых и жутким звериным страхом боялся смерти. Да это и не человек. Это зверь. Притом зверь бешеный. А бешеных зверей надо стрелять. Если бы Чикатило твердо знал, что за ЭТО его обязательно, именно обязательно, расстреляют, может быть, заканчивали бы сейчас эти ребятишки школы, радовали своих родных, дружили, влюблялись… Стрелять надо, чтобы и другим неповадно было. Чтобы не появлялись новые Чикатилы, Ряховские, Спесивцевы… Плевать на всякие там Советы Европы. Да и не европейцы мы с вами вовсе. Сколько у нас кровей, национальностей, религий, традиций? А куда, простите, нам большую часть России, что за Уралом, девать? Для меня одно ясно: жизнь даже одного ребенка во сто крат дороже всех политических амбиций и обещаний.
Вот, пожалуй, и все. Извините за столь длинную речь. Занесло немного меня, но, думаю, вы все прекрасно понимаете мое отношение к помилованию этого убийцы. Я категорически против”.
Кто же это говорил? Может, я сам? Нет, не я, хотя во многом согласен с услышанным. Ну, конечно же, это наш опоздавший депутат. Правда, с Чикатило он далеко не лучший пример выбрал. Самую первую его жертву, семилетнюю девчушку, “повесили” на Александра Кравченко. Ему как раз одного убиенного до вышки не хватало. Тоже, как говорится, “минус один” был. Вот и нашли. Приговор в исполнение привели. Что эта девочка к Кравченко не имела никакого отношения, выяснилось позже из показаний самого Чикатило. Впрочем, для него минус один, плюс один — невелика разница. Мастурбировал прямо при следователях, когда речь шла о жутких подробностях насилия детишек с одновременным убийством. Было ему что вспомнить! Не зря прожил он жизнь! Кто-нибудь читал его прошение? Я читал. Мерзкая бумага. В ней только о себе. Какой он бедный и несчастный, богом да судьбой обделенный. Детство у него, видите ли, трудное было. И ни слова о пяти десятках маленьких мальчуганов и девчушек, коих так и не дождались домой их несчастные папы, мамы, бабушки и дедушки. Ни одного слова! А в конце этот подонок заявляет, что, если ему сохранят жизнь, он еще принесет пользу родине и послужит своему народу.
И действительно, буквально в каждой строчке звериный страх смерти. Нет, прав наш депутат. Нечего к таким, как наш “проситель”, милость проявлять. Пусть радуется, что не расстреляли. Вот и комиссия молчит. Молчание — знак согласия. Видимо, всем все ясно. Случай настолько очевидный, что, наверное, можно и без обсуждений обойтись. Пора голосование объявлять.
Но что-то упрямо хмурит седые брови наш писатель. Авторучку вверх поднял. Ту самую, может быть, которой написаны многие прекрасные книги. Сказать что-то хочет самый милостивый из нас. Ну что ж, даю слово.
… расстрелять — оно, конечно, можно. И экономически вполне целесообразно. Не надо кормить, одевать, охранять. Не надо тюрьмы новые строить. Кладбища вообще намного компактнее и экономичнее тюрем. Так давайте расстреливать! Всего лишь негромкий хлопок, и “минус один” — на одного “тяжкого” меньше. Думаю, что и для статистики неплохо…
Господи, и он туда же. Ну опять этот “минус один”. Даже не знаю, что это: сочетание слов или математических символов? Но всю мою жизнь преследует оно меня. Прямо чертовщина какая-то.
Когда же впервые это было? В класс, наверное, второй или третий ходил. Жили мы тогда в маленькой, но отдельной квартирке, что большой редкостью было, в очень уютном и милом месте. По соседству с домом великого Державина на Фонтанке. С одной стороны — холеный сад Буфф. С другой — махонький и славный польский садик. Все наши четыре окна как раз на него выходили. Два окна гостиной, одно спальни и наше. За ним мы и жили. Я с братом и бабушка. Комнатенка метров восемь, не больше. Диванчик для бабушки втиснуть удалось, ну совсем крошечный. Да она и сама была такая же миниатюрная. А над диванчиком висели фотокарточки в рамках. Утром проснешься, глаз незаметненько приоткроешь: бабушка лежит и фотографии на стенке рассматривает. Вспоминает всех своих близких да родных. Вон, наверху — старик аристократ с роскошными седыми усами, в блистательном мундире адмирала царского флота. Это отец бабушки, мой прадед. Совсем старая фотография. На толстом картоне с надписью внизу “Фотоателье С. Файниша, город Севастополь”. Рядом пухленькая адмиральша, бабушкина мама. Пониже родной брат бабушки, тоже моряк, еще ниже братья и сестры двоюродные да троюродные… Не всех и помню. Ну и, конечно же, мои мама с папой, да я с братаном. Не было только фотографии бабушкиного мужа, деда моего. “Не сохранилась…” — говорила она.
И вот, помню, над бабушкиным диванчиком появилась новая фотография. В пятьдесят третьем это было. Весной. Странная какая-то фотография. Не видел я ее раньше. Семеро мужчин на фото этом. Четверо на скамье сидят. Трое других за ними стоят. Ни одного костюма — гимнастерки, мундиры, типично комиссарские кожаные тужурки. Дальше по всем правилам я должен бы их лица описать. Но могу сказать лишь об одном. Лица остальных шестерых на этом фото были замазаны чем-то черным. То ли краской, то ли чернилами. Добротно замазаны, ни черточки не различишь. Лицо, не тронутое краской — открытое, доброе, интеллигентное, показалось мне очень знакомым.
— Это твой дед, — увлекшись изучением фотографии, я и не заметил, как в комнату вошла бабушка. — Сфотографировали их в двадцать третьем году в Москве. Там какой-то их съезд проходил. А до революции он бухгалтером работал. Тогда это никого не удивляло — был бухгалтером, а стал комиссаром дивизии.
— Баб, а почему у других дядей лица краской замазаны?
— Тогда так надо было, — последовал лаконичный ответ.
Лишь спустя много лет, когда уже и бабушки не было в живых, я вновь обнаружил среди ее вещей эту странную фотографию. Рамка была неразборной. Фото помещалось между стеклом и картоном. И все это было склеено по краю тонкой матерчатой тесьмой. Стараясь не повредить, я с помощью острого ножа надрезал картон и аккуратно извлек фотографию. На оборотной ее стороне аккуратным почерком деда было написано:
“Москва. Третий съезд военных моряков-комиссаров. 1923 год — нас семеро”. А ниже в столбик, как в жутком бухгалтерском отчете:
“1927 год — минус один (нас осталось шесть). 30 год — минус один (пять), 33 — минус один, 34 — минус один, 36 — минус один (нас двое), 38 — я остался один”. В этом же печальном столбце были и фамилии. Из них одна хорошо мне знакомая. Значилась она в графе 38 года. Это был Василий Константинович Блюхер.
В рамке, кроме фото, оказалась еще и крохотная вырезка из какой-то газеты.
“…вчера, 27 августа 1939 года, семью выстрелами в голову из именного пистолета покончил с собой…”
Крепкий был дед. Подводя страшный баланс, семь раз успел нажать на курок.
Так, опять я отвлекся. Члены комиссии недоуменно смотрят на меня. Судя по раскрасневшимся лицам да сдвинутым галстукам, без жарких дебатов не обошлось. Лишь писатель спокоен. Вновь сидит, прикрыв глаза ладонями.
— Голосование объявляйте, — нетерпеливо шепчет мне секретарь.
Объявляю. Сам решил воздержаться. Надо же, прослушал. Впервые со мной такое. Да и без меня голосов, чтобы прошение это отклонить, вполне хватит. Какие тут могут быть сомнения?
— …восемь голосов за то, чтобы рекомендовать к помилованию, три — “против”, один “воздержался”, — объявляет секретарь. — Решение принято.
Писатель убрал руки с лица и посмотрел на меня. В моих глазах было недоумение, в его — счастье.
* * *
К малюсенькому, но очень аккуратному и крепко сбитому бревенчатому домику деда уставшие Ветровы подъехали, когда уже смеркалось. К их удивлению, домик был пуст, а дверь оберегали взъерошенный рыжий пес неопределенной породы и большой висячий замок. Однако, к счастью, ждать деда долго не пришлось. Он появился непонятно откуда, в выцветшем спортивном костюме, старой соломенной шляпе, резиновых сапогах, с двустволкой за плечами и бросился обнимать своих родственников.
