Роман
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2004
Владимир Михайлович Шпаков родился в 1960 году. Автор книги прозы “Клоун на велосипеде” (1998). Проза и статьи публиковались в журналах “Октябрь”, “Дружба народов”, “Знамя”, “Нева”, “Аврора”, “Крещатик” и др. Живет в Санкт-Петербурге.
|
Однажды, детка, ты увидишь грань — |
1
Обычно я получаю эту бумажку за минуту до выезда. Еще темновато, зябко, и полусонные грузчики лениво перемещаются по складу, собирая большие короба, коробки поменьше и маленькие коробочки, набивая пикап под завязку. Значит, опять до вечера крутись, разыскивай в лабиринтах города адреса, рискуя однажды заблудиться и не вернуться. И хотя я знаю, что бумажку принесут, зябкость осеннего утра проникает до костей, до спинного мозга. Хаос — вот чего пережить нельзя; и я с нетерпением жду, когда из полутьмы появится начальник транспортного цеха, чтобы волшебным образом направить мою бестолковую жизнь в нужном направлении. Плешивый очкарик с бегающими глазами, мой “непосредственный” начальник представляется в эти минуты Великим Геометром, расчерчивающим бытие до мельчайших деталей. Ну, где же ты? Где твои аккуратно распечатанные адреса, указанные подъезды и отмеченные красным улицы с вероятными пробками? И где мой уют, мои пустые (о, благодать!) мозги, которым не нужно ни о чем задумываться?
Ага, появляется, спешит, и вскоре в моих руках то, что поведет меня длинным запутанным маршрутом по улицам, площадям и переулкам города. Бумага плотная, хорошего качества и пахнет какими-то нежными духами — похоже, их употребляет секретарша директора. А вот и его подпись: размашистая, четкая, с ровным нажимом, что говорит, кажется, о широте и одновременно о цельности характера моего “прямого” начальника. А еще о том, что за мной наблюдают, причем с самого верха. То есть ясно, кто на самом деле Великий Геометр в конторе, куда я поступил на работу месяц назад. Серьезная, однако, контора! Кто из нас интересен сильным мира сего? На кой мы им нужны? А тут — отпечатанный секретаршей маршрут, оставленный аромат духов и иногда приписка рукой директора: “Счастливого пути!”. Я смотрю на окна третьего этажа и вроде бы замечаю внимательный взгляд из-за штор. Директор? Или секретарша? Лучше бы эта фифа душистая наблюдала за тем, как я вытягиваюсь во фрунт и отдаю честь прикрытым шторами окнам.
— Ты чего там изображаешь? — выбегает из склада начальник. — Пора ехать: сегодня сложная развозка, можешь не уложиться!
Ну, не подведи, старина пикап. Я приобрел тебя за смешные деньги, не зная зачем, а вышло так, что судьба. В условиях приема было сказано: свой автотранспорт. Контора, вижу, небедная, но условия есть условия, без тебя, дружище, хрен бы я сюда попал. Я проверяю задний замок, влезаю в кабину и, миновав железные ворота, оказываюсь на безлюдной утренней улице.
— Любите ли вы проявлять самостоятельность?
— Не очень.
— Предпочитаете работу с четким заданием?
— Пожалуй.
— Ваш любимый вид транспорта?
— Легковой автомобиль.
— Ваше любимое место в городе?
— Нет таких.
И верно: таких мест нет. Наш город не балует любителя архитектуры, в основном его наполняют такие же, как у меня в кузове, коробки, только огромных размеров. В утренних сумерках коробки светятся, будто их пробили гигантским шилом и всунули внутрь светильники, которые гаснут по мере того, как небо светлеет. Вскоре оно станет совсем ясным, после чего на протяжении всего маршрута будут вырастать, исчезать или маячить на горизонте гигантские безликие параллелепипеды.
Кстати, произнося это слово в школе, я всегда его перевирал (вроде как язык за зубы цеплялся), но сейчас могу напрячься и выдать даже не такое, как при анкетировании во время приема на работу. Меня предупреждали, что многие валятся именно на анкетах. Вопросы задает компьютер, ты же должен набивать ответы на клавиатуре, причем время ответа ограничено.
— Столько вопросов, словно не водилу, а разведчика на работу берут! — возмущался Севка Бульдозер, отвечавший за неделю до меня. — Я же не машина, мне подумать надо!
Нет, Сева, думать нынче некогда: тайм из мани. В таксопарке, где ты когда-то трудился, надо трижды обкакаться, чтобы заработать; а здесь: прокатился по маршруту, развез короба и гуляй от бакса и выше! А если не хочешь напрягать мозги, так и останешься “Бульдозером”!
— Ты базар-то фильтруй! — набычился Севка, услышав об этом. — Повезло тебе просто!
Я взял слова обратно, согласившись, мол, да, многовато было вопросов. И не по теме, ага, а кое-что вообще не в дугу. Но это лишь для того, чтобы избежать мордобоя: Севка был унижен и кипел, как электрочайник. В душе же я посмеивался, потому что одержал победу и сейчас еду по тихой утренней улице, в бардачке у меня — отпечатанные на принтере адреса, а в душе почти гармония. Да, мне нравится, когда буквы и слова превращаются в реальные улицы, склады, быстрые руки приемщиков, а ты лишь бездумно заполняешь бумаги, постепенно перекладывая их из бардачка на сиденье. Нравится, что есть карта, на которой синим фломастером обозначен маршрут: начинаясь от конторы, он извилистым ручьем протекает по улицам, проспектам и переулкам, иногда заворачиваясь петлей, а кое-где убегая протяжной загогулиной на окраинную улицу. Пункты реализации отмечены красным фломастером, то есть все продумано, выверено, и можно действовать чисто автоматически.
Вот и улица Земляная, где находится первый пункт. Это павильон с матовыми стеклами; с тыльной стороны тут железная дверь, рядом кнопка звонка и надпись: “Стучать три раза!”. В прошлый раз я пробовал звонить (абсолютно напрасно), поэтому сейчас — стучу.
— Привез? Ну, класс!
Худосочный подвижный приемщик пританцовывает, пока отпираю кузов, но, взглянув на бумаги, гаснет.
— Просил ведь больше отпустить, — говорит с обидой, — они же улетают — со свистом!
— Значит, плохо просил, — говорю. — Ладно, принимай, что дали.
Приемщик поправляет лямки униформы, сползающие с плеч, и, бормоча под нос, принимается таскать коробки в глубь павильона.
Не знаю, чем набиты короба-коробочки, кажется, какими-то игровыми приставками. О конторе я знаю не больше: есть “прямой”, как прямая кишка, директор; под ним — “непосредственный”, как младенец, начальник транспортного, а остальное мне по барабану. Как и большинство нынешних фирм, эта не лучше и не хуже других: АОЗТ? ООО? Эм-Эм-Эм? Помнил, но, если честно, забыл. А безумная анкета в отделе кадров, надо понимать — веяние времени, попытка подстегнуть нас к модному экспрессу: психология, психогигиена, научная организация труда и прочая байда. Интересно, этого живчика тоже доставали вопросами? Он уже все принял, сверил и, дыша на печать, штампует накладные.
— Скажи: в следующий раз пусть больше грузят! Пока!
Дверь лязгает, я влезаю в кабину и бросаю заполненные накладные на сиденье. Что ж, двинемся дальше, за стадион, где на Восточном проспекте располагаются сразу два пункта: один в начале, другой в конце. Однако у стадиона попадаю в пробку, что для этого времени суток, надо сказать, нетипично. Выглядываю из окна, вижу ряд машин впереди, а за ними какое-то столпотворение. Неужели сегодня матч? Не похоже, обычно по всему городу плакаты развешивают за месяц, значит, что-то другое.
Вскоре пробка продвигается метров на пятьдесят, к трепещущему под ветром транспаранту, который и объясняет: мол, массовый праздник с участием спортсменов, оркестра и бойцов вооруженных сил. Понятно: что-то типа “шоу”.
У нас в городе любят “шоу”: например, во время закладки дворца Спящей Красавицы и фейерверки рассыпали огненные брызги, и кавалерия скакала, и ряженые Микки Маусы и Дональды Даки плясали на площадях. “Все лучшее — детям!” — трепетали в те дни над проспектами такие же транспаранты, а параллелепипеды (молодец, не запнулся!) украшали гигантские кумачовые слова: “Сдадим Диснейленд — досрочно!”. Тогда в любви к детям не клялся только ленивый: доколе, мол, они будут лазать по помойкам и гонять мячи на пустырях?! Чем они хуже своих заморских ровесников?! “Ничем!” — отвечали участники теледебатов и, как явный соблазн, демонстрировали ролики о поездках в Орландо и Лос-Анджелес, где, как известно, Уолт Дисней основал первые парки развлечений. Да и сами взрослые, казалось, сделались детьми: на дебаты приходили в ярких “бобочках” и шортах, безудержно смеялись и то и дело хлопали в ладоши…
Странно, что сегодня никто не хлопает: тревога на лицах, злость, да и конная милиция маячит в отдалении. Вижу, как через проезжую часть прогоняют строй цвета хаки (обещанные вооруженные силы?), после чего пробка помаленьку начинает рассасываться. Наконец добираюсь до светофора, проскакиваю на желтый и, похерив маршрут, устремляюсь вокруг стадиона. Я не должен опаздывать: слишком долго я искал эту работу. В нашем городе, конечно, наблюдается промышленный бум в связи со строительством Диснейленда, но горбатиться на Спящих Красавиц — ищите других дураков.
— Эй, шевелись! — тороплю на втором пункте. — И так задержали, а у меня еще семь точек в плане!
— Да хоть двадцать! Документ нужно проверить, ясно?
Харя у этого приемщика — бери и прикуривай, загривок боксерский, а пальцы едва не ломают авторучку. Такие орясины даже среди торков — редкость, а уж они мужики будьте-нате! И вместо этого офиса, если честно, обладателю загривка как раз и стоило бы поишачить на Спящую Красавицу.
— Много платят на приемке? — спрашиваю.
— Хватает. А ты что, мазутом накладные мазал? В следующий раз руки мой!
То есть разговора не получается. Он никогда не получается — в тех точках, во всяком случае, куда развозятся коробочки. Наверное, приемщикам действительно много платят, чтобы хранили “коммерческую тайну” (что это за блюдо? с чем его едят? не знаю). На складе у них всегда “писишник”, импортный чайник, и униформа, видно, дорогая.
К обеду коробочек ощутимо убавляется. На них какие-то аббревиатуры, буковки, среди которых вроде бы мелькает латинское IQ, что расшифровывается как “коэффициент дебильности”. Не на него ли меня проверял навороченный компьютер?
— Ваше образование?
— Незаконченное высшее.
— Техническое?
— Гуманитарное.
— Вас отчислили?
— Сам ушел.
— Дальнейшие планы по обучению?
— Нулевые.
— Ответ непонятен.
— В наше время образование не имеет смысла.
Вопросы вспыхивали на экране, как приглашение к болтовне, — как там у поэта? “Будем мчать, болтая свободно и раскованно?” За точность не ручаюсь (увы, не дотянул курс), но тогда вдруг стало наплевать: выдающийся у меня IQ или так себе, на уровне олигофрена. Знаете, что подкупило? Со мной никто так долго не говорил обо мне. Говорили о политике, век бы ее не знать, о безработице, о бабах, о торках, которых давно пора вышвырнуть из города к такой-то матери, о кризисе, о подъеме, о полетах межпланетной станции к Марсу — словом, о чем угодно, только не обо мне, любимом. И хотя интерес компьютера только умалишенный примет за искренний порыв, мне все равно понравилось.
А еще мне нравится бродить по радио-эфиру. Врубаю приемник, и тут же музыка врывается в кабину, как ветер, моментально заполняя пространство. Попса, барды, рок-н-ролл — все это сидит в маленьком приборчике, встроенном в панель справа от руля, и при желании пробуждается к жизни, как сказочный джинн.
После обеда “джинн” передает срочное сообщение о празднике на стадионе, в котором принимало участие армейское подразделение. Интересно: зачем на празднике солдаты? Ах, они должны были выстроить какое-то слово! Как же, помню: в пионерские годы мы тоже выбегали на зеленое поле и, выстраиваясь в шеренги и ряды, составляли слово “МИР”. Или слово “ЛЕНИН”? Не помню точно. Сейчас, правда, “МИР” не в моде, и мне даже любопытно: какое слово можно выстроить из крепких армейских тел? К чему призывать наполняющие стадионы публику, какую лабуду ей впаривать? Делаю звук громче, только диктор в явном замешательстве:
— …к сожалению, в этой части праздник оказался скомкан. Выяснилось, что режиссер массового действия не согласовал то, что хотел показать. Поэтому вместо обещанного слова зрители увидели лишь бесцельно снующих по полю солдат, которых разгоняют стражи порядка. А теперь — прямой эфир с диджеем Гришей!
Однако! Представляю бойцов, которых колотят дубинками менты, и разбирает хохот: идиоты! Нет такого СЛОВА, ради которого нужно долбить дубинками людей. Говори, пиши (ручкой, курсором, солдатами, жидким дерьмом etc. etc.), ори на площадях — всем будет по барабану.
— Добрый день, город! — раздается тенорок диджея. — Первому, кто дозвонится, приз: песня по заказу! А пока не начались звонки, слушаем музыку!
Давай, Гриша, неси свою фигню, давая мне отдохновение от бесконечного Центрального проспекта и от той дури, что регулярно происходит в нашем городе. Надо же, чего удумал этот “режиссер действия”! Ставил бы лучше любимые народом “шоу”, а не писал человеческими телами какие-то бессмысленные слова. То есть брал бы пример с диджея Гриши, чьи слова и музыка абсолютно ничего не значат. А потому к нему в студию никогда не придут менты и не дадут дубинкой по башке; и мне не дадут, потому что такие, как мы, любой власти — по барабану.
2
С нашей верхотуры город виден как на ладони: квадрат Центральной площади, на ней крошечный вокзал с ниточками рельсов и сверкающая на солнце стальная крыша здания администрации. Далее идут массивные коробки высотных зданий, а между ними вклинивается овал стадиона, на который я смотрю, выходя на перекур. Марков, Марков, какая сумасшедшая идея опять тебя посетила? Какого черта ты взялся выстраивать этот полк?! Я отщелкиваю окурок, ухожу, но знаю, что через двадцать минут вернусь обратно.
Эта новость уже не новость, потому что прошло часа три с тех пор, как по радио и TV передали о “циничном перформансе”, устроенном на стадионе “Динамо” режиссером Марковым. Мол, свобода творчества понимается отдельными творцами неправильно, надо иметь совесть, вкус, такт, иначе куда мы придем?! И хотя я и наполовину этому не верила, тоже возмущалась: надо же, с воинской частью связался, решил какие-то слова выстраивать! Бертольд Брехт, черт побери! Театр “синяя блуза”! В итоге полный провал, праздник испорчен, а тогда ставь на карьере окончательный крест. Ведь из театра ушел с таким же скандалом, одно время подвизался в ПкиО на постановке массовых праздников, но теперь даже туда не возьмут!
— Что ты собрался кому-то доказывать?! Чего тебе спокойно не живется, а?!
— Ты этого не поймешь.
— Ну да, я же теперь — сотрудница “Министерства Правды”!
(Так Марков называет торчащий в центре небоскреб, в котором располагались редакции газет, журналов и радиостанций города.)
— И поэтому тоже. Ты просто не поверишь! Никто не верит, кому ни скажи. А тогда — прощай, любимый город!
Словом, поговорить не получилось. Вообще не стоило звонить: он же непризнанный гений, местный Питер Брук, который в последнее время постоянно подшофе и делает вид, что знает нечто невообразимо важное, но другим недоступное! Что он там плел про акцию на стадионе? Я, мол, хочу показать, что их раскусил! И не я один раскусил, ха-ха, их поняли очень давно!
— Ну, кого ты раскусил?!
— Их. Но ты этого, опять же, не поймешь.
— Это тебя раскусили. Точнее, укусили. Марков, скажи честно: какая муха тебя укусила?
Он тогда замолк, потом захохотал:
— Ты даже не догадываешься, насколько права! Именно муха и укусила! Слушай, а может, ты тоже из них? И как там… Считаешь это “циничным перформансом”? Ничего формулировочка, да? Хотя все знают: Марков дешевкой никогда не занимался! Шалите, ребята-шалуны! Ребятушки-козлятушки!
Ну, как с таким общаться?!
Я опять закуриваю и разыскиваю глазами ряд массивных коробок вдалеке — общежития торков. Проблемы нацменьшинств — материал будущего очерка, для этого предстоит спускаться под землю, так что идеи сумасшедшего Маркова — побоку. Кроме того, нужно закончить материал о роддомах, поэтому через пять минут я уже за компьютером.
Не бог весть какой трудный материал, но эта странная роженица! Двадцать пять лет дуре (не пятнадцать, что сейчас сплошь и рядом!), а вела себя словно школьница младших классов: рыдала, ребенка то целовала, то говорила, мол, отдам в приют!
— Почему же в приют? — настаивала я. — Вы что, не любите его?
— Н-не знаю… — заикалась. — Л-люблю, наверное… Но я с ним не справлюсь!!
И опять в рев (они так и орали вдвоем, так что нянечки только руками всплескивали). Будь моя воля, я бы вообще про это не писала, но заместитель главного настоял:
— Очень любопытный случай! Вы мотивы отказа выяснили?
— Так не добьешься же ничего!
— Надо выяснить. Это крайне важно, понимаете?
Я опять помчалась в роддом, а там уже все оформлено, ребенка в палату “отказников” перевели, а мамаша в коридоре губы накрашивает. Я не моралистка (в нашем журнале моралистам нечего делать), но тут захотелось сказать пару ласковых, тем более персонал бы меня поддержал. Не знаю, что остановило. То ли глаза невинные, то ли внезапное понимание: без толку, не поймет. Иногда хочется объяснить кошке или собаке, что гадить в этом месте не стоит, однако смысла в объяснении никакого, поэтому я повернулась и ушла.
В статью, правда, мораль пролезла, что я себе редко позволяю. Несу заместителю главного, тот пробегает глазами текст, потом качает головой: кажется, мы погорячились. В каком смысле? Рано еще об этом писать, читатели нас не поймут. Про это, говорю, даже малое дитя поймет, проблема-то общезначимая! А он как-то странно на меня смотрит (прямо как дура роженица!) и талдычит: рано, время не пришло, да и вообще, главный редактор против раздувания скандальных тем. Но вы же сами давали это задание! А он: знаете, что такое форс-мажор? Ладно, говорю, а очерк о торках? Не завернете материал, когда будет готов? А вот это очень актуально! Не зря нашего зама зовут Флюгером: “Флюгер Степаныч должен посоветоваться! Флюгер Степаныч должен согласовать!”
Я опять сажусь за компьютер, отправляю файл с роженицей в корзину, но пока не уничтожаю. Флюгер есть Флюгер, а значит, завтра тебя могут выдернуть на планерке и потребовать чего-нибудь “остросоциального-на-женскую-тему”. Потом смотрю на часы, бегу к лифту, а затем на площадь, куда обещали прислать машину.
С машиной не обманули, я влезаю в кабину, и мы едем к ближайшей “дыре” — так назвают шахты, ведущие в катакомбы под городом. Откуда они взялись — никто толком не знает: то ли здесь пролегало русло подземной реки с многочисленными притоками, то ли штольни были когда-то каменоломнями. Хотя какой это камень? Рыхлый, наверное, известняк, и отовсюду вода сочится: темная и пахнущая бензином.
— Вы каску наденьте, — говорит усатый сопровождающий, — и спецовку вот эту, а то под землей холодно.
Да уж, нежарко. Облачаюсь в оранжевый брезент — в самый раз на мою куртку, а вот каска сползает. Ладно, будем придерживать рукой и надеяться, что кусок напитанного бензином известняка не трахнет по башке ведущую журналистку престижного журнала. Ах, как жаль будет читателям (а особенно читательницам) остаться без ежемесячных очерков Маргариты Писемской! “Куда делась наша любимая журналистка?! — возопят они. — Вы послали ее под землю?! Да как вы смели: слабую женщину — в катакомбы, к этим ужасным торкам!” Представляю, как толпа разгневанных читательниц осаждает наш небоскреб, ловит на выходе Флюгера, а тот отбивается, крича:
— Да никакая она не Писемская, это псевдоним! На самом деле…
Не надо, родной, “на самом деле”. Никому это не интересно: для одних я Писемская, для других Margpis — так именуется мой электронный адрес. А не нравится, сам пиши статьи: то-то я посмеюсь!
— Теперь надо идти вдоль стены. Посередине — вода, а там сухо.
Я сама чувствую, что под ногами хлюпает и надо постараться не изгваздать туфли, коль скоро (дура!) не надела кроссовки. Только внизу понимаешь: наш город гнилой, как трухлявый пень, точнее, пень, изъеденный жуками-древоточцами. Огромные, размером с тепловоз, жуки грызли своими чудовищными жвалами известняк, из которого, словно из губки, выжималась и стекала по хитину темная вонючая вода. С одной стороны, они сделали доброе дело: не надо было рыть канавы под коммуникации, с другой — явно перестарались, то есть не учли будущего строительства. Фекалии, отходы и прочая отрава, которую в изобилии поставляет расположенный наверху мегаполис, буквально хлещут из проржавевших труб, размывая основание, на котором стоят кварталы и заводы. И городским властям, если честно, следовало бы молиться на этих усатых, согласившихся работать под землей и при этом жить в общагах.
Мы доходим до освещенной будки, там сидит такой же усатый бригадир, который молча указывает на стул. Включаю диктофон, после чего идет короткий рассказ о “суровых буднях”. Своды рушатся, вода постоянно прибывает, а оборудования для откачки нет. Сможете помочь?
— Постараюсь, — говорю. — А как насчет летальных исходов?
Бригадир задумывается, затем начинает перечислять имена. Говорит фактически без акцента, а вот имена произносит по-своему, с гортанным прононсом. Ну и язык у них! Когда мелькает какой-то “Сергей Бармин”, я вопросительно вскидываю глаза.
— Что вы смотрите? И Василий Ященко у нас работает, хотя тот — жив-здоров. Много кто работает, — он усмехается. — Знаете же анекдот про нас? Ну, про торков?
Знаю: “торки — это не национальность, это диагноз”. Вежливо улыбаюсь в ответ, затем прошу провести к месту работ: надо сделать несколько кадров.
Лучше бы не просила: в такие закоулки потащили, что просто ужас! Там уже и вдоль стен вода, и своды так низко, что нагибаться надо. Туфли безнадежно испорчены, а рабочих нет как нет. Ах, уже есть? Обступают со всех сторон, светят фонарями, так что видны только темные силуэты и громадные нелепые тени на стенах. Теперь, главное, не теряться, а то они уже реплики подают: откуда, мол, в нашем подземном царстве — такой цветок? Я не цветок, а журналистка, поэтому будьте добры: встаньте к своей водокачке.
— Эй, как смотреть надо? Грустно?
— Весело надо смотреть, весело!
— Откуда, слушай, весело? Ты этот лабиринт видела? Много смеялась, а?
Оживление быстро проходит: вода журчит, поэтому надо опять включать водокачку. Вой мотора, а затем лязг такой, что переговариваться нет никакой возможности. Рабочие тем не менее переговариваются, наклоняясь друг к другу и стукаясь касками, словно пасхальными яйцами. Мой провожатый тоже увлекся беседой (стук-стук!), смеется, а потом жестом показывает, мол, перекусим? Здрасьте, приехали! Однако в чужом монастыре свой устав не навяжешь, поэтому сиди и смотри, как они усаживаются на корточки вдоль стен и, развернув пакеты, жуют что-то похожее на пироги с капустой. Забыла, как называется начинка: травка какая-то, терпкая и довольно вкусная. Только здесь меня бы просто вывернуло, если бы я что-то съела, и я позволяю себе лишь чашку (то есть крышку от термоса) кофе.
Я не первый раз с ними встречаюсь, но привкус экзотики все равно сохраняется. Что-то тяжкое в них, здоровенных мрачноватых мужиках, у каждого из которых семеро по лавкам. Дети большеглазые, грязные, приучившиеся попрошайничать, да и подворовывать тоже. У меня в тот раз чуть фотоаппарат не свистнули, хорошо, вовремя заметила, что один чумазый чертенок его за пазуху прячет. Тогда тоже были разговоры, изредка — шутки, но понимания не сложилось.
Еще один недостаток торков в том, что пахнут. Не сказать, что противно, но само наличие запаха заставляет, что называется, держать дистанцию. Моя приятельница Брызгалова, помнится, отозвалась об этих торках с восхищением: вот, дескать, мужики! Брошенная мужем три года назад и потому озабоченная, она, конечно, не кидается на каждого встречного, но глазами — всех бы поимела! И, опрокинув фужер вина, игриво толкала в бок: как, согласилась бы с торком? Ты же у нас теперь незамужняя, а Марков твой весь в искусстве, до нас ли ему? Когда же я сказала про запах, вспыхнула:
— Ты расистка!
— Я — человек, чувствующий запахи. Я же не говорила, что они неполноценные, так?
— Но подразумевала!
Пустой, одним словом, разговор. Тем более что их тела, возможно, просто впитали застоявшийся запах катакомб, крыс, трупов, которые сбрасывают в люки лихие братки, а торки находят и передают правоохранительным органам. Думая о трупах и крысах, я вдруг громко икаю. Прикрываю рот, но тело, наверное, от холода продолжает содрогаться.
— Шо, погано? — слышу рядом. На измазанной физиономии — пшеничные усы, а в руках — изрядный шмат сала.
— Який же торк сала нэ исты?! — гогочет пшеничноусый, видя мое удивление. — Ященко я, Василь. А ты, значит, писать о нас будешь? Ну и як: грошей прибавят после твоей цидули?
Слава богу, не надо отвечать: провожатый насытился и показывает, что пора уходить. Вряд ли вам прибавят “грошей”, и вообще это не мои заботы. Лабиринт раскручивается в обратном направлении, но очень уж медленно; затем мы и вовсе останавливаемся.
— На этом месте случай произошел… Девушку одну сюда затащили: вначале изнасиловали, потом убили.
— Кто — ик! — изнасиловал? — спрашиваю отрывисто. Я не столько вижу, сколько чувствую усмешку.
— Неизвестно. Так теперь наши говорят, что видят ее: ходит под землей и плачет, плачет…
Мы молчим, только слышно, как вода капает; или это капают слезы убитой девушки, ставшей призраком? Надо идти дальше, но мы не идем. Молчание давит, как спертый воздух подземелья, и помимо воли охватывает тревога.
— А-а, ерунда все это! — неожиданно говорит провожатый. — Вылезать надо отсюда, как мой брат Якуб. Зачем кого-то насиловать, а? Надо деньги на этом иметь!
— Это точно, — говорю. Я вдруг успокаиваюсь, даже икота проходит. Я в любом случае поднимусь, выйду на свет, а что будет у тебя, дружок, меня не волнует. Из всего этого слепится эффектный очерк с парой фотографий, и кто-то с интересом прочтет, кто-то поежится, а на большее рассчитывать нечего.
3
Бывает, что я вроде как начинаю физически ощущать радиоволны. А почему нет? Через нас ведь ежесекундно проносятся миллионы каких-то мелодий, сообщений, интервью, и, если бы мозг имел гетеродин, в башке стоял бы еще тот ор! А, Гриша? Прикольно? Расскажи слушателям этот прикол — то-то будут смеяться! О, вот тебе и звонят, я и забыл про прямой эфир!
— Гриша, давай оттянемся!!! Заказываем лидера горячей десятки!
Одни требуют Мадонну, другие — Бритни Спирс, так что Гриша только успевает менять пластинки. И вдруг — необычная дрожь в голосе, а потом всхлипы.
— Здравствуйте, Гриша… Извините, но мне больше некому позвонить…
— Когда некому звонить — звоните нам!! Мы всегда выслушаем!
— Дело в том, что у меня беда…
— Ноу проблем, мы поможем любой беде!
Девичий голосок растерян, слова выдавливаются с трудом, мол, недавно умер близкий человек, она сидит одна и вдруг включила радио на Гришиной волне. Странно, что не пошла на дискотеку — вот бы где оттянулась по полной программе! А впрочем, горе есть горе, тут и слово — дело. Ну-ка, диджей, успокой малолетку!
— М-да, дела печальные… Ну-у, что тут посоветуешь? Может, вы хотите послушать какую-нибудь музыку?
— Да… может быть… не знаю…
Гриша успокаивает, разливаясь соловьем, но я чувствую: сплошная лажа. Ни единому слову не верю, ни единой интонации (но приемник почему-то не выключаю). Все-таки ты блядь, Гриша. Этакая бодренькая, дорого одетая и прилично пахнущая блядь!
Однако всхлипы постепенно прекращаются, малолетка благодарит за поддержку, и голосок явно веселей. Что за незадача?! Нет, наверное, я ошибся. Ты нормальный малый, Гриш, это я перехватил. Окончательно же нас примиряет хард-рок: наконец-то музыка, а не лабуда; а главное, звучит без комментариев. Роберт Плант — есть, а Гриши нет; Фредди Меркюри голос подает (и какой голос!), а гришин тенорок куда-то пропал.
Ладно, парень, попей кофейку, работа у тебя тоже не из легких. Сидеть у микрофона и ужом извиваться, чтобы обслужить балдеющее (а когда и страдающее) человечество — это не хухры-мухры! Ты, Григорий, почти бог, прилетающий из эфира и осеняющий балдеющих-страждущих словами спасения. Ну, если не бог, то, по крайней мере, какой-нибудь эфирный римский папа: был же, кажется, папа Григорий какой-то (не помню номера), который разрешил церковникам играть рок-н-ролл. Или рок-н-ролл разрешил папа Пий какой-то? Вряд ли хватит твоих мозгов, Гриша, чтобы просветить в этом вопросе, но ты ставишь “Child in Time”, за что получаешь индульгенцию.
— Ваш любимое направление в музыке?
— Хард-рок.
— Ваша любимая группа?
— “Deep Purple”.
— Ваша любимая песня?
— “Child in Time”.
— Переведите.
— “Дитя во времени”.
Что любопытно: последний ответ почему-то попал в разряд подчеркнутых. Когда секретарша принесла распечатку со следами моей “честности и искренности”, я краем глаза увидел: ответ подчеркнут красным. Но такое не давало бы спать по ночам, если бы в итоге я пролетел с работой; а за бабки — подчеркивайте, сколько хотите!
Все это время я еду по Центральному проспекту, идущему через весь город по дуге огромного радиуса. Представьте себе банан, у которого от хвостика до макушки сделан разрез: так примерно выглядит наш город с подлетающих самолетов. Причем хвост и макушка постоянно отдаляются друг от друга, то есть банан растет, как на дрожжах. Конец проспекта (или его начало?) вообще теряется в невообразимом далеке, во всяком случае, я никогда не доезжал до того места, где дома кончаются. По карте вроде последней была улица Архитекторов, но, когда я туда попал, увидел уходящие к горизонту высотки. “Как, откуда?!” — “А хрен его знает, — отвечал приемщик, — построили в последнее время. Теперь, говорят, проспект Градостроителей последним будет”. Ладно, попадаю через пару недель на проспект этих грёбаных строителей и что вижу? Те же высотки, ЛЭПы, трубы Теплоцентрали и тому подобная урбанистическая хренотень.