Как и предполагалось, дед несказанно обрадовался приезду милых его сердцу гостей. Быстро собрал нехитрую закуску. К бутылке “Флагмана” добавил литровую банку самогона собственного производства. И, с трудом поместившись за кухонным дощатым столом, теплая компания приступила к ужину. Антон сидел на коленях у деда, теребил его за усы и вожделенно смотрел на стоящую в углу кухни двустволку. Так, держась за ус, он и заснул, утомленный долгой дорогой да недавними переживаниями. Вместе с Мариной, ей теперь тоже требовался режим, они были отправлены захмелевшими, а потому строгими мужчинами в кровать.
Сами же мужики, оставшись вдвоем, проговорили почти до утра, благополучно прикончив и “Флагман”, и ядреный продукт хозяина. А когда уже начало рассветать и местные петухи за окном заиграли побудку, Ветров и излил деду все накопившееся у него на сердце, ничего не тая, в мельчайших подробностях и деталях. Рассказывать было легко. Помогало и выпитое спиртное, и то, с каким напряжением и вниманием, боясь пропустить хотя бы одно слово, слушал его дед.
— Ох, какие же ублюдки! Из этой вот берданки шлепнул бы отморозков. Шлепал же я этих духов в Афгане. Но эти подонки похуже будут. Не духи ведь, а как бы свои вроде, русские, православные. Честное слово, поубивал бы гадов. Рука бы не дрогнула. — Николай Васильевич, разгоряченный алкоголем и рассказом зятя, смотрел то на Ветрова, то на прислоненную к стене двустволку.
— Пошли, Стас, покурим.
Они вышли на крыльцо. Ветров почти не курил, но сейчас с удовольствием затянулся предложенной “Примой”.
— Ты знаешь, Стас, а может, послать тебе все на хрен?! Ну пусть они подавятся твоим бизнесом. А сами сюда, ко мне. Думаешь, не проживем? Проживем. И тебя в лесхоз пристрою. Маринка огородом займется. Антону через годик в школу. А школы в Белоруссии получше ваших будут. Так как, Стас, может, подумаешь, а? — Выбросив окурок, дед потянулся за следующей сигаретой.
— Спасибо, Николай Васильевич, но не получится так. Ты знаешь, я всю жизнь в Питере. Там сын родился, друзья там, знакомые. Да и не только у меня — у Маринки тоже. Да и пойми, в этот бизнес мы вложили абсолютно все. И это мое дело, моя специальность, которую я люблю и очень неплохо знаю. Еще и поэтому, кстати, они меня так просто не отпустят. Им без меня этот бизнес как бы ни к чему. Никитин мне об этом так прямо и говорил. Да и не забывай, в разных мы теперь странах живем. Гражданство — тоже проблема. Так что не выйдет, Николай Васильевич, уж извини.
Голова у Ветрова закружилась, и он присел на ступеньку крыльца.
— Дай-ка еще сигаретку.
— Так что же тогда делать? Ну, Маринку с Антохой, они, положим, не найдут. Но, как мне кажется, красную карточку эти подонки тебе вполне предъявить могут. У них действительно вся жизнь — игра, и кто знает, как понимать это “удаление”. Хотя, как мне это ни страшно говорить, догадаться, пожалуй, можно. Будь крайне осторожен, Стас. И имей в виду — я со своей двустволкой всегда в твоем распоряжении. И не я один. Трое-четверо моих коллег по Афгану пока в строю и держать оружие не разучились. Не могу сказать, что ангелы с крылышками, не поручусь, что всегда в четком соответствии с законом жизнь себе обеспечивают, но “заказ” от меня всегда примут. Ребята они крутые, все за два метра ростом. Мерзавцев этих так припугнут, мать родную позабудут, не то, что дорогу к твоему офису. Помни об этом, Стас!
И Николай Васильевич полез за очередной сигаретой.
— И все же для начала в милицию тебе следует обратиться. Только официально. Заявление там по форме, чтобы зарегистрировали обязательно. Я, скажу тебе откровенно, тоже не слишком в этих блюстителей порядка верю, но хуже-то уж точно не будет.
И вот тут Николай Васильевич, увы, ошибся. В действительности все как раз хуже и оказалось.
Погостив выходные у деда, Ветров вернулся в Питер и уже утром следующего дня в одном из кабинетов районного отдела милиции беседовал с молодым лейтенантом. Это и был Кузьмикин. Спустя несколько дней Ветров вручил ему синюю полиэтиленовую папку на серебристой молнии с официальным заявлением и вымученным подробнейшим описанием на нескольких десятках страниц всех тех событий, что произошли с ним за последнее время. Вот тогда этот молодой симпатичный лейтенант и стал для него самой большой и, пожалуй, последней надеждой. Успокаивал и лежащий в верхнем кармашке пиджака листок бумаги из блокнота с номером телефона Кузьмикина. Мог ли он себе представить, что ровно через неделю, эту, как казалось Ветрову, самую надежную охранную грамоту, он будет рвать на мелкие кусочки трясущимися от страха и негодования руками.
Так же, как и в первый раз, они вошли без стука, плотно прикрыли за собой дверь и, не спрашивая разрешения, расселись в кресла у журнального столика. И опять это было ранним дождливым утром. На этот раз с Никитиным пришли трое. Одного из них Ветров узнал сразу: коренастый кавказец лет тридцати, низкого роста, в темных очках. Очки, как и в первую их встречу, “аудитор” ни разу не снял. Похоже, что он родился в очках, спал в них и принимал ванну.
“Он, наверное, в этих очках и умрет”, — почему-то подумалось тогда Ветрову. Двух других дружков Никитина он ранее не встречал. Снова накачанные фигуры, невыразительные лица, нахальные и самоуверенные глаза.
Как всегда, интеллигентный и холеный Никитин выгодно отличался от них. Но и он уже не выдавливал из себя улыбку, не старался изображать сочувствующего добродетеля. Все это было в прошлом. Перед Ветровым сидел жестокий и беспощадный враг с холодным тяжелым взглядом.
— Вы, Ветров, не захотели играть по предложенным нами правилам. Не прислушались к нашим советам. Вы даже проигнорировали предупреждения в ваш адрес. Такое впечатление, что вы сами напрашиваетесь на красную карточку. Чересчур много ошибок, Ветров. Так дальше нельзя. Ваши подходы, ваши поступки, ваши рассуждения — сплошная череда серьезнейших просчетов и заблуждений. Ну, неужели вы действительно считаете, что климат под Гомелем благоприятно скажется на здоровье ваших родных? Какая наивность! Уверяю вас, что это не так. Совсем не так.
Никитин достал из портсигара тоненькую сигарету и закурил. Закурил и кавказец. Оба, не сговариваясь, демонстративно сбрасывали пепел на пол. Наступила гнетущая тишина. Ветров не знал, что ответить. Да, строго говоря, и вопроса в словах Никитина он не услышал. Видимо, ощутив это, Никитин продолжил, смотря тем же холодным жестким взглядом прямо в глаза Ветрову:
— Вы должны понять, что, затягивая время, вы вредите не только мне, но и себе. Даю вам еще неделю. Ровно неделю, Ветров. Впрочем, можете сказать “да” прямо сейчас. Учтите, чем позже мы договоримся, тем худшими для вас будут условия. Да, кстати, вы, Ветров, уже должны погасить наши расходы на непредвиденную покупку. Сумма не слишком велика — всего десять тонн баксов, но не буду же я вам ее прощать. Извините, не заслужили! А покупочку эту я вам возвращаю, Ветров. Ровно столько за нее и заплатил. Берите!
Не торопясь, словно специально оттягивая запланированный эффект, Никитин открыл дипломат, достал из него синюю полиэтиленовую, хорошо знакомую Ветрову папку на серебристой молнии и, швырнув ее на стол, в сопровождении качков вышел из кабинета.
И опять тот же густой все застилающий туман. Снова все действия совершаются как бы автоматически, а решения принимаются без его участия. И опять коварное, беспощадное течение стремительно несет его в самые страшные омуты и смертельные водовороты. И не выбраться ему из него, и не справиться с ним.
В туалете такой же густой туман. Ветров, с трудом просунув голову под кран небольшой хромированной раковины, во весь напор включает холодную воду. Почти ледяная, она затекает за ворот рубашки, бежит по шее и спине, пронизывая все тело жгучим холодом. Постепенно реальность возвращается, и туман чуть рассеивается. Не вытираясь, мокрый и продрогший, он возвращается в кабинет и дрожащими пальцами набирает номер мобильника Марины. Слышимость совсем плохая.