— Наш город давно признан мегаполисом, — говорит на этот счет начальник транспортного цеха и поднимает палец, — официально!
Может, и признан, не буду спорить. Может, он вообще называется Москва. Или Сан-Паулу называется, или Мехико-сити. Когда дают адреса на окраинах, то возникает ощущение, что окраин просто нет. Шуршит асфальт под колесами, мелькают высотные дома-близнецы, а границы не видать! Поэтому иногда кажется: сейчас на пути вырастет табличка “Москва”, и ты без всякого перехода вкатишься в какое-нибудь Бирюлево, которое ничем не отличается от твоего Центрального проспекта.
Кстати, Центральным проспект назвали не так давно, раньше он носил имя одного из бессмертных вождей. И площадь носила имя одного из вождей, после переименования сделавшись опять же Центральной. А какой, спрашивается, центр может быть у “банана”? Если эту закорючку считать частью окружности, то центр будет пребывать в той стороне, где “банан” вогнут. И городские власти, следует признать, эту геометрическую задачку решили блестяще. Вначале, помнится, местная телекомпания каждую неделю показывала пустырь, на котором одни кустарники, болота да еще автомобильная свалка. Пардон, еще “подснежники”: разбухшие и почерневшие трупы, которые вытаивали из-подо льда и снега и собирались ментами, как урожай озимых. “Территория находится, по сути, в черте города, а ЧТО на ней творится? — возмущались участники теледебатов. — Доколе?!” Взамен показанного безобразия предлагали построить мясоперерабатывающий комбинат, однако новый городской начальник поддержал защитников бездомных детей, заявив: “Не будем плестись в хвосте мировых тенденций: если строить, то — Диснейленд!”
Долгое время заявление висело в воздухе, как светлое облачко мечты. Дорого — раз, нелепо — два, потому что: как окупать немыслимые затраты? Можно было насчитать и три, и двадцать три пункта “против”, но высшая воля оказалась сильнее. То есть в один прекрасный день на перекрестках появились плакаты, призывающие тех, кто имеет желание заработать, на строительство Fantasyland. И пусть словечко было не совсем понятно, суммы окладов каменщиков, штукатуров и разнорабочих были более чем понятны. Что ты — очереди толпились, а с торками так просто “этнический конфликт” получился! У них с работой тоже не ахти, и они притащились на “диснейлендовскую” биржу, тоже рассчитывая подработать. А местные — в драку, кричат: и так от вас проходу нету, хари черные! А какие торки черные? Женщины так даже белее наших будут, а уж кожа какая нежная, особенно в тех местах, где…
Но это я отвлекся. Потасовки продолжались не один день, одну из общаг подожгли, а пару человек, говорят, замочили. Замяли конфликт так: торкам прибавили фронт работ по канализации, заявив, мол, вам и тут дел не разгрести, целый подземный город надо очистить! А остальным сказали: видели, как нацменьшинства бьются за рабочие места? Если не хотите поменяться с ними ролями, пашите не за страх, а за совесть! Откуда-то нагнали техники, пустырь загудел, заурчал, даже ночью вспыхивая электросваркой и сияя мощными прожекторами. По опыту великих строек прошлого ожидали, что выроют котлован, на чем и успокоятся. И каково же было удивление, когда из пыли и грязи не по дням, а по часам стал расти дворец Спящей Красавицы! Знающая публика (в основном младшего школьного возраста) утверждала, что здесь будут жить и Гуфи, и Питер Пэн, и Белоснежка, но старшее поколение привыкло верить лишь глазам, которые говорили: надо же — дворец! Да какой красивый! С тех пор прошло немного времени, а уже успели заложить и Adventureland, что означает “Страна приключений”, и пробить сквозь заросли кустарника Liberty Arcade — что-то типа улицы, в конце которой по идее должна была стоять статуя Свободы. Установка заокеанской факелоносицы, однако, не нашла поддержки у населения, и начальство обещало придумать отечественный аналог.
Хотя я, собственно, о геометрическом центре. Если представить город-банан в виде параболы, то окажется, что стройка века попадает в фокус лучей, сходящихся к тому месту, где гудит и вспыхивает. Вроде как энергия города концентрируется в этом месте, разогревая его до горения, как бывает, если параболическое зеркало направишь на головку спички. Таких отщепенцев, как я, сей феномен мало колышет, но полноценная публика относится к нему очень даже страстно.
— Как вы оцениваете строительство Диснейленда?
Это уже не компьютер — начальник транспортного однажды спросил.
— Мне по барабану.
— Как это? — не понял начальник.
— Ну, фиолетово мне. До фени, до лампочки — на выбор.
Он почему-то разволновался, заговорил о перспективах и, естественно, о детях.
— Все мы немножко дети, — ответил я расхожей фразой, чтобы отвязаться.
Смотрю: заинтересовался, вспотел даже.
— Правильно, правильно! А откуда у вас… М-м, такие мысли?
— От Спящей Красавицы, — отвечаю, — От Гуфи и прочих Микки Маусов.
— М-м… Так вы что — тоже? Просто пока не понимаете этого?
Я не “тоже”, я сам по себе. Ничего не отрицаю, ничего не поддерживаю, для виду принимая любую форму, как пиво, налитое в бокал. Помните старые добрые граненые бокалы? А потом литровые банки, поскольку бокалы как-то моментально разворовали? А уж тонкостенные фирменные фужеры только дурак не запомнит, они теперь на каждом углу и в каждом баре. Так вот, когда-то я принимал “граненую” форму, сейчас с готовностью вливаюсь в “тонкостенную”. И разве что оставляю себе право иногда чуточку плеснуть через край. Почему? А хрен его знает. Я и сейчас это желание ощущаю: оно накатывает на последней, девятой точке. То ли рожи приемщиков обрыдли, то ли руки устали крутить баранку, но факт есть факт: внутри вроде как пена закипает, и хочется — через край.
Это означает поворот на пустырь левее грандиозной стройки, где виднеются сплющенные и смятые куски железа. На автомобильной свалке работает немой сторож — мой хороший знакомый, у которого я хочу часок отдохнуть, плюнув на график.
Машины на свалке уложены кругами, образуя что-то вроде годовых колец на дереве. Только тут отмечены не года — эпохи, первую из которых символизирует вконец проржавевший “фордзон”, мертвый памятник первым пятилеткам. Ржавый трактор без колес — типа брошенного в болото камня, от которого и пошли круги: вначале массивные “зисы” и “победы” (то есть когда-то массивные, а теперь сохранившие лишь остовы), далее старенькие “Москвичи” и “Волги”. Самый обширный круг состоит из “Жигулей” разных модификаций: от “копеек” до “девяток”, самый же представительный — внешний, составленный сплошь из иномарок. Привет, “ауди” директора плодоовощной базы Кокоева! Когда хозяин получил казенный джип, ты был продан какому-то юнцу, а затем безжалостно разбит. Салют, “мерс” авторитета Чичи! Вон как тебя взорвали: ни капота, ни дверей не осталось! Там виднеется “тойота” предисполкома (упавшая в реку с моста), тут — сложенный пополам “ягуар”, на котором сынок начальника аэропорта влепился в дерево и, соответственно, моментально отбыл в мир иной. Не автомобильное кладбище, короче, а городская летопись, чьи эпизоды “весомы-грубы-зримы”.
Пока немой варганит чай, я по привычке обхожу стальные завалы. Иногда в этих залежах вижу и мой пикап, смятый в гармошку каким-нибудь “камазом”; а за рулем…
— Когда вы научились водить автомобиль?
— В шестнадцать лет.
— Когда получили права?
— В восемнадцать лет.
— Когда и где вы попали в первое ДТП?
— Центральная площадь, 199… год.
— Когда и где вы разбились насмерть?
Стоп, стоп! Не было этого вопроса в анкете, ты накручиваешь, старик. Давай-ка лучше спустимся к “фордзону”: ниже, еще ниже, чтобы на линии “зисов” и “побед” исчезли абрисы городских высоток, а возле трактора скрылся из виду и дворец Спящей Красавицы.
Жаль, сейчас еще светло, и звезд не видно. Когда немой впервые сюда привел, уже основательно стемнело, и мы оказались на дне воронки, края которой зубчато маячили в полутьме растерзанным железом. А над головой — россыпь звезд! У меня даже морозец по коже пробежал: небо смотрит на нас в миллион глаз, и что видит?! Двух недоумков, стоящих на дне забитой металлоломом ямы! Тогда, кажется, и всплыло словечко из анкеты — Ватерлоо. Вопрос, надо сказать, был рассчитан на идиота, дескать, в каком году Наполеон одержал победу при Ватерлоо? Я оставил вопрос без ответа, но, озирая свалку, опять вспомнил: вот наше “Ватерлоо”: разгром по всем позициям, по центру и флангам!
Немой шумно прихлебывает чай и по-детски улыбается. Он не даун, но по фазе немножко сдвинут, из-за чего Севка, когда приезжали за пикапом, принялся над ним подшучивать. Я чуть в морду ему не дал (чего прикалываться над убогим?!), сам же немой — ноль эмоций, одна лишь детская улыбочка, мол, все о’кей. За пикап, который был основательно разбит, но с хорошим движком, я предлагал деньги, только сторож не взял. Пришлось изворачиваться насчет “борзых щенков”, то есть отдариваться магнитолой.
— Одному тут тоскливо, — сказал я, — а в этом чемодане — музыка и новости. Ты же только немой, не глухой, так?
Так, так, закивал он головой, а глазенки, вижу, загорелись. С тех пор слушает, не переставая, даже достал вопросами, которые он задает, бисерным почерком заполняя бумажки. Вот и сейчас строчит — что, интересно? “Как ты думаешь: какое слово хотели сложить на стадионе? И почему всех разогнали?”
— Не знаю я слова, немой, — говорю. — И не хочу знать, если честно. Какое бы слово ни сложили — толку ноль целых и столько же десятых.
Тут же еще записочка: “Мне кажется, это связано с золотом”.
— Что связано с золотом?
“Слово, которое хотели сложить. Мне один знакомый сказал — по секрету”.
— Что с тобой, немой? Ты же всегда был к бабкам равнодушен?
“Это не бабки — тут другое золото. Но если ты не знаешь, я не буду спрашивать”.
А я вдруг вспоминаю игрушечные машинки в кабинете директора: “БМВ” и “форды”, “порши” и “феррари” — стояли на столе, подоконнике и в шкафах, явно составляя гордость хозяина. “Нравится?” — спросил он и, похоже, слегка обиделся на равнодушное пожатие плеч. А фига мне эта Гекуба? Вот останки цивилизации за окном — впечатляют, так что хочется с глуховатой скорбью в голосе проговорить: да, все тут будем…
Между тем опять теребят за рукав и суют записку: “Он вырос еще на два этажа! Как ты думаешь: когда его построят?” На этот раз речь о дворце Спящей Красавицы, который отсюда выглядит довольно внушительным сооружением. Тогда я беру ручку и в свою очередь приписываю: “В каком году Наполеон одержал победу при Ватерлоо?” Немой разводит руками: его, видно, нисколько не волнует, что Наполеон потерпел поражение. И остается только позавидовать беззаботной душе, “чистой доске”, которую уже не вернуть никогда…
4
Всегда удивляюсь, насколько меняется под пером реальность — пишет ли Маргарита Писемская или, допустим, Ваня Пупкин. А если еще внутренний редактор вмешается? Вначале он говорит: надо писать о торках, это волнует наших читателей! Но тут же дает по рукам, мол, читателя нельзя расстраивать, его жизнь и так наполнена стрессами! Автор берет под козырек, пальцы ложатся на клавиатуру, и начинается процесс фильтрации: это можно (и нужно!), об этом — следует подумать, а вот это, Писемская, ты ни в коем случае писать не будешь. Да и как передать страх, заставивший на минуту замереть в черном, как антрацит, туннеле? Интонацию финальной реплики провожатого? На миг, помнится, показалось, что эти люди срослись с катакомбами, переродились, живя под землей, и, выйди они наружу, ничего хорошего не жди.
“Измазанные туфли!” — всплывает подробность, чтобы тут же перейти на экран: надо показать, что работа ассенизаторов — грязная. Зато про изнасилование и убийство писать не стоит, это не криминальный очерк. Сало и пироги — годятся, мол, и под землей люди живут (цитата: “Всюду жизнь”!), а вот анекдот про “диагноз” вставлять не будем, потому что в нем есть толика высокомерия. Зачем? Наш читатель и так знает, что никогда не окажется в катакомбах, и мой опус эту уверенность поддержит. А? Лихо! Пальцы бегают по клавиатуре, строчка извивается послушной змейкой, и вспоминается что-то далекое, забытое, когда романтическая девочка Рита писала сочинения. Как и положено в юности, хотелось “большого, чистого, настоящего”, и вся грязь из сочинений изгонялась, там были только возвышенные мысли и правильные идеи. Она была хозяйкой мира, который жил на страницах “в линейку”, этакой Демиургессой, которой все подвластно. И пусть с тех пор минуло много лет (и жизнь побила, и ручку на компьютер давно сменила), девочка временами оживает, нашептывая на ушко: не вздумай воспроизводить надиктованный тебе мартиролог! Нужен эвфемизм, и Писемская его находит: “Мементо мори!”
Когда принтер выплюнет листы, я отправлюсь в конец коридора, где перед обитой бордовым дерматином дверью сторожевым цербером сидит секретарша. Вскоре я окажусь в кабинете, чьи окна смотрят в сторону Диснейленда: и Liberty Arcade, и дворец Спящей Красавицы — все как на ладони. У главного есть привычка любоваться новостройкой, иногда он даже задремывает в кресле перед окном, из-за чего сотрудники прозвали его Спящий Красавец.
Ага, опять дремлет! Вот и хорошо: кладу листы на край массивной столешницы и быстро ретируюсь. До вечера успеваю накропать еще один материал, после чего собираюсь домой. Но только выхожу в коридор, как догоняет Флюгер, мол, подожди! Немедленно убери цитату! — сует распечатку. Какую цитату?! Вот эту: “Мементо мори!” Главный сказал: убрать и впредь такого не позволять! Вижу, как распахивается дерматиновая дверь, и секретарша проскальзывает в кабинет со стаканом на подносе. Через щель видно: Красавец сидит, подпирая ладонью лоб, что означает глубочайшее расстройство. Секретарша дает ему лекарство, водичку, и опять — лбом в ладонь и жест, дескать, оставьте меня!
— Он не любит, когда о смерти… Понимаете?
— Понимаю. Тогда напишите список афоризмов, какие нельзя употреблять.
— Вас никогда не ограничивали… — нервно говорит Флюгер. — Но вы же сами видите…
— Вижу. “Министерство Правды” — вот что я вижу!
В такие моменты я выгляжу настоящей диссиденткой: не Писемская, а воплощенная свобода самовыражения (Марков бы мной гордился!). Но это сегодня — завтра я стану покладистей, потому что нет таких слов, за которые следовало бы скандалить и вылетать с работы. Марков качает головой, но я прикрикиваю: скандалить ради СЛОВ — глупо, и ты, неудачник, прекрасно об этом знаешь!
Хотя бояться выражений, почерпнутых из мертвых языков для красного словца, — еще глупее. Я сама знаю: нашему читателю не надо о смерти, он о жизни хочет, да не простой, а очень красивой! О такой, какую умеет делать дизайнер Гена Пырьев; но ведь и тот заметил, что с Красавцем что-то странное творится. То доволен был иллюстрациями, даже премии подкидывал, теперь же то и дело заворачивает. “Мне кажется, — обиженно говорил Гена, — что я попал в черный список!” Может, и попал. Лично мне кажется, что у нас образовался не “черный”, а “белый” список, то есть возникла спаянная теплая компания: Спящий Красавец, Флюгер, “секретутка”, начальник рекламного отдела и еще кое-кто помельче. Они живут своей жизнью: ходят друг к другу в кабинеты, секретничают, а то, бывает, соберутся и на редакционном микроавтобусе умотают на “мероприятие”. А мы, негры, должны торчать у мониторов, когда сдается номер, не спать ночами и т. д. Недавно в их компанию влился наш водитель, так гонору сколько стало! Они все, конечно, с гонором, но этот, который слово боялся сказать, теперь позволяет себе не выезжать по вызову журналистов, и ничего, сходит с рук!
— У нас в редакции образовалось тайное общество! — шутит на сей счет ведущий историческую рубрику Венька Портнов. — Прецедентов, конечно, масса: розенкрейцеры, масоны, но здесь что-то особенное.
— Что же? — спросила я.
— У них странные лица: таинственность мешается с наивностью. Не могу относиться к ним всерьез, а относиться не всерьез — чревато…
По-моему, таких “розенкрейцеров” сейчас пруд пруди, например, мой бывший муж. Бросил науку, устроился на работу в какую-то компьютерную фирму и вскоре сделался важным и таинственным. Приятели из НИИ звонили, уговаривали вернуться, но тот надувался от гордости, дескать, мы такими вещами занимаемся — вам и не снилось! Какими же вещами? ТАКИМИ! Нельзя распространяться, я подписку дал! Когда приятели звонить перестали, он расхаживал гоголем передо мной, всячески давая понять, что он — особенный. А мамочка, Элеонора Викторовна, как могла, этот имидж поддерживала: ах, какой ты был вундеркинд, как ты на олимпиадах побеждал, как ты школу с медалью закончил! Помню, заказала в багетной мастерской рамки, развешала по стенам его траченные молью грамоты, и они весь вечер умильно ворковали о славных школьных годах, даже песни какие-то дурацкие пели. В последнее время он нередко ночевал у мамочки, делался после таких ночевок капризный, вялый, и чуть что: мама сказала так! Мама сказала этак!
В общем, как был маменькиным сынком, так им и остался. Интересно, будет сегодня у подъезда торчать? Я его месяц уже не видела, может, наконец отвяжется?
Возвращаюсь в темноте, дворами и вскоре жалею, что не дождалась автобуса. В этом районе тоже кого-то иногда насилуют, так что прибавим шагу и дойдем до освещенного лампочкой пятна. Стоя на свету, пропускаю одинокого алкаша, после чего опять ныряю во тьму и — перебежками до следующей освещенной зоны.
Бывший муженек ожидает возле магазина игрушек, расположенного на полпути к дому. Магазин уже закрыт, но витрины освещены, и мой благоверный с интересом разглядывает плюшевых зайцев. Ну да, он же теперь — Зайчик! Для мамы Элеоноры, для тетушек, хотел и для меня сделаться Зайчиком, только дудки! Однажды заявляет: почему ты, мол, никогда не называешь меня ласкательно? Да? Как же тебя называть? Ну, Зайчиком хотя бы или как там принято… Вижу: слова через силу выдавливает, но очень уже хочется. Ладно, говорю, Зайчик, будь по-твоему. А он: ты издеваешься, в твоих словах нет искренности! Я же давлюсь от нервного смеха, потому что вижу, как у него вырастают уши, а изо рта морковка торчит!
Незаметно проскользнуть не удается, значит, готовимся к истерике.
— Ты почему так поздно?
— Я должна отчитываться?
— Но мы же… В общем, нам надо поговорить.
— А по-моему, все уже сказано. Гуд бай, май лав, гуд бай!
Вижу: физиономия делается плаксивой и в то же время злобной.
— Значит, все? Кончено?! Значит, ты…
— Пойду домой, а ты отправишься к мамочке. Ляжешь в кроватку, и бай-бай!
— Ты шлюха!!
— Оссподи! Мамочка волнуется — иди, не огорчай ее!
— Ты никогда меня не ценила! Ты все время издевалась надо мной!
Ну вот, начинается. Я не ухожу от освещенной витрины: тут мой Зайчик будет только слюной брызгать, потому что — трус. А вот в темноте он однажды схватился за кирпич, но, к счастью, промазал.
— Ничего, мы скоро вам всем сделаем! Пожалеете еще!
Хочу сказать, что я и так жалею, особенно о том, что вышла за него замуж, но молчу. Вроде бы уходит… Я выжидаю еще минуту и опять ныряю в темные дворы.
Угрозы я слышу не первый раз, это тоже последствия новой работы. Насколько я знаю, Зайчика там не особо ценят, держат на третьих ролях, но он по-прежнему считает, что поступил абсолютно правильно, похоронив свою диссертацию. Тоже, одним словом, “розенкрейцер”, и та же смесь апломба с наивностью.
Что было еще? Ага: чтение Библии, которую он прихватил от мамочки, взявшейся вдруг изучать Писание и теперь поучавшей (она всегда любила поучать) монументально, с цитатами из Послания к Римлянам. Только Зайчику книжка оказалась не по зубам — это вам не морковка! Возвращается однажды, в глазах — мировая скорбь, и руки трясутся.
— Я не понимаю… Почему так поступили с Авраамом?!
— Как поступили?
— Заставили принести в жертву сына!
— Ну, все-таки не до конца. Руку-то остановили, так?
— Все равно жестоко! Это… Я скажу так: это — не Бог!
Между тем впереди движется большое и темное — существо? Уж точно — не человек, и атавистический страх вползает в душу, как в подземном лабиринте. Там, правда, рядом были здоровенные мужики с фонарями, здесь же я беззащитна, как муха, над которой занесли мухобойку. Или как Исаак, над которым занес нож Авраам? Увы, в этот темный загаженный двор ангел прилететь побрезгует, поэтому втягиваю голову в плечи, но “существо” оказывается фургоном, который толкают, матерясь, двое мужиков.
Черт знает что: “синдром Зайчика”, “казус Авраама”, а мне же еще над конкурсными работами корпеть! Вваливаюсь в квартиру, сразу в душ и минут десять стою под теплыми струями, отмокаю от дневных забот. Потом вытереться пушистым махровым полотенцем, кружку горячего чаю — и за “комп”, просматривать почту.
Анонимный конкурс журналистских работ — что может быть глупее? А вот поди ж ты, связалась, потому что денежки обещали заплатить, в сравнении с которыми даже гонорары моего журнала (предмет зависти многих коллег) — детский лепет. Можно будет машину купить и не переживать унизительных минут, когда тащишься через темные дворы, а тревожное воображение рисует всяких монстров. Можно мебель сменить, на Канары махнуть, словом, выломиться из надоевшего ритма жизни, из бега по кругу одних и тех же проблем. Ну и престижно, конечно, когда дают судить молодых. Я сама еще ого-го, когда накрашусь (а если бы не годы с Зайчиком, то вообще бы девочкой выглядела), поэтому нет естественной зависти к тем, у кого “все впереди”. Как там в песне поется? “Если бы юность умела, если бы старость могла”? К счастью, я посередине: между блаженным неведением ювенильного возраста и унылой мудростью преклонных годов. “Уже забыла, где и когда потеряла девственность, — говорит об этом циничная Брызгалова. — А климакс еще не грозит!”
Итак, посмотрим, чего пришло на Margpis@megapolis.ru. Два послания с ходу улетает в корзину: один пишет о групповом сексе (сразу видно — озабоченный), другой — о третьесортной поп-звезде, объявляя оную “золотым голосом” планеты. Или вот экземпляр: призывает создать независимую службу безопасности! “Конкурировать с ФСБ будете?” — не удержалась я от встречного послания, вскоре получив ответ: “И с МВД, и с ФАПСИ, и с ОРБ будем конкурировать! Спасение утопающих — дело рук самих утопающих!” Бред сивой кобылы, одним словом.
Между тем по экрану что-то прыгает: что? Глянь-ка ты, муха! А вот еще муха, вроде как от спячки просыпается: крылышками “бяк-бяк”, головку повернет, и вдруг — вжжик! — тоже замельтешила. Я переживаю двоякие чувства: восхищение от хорошо сделанной картинки и бешенство: надо же, гады, чего заслали! Проверка на вирусы, перезагрузка, а затем облегчение: ф-фу, пронесло! Мухи не вирус, просто балуется кто-то, шутки шутит, как и эти, приславшие помпезное послание под названием ВАТЕРЛОО. Надпись выведена крупными буквицами, под ним — фигура в треуголке, которая то присядет на барабан, то встанет и протянет руку, мол, вперед, мои доблестные солдаты, на вас смотрит вся Франция! А вот (извольте радоваться!) и текст:
Украденная победа
Исторический очерк
Есть в истории моменты, поворачивающие мир на сто восемьдесят градусов. Словно кто-то сверху (Бог?) командует странам и народам: “Равняйсь! Смир-рна! Кру-у-гом!” И все дружно поворачиваются кругом, потому что — надо. Кому надо? Прежде всего выдающимся людям, ведь именно они (а не какой-то там “Бог”!) способны сотрясать материки и повергать в прах могучие государства, более того — коалиции государств. Взять хотя бы Наполеона Бонапарта: не он ли высадился на родине после ссылки и с ходу покорил сердца тысяч французских солдат? Не его ли пыльный плащ целовали мужественные усачи, прошедшие огонь, воду и российские морозы? Мир повернулся, пал ниц перед великой личностью, но… Вступили в дело так называемые “историки”, которых хлебом не корми, а дай потоптаться на выдающемся человеке.
“Наполеон проиграл битву при Ватерлоо” — это считается аксиомой, хотя у нас сия безапелляционность вызывает лишь гомерический хохот. Нет, господа, лучше расклеивайте на столбах листовки типа: “Волга впадает в Каспийское море” (что, строго говоря, не факт) — и пишите на заборах: мол, воробей — это птица, а Пушкин Александр Сергеич — поэт (что опять же не бесспорно: некоторые считают его весьма посредственным поэтом). Но великого Бонапарта — не трогайте, он вам, архивным крысам, не по зубам!
Вкратце напомним, что решающую роль в битве сыграли кирасиры Мило, которые дрались, как настоящие тигры. Они ударили по англичанам со всей мощью, отпустив поводья и держа в руках пистолеты, а в зубах — сабли. Артиллерия била по ним в упор, но одного павшего заменял другой: их мужество лишь возрастало с уменьшением численности. О, это были не всадники — кентавры, наводившие ужас на неприятеля! Они громили вражеские каре с такой яростью, что многие просто оказались в тылу врага, о чем свидетельствует такой факт: на следующий день на площадке монсенжанских весов для взвешивания повозок были найдены труп кирасира и его коня. Как они, спросите, туда попали? Отвечаем: чудо-богатырям не страшны никакие каре!
Да, мы согласны с тем, что в одиночку кирасиры не могли справиться с войсками коалиции, которые были собраны с бору по сосне, точнее, собрались в стаю, как шакалы, чтобы окружить и загрызть великого человека. Но, как говорится, не тут-то было! Загрызли Наполеона вовсе не шотландские горцы и прусские солдаты, а — ангажированные историки, которым ну очень хотелось дискредитировать победителя.
Впрочем, вернемся к битве. Шестьдесят пушек лупили по кирасирам, но пробитые бреши в рядах тут же латались, а в ответ следовала одна атака за другой: так волны океана накатывают на побережье, так снежная лавина сходит с гор и накрывает селение. Да, они не сразу накрыли противника, мы согласны! И с тем, что положение было “фифти-фифти”, согласны тоже! Но ведь наши “архивариусы” утверждают, что Бонапарт забыл о своей пехоте, что явилось, дескать, роковой ошибкой! Вдумайтесь только: Наполеон — забыл! Да это же курам на смех! А эта выдуманная фраза, сказанная маршалу Нею: “Пехота? А где я ее возьму? Рожу?!” Пехоту не надо было рожать, она вовремя вступила в бой и сохранила от разгрома основное ядро наполеоновского войска.
Точнее, войско сохранило провидение. А как иначе расценить тот факт, что под маршалом Неем было убито четыре лошади, а он оставался живым? Половина кирасир полегла на плато Мон Сен Жан, а военачальник — цел и невредим, скачет среди дыма, да еще кричит в экстазе: “Я хочу погибнуть под этими ядрами!” Заметим: хваленый Веллингтон в это время отказывал в помощи несчастному Кемпту, который сражался на левом фланге и требовал подкреплений. “Подкреплений нет, пусть умирают!” — оцените и, так сказать, почувствуйте разницу. Между тем “фифти” доблестной французской армии начало медленно, но верно перевешивать: уже и шотландские горцы лишились своего вдохновителя — волынщика, которому отрубили руку; и ганноверские гусары дрогнули, а голландские гренадеры так просто орали: “Спасите!” Чаша весов объективно клонилась в сторону Наполеона, но тут, как всегда, на поле боя выскакивает некто в очках и потертом пиджаке и визгливым голосом заявляет: “Вы забыли о маршале Блюхере и прусских войсках! Точнее, про корпус генерала Бюлова, которого в нужное место и в нужное время вывел проводник-пастушок!”
Вот их аргументация — пастушок! Почему не “черт из табакерки”? Не “бог из машины”? Когда нечистым на руку спекулянтам от истории требуется что-либо доказать, всегда возникает какой-нибудь “пастушок”, с которым они носятся как дурак с писаной торбой. Обладатель потертого пиджака мусолит страницы бездарного Виктора Гюго и тычет носом: “Вот смотрите! Если бы проводник-пастушок посоветовал Бюлову выйти из лесу выше Фришмона, а не ниже Плансенуа, то прусская армия наткнулась бы на непроходимый для артиллерии овраг, и Бюлов не подоспел бы вовремя на помощь истекающим кровью войскам Веллингтона. Но пастушок-то вывел их ниже Плансенуа, где была прекрасная дорога!” Не пастушок, а прямо богиня Афина, участвующая в войне ахейцев с троянцами! Не Бюлов, а князь Боброк со своим засадным полком, ринувшийся на выручку к Дмитрию Донскому!
Кстати, о Дмитрии Донском. Та же самая фальсификация, поскольку этой битвы вовсе не было (хотя нам с детства трубят, что она, мол, была). А троянская война состоялась не три, а полторы тысячи лет назад, что уже доказано. Может, спросите вы, и битва при Ватерлоо состоялась не в 1815 году? Успокойтесь: в 1815-м. Но не летом, а зимой, в чем был тонкий расчет военного гения: зимой дороги размыты, на них непролазная грязь, которая выступает в виде “пятой колонны” и делает Блюхеров-Бюловых с их мортирами абсолютно беспомощными.
“Но почему же, — захлебывается потертый очкарик, — Наполеон не воспользовался плодами своей победы?! Не продолжил завоевания, не въехал в Лондон на белом коне?!” Надо же — не въехал! Еще как въехал, правда, не на белом коне, а на черном, что таило в себе не разгаданную до сих пор символику. Просто англичане вымарали этот позорный эпизод своей истории из всех источников (понять их можно, но простить — никогда!). Единственное, с чем мы согласны, так это с тем, что не воспользовался плодами. И не машите победно руками, не потирайте ладоней, потому что вам этого все равно не понять. Hoc erat in fatis — так было суждено.