— У меня все в порядке, Мариша, дай-ка деда. Кое о чем посплетничать нужно. Антоха в норме? Ну и отлично. Привет передавай и скажи, чтобы слушался. Ну, где там дед? — Насколько возможно, Ветров старался говорить спокойным, уверенным тоном.
Выяснив у тестя, что Марина пошла на кухню кормить Антона, а значит, не станет свидетелем их мужской беседы, он, уже не скрывая тревоги, рассказал Николаю Васильевичу все о последнем визите Никитина. Разговор был долгим. Только когда запикало в трубке, что означало: в Маринином мобильнике садятся батареи, был сформулирован окончательный вариант плана действий. Автором, естественно, был дед, а Ветрову ничего другого и не оставалось, как с ним согласиться.
Суть плана сводилась к следующему: дед остается с Мариной и Антоном. Это, пожалуй, единственное, на чем смог настоять Ветров. Николай Васильевич, конечно, сам рвался в бой, но потом все же понял, что зять прав и он со своей двустволкой нужнее здесь. А в Питер в ближайшие день-два приедут его афганцы, на которых можно полностью положиться. Приедут, видимо, человека три или четыре. Кто, откуда и в какое время прибудет, он обещал сообщить ближе к вечеру. В голосе деда не было ни малейшего сомнения, что кто-то из них может не приехать или отказаться.
— Они, Стас, конечно, не Робин Гуды, я тебе уже это говорил, но сделают все как надо. Ну а о цене, не сомневаюсь, договоритесь. Удачи тебе.
Приехали четверо. Всем лет по пятьдесят — пятьдесят пять. Высокие, накачанные, загорелые. И все с пышными, как у деда, чуть тронутыми сединой усами. Первыми уже на следующий день, рано утром позвонили с Московского вокзала братья-близнецы Анатолий и Иван. Через пару часов появился коротко подстриженный и абсолютно седой Валентин из Рязани. И последним, уже ближе к вечеру следующего дня, к ним присоединился Георгий Саркисян — самый высокий, крепкий, с огромной бритой головой. Чувствовалось по всему, самый авторитетный из них. С первых же минут именно Георгий и взял всю операцию в свои сильные, покрытые черными волосами руки, а все остальные приняли это как должное. Первый сбор был назначен на следующее утро в кабинете у Ветрова.
Ровно в десять утра Саркисян, с трудом вместив свою фигуру в директорское, ранее казавшееся безразмерным кресло, открыл совещание группы. Назвал он его по-военному — оперативкой. Близнецы из Подмосковья, Валентин из Рязани и сам хозяин кабинета устроились в креслах за журнальным столиком.
Первым заслушали Ветрова. И хотя он плохо понимал вопросы, а лица присутствующих с трудом различал сквозь туман, тем не менее ему удалось довольно связно и с необходимыми подробностями описать сложившуюся ситуацию.
— Ну что ж, по-моему, всем все ясно, — подвел итог Георгий.
— Теперь я предлагаю провести небольшое, чисто “афганское вече”. Остаются только профессионалы. А ваши и без того потрепанные нервы, Станислав Александрович, мы побережем. У вас, наверное, есть чем заняться в мастерской, идите работайте на благо своей фирмы. Да, и как договаривались, о “командировочных” наших побеспокойтесь. А мы уж тут с дружбанами маленько потолкуем. Идет?
Ветров не возражал. С трудом найдя в тумане ручку двери, он вышел из кабинета. Все последующие события развивались стремительно и жутко. Как в страшном ночном кошмаре, прошли эти драматические дни для несчастного Ветрова. Уже в кабинете следователя, а позже и на суде ему пришлось восстанавливать их подробности. Вспоминалось с трудом, а многое и вовсе забылось.
Пожилая судья, чем-то очень напоминающая Ветрову его маму, с таким же добрым и светлым лицом, уже более часа зачитывала приговор. Он слушал его и вспоминал происшедшее. Да, все было именно так, как звучало на суде. Формально именно так. Но только формально…
Напротив сидел Дмитрий, его адвокат, и ободряюще посматривал на Ветрова. Казалось, он был абсолютно уверен в положительном для своего подзащитного исходе дела.
— Будете за ним как за каменной стеной. Он не проиграл ни одного процесса, — так отрекомендовала Дмитрия молоденькая, ярко накрашенная девица в юридической консультации на Невском проспекте. Лучезарно улыбнувшись Ветрову, она просунула в щель стеклянной перегородки визитку с номером телефона адвоката …
Судья зачитывала приговор. Да, похоже, что все было именно так. Наверное, так…
Никитин позвонил на следующий день после проведенного Саркисяном “афганского веча”. Трубку в приемной, как и предусматривал выработанный этим вече план, снял Ветров. В кабинете, вальяжно развалившись в огромном кресле, сидел Саркисян. Здесь же в кабинете находились и остальные дружбаны. На параллельном директорском аппарате была нажата кнопка громкой связи. Все внимательно вслушивались в каждое слово разговора.
— Жду и жду вашего звонка, Станислав Александрович, и никак дождаться не могу, — в голосе Никитина звучала откровенная издевка. — Вот и подумал, может, звонили, а я тут в отрыве от связи пару деньков находился. Так как, Станислав Александрович, звонили или нет?
— Звонил, и действительно не смог дозвониться. Несколько раз звонил, можете мне поверить, — изображать испуг и решительную готовность на все Ветрову и не требовалось.
— Ну, вот и отличненько. Я понимаю, что вы хотели мне сказать твердое “да”. Ведь так, Ветров? Я не ошибаюсь? — Тон стал более серьезным. Угадывалось даже некоторое нетерпение.
— Я серьезно подумал, господин Никитин, тщательно взвесил все обстоятельства и принял решение согласиться с вашими условиями. В общем, я говорю “да”.
— Я рад, что вы приняли единственно верное решение, — голос Никитина потеплел. Чувствовалось, что ответ Ветрова его устроил и был на самом деле для него важен. — Мне потребуется некоторое время, чтобы подготовить все необходимые документы. И уже завтра, скажем, в пять часов, мы опять будем вашими гостями. Накрывайте стол, Станислав Александрович. Несколько подписей, и мы с радостью поднимем тост за нашу будущую совместную деятельность. Уверен в ее успехе. Договорились, Станислав Александрович? — И, услышав в ответ довольно внятное “да”, Никитин повесил трубку.
Открылась дверь кабинета, и в приемной появился один из братьев-близнецов. “Даже не будь перед глазами этого проклятого тумана, все равно ни за что бы не различил, Анатолий это или Иван”, — подумал Ветров.
— Заходите в кабинет, Станислав Александрович, Георгий хочет посовещаться.
Совещались около двух часов. Говорили, в основном, Саркисян и Валентин из Рязани. Братья почти все время молчали, лишь иногда делая какие-то замечания. Ветров с отсутствующим взглядом сидел возле открытого окна. В кабинете было невероятно душно. Стучало в висках, голова буквально раскалывалась от боли. Он почти потерял сознание, когда Георгий поднялся из кресла, давая понять, что оперативка закончена.
— Пошли накрывать на стол, Ветров!
К вечеру все было готово. В небольшой глухой комнатке рядом с мастерской, которая иногда использовалась как кладовая, расстелили на цементный пол полиэтиленовую пленку. Частично прикрыли и стены. В пленку Марина обычно упаковывала готовые заказы, и в гараже ее было несколько рулонов.
— Пожалуй, пора и роли распределять, — Георгий был явно удовлетворен результатами работы. — Вы, Станислав Александрович, идите-ка в кабинет, отдохните. Совсем вы неважно выглядите, да и у телефона кто-нибудь должен быть. А мы тут без вас разберемся.
Разбирались они еще не менее трех часов. А когда, закончив, все вместе вернулись в кабинет, измученный Ветров спал возле окна, положив голову на подоконник.
На следующий день ровно в пять вечера прямо перед окном кабинета Ветрова остановился белый “мерседес”, и Никитин в сопровождении двух качков, как всегда, без стука появился в кабинете. Расселись в кресла. Никитин без лишних слов открыл кожаный дипломат и положил на стол перед Ветровым несколько аккуратно заполненных листков бумаги.
…Договор о дарении, акт приема-передачи пакета акций, изменения в уставе фирмы, доверенность… — Ветров успевал прочесть только заголовки документов.
— Если ознакомились, Станислав Александрович, то, пожалуйста, можете подписывать. Внизу справа, на каждом листе, — нарушил тягостное молчание Никитин.
— Теперь заверим печатью. Вот сюда и сюда. Дайте-ка, я сам поставлю, у вас руки почему-то трясутся. Не надо так волноваться, Ветров. Все позади! Я теперь ваш партнер. А со мной всегда удача. Имейте это в виду и перестаньте нервничать. Стол, я надеюсь, вы накрыли, это дело надо обязательно обмыть. А потом и в Белоруссию можете позвонить, пусть возвращаются. Нечего их там, у деда солить. Все спокойно, Ветров. Все спокойно! — С этими словами Никитин уложил подписанные бумаги в свой дипломат, блеснул золотыми зубами и уставился прямо в лицо Ветрову.
— Ну, так что, будет приглашение к столу?
— Да, конечно, стол накрыт. Прошу, — пряча глаза, пролепетал Ветров. — Пойдемте в мастерскую, господа. Особо изысканного стола не гарантирую, но отметим событие вполне достойно. Пожалуйста, я за вами, — с этими словами Ветров открыл дверь кабинета, пропуская гостей вперед.
— Теперь направо. Две ступеньки вниз. Осторожно, не споткнитесь, здесь порог. Теперь в эту дверь, господин Никитин. Вот мы и пришли. Проходите, проходите. Сейчас я включу свет. Одну секунду, — и, дождавшись, когда все трое вошли в абсолютно темную кладовую, Ветров демонстративно медленно, как бы сомневаясь, захлопнул за ними тяжелую стальную дверь. Щелкнул язычок автоматического цербера, и он остался один в этом узком, заполненном густым туманом коридоре.
В тот момент Ветров даже не мог себе представить, что всю жизнь его будет преследовать этот скрип петель закрывающейся двери и громкий щелчок замка.
“Как же все-таки похожа на мою маму”, — вновь подумал Ветров, глядя на продолжавшую зачитывать приговор судью. — “Ей бы с таким добрым лицом нянечкой в детском садике работать, а не приговоры выносить. Судья должен быть жестким, суровым, с холодным и решительным взглядом. Обязательно мужчина. А такая даже самых отъявленных преступников будет оправдывать, да на свободу выпускать. И читает так тихо, что не все разберешь”.
Ветров прислушался…
… — Подсудимый Саркисян Георгий Артурович без соответствующего разрешения незаконно приобрел и хранил у себя по месту жительства огнестрельное оружие — автомат АКС и около ста патронов к нему калибром пять и сорок пять сотых миллиметра, а также два пистолета Макарова и семнадцать патронов девятимиллиметрового калибра.
Указанное оружие для совершения преступления в корыстных целях Саркисян привез в Санкт-Петербург. В день убийства два пистолета Макарова с патронами Саркисян в кладовой офиса, принадлежащего подсудимому Ветрову, передал братьям Смирновым. Подсудимый Бойко Валентин Васильевич подтвердил, что он видел, как Саркисян передал пистолеты Смирновым, а автомат оставил у себя. Далее подсудимый Бойко показал, что около пяти часов вечера (точного времени он не знает, так как было абсолютно темно) в кладовую вошли три человека, с которыми ранее он знаком не был. Привел их хозяин офиса Ветров, который, захлопнув дверь, сам остался в коридоре. В этот же момент в кладовой включился свет. Пришедшими, как он узнал уже на следствии, оказались члены известной в городе организованной преступной группировки — Никитин Игорь Вадимович, глава банды, Истомин Руслан Олегович и Сотов Владимир Михайлович. Все они вначале вели себя очень агрессивно, матерились и угрожали расправой. Сотов достал из кармана брюк пистолет и направил его на одного из братьев Смирновых. Но пистолет не был снят с предохранителя, и поэтому выстрела не последовало. Саркисян очередью из автомата убил Сотова. Истомин молил о пощаде, просил его не убивать. Следующей очередью Саркисян ранил Истомина в плечо и руку. Истомин упал на пол, громко кричал от боли и продолжал просить, чтобы ему сохранили жизнь. Саркисян и братья Смирновы поставили к стенке Никитина и обыскали его, но оружия у Никитина не оказалось. В карманах были только ключи от “мерседеса”, мобильный телефон, бумажник с деньгами и документами. Тогда Саркисян потребовал, чтобы Никитин позвонил по своему мобильнику оставшимся членам банды и вызвал их сюда, ссылаясь на необходимость срочно решить очень важный вопрос. Никитин нецензурно обругал Саркисяна, сказал, что никогда своих не подставлял и плюнул ему в лицо. Саркисян выстрелил очередью из автомата прямо в лицо Никитина и убил его. Потом он приказал Истомину прекратить кричать и передал ему мобильник Никитина. Истомин звонил три раза и вызвал в офис оставшихся членов банды, как выяснилось на следствии, Газанова Вагифа, Кротова Михаила Семеновича и Тугова Альберта Ивановича. Истомин, как ему и велел Саркисян, сказал им, что передает требование Никитина немедленно приехать в офис Ветрова на важный разговор…
Судья сняла и протерла рукавом запотевшие очки и тем же тихим голосом продолжила чтение приговора.
— Из показаний подсудимого Ветрова Станислава Александровича следует, что в то время как в кладовой происходили указанные выше события, он находился в своем кабинете и, чтобы заглушить звуки стрельбы, стоны и крики, доносящиеся из кладовой, включил на максимальную громкость телевизор…
…“Да, пожалуй, все происходило именно так”, — далеко не все подробности он помнит, но многое память Ветрова все-таки сохранила.
…Когда он услышал первые выстрелы, доносившиеся из кладовой, он страшно испугался.
“Господи! Неужели нельзя стрелять потише, ведь и на улице могут услышать”, — подумал он. — “И вообще, зачем они стреляют? Бандитов просто надо хорошенько припугнуть, чтобы они отстали от него. Пусть видят, что он небеззащитен. И пусть навязывают свою └крышу” другим. Вот и все, что от Георгия и его товарищей требовалось”.
“Надо их остановить”, — решил тогда Ветров и уже направился к кладовой, но, услышав оттуда крики раненого Истомина, испугался еще сильнее. Вот тогда, вернувшись в кабинет, он и включил на полную громкость телевизор. Передавали интервью с каким-то высоким милицейским чином. Тот самозабвенно рассказывал о значительных успехах, которых добилось возглавляемое им ведомство по борьбе с организованной преступностью: насколько возросла раскрываемость преступлений в городе и как резко пошла вниз кривая совершаемых правонарушений. И хотя говорил он громко, ему не удавалось заглушить выстрелы и крики, идущие из кладовой.
В кабинет торопливо вошел Георгий. Брюки испачканы кровью. На лице и руках бурые кровяные капельки.
— Слушай, Станислав Александрович. Уж извини, но без крупных разборок обойтись не удалось. Тут должна подскочить еще тройка никитинских. Так ты их тем же манером в кладовую переправь. Идет?
— Георгий, зачем вы так громко стреляете? Ведь услышать могут. Вы их там припугните хорошенько и отпустите. Ладно? — Ветров, не отрываясь, смотрел на растекающиеся по рукам Саркисяна капли крови.
— Не тушуйся, Ветров. Ты должен быть абсолютно спокоен. Так же вежливо и с улыбочкой препроводи новеньких к нам в кладовую. И все с тебя. Смотри свой телек. А мы уж попытаемся стрелять потише. Лады? Все понял? Я пошел, — и, ободряюще кивнув Ветрову, Георгий вышел из кабинета.
Трое знакомых Ветрову качков на этот раз приехали на стареньком голубом “Москвиче”. Он видел в окно, как они вышли из машины и, возглавляемые сутуловатым “аудитором”, направились к дверям офиса. Молоденький, незнакомый Ветрову водитель остался в машине.
И снова так же медленно, словно не решаясь, закрыл он за ними металлическую массивную дверь кладовой. И снова этот режущий слух скрип несмазанных петель и щелчок замка.
Милицейский начальник с тем же энтузиазмом продолжал свой победный рассказ под стоны и крики вновь прибывшей троицы.
Опять в проеме двери сквозь туман пробилась фигура Саркисяна.
— Там вроде еще один должен быть, вроде водитель. Тащи, Ветров, его туда же. Скажи, к примеру, что Никитин ему какое-то задание хочет поручить. Короче, сообрази, что там ему напеть, — и фигура Георгия вновь растворилась в тумане.
— Совсем ведь мальчишка, лет семнадцать-восемнадцать от силы. Лицо интеллигентное. Одет просто, но аккуратно. Тонюсенький, как Антон, — Ветров нерешительно шел по коридору, держа за руку водителя.