Н-да, контора пишет…
Я клюю носом прямо у компьютера. Выключить, добраться до постели и провалиться в сон, чтобы наблюдать странных существ, кружащихся в вальсе. Они похожи на людей, потому что среди вальсирующих мелькает то Флюгер, то Красавец, спящий даже в танце, то роженица, которая кружится вместе с ребенком. Кружась все быстрее, она швыряет крохотный сверток в толпу; его перекидывают друг другу, будто волейбольный мяч, и покатываются со смеху. Затем откуда-то появляются торки, и оказывается: танцующие им по пояс, не больше! Начинается паника, все куда-то бегут, и сновидение рассыпается, сменяясь чередой беспорядочных картинок.
Вот Зайчик грызет морковку, а вот Марков верхом на торке въезжает во дворец Спящей Красавицы. “В нашем городе что-то происходит!” — говорит он, высунувшись из арочного окна. “Нашего города нет! — кричу в ответ. — есть только Ватерлоо!” И верно: вокруг огромное поле, на котором валяются трупы, и посреди с красным знаменем я — Жозефина Богарнэ.
5
Каждое утро от ворот конторы начинается замысловатый маршрут по моей жизни. Я похож на преступника, которому дали возможность возвращаться на места своих “преступлений”, да еще и снабдили талонами на бензин.
Вот в этой детской больнице, к примеру, в нежном возрасте я лежал с жутким стенозом и едва богу душу не отдал. Глянь-ка, на стену больницы навесили рекламу женского белья! Лифчики что твои парашюты, а фотомодель на секретаршу нашу похожа. Обогнув больницу, разгружаюсь и дальше, за Центральную площадь, где в одном из переулков находится моя школа, и куда поутру по-прежнему топают дети с ранцами и портфелями. На этой улице вы с приятелями, помнится, дрались с ребятами из пригорода, и тебе пробили голову кастетом; а на том углу находилось кафе, где подавали дешевый глинтвейн, и потому там всегда было не протолкнуться. Нынче кафе переделано в элитный кабак, на входе — два мордастых швейцара, и это все, что успеваешь разглядеть на ходу.
Оказывается, ты намертво привязан к этому городу, ты вроде как его пленник, заложник улиц, площадей и трущоб, по которым вынужден кружить на стареньком пикапе. И хотя я вовсе не раб ностальгии, память не подвластна и крутит кино, наплевав на желания зрителя.
Извольте-ка эпизод, случившийся на Земляной: помнишь, ты ожидал здесь с цветами одну из своих знакомых? Та не пришла, а выброшенный в урну букет какая-то бабуля вытащила и встала у магазина продавать. На улице Красной тебе покажут коммуналку, где жил в далеком детстве, правда, недолго: отцу дали квартиру в одной из высоток на Восточном проспекте. И хотя по логике далее следовало бы ехать именно туда, шальной режиссер ставит другой эпизод: как вы с одним случайным знакомым (встретились в военкомате) били друг друга кирпичами по голове: одновременно и с силой, чтобы “съехала крыша”, и вас комиссовали. Эй, уберите этого придурка с экрана! Дайте что-нибудь достойное: к примеру, как он успешно сдал приемные экзамены в институт! Однако “фильма” непредсказуема: машина вылетает к ПкиО, что тянется слева. Танцплощадка (сколько девочек было там “снято”!), аттракционы, а дальше взгляду открывается решетчатое сооружение со стрелой — парашютная вышка, оставшаяся со времен ДОСААФа. И хотя я ни разу с нее не прыгал (с детства боюсь высоты), в груди — спазм. Этот вышка помогла уйти из жизни одному из лучших, да что там, самому лучшему из моих друзей, и потому и всегда давлю на газ, чтобы быстрей проскочить этот фаллос, эту пародию на Шуховых-Эйфелей…
Спустя полчаса подруливаю к торчащему на пустыре новому цирку — это новостройка, она выпадает из моей биографии, зато оживляет в памяти вчерашний разговор.
Опоздав к концу рабочего дня, я получил взыскание за отклонение от маршрута. Удивительно: как узнали, что я заезжал на свалку? По времени, наверное, вычислили. Тайм из мани, понимаю, отвечал я начальнику, и не надо карту в нос тыкать — я ее знаю не хуже вашего. Так еще на ковер к “прямому” вызвали! Помнится, тот все время нервно переставлял машинки: “феррари” вперед, “порш” назад; потом “чероки” вперед, потом “BMW”… Машинки играли в чехарду, прыгая друг через друга; и вопросы прыгали так же — вперемешку деловые и несущественные. Почему я ответил, что люблю задания с четким маршрутом? Потому что думать меньше (хотел сказать, что думать должны люди с серьезными зарплатами, но не сказал). А к стадиону почему направились? Ведь на Восточный проспект можно подъехать с другой стороны? В этот момент машинки запрыгали, будто лягушки на ловле комаров. Можно, разумеется (“чероки” прыг!), но мимо стадиона дорога короче (“феррари” прыг!), и вообще я хотел бы иметь пространство для маневра (все по очереди, как с цепи сорвавшись: прыг, прыг, прыг!).
— Вот как? Значит, вы не собирались на это, так сказать, действо?
— На какое “действо”?
— Устроенное на стадионе одним режиссером. То есть так называемым режиссером — на самом деле это бездарность, которая решила заявить о себе, так сказать, городу и миру…
— А-а, там еще солдат дубинками гоняли? Не собирался — не люблю таких мероприятий.
— Правильно, правильно… А цирк вы почему не любите?
— Откуда вы знаете?
Он слегка смутился.
— Ну как же, в анкете был вопрос…
Я пожал плечами: мол, не люблю, и все.
— А знаете — зря! — сказал “прямой”. — Цирк — это ведь прекрасно!
— Jedem das seine, — задействовал я гуманитарное.
— Что-что?
— Каждому свое, как было написано над воротами одного учреждения.
Цирк я не люблю потому, что в кино имеется эпизод, где толстый мальчишка стоит в центре арены, пытаясь кувыркнуться через голову. Это было в заезжем шапито — тогда клоун выдернул с первого ряда этого толстяка, который позже, конечно, похудел, дойдя до конституции типа три кило костей и кружка крови, но в начальной школе очень страдал от излишнего веса. “А теперь мы будем делать акробатические упражнения! Але… Оп!” Увы, не получается! Тут даем крупный план: потное щекастое лицо, глаза затравленно озирают трибуны, откуда слышно: “Давай еще, жиртрест! Кувырнись!” Он опять пытается, и опять не выходит! Смех достигает немыслимой громкости, мальчишка с ревом убегает за кулисы, и на экране — затемнение.
Экс-толстяк — это я, поэтому при желании могу вытащить из “архива” кучу других эпизодов, например, карикатуру на школьной доске, где нашего героя каждое утро рисовали в виде одного из “Трех толстяков”, и он, придя в школу, брал тряпку и под такой же хохот стирал рисунок. Или драки с обидчиками, которые собирались в кодлу, и потому выиграть сражение никогда не удавалось. Много чего можно было бы накопать в биографии, однако цирк был кульминацией, ужасом высшей пробы, а хохочущие дети представлялись какими-то маленькими и жестокими чудовищами…
Обогнув цирк, выезжаю на улицу Заводскую — тоже местечко примечательное. Вскоре из-за деревьев показывается арка “сталинского” дома, где однажды прятался, чтобы переждать дождь. Туда же забежал какой-то странный мужик с дипломатом: он улыбался, рассеянно говорил сам с собой, а временами просто выходил под струи дождя, вроде как освежал голову.
— Знаете, что… — сказал он вдруг. — Я в таком состоянии… Я только что получил огромный выигрыш — огромный! И хочу кому-нибудь сделать приятное. Хотите, я дам вам тысячу долларов? А? Нет — две! Как-то стыдно одному этим пользоваться — я разве заслужил?
Экран показывает мою глупую физиономию, а потом отрицающий жест: мол, не надо! Но почему?! Я же от души, поверьте! Но герой (кретин полный!) опять крутит головой: не хочу на халяву! Увы, зрители не оценят благородный жест, особенно если узнают, что нашего героя турнули с очередной работы и денег в кармане — ноль. Далее кадр меняется, наш кретин дома и (молодец!) рассказывает обо всем жене, вроде как рассчитывая на положительную оценку. Следует изучающий взгляд, длинная, на весь вечер, пауза, а финальным кадром — записка, которую обнаружил утром: “Я от тебя устала!”
Впрочем, тут должна быть вставочка: вроде как прошлое вклинивается в общую канву картины. Третий курс, институтские ступени, знакомство во время прогула лекций. Дискотеки, поездки на природу, страстные поцелуи в прибрежных кустах. Далее кадры мелькают один за другим: совместная практика, нежелательная беременность, быстрое оформление брака, ссора с ее родителями, жизнь у друзей, очередной аборт, ее фраза: “Так будет лучше — для всех”, а еще его фраза: “Что это значит?!” Тут надо показать вытаращенные глаза героя и гневную складку на лбу: надо же, оскорбился! Монотонно повторяя за кадром: “Так будет лучше”, далее даем подряд: однокомнатную квартирку на окраине, бесчисленные места работ, где порой и месяца не удерживался, деньги на клеенке, которые разделяются на тоненькие стопки, еще раз — изучающий взгляд жены, и только тогда записка, которая поджигается героем и медленно сгорает, сворачиваясь в черную трубочку. Теперь можно и титры под музыку пустить, хотя Канны такому режиссеру, конечно, не светят. А герою — тем более, и он идет вразнос, участвуя в каких-то “мыльных операх”, “триллерах”, чтобы в конечном итоге оказаться за рулем пикапа, снующего внутри города-банана, как червяк.
Когда заказов нет, сижу в конторе за компьютером. Вж-жжж… Пух-пух-пух! Ва-ау! Ва-ау! Это мои стрелялки-гонялки так завывают, точнее, завывали до последнего времени. Дело в том, что я едва не въехал в грузовик, в дело вмешались гаишники, так что начальству пришлось меня отмазывать. А уж если вас отмазывает начальство, то вы ему по гроб жизни обязаны.
— Вы понимаете, чего нам это стоило? — директор нажимал на чего с такой силой, что из слова брызгала вода. — Понимаете?
“Не иначе, — думал я, — ты лишился квартальной премии”. Но поскольку происшествие налицо, я согласился не тратить попусту время, стреляя и гоняясь, а играть в игру ПДД (“Правила дорожного движения”). Игре меня обучает Боб — существо в очках, со спутанными волосами и отсутствующим взглядом. Точнее, взгляд у Боба имеется, но направлен куда-то в глубь себя, он шарит по внутренним закоулкам, где бродят какие-то гениальные идеи и невиданные программы.
— Так что же делать, если очков недобираешь?
— Enter нажимать и дальше двигаться.
— А если набираешь? Приз какой-то есть?
Боб долго на меня смотрит, то есть смотрит в себя, повернув ко мне голову.
— Бэйсик, а чего-то спрашивает… Ты бэйсик, понял? Твой номер шестнадцатый!
— Эй, за бэйсика — ответишь! Вообще-то, меня мама с папой по-другому звали!
— Что? — он протирает очки. — Да, извини, я чего-то не то… Приз будет, но потом. А пока Escape нажми, твои очки все равно зафиксируются.
Одна из версий игры — его разработка: в ней использованы улицы и площади города-банана, что не лишено смысла. Вот ты движешься по Земляной, сворачиваешь на Центральный, и вдруг — стоп, машина, надо ответить: пропускать автобус или ехать? Пропустим (козлетон Боба из динамика вякает: “Молодец!”), повернем на проспект, а там — пробка! Или авария, допустим, случилась, или дорогу перекопали. Обычно я с честью выхожу из положения, зарабатывая кучу очков, но насчет приза пока никто не чешется. А затем опять — список адресов, маршрут, талоны на бензин, и: давай, давай! Сегодня особенно сложно будет, так что не подведи!
Включаю приемник, выруливаю за ворота и первое, что вижу, — наш новый небоскреб, где расположены газетные редакции и куча радиостанций. Там, наверное, сидит и мой Гриша. На каком этаже пребываешь, дружище? Небось на самый верх забрался? Сидишь в студии, рядом чашка с кофейком, на голове — наушники, и, как из рога изобилия, сыплешь на голову слушателей немудрящие ноты. Я представляю сыплющиеся сверху ноты: метель из нот, пурга, так что не видно ни света в окнах, ни города…
— Как победить болезнь? Как добиться в жизни успеха? Как спасти свой брак? Об этом и многом другом вы можете…
Это Гриша дает рекламную перебивку, пока руки развязывают очередной мешок с нотами. Хозяева этих мешков, вещатели и прочие эфирные боги — выше всех в городе. Чуть ниже еду я в пикапе, набитом компьютерными игрушками; а в самом низу, под слоем гладко укатанного асфальта сидят торки. Хотя не одни лишь торки, недавно видел бывшего одноклассника, он тоже сейчас пашет в катакомбах. Перекинулись парой слов, выпили по бутылке пива и разошлись, чтобы больше никогда, возможно, не встретиться. “Jedem das seine” — следует писать на рекламных щитах, вместо того чтобы рекламировать лифчики.
К выходным выматываюсь полностью. Отоспавшись, торчу в баре до пяти, потом покупаю бутылку водки, но прямиком в назначенное место не иду — отправляюсь для начала к немому.
Глянь-ка, на свалке кое-что новенькое, да как грохочет! Лязг и грохот порождает немыслимый агрегат, в который погрузчик засовывает раздолбанную машину, как в пасть, и та медленно сжимается, превращая автомобиль в бесформенный блин. Технический прогресс, короче, хотя лично мне это напоминает какого-нибудь голодного тираннозавра. А что? Тогда одни монстры жрали других, теперь машина жрет машину — все в духе времени. Ба, за пультом немой! Сплющенная железяка сваливается в кучу таких же, погрузчик засовывает следующую, и немой опять жмет кнопку. И как жмет-то! Глазенки горят, головой крутит: прямо луддит! Видит меня, машет рукой, потом большой палец вверх: мол, здорово, а?!
Спустя полчаса выясняю, что агрегат привезли недавно, сказали: иначе свалка разрастется так, что Диснейленд придется переносить. Немой все еще не отошел, строчит нервно, так что едва можно разобрать: Щ.. кун… Что за блажь? Наконец тот выводит: “Щелкунчик”. Кто Щелкунчик?! А немой, покатываясь от хохота, указывает на железного монстра.
— Сам придумал?
Тот крутит головой, потом пишет: “Так сказали те, кто привез машину. Хороший пресс, верно?” Да уж, хорош… Щелкунчик типа тираннозавр — с дизельным двигателем! Неделю назад тоже был сюрприз: немой притащил пустую пластиковую бутылку из-под лимонада, а в ней вроде как пара толстых червяков шевелится. Пригляделся, а это — разрубленная сколопендра!
— Не кусала тебя? — спросил я тогда. — Сколопендра — ядовитая!
Немой помотал головой, затем показал, каким образом ее разрубил, и засунул в бутылку. “Только она до сих пор корчится! — взялся он опять за бумагу. — Не знаешь, откуда здесь сколопендры? Их раньше не было!” Раньше, немой, много чего не было: иномарок, торков, дворцов Спящих Красавиц или, допустим, людей, которые секут друг друга. Спрятав бутылку, немой тогда написал: видел, мол, на окраине свалки, как несколько людей вышли из дорогого автомобиля и, отойдя вглубь, спустили одному штаны и стали его сечь! Немой крутил пальцем у виска, я же пожал плечами: какие-нибудь садо-мазо, свобода — она же для всех.