— Куда вы меня ведете? Кто такой Никитин? Может, я лучше в машине подожду? Тут темно, — тонкий юношеский голос заметно дрожал. Широко распахнутые карие глаза с испугом смотрели на Ветрова.
Уже открыв тяжелую металлическую дверь, ведущую в кладовую, Ветров вдруг остановился.
— Нет, нет. Куда я его веду? Господи! Ему туда нельзя. Я этого мальчика им не отдам. — Ветров ухватился за рукав и попытался вытащить его назад в коридор. Но куда более сильные руки уже намертво обхватили хрупкое тело юноши.
И снова этот режущий тишину скрип петель и громкий щелчок замка. И густой, как молоко, туман…
Судья закашлялась. Ей дали стакан воды. Кашель удалось унять и, утерев слезы, она продолжила зачитывать приговор:
— …Таким образом, судом установлено, что после убийства шестерых членов преступной группировки, в целях сокрытия преступления обвиняемый Ветров, находясь в сговоре с Саркисяном и другими подсудимыми, завлек в кладовую офиса водителя Соколова Вадима Леонидовича, который привез в офис троих из банды и сам членом группировки не являлся.
Из показаний Бойко следует, что Соколова действительно привел в кладовую Ветров. Саркисян и братья Смирновы, применяя насилие, пытались выяснить у Соколова, знает ли он еще кого-нибудь из банды Никитина, но Соколов плакал, говорил, что никакого отношения к банде не имеет и никого не знает. Он умолял отпустить его, говорил, что если с ним что-то случится, то этого не переживет его больной отец. Он клялся, что никогда никому не расскажет о том, что видел в кладовой. Саркисян сказал, что подумает и, может быть, его отпустит, а пока пусть тот помогает упаковывать в полиэтилен трупы.
Судья сделала еще несколько глотков из стакана и продолжила:
— …из приведенных в приговоре доказательств следует, что Саркисян и братья Смирновы вошли в кабинет и сказали Ветрову, что, мол, без разборки вопрос уладить не удалось. Саркисян попросил Ветрова, чтобы тот помог упаковать трупы, а они пойдут и подгонят к гаражу “мерседес” Никитина…
Судья сделала паузу и добрым материнским взглядом посмотрела на Ветрова…
— …из показаний подсудимого Ветрова следует, что, войдя в кладовую, он почувствовал сильный запах пороха. На полу лежали трупы. Три из них уже были завернуты в полиэтилен. Бойко попросил помочь ему упаковать остальных. Соколов сидел в углу кладовой и плакал. Ветров сходил в гараж и принес еще рулон полиэтилена. В этот момент в ворота гаража братья Смирновы заталкивали белый “мерседес”. За рулем был Саркисян. Он ругался, что “мерседес” не заводится …
Уже третий час шло чтение приговора. Судья явно устала. Ее тихий голос стал еще тише, и Ветров понял, что уже ничего не услышит.
Да, все было именно так. После того, как за мальчишкой-водителем захлопнулась металлическая дверь, он, Ветров, вернулся в свой кабинет. Как раз закончилось интервью с большим милицейским начальником, и на экране появились титры американского боевика. Вскоре вошел Саркисян и действительно попросил его помочь Бойко в кладовой. Но в кладовой пахло не только порохом. Там стояла жуткая и тошнотворная смесь из запахов вскрытой человеческой плоти, крови, пота, испражнений, мочи, грязной одежды, отбитой штукатурки и оплавленного полиэтилена. Запах этот Ветров не смог описать на следствии, и поэтому в протокол он не попал. Никогда в жизни более страшного запаха он не чувствовал. Никогда.
В углу, прямо в луже крови сидел бледный как полотно водитель. Синие джинсы, впитывая кровь, на глазах темнели. Края этого страшного темного пятна поднимались все выше и выше. Увидев вошедшего Ветрова, юноша поднялся с пола. Скользя по лужам крови, спотыкаясь о трупы, он бросился к нему и, прижавшись всем своим тщедушным телом, громко зарыдал.
— Не бойся. Я не дам тебя тронуть. Сейчас все кончится, и ты пойдешь домой. Слышишь? Пойдешь домой. Тебя не убьют. Ты скоро забудешь этот кошмар и будешь жить долго-долго. Ты женишься. У тебя будут дети — два сына, такие же красивые, как и ты.
Ветров гладил юношу по голове. Волосы были мокрыми и слипшимися от крови.
— Спасибо вам… дядя. Большое спасибо! Всегда, когда вам нужно, я буду вас возить. Бесплатно. Ведь я же не виноват. Правда? Я ничего плохого не сделал… — мальчик-водитель, всхлипывая, глотая слезы, все теснее прижимался к груди Ветрова.
Открылась дверь гаража, и в кладовой появился Саркисян.
— Их “мерседес” такая же сволочь, как и его хозяева. Придется к “Москвичу” цеплять.
— Георгий, ведь мы отпустим мальчика, правда? Он же ни в чем не виноват, и он никому ничего не расскажет. Прошу тебя, Георгий. — Ветров все крепче прижимал юношу к себе. По лицу его текли слезы.
— Пусть идет. Нам трупов и так хватает, — Саркисян еле отцепил парня от Ветрова и толкнул его в сторону двери.
Не дойдя одного шага до двери, юноша обернулся в сторону Ветрова.
— Спасибо вам!
И в этот момент автоматная очередь отбросила его мальчишеское тело в тот самый угол, в котором он недавно сидел. Медленно сползая по испещренной пулями стене, он упал на спину рядом с лежащим телом “аудитора”. Кавказец, естественно, был в своих темных очках.
Ветров что-то закричал и хотел броситься на Саркисяна, стоящего с автоматом в руках, но внезапно в глазах его потемнело, ноги перестали слушаться, и он упал прямо на кавказца, сильно ударившись головой об пол.
Видимо, боль от удара и вернула Ветрову сознание. Он открыл глаза. А может, вовсе и не боль, а этот страшный тошнотворный запах привел его в чувство. С одной стороны на него смотрели карие, широко расставленные глаза мертвого мальчика-водителя. Они еще были наполнены ужасом. И из них продолжали капать слезы. В кровавую лужу на цементном полу, покрытом полиэтиленом. С другой стороны лежал Никитин. Его лицо, было надвое рассечено автоматной очередью. Из обезображенного рта свисал на тонком белом нерве окровавленный зуб в золотой коронке…
В маленьком зале суда было душно и тоже пахло потом и штукатуркой. Чувствуя, что чтение пухлой папки подходит к концу, судья несколько оживилась. Голос ее окреп, и Ветров снова стал разбирать речь:
— Как показал сержант милиции Михайлов, он и еще двое сотрудников милиции на машине патрульно-постовой службы около двух часов ночи обратили внимание на автомобиль “москвич”, который буксировал “мерседес” белого цвета. При проведенном досмотре в багажнике и на заднем сиденье “мерседеса” были обнаружены семь трупов, завернутых в полиэтилен. Находящиеся в автомашинах Саркисян и братья Смирновы были задержаны. Сопротивления они не оказали. На месте задержания Саркисян дал показания о происшедшем и назвал адрес офиса, где произошли убийства. Вызванным нарядом милиции в офисе были задержаны Ветров и Бойко, которые мыли пол и стены кладовой, пытаясь скрыть улики совершенного преступления.
Во внутреннем дворике суда загрохотал компрессор. В окно было видно, как рабочие отбойными молотками вскрывали асфальт. Судья не обратила на шум никакого внимания, вероятно, работы шли здесь давно и течению судебных процессов не мешали. Теперь ее уже не слышал никто в зале заседания. Так продолжалось минут двадцать. И когда в ее руках непрочитанной оставалась лишь последняя страница приговора, компрессор, громко чихнув, затих. Рабочие, бросив грязные резиновые шланги, обступили компрессор, пытаясь понять, что с ним произошло.
— … На основании изложенного и руководствуясь статьями …УК РСФСР, судебная коллегия приговорила, — все тем же тихим и немного охрипшим голосом, так похожая на маму Ветрова судья зачитывала последние строки приговора…
Ветров, не отрываясь, смотрел на этот лист канцелярской с желтыми прожилками дешевой бумаги. На нем написана его судьба. И судьба Марины и Антона… Их нет в зале. Марину положили в больницу. Там ей спокойнее. Ведь скоро роды. А с кем же сейчас Антон? Неужели один? Ну почему судья так долго читает этот последний лист? Адвокат сказал, что все должно быть нормально. Приговор — условный, а значит, его прямо сейчас отпустят. И он поедет к Антону. Какие добрые глаза у судьи. И как она похожа на его маму. Ну почему же так долго читается этот последний лист?..