— Как твоя сколопендра? — интересуюсь за чаем.
Немой скрещивает руки на шее: мол, сдохла. Когда же спрашиваю про тех, что секли друг друга, лицо делается испуганным. И палец к губам прикладывает, и головой мотает, а потом затыкает уши и закрывает глаза: мол, не вижу — не слышу — не скажу. Крепко же тебя бандиты напугали; хотя — что это за бандиты, которые не грохают друг друга, а секут?
По радио гоняют “Child in Time”, я прошу сделать громче, и садомазобандиты, будка, искореженные машины — тонут в волнах музыки. Я давно в них утонул: уже и не помню, когда приобрел первый диск, стереосистему и повесил в комнате плакат “Deep Purple”. Музыка была богом, кайфом и смыслом, хотя смысла текстов (парадокс!) мы как раз не понимали. Мы считали, что главное — музыка, и плыли по волнам непонятного времени, то дергаясь в ритме рок-н-ролла, то расслабляясь под звуки мелодичных баллад. Если же вдуматься: абсурд, как если бы смотреть на жизнь, прикрыв один глаз.
“Успокойся! — говорю себе. — Сейчас ты понимаешь текст, но что толку?” Время стало еще непонятней, а грань между добром и злом сделалась вовсе призрачной, точнее — виртуальной. Детка так и не увидела эту грань, поленилась разглядеть; а может, детка просто не выросла. А тогда опять обращайся к песне: “Если первый выстрел тебя не убил, закрой глаза, склони голову, жди — будет и рикошет… О-о-о!” Я закрываю глаза и жду рикошета — я, разрубленная надвое сколопендра. Одна моя часть что-то понимает, другая что-то делает, но никакого соответствия между пониманием и действием нет, то есть части корчатся сами по себе.
Небо еще светлое, но уже видно луну, зависшую над дворцом Спящей Красавицы. Немой смотрит на дворец — мечтательно, выпрыгивая взглядом, затем пишет: “Я хочу туда”.
— На луну? — усмехаюсь, хотя прекрасно понимаю, о чем речь. “Нет, я хочу во дворец”. “Все хотят, — думаю я, — да не всех пустят. А если даже пустят: что мы там найдем? Что обретем? Картонные страсти в картонном доме…”
— А я вот хочу на луну. Ладно, мне пора.
Мне действительно пора туда, где город выгибается внешней дугой. Та же парабола, только не собирающая, а рассеивающая энергию; поэтому, наверное, там такая тишина: строек не ведут, а транспорт ходит специфический — автобусы с люком сзади.
6
Когда Брызгалова куда-то приглашает, то всегда спрашивает: “Будешь выступать? Признавайся!” Знает мой характер, потому и спрашивает, старая вешалка, все еще не потерявшая надежду устроить личную жизнь. Мы летим в машине по вечернему городу, сияющему рекламами, огибаем “Министерство Правды” и ныряем в переулки, направляясь в промзону. Подпрыгивая на сиденье, Брызгалова оглядывает себя в зеркало заднего обзора, и опять:
— Только не выступай, ладно? А то пригласишь тебя, а ты всю малину…
— Видела? — достаю конверт со своим именем. — Поэтому насчет “приглашений” помолчи в тряпочку, хорошо?
— Где достала? — возбуждается Брызгалова. — Надо же: персональное!
— Забыла, где я теперь работаю? Но выступать не буду: постараюсь, во всяком случае.
Машина прыгает на раздолбанной дороге, пробираясь среди пакгаузов, когда же вылетает на пустырь, впереди показывается зарево прожекторов. Сполохи мелькают над циклопическим сооружением, растущим из земли, как муравейник; немногие знают, что внутренняя часть “муравейника”, напротив, погружается в землю.
— Построят же у черта на куличках… — бормочет водитель. — Ну, и как к этому новому цирку добираться? На своих двоих?
— Сюда ветку метро скоро проведут, — говорю, — а еще одну — к Диснейленду.
— Когда еще проведут! Хотя мне даже лучше: навара больше! С вас — стольник!
Брызнув грязью из-под колес, он разворачивается, мы же остаемся на темной стоянке, под завязку набитой иномарками. Возле них курят водители, с интересом наблюдая, как мы лавируем между машинами, стараясь не запачкать платья. Наконец добираемся до турникетов, где сияют прожектора и слышна музыка. Даже удивительно: недострой, и коммуникаций никаких, а уже музыка, свет, прямо “парадиз” какой-то! У нас много строят, как в эпоху первых пятилеток, и очень любят устраивать бурные презентации на недостроенных объектах. Вечный процесс, лети, паровоз, без остановок! Остановка — смерть, жизнь — движение! Куда двигаемся? О, не спрашивай, друг, не буди лихо, пока оно тихо!
Охранники проверяют приглашения, и вот мы внутри… Чаши? Нет — котлована!
— Мама дорогая! — всплескивает руками Брызгалова. — Да здесь же полгорода может поместиться!
— Это точно, — говорю, — может, и весь город.
Это не цирк, даже не Колизей, это кимберлитовая трубка! Однажды я смотрела репортаж про добычу алмазов, так вот: наш цирк более всего похож на гигантскую дырку в земле, на дно которой огромные карьерные “БелАЗы” спускаются по спирали часа два. Ау, люди! Мы тоже по спирали, начиная с галерки; глядишь, и добредем до вас, которые топчутся на крошечной арене вокруг установленных по кругу столов и пьют коктейли. Сверху это выглядит иллюстрацией к Стендалю: “Красное и черное”, в смысле — черные фраки и смокинги на фоне красного ковра; на столах же тут наверняка горы черной и красной икры. По мере спуска люди обретают очертания, а лица — выражения. Вот они, наши алмазы! Сливки общества, которые по странному закону не всплывают, а погружаются вниз, где набивают желудки осетриной, ветчиной, икрой, и, казалось бы, должны остаться здесь навечно. Однако они обязательно всплывут, что заставляет задуматься: а сливки ли это?
Вот и первый знакомый — Флюгер, который сейчас более всего соответствует прозвищу: вертится, как уж на сковородке: и к этим, и к тем, причем ни к кому не поворачивается спиной. Спящий Красавец, напротив, стоит спиной к градоначальнику, что не комильфо. Хотя какое нам дело? “Подальше от начальства, поближе к кухне!” — как говорил Марков, которого, увы, сюда не пригласили. Где ты теперь, протестант, в каком вокзальном буфете жуешь прошлогодние пирожки? Это ведь тебе нужно было стучать по темечку: “Не выступай! Не выступай!” То есть делай, как я: не выступай, а лучше накинься на мясные рулеты и бутерброды а-ля Стендаль, запивая их шампанским.
— Ты что, жрать сюда пришла?! Общаться надо, общаться!
Брызгалова утирает рот, затем пару легких движений помадой и — прищуренный взгляд по сторонам. Так смотрит только одинокая женщина: как орлица из-под облаков и одновременно как покупательница в супермаркете.
— Какие все моложавые… — бормочет. — Посвежевшие, прямо как с курорта. Только мы с тобой выглядим как прошлогодние розы.
— Попрошу не обобщать!
— Ну, тогда я так выгляжу. Может, крем для лица сменить? На этот, с пиявками?
Понятно, что пиявки перемолоты и переработаны, но, когда вопреки логике представляю, как в баночке ворочаются черные склизкие червяки, икра застревает в горле. А Брызгалова опять: наверное, жена мэра пользуется именно этим, с пиявками! Ни одной морщинки на лице, хотя с виду — крыса! Да и мэр сияет, как самовар, тоже, наверное, каким-нибудь импортным бальзамом пользуется!
— Может, он голубой? — спрашиваю, когда отступает тошнота.
— Не исключено, — говорит Брызгалова. — Разве с такой крысой, как его жена, можно получить удовольствие?
Наши “алмазы” и впрямь будто помолодели: вот что значит бассейн по утрам и калорийное питание по Стендалю. На бутербродах с “докторской” колбасой такой румянец, как у моего Спящего Красавца, увы, не заработаешь. И такого блеска в глазах, как у этого дядечки в смокинге, тоже. Кстати, “прошлогодние розы” явно его привлекают: раз бросил взгляд, потом еще и вот уже двигается в нашу сторону. Брызгалова умудряется, отвернувшись на секунду, внести в макияж недостающий штрих, но, как выясняется, напрасно. Да, я Маргарита Писемская. А откуда вы… Ах, да, был портрет в последнем номере, когда отмечали лучших сотрудников. Неужели в жизни выгляжу лучше?
Вот такая, в общем, ни к чему не обязывающая болтовня, хотя приятно. Не так уж молод, как удается разглядеть вблизи, но загар, черные усики и блеск в глазах сразу сбрасывают лет десять. Не хочу ли взять визитку? Большое спасибо; жаль, но свои оставила дома. Когда он удаляется, Брызгалова говорит:
— Дура, что оставила. Ты попадаешь в глупое положение: теперь надо самой звонить! А так — его инициатива, шуры-муры-амуры, и…
— С чего ты взяла, что я буду ему звонить?
— А как же?! Попробовать-то надо! — она опять выглядывает его в толпе. — Прямо Омар Шариф! Чем, кстати, занимается Омар, или как там его… — она выхватывает визитку. — Ага, Корытников Илья Петрович, строительные подряды ДЛ. Что такое ДЛ?
— Диснейленд.
— Значит, не последнее лицо в городе. Везет же тебе, Марго, на цветных обложках снимаешься! А в нашей рекламной газетенке — полное инкогнито и сплошная анонимщина. Мы — бойцы невидимого фронта, хотя всем этим гадам нужны просто позарез!
А “гадов” прибывает, румянца с белозубыми улыбками — тоже, но главное: время от времени меня узнают! Да, Писемская. У вас журнал с моей фотографией? И вы хотите автограф? Визитки я забыла, но ручка при мне, и очередной фрак отваливает с размашистой закорючкой на обложке. Насытившись, мы включаемся в общую циркуляцию, медленно двигаясь против часовой стрелки по внешней стороне арены. В первые минуты еще наблюдалась субординация: внутри круга — самые крупные “алмазы” (городское начальство, банкиры, словом, публика карат этак на сто), снаружи — камешки помельче. Циркуляция, однако, перемешивает внутреннее и внешнее, начинается демократическое броуново движение, и вот я уже стою напротив самого главного человека нашего города. Вы регулярно читаете мои статьи?! Как приятно: не знала, что у градоначальника есть время на чтение глянцевых журналов! (Никакой он не голубой, и жена у него вовсе не крыса!) “Алмазы” кружат, выстраиваются в правильный узор, и кажется: я — диадема, усыпанная драгоценными камнями. Духи, платья, улыбки, “здрассьте!”, “очччприятно!” — словом, эйфория публичности и признания; и пусть диадема виртуальна и через час распадется, я все равно испытываю наркотический кайф.
Полностью отдаться кайфу мешает Марков, мелькающий в праздничной толпе. Этот фантом в джинсах и свитере высовывается из-за спин и поднимает палец: “Вспомни сон, Марго! Сейчас начнется волейбол — помнишь его?” Я отмахиваюсь, как от надоедливой мухи, а фантом ехидно усмехается: “Что ж, каждый имеет право на свои пятнадцать минут славы!” — “Брось, Марков! Это, в конце концов, плагиат у Энди Уорхолла! Беда в том, что ты не алмаз и никогда им не будешь! Ни-ко-гда!” Заклинание (а также объемистый фужер шампанского) действует, и джинсы со свитером растворяются в хороводе фраков и платьев.
Потерявшуюся Брызгалову обнаруживаю в компании молодых людей: один очкастый, с рассеянным взглядом, другой — весь в угрях, как созревающий подросток. Нас знакомят, но, как вижу, подруга смущена.
— Этот Боб, — склоняется к уху, — ну, который ту елку сделал… Помнишь, у Жихаревых?
— Боб — это какой? — уточняю. — Очкастый? Или угреватый?
— Очкастый!
Вот, значит, кому мы обязаны! Да и сами хороши — силой к Жихаревым никто не тянул. А тот Новый год…
7
“Да, воистину — мегаполис!”, — думаешь, глядя на уходящее за горизонт поле с тысячами (десятками тысяч?) маленьких столбиков. Сзади мерцают огни высотных домов, поэтому всякий раз удивляешься: насколько после смерти понижается “этажность” нашего бытия! Если живешь, допустим, на пятнадцатом, то почти паришь, почти — орел. Но вот срок пришел, и орла определяют в полуподвальный. Над новым поселением, как положено, ставят столбик, разбивают клумбочку метр на полметра, и отдыхай. Что, тесновато? Не будь эгоистом, дружище: посмотри на те дома с тысячами (сотнями тысяч?) окон, подумай об их обитателях. На той стороне города у нас Диснейленд, там кипит работа, бурлит жизнь, словом, в полуподвальный там не поселят. А ведь рано или поздно местечко потребуется всем, так что потеснись!
Вокруг некоторых столбиков виднеются черные фигурки, вроде как грачи собрались к кормушке и, наклоняясь, что-то клюют. Наверное, я смотрюсь так же: грач-одиночка, скачущий к своей “кормушке” на краю кладбища. Впрочем, сейчас край в очередной раз отодвинулся, деревья, которые подступали вплотную, уже маячат вдалеке, из-за чего трудно ориентироваться: здесь сворачивать? или здесь? Синий контейнер, стоявший на углу участка, куда-то исчез, поэтому приходится долго плутать среди безликих столбиков, вглядываясь в надписи. Я, может, и грач, но не филин, в сумерках не вижу, а особых примет на могиле не имеется.
Виновник торжества (назовем его так) вряд ли бы одобрил то, что я прихлебываю из горлышка. Он не увлекался алкоголем, основательный был и, складывается впечатление, даже роковой прыжок с вышки рассчитал, чтобы уж точно насмерть. Выбрал время, когда в ПКиО завезут бетонные плиты, отдал распоряжения по фирме, положил на имя жены и дочери деньги в банк, после чего залез туда, где следовало пристегнуть парашют, и… Отсутствие парашюта я расцениваю как символ. Расчет, трезвость — они всегда были, но вот “парашютов” виновник не надевал и предложенную форму не заполнял, в отличие от меня, который сегодня “граненый”, а завтра “тонкостенный”. “Надо играть по правилам”, — говорил он и с тупой какой-то обязательностью придерживался этого “кодекса”. Помню, доставляли на его машине лекарства в южный регион и по гололеду свалились в кювет. Казалось бы: капут, ищи буксировщика и двигай обратно, так нет! Он умудрился (хотя чего тут мудрого?) продать гаишникам битую машину за бесценок, купить у них такую, которая на ходу, и отправиться дальше! Надо же: груз он вовремя доставил! А его ждали, спрашивается, этот груз? Помню, кладовщика поднимали чуть ли не с постели, начмеда тоже едва нашли, зато вовремя, блин!
Зачем ты это делал, виновник?
Увы, не расскажет. И родственники не расскажут, потому что я с ними не общаюсь, только цветы засохшие вижу. Ага, вот они, даже завять не успели! С радости (если это можно назвать радостью) делаю крупный глоток, присаживаюсь на корточки и, поставив свечку, чиркаю зажигалкой. Ритуал немного смешит (если опять же это можно назвать смехом), но он привычен и как-то примиряет с безликим столбиком, с которого никто на меня не смотрит. Это виновник распорядился: чтобы никаких фотографий; да оно, если рассудить, и лучше. Глотнем еще раз, а потом потаращимся в НЕЧТО, исходящее от столба и от этого места. Я давно уже не пыжусь, не исторгаю из себя слезливых чувств и глубоких мыслей — есть какие-то, и ладно. Сейчас вот я вижу, к примеру, что свежий букет — от родственников, те всегда розы приносят. А эти каллы — явно от Галки, безнадежно влюбленной в виновника и так и не дождавшейся взаимности. Засохшие гвоздички, уверен, от Вероники Карповны, институтской преподавательницы английского (виновник был ее любимым учеником), и моя парочка хризантем тоже ляжет сюда.
Мы разлетелись после похорон и общаемся вот так — через могилу. Разные концы города, служба, работа, домашние дела и т. п. мешают нам собраться, хотя временами кажется: мы просто не хотим стоять тут вместе. По одному, украдкой наведываемся, а дальше очертя голову кидаемся в водоворот повседневности, чтобы забыться.
— Есть ли у вас близкий друг?
— Нет.
— Имелись ли раньше близкие друзья?
— Да… был один.
— Ответ неуверенный.
Машина оказалась не столь тупая — отметила заминку. Если мы были близкими друзьями, то почему я не понимаю причин твоего ухода? Почему таскаюсь сюда, мучительно припоминая последние месяцы перед роковым прыжком? В этот период ты нередко стоял на станции метро у эскалатора и делал вид, что кого-то ждешь. Эй, привет, не меня ли встречаешь? Тебя?! Нет, жена, знаешь ли, из отпуска возвращается. Если учесть, что два дня назад я беседовал с твоей супругой по телефону, то стало ясно: ты темнишь. Ты не был “ходоком”, но, думал я, увлечься может самый верный супруг. А потому в следующий раз я решил не орать, а понаблюдать со стороны: хорошую ли, дескать, пассию выбрал мой друг, не отказало ли его безупречное чувство вкуса? Но вскоре понял: женщин так не ждут. Поток выносил людей из-под земли, ты же с болезненным каким-то интересом вглядывался в лица. Помнится, записную книжку достал, двинулся нерешительно к телефону, потом раздумал. А вернувшись на место, механически достал пачку и закурил, что весьма удивило: это же вестибюль, сразу подскакивает мент, и лишь крупная купюра, которую ты сунул, не глядя, спасла от кутузки…
Во время одной из встреч я спросил напрямую: что это за дежурства такие в метро? Кого, мол, ты высматриваешь?
— Лица изучаю… — ответил ты после паузы. — Лица дорогих земляков.
— И как? На портреты Третьяковки они, кажется, не тянут.
А ты усмехнулся через силу и проговорил:
— Верно, но кое-что любопытное в них проявляется.
А что в них любопытного? Лица жителей больших городов похожи, как столбы уличного освещения, особенно если едешь на машине. Не лица — пятна, мелькающие за окном, и вглядываться в них нет никакого смысла! То есть это я не вижу смысла, ты же никогда ничего бессмысленного не делал и потому поверг всех в недоумение фразой из завещания: “ЭТО — невозможно вынести”. Супруга расстроилась, приняв ЭТО на свой счет, компаньоны по бизнесу тоже ломали головы: может, тебя кто-то подставил? Опозорил доброе имя? Однако никто так и не ответил на вопрос: ЧЕГО не мог вынести тот, кто всем помогал, да еще на семью горбатился, как папа Карло.
Бутылка добита, в голове шумит, а темнота уже такая, что ближайшие могилы не разглядеть. И как в прошлый раз ничего путного в голове и душе, так и сейчас. Я уйду отсюда пьяный, провалюсь где-нибудь в канаву, а потом окажусь в одном из зданий-монстров, что посверкивают огнями на горизонте. На двери будет усач с вороватым взглядом, ему положено дать на лапу, а затем пройти по коридору туда, где исчезают кладбища, развозки, анкеты, свалки, облетая, как шелуха, хотя бы на одну ночь.
Не суди меня строго, виновник.
Спустя час я опять в баре, “полирую” водку пивом. Якуб здесь, что облегчает дальнейший маршрут, но здесь же, к сожалению, и Севка. Этот может увязаться следом, причем на халяву: ты же, скажет, при деньгах? А я — безработный!
Дожидаясь его ухода, я лениво допытываюсь: откуда, мол, вы такие взялись?
— Оттуда… — машет рукой Якуб, указывая на юг.
— Так вы кто: турки?
— Турки вам гостиницы строят, — смеется, — а мы — торки.
— Типа: гагаузы?
— Нет, торки.
— Да что ты с ним базаришь?! — влезает Севка. — Козлы они!
— Торки — разные… — уклончиво говорит Якуб.
— Ага, жидкие и газообразные! Вот как дам в пятак, сразу все расскажешь!
“Не расскажет, — думаю, — этих торков кто только не бил; потом, правда, некоторые обидчики пропадали без следа, благо в подземных лабиринтах полгорода можно похоронить”.
Их занесло к нам южным ветром, как заносит тучу саранчи: вдруг на улицах втрое прибавилось усов, гортанных звуков и черноглазых детишек, которые то и дело дергали за рукав, мол, дай денежку! Население уже привыкло к публике неопределенной национальности, плачущей на каждом углу: “Сами мы нэ мэстные…” — и торков поначалу считали такими же попрошайками. Однако их прибывало (кажется, у них на юге сильно тряхнуло), и власти вынуждены были предоставить беженцам пустовавшие общаги, правда, с условием: обустроить подземные коммуникации. Часть торков без лишних разговоров спустилась под землю, другая часть наладила поставки фруктов, серьезно потеснив на рынках грузин и дагестанцев. Вскоре группировка торков взяла под контроль прилегающий к общагам район, и, хотя красных фонарей там не развешивали, такие, как Якуб, неплохо кормились от “древнейшей профессии”.
— Ну что, идем? — толкает он в бок. Этому тоже все по барабану — оскорбления, угрозы, лишь бы бабки платили. Якуб отлучается вроде как в туалет, за ним выхожу я, после чего мы уходим “огородами”.
— Тебе опять троих звать? И чтобы танцевать умели?
— Помнишь вкусы клиента. И настойки своей не забудь.
— Только песни громко не пой, хорошо? Мой бизнес не всем нашим нравится.
— И что же тебе сделают, если узнают?
— Убить могут. Я же говорю — торки разные.
Присутствие “шефа” позволяет обойтись без взятки на дверях, а дальше — коридор и комната с грудастыми тетками, которые призывно улыбаются с плакатов. В прошлый раз я попросил убрать это мясо, но Якуб пожал плечами: большинству нравится, а клиент всегда прав. Мне же лично нравятся маленькие груди торчанок. Они не болтаются, как коровье вымя, а упруго наливаются плотью, напоминая спелый апельсин или персик, на котором выросла беззаконная ягода малина соска. О, эти соски, мать-перемать, вы кружите голову сильнее настойки, превращающей наспех отремонтированную общежитскую комнату — в гарем или как там еще? В сераль? А тут и настойку приносят, я делаю хороший глоток и жду, когда появятся мои танцовщицы. В первый раз Якуб вытаращил глаза: ты что, на концерт пришел? Но, увидев деньги, быстро разыскал троих стройняшек, включил тихую музычку, и они за милую душу исполнили танец живота, а потом чуть ли не барыню танцевали.
Делаю еще глоток и замечаю, как грудастая с плаката подмигивает: не желаешь со мной? Нет, мадам, нас ждет кое-что поинтереснее. Она надувает губки, грозит пальчиком, я же, еще не утратив над собой контроль, смеюсь:
— Вы не торки, Якуб! Вы — торчки! Из чего вы такую ядерную смесь делаете?!
— Долго объяснять… Ага, вот и девочки! Ну? Отдыхай — не уставай, да?
Я, конечно же, устану. Такой отдых — покруче любой работы, хотя начинается он с полного расслабления, тихой музыкой, плавными покачиваниями бедер и взглядами вроде того, с плаката. Только в тех глазах — коровья глупость, а в этих черных колодцах утонуть можно, кануть навсегда, как случается в наших катакомбах. А главное, не поймешь: хотят тебя черные колодцы или хотят именно утопить? Я останавливаю глаза на той, что пониже ростом, — ее зовут Камила. Ну, лапочка, разрешишь в тебе утонуть? Я не поклонник группен-секса, двое других только “для ансамбля”, они вскоре уйдут. А ты останешься, и та кисея, через которую проглядывают твои персики и ягодки, упадет, и мы взлетим под потолок этой тесной комнатенки, а потом еще выше и будем плыть в горячих струях, в кипящем потоке, будто в горную реку, как на твоей родине, опустили гигантский кипятильник. Или твоя родина не горы, а степи? Тогда будем наездниками, загоняя друг друга до пены на губах, до хрипа, — лишь бы забыть это “мертвое поле”, где людей обозначают не памятниками — вешками, которые к месту на могилах собак. И парашютную вышку забыть, и тупое, саднящее чувство беспомощности и тоски, которое — ей-богу, Камила! — не пройдет никогда, разве что сегодня отпустит, потому что зелье Якуба — настоящая живая вода, а ты, Камила, истинная “пери” (или я что-то опять путаю: вы же с юга, а не с востока, верно?). Танец убыстряется, кажется, тут собрался целый танцевальный коллектив, а затем время останавливается. Проходит то ли час, то ли сутки, я раскачиваюсь, как на волне, а из пены волн, как уродливая современная Афродита, начинает расти пародия на Эйфеля.
— Эй, какая еще вышка? Успокойся, не надо плакать!
Надо мной — голая Камила, я хочу дотянуться до персика, чтобы слизать губами ягоду-малину, но какая-то сила придавила голову к земле. Якуб осуждающе цокает языком: ну ты, мол, и напился! — и я проваливаюсь туда, где нет Камилы, а есть только дороги, перекрестки, развязки, и голос сверху (типа голоса еврейского Бога) задает вопросы:
— В каком году вы бросили жену?
— Она сама ушла.
— У вас были дети?
— Не было.
— Есть ли у вас дети на стороне?
— Ну, вы и спросили!
— Ответ неопределенный.
Мне хочется взять камень и запулить в этого сраного Иегову, но вместо камня в руках — пустая бутылка. Одна из ушедших “пери” сидит на подоконнике вместе с Камилой: они курят и о чем-то вполголоса беседуют.
— Эй, очнулся? Ты чего сегодня плакал? Про вышку какую-то говорил и еще про этого… Щелкунчика, вот!
Комната возвращается в прежний вид, я натягиваю простыню на грудь, и вторая “пери” (умница!) линяет из комнаты. Настойка здорово отшибает память, и я наблюдаю за Камилой: чем еще обрадует?
— А у тебя действительно нет детей? — спрашивает она, выпуская дым.
— Ну, ты и спросила!
Пауза, затем она говорит:
— Зарина, ну, которая здесь была… Она недавно в роддоме лежала, на этом… сохранении. Так там одна ваша от ребенка отказалась. Странная какая-то — сама как ребенок.
— И что?
— Мы от своих детей не отказываемся.
Видно, как на скулах натягивается кожа, значит, злится.
— А что же твоя Зарина — сохранила своего?
— Нет, выкидыш был.
— Тогда зачем она этим всем занимается?
— У нее пять братьев и сестер, — окурок давится в пепельнице, значит, “ночь чудес” окончена. Ба, да уже семь утра! Я быстро собираюсь, но в коридоре наталкиваюсь на полуголого парня в армейских штанах.
— Слышь, зема, закурить не найдется?
Я хлопаю по карманам, достаю смятую пачку, и солдат жадно затягивается.
— Ну, бля, и бабы! Я тут в первый раз, слышь, так просто обалдел! Дорого, конечно, но мы взводом скидываемся, — и кто-нибудь один идет сюда! Наш сержант говорил, дескать, пахнут эти торки, а я принюхался: ничего, нормально пахнут!
— У них мужчины слегка… Ну, пахнут.
— Мужики — точно уроды! Отравой какой-то напоили: вначале от нее хорошо, а потом такое блазнится! Я сегодня опять на стадионе это слово выстраивал: становимся, значит, в круг, и тут менты бегут! Если б, конечно, нам саперные лопатки дали, мы б еще посмотрели, кто кого, а так — разогнали в два счета! То есть тогда разогнали, а сегодня я не досмотрел: другая фигня полезла!
— Какое же слово вы складывали?
— А я знаю? Наша рота изображала букву “О”, а больше нам ничего не сказали. Мужик этот, режиссер, с нашим полковником закорешился, тот и разрешил бойцов использовать. А власти ментов засылают, а те — с дубинками! Досталось и нам, и режиссеру этому — он молодец, не убежал, наоборот, бойцов старался защитить! Не устраивает он кого-то, я так понял. Ну, это как у нас в части: старослужащие в любой момент обломать могут, если их что-то в тебе не устраивает.
— Нет такого слова, — говорю, — за которое нужно дубинками бить.
— Наверное… Эх, а мне все равно! Здесь хоть как-то отдохнешь, а в части — тоска зеленая! Хоть бы в горячую точку, что ли, отправили.
Я оставляю ему пару сигарет и направляюсь к выходу. “В нашем городе что-то происходит, — вяло думаю я. — Банан попал в капкан… Банан танцует канкан… Банан-барабан… Правильно: мне это — по барабану!”
8
На Новый год к Жихаревым затащила Брызгалова.
— Слушай, чего вам у телевизора сидеть? — сказала. — К тому же дома вы наверняка поцапаетесь, а там общественность не позволит!
Это убедило, хотя с хозяевами мы были плохо знакомы. Они слыли большими выдумщиками: то на природу всех вытащат (шашлык, водочка, купание голыми при луне), то дома что-то вроде “капустника” устроят. Массовики-затейники, одним словом, которые имеются в каждой спетой компании.
— Вон та, Машка Феоктистова, с Васюткиным сейчас спит! — наклонялась к уху Брызгалова. — Юмор в том, что он — начальник ее мужа, и тот делает вид, что все о’кей. А Ковлягин встречается сразу с двумя любовницами — с Барановой и Глуховой. Жена у него, ну, законная, тупая как валенок, ничего не замечает! Зато Баранова с Глуховой — просто ненавидят друг друга! Замечаешь, какими взглядами обмениваются? Ос-споди, было бы из-за кого! Вон тот плюгаш в углу, видишь? Так это и есть Ковлягин!
— Тоже, наверное, начальник? — вяло интересовалась я, тыкая вилкой в салат.
— Вроде нет. Может, он половой гигант? Кстати, сегодня какой-то сюрприз обещали — очень, говорят, эффектный!
Почему-то гости была слегка напряжены: нервно переглядывались, нарочито громко смеялись и то и дело поднимали тосты за уходящий год. Мол, оставляем неискренность в Старом году! Там же оставляем комплексы! И предрассудки тоже! К полуночи публика была не просто теплой — горячей; но, когда из-под елки раздался металлический голос, все на миг оцепенели, словно в комнату ворвался ледяной сквозняк.
— С Новым годом, дорогие друзья! Начинаем наш аттракцион!
— Ой! — всплеснула руками Брызгалова. — Кто придумал говорящую елку?!
— Наш дальний родственник. Мы ему рассказали кое-что, а он нам программку сочинил и динамик от компьютера под елку вывел. Очень талантливый парень!
— Может, не надо? — пролепетала Баранова (Глухова?), но хозяин дома покачал головой: продолжаем, если условились. К тому же программа написана так, что озвучиваться будет только проигравший фант, так что некоторым, возможно, повезет.
— Тогда лишних — за дверь. — проговорил один из гостей и указал на нас.
— Не надо, — опять покачал головой Жихарев, — пусть будут независимые эксперты.