Почему опять этот страшный, режущий слух скрип несмазанных петель закрывающейся стальной двери и гулкий щелчок замка.
Почему он слышит их каждый день, возвращаясь в камеру с получасовой прогулки в узком каменном мешке с сеткой над головой. Из месяца в месяц, из года в год. Почему? Почему?
Так! Что-то случилось с компьютером. На экране высветилась надпись в синей рамке: недостаточно ресурсов памяти. Иссяк, значит, мой незлопамятный. На последнюю главу не хватило. Придется место освобождать. Удалять файлы и программы, какие не жалко.
Ладно. Нет худа без добра. Воспользуюсь предоставленным перерывом да в Москву позвоню. Узнаю, как там дела с нашими четырьмя бедолагами, коих мы к помилованию рекомендовали. Что-то уж больно долго ответа нет. Звоню. Чем этот московский чиновник хорош? Тем, что всегда на месте, всегда трубку берет.
— Так, секундочку, Козырев. Посмотрим. Значит, это у нас Санкт-Петербург. Ага, нашел. Зря волнуешься — трое твоих на подписи у Президента. Как подпишет, позвоню. Ну, будь здоров.
— Подождите, а почему трое? Мы ведь на четверых подавали.
— А ты что думал, Козырев? Вы там нарешаете, а я все это автоматом к Президенту потащу. Нет! Мы и свой аппаратный ресурс включать обязаны. Ваши ляпы подчищать. Вот, к примеру, с этим твоим, как его там? Ну, который восьмерых грохнул. Вы там все с похмелья заседали, что ли? Куда ж такого Президенту нести?
— Простите, но зачем же мы тогда комиссию проводили? Спорили, убеждали друг друга, переживали, ругались даже. Только одно это прошение несколько часов разбирали. А вы там, в Москве, раз, и ресурс включили. Даже дело как следует не прочитав. Там ведь не восемь, а семь убитых. Давайте тогда распустим комиссии. Вы и своими ресурсами управитесь.
— Чего ты кипятишься, Козырев? Одним больше грохнул, одним меньше. Велика разница! Нельзя таких миловать, и точка. Так что успокойся. У тебя как раз все хорошо. Вот к другим регионам мы строже подошли. Там трех, а кое-где и четырех подсократили. А у тебя всего минус один, делов-то. Давай-ка лучше кое-какие данные по твоей комиссии сверим…
Снова “минус один”. Опять он меня преследует. По пятам ходит да на горькие воспоминания наводит. Очень горькие…
Достаю с нижней полки книжного шкафа пожелтевший от времени скоросшиватель. Перелистываю тронутые годами странички. Они скреплены прочной нитью. Узелок бумажкой проклеен, на ней фиолетовая печать и подпись нотариуса.
“Устав товарищества с ограниченной ответственностью └Минус один” — читаю на первой странице. — Учредители: Алексей Козырев и Виктор Резников. 1992 год”.
Да, летит время. Более одиннадцати лет прошло. А начиналась эта история и того раньше. Но как будто вчера было…
Я бардовские песни люблю. Высоцкого, Окуджавы, Визбора, Городницкого. Знаком был с Клячкиным. Очень переживал, когда с ним эта нелепая трагедия случилась. Потом уже, намного позже, подружился с Юрой Кукиным. Но это позже. А тогда, в семидесятых, старался не пропускать ни одного их концерта, искал пластинки, записывал на магнитофон. Иногда и сам пытался напевать. Вроде и получалось не слишком уж скверно, но здорово гитара подводила. Плохо я на ней играл. И вот как-то Женя Клячкин сжалился надо мной и записал свою самую популярную песню “Перевесь подальше ключи…”. Не просто записал, а только гитару. Без голоса. Это у них “минус один” называется. А на гитаре, надо сказать, он превосходно играл. И получилось очень даже мило. Включаю магнитофон с Жениной гитарой и распеваю себе эти самые “ключи” под профессиональный аккомпанемент. Столько, сколько душе угодно.
Как-то друзья послушали, завидно им стало. Тоже дома попеть захотелось. Я не жадный. Запись эту “минус один” размножил и им кассеты презентовал. Пойте на здоровье. Потом можно даже конкурс устроить, кто из нас лучший исполнитель “Ключей”. Наверное, сегодня, когда появились караоке с тысячами самых разных песен, мои те эксперименты наивными выглядят. А тогда это в новинку было. Говорили даже, мол, зря на патент не подал.
Вот эту самую идею о конкурсе где-то в начале девяностых я и рассказал Виктору Резникову. Не помню уж, как и когда мы с ним познакомились, но сдружились довольно крепко. Удивительный был композитор. Песни его и сейчас на слуху. Мелодичные, добрые, от сердца да от души идущие. И обязательно с небольшой грустиночкой. Она, грустиночка эта, всегда была и в его черных цыганских глазах. Пластинки тысячными тиражами расходились, телевидение, радио — везде Резников. В Америке ему торжественно “золотой диск” вручают, самую престижную в то время премию, а в Витиных глазах все равно грусть.
Тогда не было разных там “Стань звездой” или других подобных шоу, и поэтому за идею мою Виктор ухватился сразу. Он человеком масштабным был, и посему решено было провести не какой-либо конкурс, а непременно всесоюзный. О жюри стал думать. Насколько помню, с Пугачевой, Боярским успел договориться. Кассет магнитофонных тысяч тридцать по дешевке раздобыли. На них мы и должны были сделать запись “Минус один”. То есть музыкальное сопровождение самых в то время популярных песен. Естественно, без голоса. А уж голоса на эту самую кассету и должны были “наложить” все пожелавшие принять участие в конкурсе.
Художник очень хороший поработал. Леня Росси. Правда, с такой фамилией, тем паче в Питере, плохим художником быть и нельзя. Драгоценный наш Карл Иванович может почивать спокойно. Не посрамил Леня великое имя.
Он, кстати, и все книги мои иллюстрировал. Помню, вместе разрабатывали обложку моего сентиментального детектива “Наваждение”. Долго спорили, разные композиции обсуждали. События в этой книге происходят в Нью-Йорке и в Петербурге. Поэтому остановились на варианте, в котором два этих города как бы объединены в один. Кусочек набережной Фонтанки, дома с темными подворотнями да Троицкий собор соседствуют со стеклом и бетоном высотного Манхэттена. И, конечно же, на переднем плане, казалось бы, вечные символы Америки — братья-близнецы, небоскребы Всемирного торгового центра. И дабы оправдать отсутствие реального расстояния между этими так далеко друг от друга стоящими городами, мы связали их траекториями двух скоростных лайнеров, проходящими сквозь тела небоскребов.
Книжка вышла из печати 11 сентября 1999 года. А ровно два года спустя, день в день, я в зале аэропорта “Пулково”, ожидал посадку на рейс Санкт-Петербург — Нью-Йорк. Рядом, в соседнем кресле, сидел пожилой пухлый американец. В его руках был посадочный талон на тот же рейс. Неожиданно он тронул меня за рукав.
— Скажите, пожалуйста, почему у вас в России как раз перед самым полетом любят такие фильмы показывать? И так, знаете ли, не по себе, а тут вообще лететь расхочется. Я себе даже представить не могу, чтобы такое позволили показать в аэропорту у нас, в Америке. Неужели даже этого не понять в России? — Сильный, типично американский акцент не скрывал раздражения и этакого менторского тона.
Мне совершенно не хотелось с ним общаться. Я встал и подошел поближе к телевизору. Действительно, на экране раз за разом большой серебристый самолет протаранивал одну из башен-близнецов. Дым, грохот, вой сирен. Близорукому американцу со своего кресла не видна была надпись в нижнем правом углу экрана — “11 сентября 2001 года, Манхэттен, прямой эфир”.
Совершенно жуткое зрелище было явно за пределами реальности. Просто фантастика, наваждение какое-то. Вместе с тем оно было мне чем-то знакомо. Еще сомневаясь, я открыл дипломат и извлек из него книгу. Вскоре за спиной послышалось хриплое дыхание американца. Он наконец понял свою ошибку. От спеси не осталось и следа. Лицо бледное, губы трясутся.
— Пока один, но надо вас понимать, что и второй будет? Да?.. — заикаясь, прошептал он мне прямо в ухо. Его перепуганные глаза непрерывно бегали от экрана телевизора к обложке моего “Наваждения” и затем обратно на экран…
И когда, буквально минуту спустя, в левую башню Всемирного торгового центра врезался второй “Боинг”, притом именно в тот этаж, который пару с лишним лет назад облюбовали мы с Леней Росси, я решил не испытывать дальше судьбу и покинул зал. Американец провожал меня тяжелым, затравленным взглядом до самых дверей.
Опять отвлекся. Извините.
Итак, Леня разработал очень хороший дизайн нашего с Витей проекта. Была там и маленькая афишка конкурса “Минус один”, так называемая раскладушка. В конце ее были представлены авторы идеи — Алексей Козырев и Виктор Резников. И наши фото. Мое неудачное — на себя не похож. А Витино хорошее, с той же печалью в больших черных глазах. В общем, все было готово. Оставалось только дать хорошую рекламу в прессе, в первую очередь по телевизору. И вперед.
— Давай к моему сорокалетию старт дадим. Должны успеть, — предложил Виктор.
До юбилея оставалось чуть более месяца.
Не успели.
Да, и вот что мы еще придумали. Чтобы все было официально и юридически чисто, решили мы на двоих фирму учредить. У него пятьдесят процентов акций и у меня столько же. О названии долго не думали. Раз фирма под конкурс сделана, а конкурс “Минус один” называется, значит, и товарищество наше должно такое же имя носить. Вот так и получился этот документ, что в скоросшивателе передо мной лежит:
“Устав товарищества с ограниченной ответственностью └Минус один”. Учредители: Алексей Козырев и Виктор Резников. 1992 год”.
Когда мы получили у нотариуса этот устав и Виктор, усевшись за руль своей насквозь прогнившей голубой “шестерки”, помахал на прощание рукой, я не мог знать, что больше уже никогда его не увижу. Несколько раз говорил ему: купи машину поновее да покрепче. Деньги ведь есть. И на иномарку вполне хватит. Рано пока, отвечал он, студию оснащать надо, да и проект наш моего участия тоже требует. Так что куплю, но позже.
Не успел.
На следующий день он мне позвонил.
— Леша, что-то мне название наше не нравится. Такое впечатление, что минус один — это об одном из нас. Даже сон приснился очень нехороший. Мистика, конечно, но как-то неуютно себя чувствую. Может, переименуем?..
Не успели.
Мощный капот “Волги”-такси буквально скомкал ржавую водительскую дверь. Вся сила удара пришлась прямо в Витино сердце.
В зале Союза концертных деятелей из динамиков тихо льется музыка Виктора Резникова. Я с траурной повязкой в почетном карауле у гроба. Рядом уже постаревший Эдуард Хиль. Напротив еще полная и еще не молодая навзрыд плачет Лариса Долина, нервно мнет в руках свою черную шляпу Миша Боярский…
И тысячи ленинградцев, простояв длинную очередь на Невском, идут и идут мимо гроба. “Спасибо за сына, спасибо за дочь…” — нежно обращается из динамиков знакомый голос к молодой заплаканной женщине в черном. Из-за цветов Виктора почти не видно…
Похоронили мы его на кладбище в Комарово. Уходя, я незаметно положил на могилу ту самую афишку, на которой фото с печальными глазами и крупная надпись — “Минус один”…
— …Козырев, куда ты провалился? Я как в пустоту говорю. Мы так с тобой никогда данные не сверим, — в голосе московского чиновника, который всегда на месте и всегда трубку берет, досада и раздражение. — Так какое же соотношение помилованных женщин в процентах к общему количеству заключенных?…
Мужик-то он, в общем, и неплохой, но, что делать, работа у него такая.
Я молча вешаю трубку.
Все. Больше отвлекать вас не буду. Пора и повесть заканчивать!
* * *
И вот опять перед Ветровым лист дешевой канцелярской бумаги. За ним, на скрепке, конверт с жирным штампом комиссии по помилованию в углу. И опять в нем его судьба. Судьба Марины и судьба Антона… И судьба Димки. Ветров нервно мял в руках этот листок и никак не мог решиться прочесть.
Когда Игорь Петрович Сенин, начальник колонии, вызвал его в кабинет, полутемную комнатку с зашарпанной старомодной мебелью, Ветров сразу догадался — столь долгожданный ответ наконец пришел.
— Не смотри на меня, Ветров. Я сам не читал. Честное слово. Не смог. — Сенин перебирал какие-то папки на столе и старался не глядеть на Ветрова.
— Давай, Станислав. Смелее. Если “да”, завтра же все оформлю, и — домой. Если “нет”…
Ветров молча раскрыл сложенный пополам лист.
Одно, но самое решающее для него слово он нашел сразу. Глаза его не различали других слов в длинном и красиво расположенном тексте с росписью председателя комиссии внизу. Он видел только это слово.
Сенин напряженно смотрел на Ветрова. Было тихо. Лишь на потолке монотонно гудел светильник.
“Надо будет дроссель заменить”, — подумал Сенин. Он тяжело вздохнул, грузно поднялся из-за стола, подошел к Ветрову и крепко его обнял.
Начальник колонии, полковник юстиции Игорь Петрович Сенин все понял.
“Отказать” — это простое и короткое слово означало для Ветрова все. Абсолютно все. Означало, что еще девять лет он не увидит своих сыновей. Не поговорит с ними. Не прижмет к груди. Не сможет помочь в трудную минуту. Значило это еще и то, что сил у него теперь просто не хватит и он сломается. Так ломались многие, притом значительно более крепкие и сильные духом. “Не боец” — были и такие слова в его школьной характеристике…
Удар был сколь страшен, столь и непредсказуем. Сенин, который с первых же дней появления Ветрова в колонии неожиданно стал очень по-доброму, почти по-отечески к нему относиться, звонил секретарю комиссии, и тот его заверил, что решение принято положительное и в Москве его обязательно поддержат. Мол, это уже чистая формальность. Надо лишь немного подождать. Через несколько дней Игорь Петрович принес Ветрову газету. На первой полосе интервью этого секретаря. В нем были те же слова: Ветрову надо немного подождать.
Это “немного” вылилось в семь самых длинных в его жизни месяцев. И вот он, столь долгожданный ответ.
…Снова этот жуткий вой несмазанных дверных петель и тупой щелчок замка. И снова так, изо дня в день, из месяца в месяц.
* * *
— Ты понимаешь, Ветров, мне ведь два месяца до пенсии. И если ты не вернешься в срок, то вместо пенсии я могу твое место на нарах занять. Запросто. Хотя, о чем это я? Сам знаю, что вернешься. Не знал бы, вообще с тобой не говорил. Ты вот, наверное, все никак в толк не возьмешь, почему я к тебе так отношусь? Скажу. Больно ты, Ветров, на моего Сашку похож. Эх, не будь этой проклятой Чечни, жил бы он да жил. Единственный он у меня был! Поэтому и полюбил я тебя. Поэтому и верю, что ты вернешься. Но все равно как-то не по себе. Мало ли что — случайность какая. Как говорится, по закону всеобщей сволочности. Ой, Ветров, Ветров…
— Я понимаю, Игорь Петрович, но можете не волноваться. Вас я никогда не подведу. Особенно теперь. Отсюда я без проблем — на электричке. В городе до гаража рукой подать, а там на тачке до своих быстро доскачу. Мне ведь только на сыновей посмотреть. В глаза старшему взглянуть — убедиться, что помнит, да Димку поцеловать. В первый раз поцеловать. Понимаешь? Ему ровно пять завтра. А я его даже не видел. Только во сне. Петрович, не переживай, я вернусь. Вернусь точно в срок. Отпусти!
Начальник закурил и пристально посмотрел на Ветрова. Прямо в глаза.
— Господи, ну откуда у людей такие глаза берутся? Здесь и окон-то нет, а у него прямо небо в глазах отражается. У Сашки такие же были…
Ветров одной рукой мял кепку, а другой крепко прижимал к груди маленький кожаный мешочек. Мешочек всегда ему помогал. Ведь в нем была прядь белокурых кудряшек его старшего сына. Это сейчас Антон, со слов Марины, потемнел немного, а первые его волосики были совсем светленькие.
Сердце Ветрова билось так громко, что он даже не услышал слов начальника. Только по губам понял.
— Ладно, Ветров, ни пуха ни пера.
— К черту, — прошептал он. — Я на всю жизнь ваш должник. На всю жизнь…
* * *
…запихнув документы в карман брюк, капитан Кузьмикин не спеша направился к мигающему маячками гаишному “форду”.
— Ну и сволочь, — бросил ему вслед Ветров, посмотрел с тревогой на часы и резко нажал на газ.
Табличку с надписью “Репино” он проехал минут через пятнадцать, не больше. Свернул на проселочную дорогу и, не доезжая нескольких метров до знакомого зеленого забора, остановил машину. Заглушив мотор, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. В наступившей тишине сердце стучало еще громче.
Впервые за много лет Ветрову вдруг стало страшно. Совсем иные картины рисовало его воображение долгими бессонными ночами в душной камере. Там, на расстоянии, все было проще: вот он подъезжает к калитке, нажимает несколько раз на клаксон, выходит из машины. Навстречу бежит улыбающаяся жена, виснут на шее счастливые сыновья… Вон она, калитка! Та самая, которая грезилась ему столько раз. Совсем рядом! С десяток шагов! Но почему же еле идут ноги? За забором уже видны две маленькие мальчишеские фигурки. Сыновья. Его сыновья! Они играют со смешной лопоухой дворнягой, почти щенком.
— Наверняка Гришкой назвали. — Ветров дрожащими пальцами расстегивает ворот рубашки, достает маленький кожаный мешочек и подносит его к губам.
Белая, с бестолковыми рыжими и черными пятнами дворняга беспрерывно носится между ребятами с палкой в зубах. Там, по ту сторону забора, все трое веселы, беззаботны и счастливы. Надо окликнуть. Но почему он не может вымолвить ни слова? Почему?
Еле передвигая непослушные, внезапно отяжелевшие ноги, Ветров медленно приближается к забору. Останавливается в тени разросшегося куста сирени. Теперь сыновья совсем рядом. Кажется, протяни руку — и сможешь их обнять, погладить мальчишеские вихры. Как же вырос Антон. Какие у него добрые голубые глаза. Очень похож на папу. А вот Димка, пожалуй, мамин сын: щупленький, подвижный, беззащитный какой-то.
— Как же они без меня? Надо набраться сил и подойти. Но что я им скажу? “Здравствуйте, сыновья, я ваш отец. Вот на пару часов в гости заехал. Куда спешу? В тюрьму. За что? Да так, ерунда. За убийство… семерых. Ну, идите же быстрее к папе, я вас обниму…”
— Гришка, ко мне. — Голос Антона звонкий, тон требовательный.
— Сидеть. Отдай палку Димке. Вот молодец, Гришка! Умница пес. Димка, а теперь ты кидай ему палку. Ну, куда ты пошел, Дим? Успеешь еще на своем велосипеде накататься.
— Антоха, я только один кружочек, и все, ладно? — И самый младший Ветров с открытым от восторга ртом проезжает рядом с отцом, едва не задев непослушным рулем калитку. Проезжает на новом красном велосипеде с большой серебристой фарой и двумя дополнительными маленькими колесиками по бокам.
— Господи, ну зачем я им? Что я им скажу? — неожиданно вслух произносит Ветров.
Оборачиваются дети. И нет уже веселья. Испуганные, настороженные глаза смотрят на незнакомого с небритым лицом мужчину в странной, не по сезону одежде.
Гриша, стараясь сделать грозный вид, с истошным лаем кидается к калитке.
— Что там у вас случилось? — раздается с веранды встревоженный женский голос. Такой знакомый голос…
Ветров очень медленно, как бы сомневаясь, поворачивается и, ссутулившись, уходит прочь.
— Да ничего, мама. Все в порядке. Просто алкаш какой-то, — доносится до Ветрова звонкий голос Антона.
* * *
Серая “Волга”, дрожа всем кузовом в такт с потерявшими форму колесами, несется по Приморскому шоссе в сторону города.
Впереди появляются железобетонные конструкции развязки кольцевой дороги. Перед знаком-указателем гаишная иномарка. Поодаль от нее капитан Кузьмикин что-то объясняет водителю голубой “Лады”. Увидев “Волгу”, он сразу забывает о собеседнике и приветливо, как самому лучшему другу, машет рукой Ветрову.
Чуть подумав, Ветров резко принимает вправо и тормозит.
— Не п-ооо-нял. — Вновь тянет свое “о” Кузьмикин. — Как нет денег? Ты это, Ветров, брось. Мы так не договаривались. Все равно как-то вопрос надо решать, сам понимаешь. А чего велосипед-то не подарил? Не понравился сыну, что ли? Ну-ка, дай посмотрю. Вроде ничего. Толику моему как раз впору будет. Тащи его в мой багажник. Вот возвращаю тебе документики и считай, Ветров, что ты легко отделался. — козырнув на прощанье, Кузьмикин не спеша направился к голубой “Ладе” продолжать прерванный разговор.
— Подавись, Кузьмикин, был ты подонком, подонком и остался. Ветров достает с заднего сиденья велосипед и с силой бросает его на асфальт вслед удаляющемуся гаишнику. Вдребезги разбивается серебристая фара, отлетает одно из боковых колесиков и медленно катится через все шоссе к другому его краю. Ветров садится за руль, и серая “Волга”, взвизгнув резиной, срывается с места.
— А вот за подонка ты ответишь. Остановись, сука! Стой! Я приказываю!
Кузьмикин, не найдя полосатого жезла, символа всесильной гаишной власти (он остался на заднем сиденье “форда”), достает из кармана милицейское удостоверение и поднимает его над головой.
В запыленном зеркале старенькой “Волги” Кузьмикин напоминает арбитра с поднятой вверх красной карточкой. Он становится все меньше и меньше.
“Две желтые и сразу — красная. Жизнь — это игра, и из нее тоже удаляют”, — слышится откуда-то голос Никитина.
Сзади быстро приближается вой милицейской сирены. Времени у Ветрова нет. Теперь у него только одно место, где его еще ждут. Это его колония, его камера и полковник Сенин, обмануть которого он не может. Шоссе свободно. Туман впервые за много лет рассеялся…
— Сволочь, — сквозь стиснутые побелевшие губы хрипит Ветров и вдавливает педаль газа в пол…
* * *
— Мама, хочу в “Макдональдс”, — вдруг начал канючить Димка, заерзав на заднем сиденье.
— Ну что ж, поехали в “Макдональдс”, — со вздохом облегчения сказала Марина Николаевна.
— Но мы ведь собирались к папе, так нечестно, мама. — В голосе Антона сквозила обида.
— Да, да, лучше к папе, — заныл Димка. — К папе, к папе.
Стало ясно, что теперь его уже не переубедить.
Минут через пятнадцать Марина Николаевна внезапно остановила машину, прижав ее к обочине. Рядом, по обеим сторонам шоссе виднелся лес, и, кроме бетонных осветительных столбов да длинных корявых сосен, вокруг ничего не было.
— Ты чего, мам, машина сломалась, что ли? — спросил удивленный Антон.
— Ура! Машина сломалась! — заорал довольный Димка.
Марина Николаевна вышла из машины, затем открыла правую дверцу, выпустила сыновей и медленно пошла вперед. Дойдя до ближайшего гнутого и покореженного столба, она остановилась.
Ничего не понимая, ребята нехотя подошли к столбу.
— Мама, а почему цветочки на столбике? — ковыряя в носу, спросил Димка.
Антон с удивлением и нарастающей тревогой рассматривал прикрученный проволокой к столбу небольшой венок из алых, чуть увядших роз. К венку был прикреплен маленький кожаный мешочек. Очень знакомый мешочек.
— Мама, смотри, какие красивые стеклышки, красные и желтые. Я их возьму, ладно?
Димка стал собирать рассыпанные рядом со столбом осколки и укладывать их в карман своих новых джинсов.
Мимо пролетали спешащие в город автомобили. Некоторые, увидев стоящую на обочине старенькую “Ниву”, немного сбавляли скорость, а затем, ревя моторами, вновь ускоряли ход и пропадали за ближайшим изгибом шоссе.
Несколько минут женщина и дети молча стояли у столба. Марина Николаевна, понурив поседевшую голову, изредка незаметно поглядывала на сыновей.
Димка был занят и увлечен. Он внимательно рассматривал красивые осколки и счастливо улыбался. Антон, повзрослевший и растерянный, не отрываясь смотрел на коричневый кожаный мешочек.
— Знаешь, Димка, поехали-ка и правда лучше в “Макдональдс”. Там сегодня новые игрушки дарят, очень хорошие, — сказал он наконец тихим печальным голосом.
И в его больших, удивительно отцовских глазах отразилось небо.