А потом такое началось — мама дорогая! Не зря боялась та самая Баранова (это оказалась именно она), поскольку первая вытянула проигрышный фант, и металлический голос начал озвучивать подробности ее отношений с господином Ковлягиным. Когда и где встречаются, сколько у нее оргазмов за ночь, почему не может пользоваться контрацептивами и т. п.
— Может, хватит, а? — пролепетала она, но тут вскочила Глухова: почему же, это очень интересно! Сидевшая рядом с Ковлягиным жена пребывала в полуобморочном состоянии, ее отпаивали валерьянкой, а за фантом, облизывая губы, уже тянула руку Брызгалова.
— Ффу-у, пронесло… Кто следующий? Коля, ты? Ага: проиграл!
— Васюткин Николай, — лязгнуло из-под елки, — 1967 года рождения, дважды разведенный и один раз лечившийся от гонореи. Сожительствует с Марией Фильчиковой, пользуясь при этом препаратом ВИАГРА. Одно из увлечений: секс на природе, поэтому часто настаивает на прогулках в ПкиО, где находятся густые заросли кустов. Однажды парковый сторож, услышав доносящиеся из кустов стоны Марии Фильчиковой, вызвал группу ОМОНа…
— Не, блин, хватит! С Новым годом всех, а теперь отваливаем!
— А чего ты за меня решаешь?! — вскинулась сидевшая в углу Мария Фильчикова. — Гонорея, ВИАГРА… Что-то ты об этом ничего не говорил!
— Тихо! — поднял руку Жихарев. — Николай, ты думаешь, что тебе не повезло, но, быть может, ты ошибаешься. Именно сейчас ты вернулся в благодатное время, когда мы не стеснялись таких вещей. Напротив, мы старались раскрыть эту тайну…
— Тогда дальше давай! — заорали за столом.
— Ага, про ОМОН!
Я неудобно сидела, чтобы выйти: половину стола надо поднять, но задержало не это. Чувствую, Зайчик вначале ерзал, а потом вдруг оцепенел, как кролик перед удавом. Видно: и боится слушать, и интересно, аж жуть! “Эвон как! — читалось в блестящих, как оконные стекла, глазах. — Вон какие чудеса на белом свете бывают!” Он толкал меня: глянь, Брызгаловой нравится! Ну, нравилось ей… Да и мне немного… Было в этом что-то притягательное, если честно, вроде как попала в далекое младенчество, когда все естественно, а стесняться — нелепо. Казалось, будто сбросила лет двадцать, а может, и больше.
— А про нас когда будет? — задышал в ухо Зайчик. — А? Хочу про нас!
— Мы — независимые эксперты! — прошептала я в ответ. — Понимаешь, придурок? Независимые! — и уже громче: — Эксперту надо в туалет. Эй, слышите там?
Я все-таки подняла половину стола, после чего не общалась с Брызгаловой три месяца.
— А вы эта… Писемская? — неожиданно спрашивает Боб. — Прикольные у вас статейки попадаются. Я, вообще-то, мало читаю, но ваши статьи запомнил.
Господи, и он меня знает! Тогда простим “Деда Мороза”: слава расслабляет, делая меня просто пластилиновой.
— Ничего у вас получился сюрпризик на Новый год, — говорю, — у Жихаревых, помните?
— Да это так… Левая, в общем, фишка. По просьбе трудящихся сделал.
— Не надо скромничать, вы просто компьютерный гений!
— Левая! — крутит головой Боб. — Вот сейчас я своей фирме одну игру разрабатываю — это да! Называется ПДД. Ну, с бэйсиком одним разрабатываем…. То есть алгоритмы пишу я, а он — тоже левый. И вообще игра будет называться ПЖД. Что-то я, блин, запутался… Вы, вообще-то, врубаетесь?
— Еще как! — говорю. — Мы же не левые какие-нибудь!
— Эй, Боб! — встревает угреватый. — Не ПЗД про ПЖД!
— Чего?
— Не п..ди, говорю. Она ведь тоже из этих… Ну, из бэйсиков.
— Думаешь? — Боб наморщивает лоб, — Это же Писемская!
— Да хоть горшком назови, — мрачно цедит угреватый, — я их насквозь вижу!
— Вы, — говорит Брызгалова, — тоже не ПЗД! А то получите ПМРД!
— Чего-о? — вытягивается физиономия угреватого.
— По морде, говорю, получишь! Козел!
Ну, молодежь! Такую и задушишь, и убьешь с великим удовольствием; да и Брызгалова хороша: вечно с ней вляпаешься!
— Кем этот прыщавый меня назвал? — спрашиваю.
— Не запомнила, — она опять вертит головой, — все, серьезных мужиков надо искать!
Циркуляция несет дальше, я механически с кем-то здороваюсь и вдруг замечаю Зайчика. Я скрываюсь в толпе, досадуя на то, что праздник испорчен. Вот будет стыд, если учинит разборку на публике! А мой ушастый, как я вижу, приближается к Бобу, о чем-то говорит, и его снисходительно хлопают по плечу. Вот, оказывается, с кем он теперь работает (и дружит, надо понимать)! Вскоре меня относит на другую сторону арены, я успокаиваюсь, но тут какой-то молодой человек сует журнал: подпишите! Почему-то показалось: я ему уже подписывала, только на другой стороне, где фотография Диснейленда. Вроде как нечаянно переворачиваю журнал, и точно — моя закорючка красуется!
Я, конечно, виду не подала, внедрилась в толпу и наблюдаю: направится за мной или нет? Глянь-ка, следом лезет! И я скрываюсь за “кулисами” — плотными брезентовыми шторами, отделяющими арену от хозяйственного блока. По идее преследователь должен здесь появиться, и точно: появляется, сукин сын!
— Вам что надо, а? Что вы за мной хвостом таскаетесь?!
— Я? Я не хвост… Мы вас — как сказать? Ну, вроде охраняем…
— Меня?!
— Вас. А что тут такого необычного?
Ага: без предупреждения, без моего согласия они, видите ли, взялись меня охранять! Я давлюсь от истерического смеха, а мне суют какую-то бумагу, мол, Независимая Служба безопасности поручила…
— А-а, так это вы собрались конкурировать с ФСБ и с этим… ФАПСИ?!
— Мы.
— А силенок хватит?
— Ну, видите: сюда же проникли. Хотя сила не самое главное.
— Ну, разумеется! Главное — энтузиазм! Будь готов! Всегда готов!
— Это не смешно! — у “охранника” от обиды прыгают губы. — Не в силе дело, понимаете? Сила — ерунда! Вы нашу историю читали? Про Тунгусскую школу?
— Не удосужилась пока. Вот про Ватерлоо — довелось. Не вы писали?
— Про Ватерлоо? Нет, не мы. Но мы вам обязательно пришлем! Мы вас взялись охранять именно потому, что хотим доказать…
— Доказали, больше не надо! Чао, пишите электронные письма!
Вчера я получила еще одно послание, предваренное нелепым человечком в треуголке. Там приводились высказывания каких-то историков, данные археологических исследований, из которых железно вырисовывался триумф корсиканца. Он не просто победил, а разбил союзников на голову, после чего вернулся на любимую Корсику. Как же, спросите, Святая Елена? А туда был послан двойник Бонапарта, настоящий же Наполеон прожил много лет под чужим именем, активно помогая в старости бойцам Гарибальди!
А на арене уже фокусы: маг в темных очках и блестящей чалме прячет в ящик красавицу в блестящем купальнике. Сверху спускается трос (за что он там, интересно, цепляется?), и ящик возносят на огромную высоту — туда, где распахнуто темному небу жерло “трубки”. Фокусник произносит что-то вроде “крибле-крабле-бумс!”, я гляжу вверх, а там натуральный “Вий”: ящик парит над толпой, как гроб панночки! Неожиданно из этого летающего чемодана вылетает куча голубей — и сразу на столы, угощение клевать. Публика хлопает, а градоначальник берет пирожное и дает поклевать толстому белому голубю. Кося взгляд на публику, нахал угощается, но тут вспыхивают блицы, и белые облачка вспархивают в темноту.
Боковым зрением отмечаю, как мой сосед достал платок и что-то брезгливо смахивает с лацкана. То есть понятно что — птички! — после чего боковое зрение отказывает. Да и с прямым зрением плохо: я, кажется, не рассчитала сил. После трех фужеров подряд в голове кружение, в ногах — слабость, а тут еще фейерверк! Наверное, они не учли акустику “трубки”, и я на время глохну (а если принять во внимание сумасшедшее сияние, то и слепну). Трах-тах! Трах-бабах! Впереди распускается огненный цветок, еще один взметывается вверх, как протуберанец, и опять — нечто блестящее перед глазами. А-а, это блестит чалма фокусника! Только почему он ведет меня за руку? И куда, интересно?
Грохот стихает, словно я опять попала за кулисы, но нет, вокруг те же трибуны, только заполненные людьми. Точнее, существами, которые пристально на меня смотрят и качают головами, будто чем-то недовольны. А потом дружно опускают большие пальцы книзу, как делали патриции в Колизее. Меня ведут вверх, мимо существ, которые норовят подставить подножку, толкнуть, так что я несколько раз падаю, подгоняемая репликами:
— Быстрее, надо уходить отсюда!!
И вдруг: бя-ааа… — выворачивает меня, потом еще раз. Первая мысль: не запачкать бы фрак нашему иллюзионисту, вторая: какая закуска, и все не впрок!
Наконец наступает облегчение. Где я? Вокруг какие-то машины, в руках журнал, но тут опять позыв, так что едва успеваю отдернуть свой портрет. Эх ты, Писемская… С обложки я сияю победной улыбкой: губы изящно подведены, эффектно наложены тени, в глазах же читается: все знаю, все умею, за что и удостоилась. А в жизни?! Бомжиха ты, Писемская, пьянь подзаборная и синявка мерзкая!
Из-за машины выглядывает Брызгалова:
— Ну, прошло? Тогда двигаем отсюда.
Схватив за руку, она оттаскивает подальше от стоянки, и вовремя: к машинам уже направляются расходящиеся гости. Когда, интересно, мы успели подняться? Мне и хочется спросить, и что-то мешает.
— Слушай, там было, чтобы… Ну, ящик летал?
— Да, что-то такое было… Тоже мне Копперфилд!
— А еще что было?
— Моя французская помада пропала! Ладно, надо думать, как домой добираться. У этих гадов — персональные авто, а нам машину ловить!
9
Некоторые места, которые я проезжаю, отмечены особой печатью: например, та самая детская больница, откуда меня, считай, ангелы уносили. Проезжая мимо, я буквально вижу, как два невесомых полупрозрачных создания поднимаются над крышами вместе со мной, толстым, машут крыльями изо всех сил, и один говорит: мол, тяжелый, гад, планируем обратно! Или бывшая Советская (ныне Думская), где с приятелем врезались на мотоцикле в киоск: мотоцикл вдребезги, приятель — три года по клиникам, а мне хоть бы хны! То есть судьба давала шанс, правда, непонятно: на что? И почему все чаще посещает мысль: “На фиг, жизнь, ты мне дана?”, и представляется свалка, где меня засовывают в “Щелкунчика”. Двигатель плотоядно урчит, сверху наваливается мощная стальная плита, и я трещу, сжимаясь в блин…
Я опять еду мимо своей школы и на ступеньках вижу стриженного под бокс пацана, у которого еще все впереди. Пока можно не бить друг друга кирпичом по голове (не оттуда ли все мои беды?), не бросать в урну букет, а еще — взять деньги у того сумасшедшего и как-то повернуть жизнь. Наверное, потому я и привязался к виновнику: хотел повернуть жизнь, стать ее хозяином, как и он.
Если бы мне сказали: опиши твоего друга, я бы начал так: встает в одно и то же время, тщательно бреется, сам готовит завтрак, а когда спускается к машине, обязательно вручную проверяет уровень горючего в баке. Дело в том, что однажды прибор забарахлил, машина заглохла, и он кого-то там подвел. А подводить людей, как я уже говорил, было не в его правилах. Затем он вытирал руки платком (тут ведь трудно не испачкаться), выбрасывал его в урну, а на следующее утро процедура повторялась. Жена каждый месяц покупала тридцать дешевых платков и, помнится, шутила: “Если их все собрать, можно сшить парашют!” Пророческая шуточка: можно было бы, только он “парашютов” не признавал. Какой-нибудь дурак, конечно, скажет: “Да он просто педант и сухарь!”, а я отвечу: сами такие! Он был веселый человек: и поддать мог на праздник, и песни пел замечательно. Просто он уважал правила, и если что-то решил, то с пути не сворачивал. Например, однажды заявил, что решил креститься по католическому обряду. Как, почему?! Ты же и православным никогда не был, на фига козе баян?! А вот потому и не был, что не устраивает! Он разыскал недавно открывшийся костел (в нашем мегаполисе, говорят, и синагогу скоро откроют!), покрестился и даже свое отпевание через подставное лицо заказал.
Словом, пытался довести роль до конца, хотя в последние дни перед роковым прыжком был явно растерян. Кому ты хотел звонить, когда с записной книжкой нерешительно двигался к автомату? И что такое ты увидел на лицах “дорогих земляков”?
Я не знаю этого. А если честно, и не хочу знать: если ты не выдержал, то что говорить обо мне, грешном и слабом? Поэтому я хочу включить радио и соединиться с теми тысячами (миллионами?), что едут в таких же металлических коробках и слушают то же самое. Сегодня у нас ток-шоу с розыгрышем призов, все хлопают, а выигрышу радуются, будто выиграли вечную жизнь! Я хочу к вам, ребята; и не смущай меня, виновник, не мешай играть в мои игрушки!
В понедельник очередной “разбор полетов” у директора, проявляющего нипонятный интерес к моей персоне. Речь о том, что я плохо соблюдаю хронометраж, часто отклоняюсь от маршрута, в объяснительных же пишу нечто невразумительное.
— Нам правда нужна, понимаете? Правда! Какая бы неприглядная она ни была. М-м… Может, вы любовниц навещаете в дороге? Тогда так и пишите: заехал к такой-то и такой-то!
— Если честно, — говорю, — то я навещаю любовников.
Директор вытаращился на меня, потом погрозил пальчиком, мол, не шутите со мной! В конце концов, на место водителя-экспедитора с такой зарплатой — куча желающих!
— Хорошо, исправлюсь.
Зря успокоился, не пришлось бы опять на бирже толкаться.
— Вот и чудненько. Тогда для начала заполните еще одну анкету.
На заполнение длиннющей “портянки” с вопросами я трачу половину рабочего дня. Ребята до неприличия любопытны, но за такую зарплату…
Я действительно завернул однажды к Наташке Макеевой, с которой когда-то вместе обучались — в том числе науке любви. На третьем курсе, с которого я ушел, она была пухленькая, с упругой грудкой, смешливая, тут же я нашел тяжеловесную бабищу с массивными молочными железами, в глазах которой плескалась озабоченность и (так показалось в конце встречи) прорисовывались долларовые знаки. Как выяснилось, Наташка стала челночницей, возила в наш разутый и раздетый мегаполис китайские кроссовки и халаты, словом, зашибала немалые деньги. Мужа она так и не подцепила, зато приобрела иномарку, кучу гарнитуров, а науку любви похерила. “Сволочи вы все! — бросила мне в спину. — И твоя, скажу откровенно, правильно сделала, что от тебя сбежала!” Поэтому теперь я трижды подумаю, заворачивать ли к Аньке Шацкой или, допустим, к Лариске Котовой, у которых тоже были и грудки, и попки, и все, что положено. Их дома мелькают вдалеке, иногда я даже могу разглядеть окна, но руки не хотят поворачивать руль: лучше уж, думаю я, честно покупать любовь у Якуба.
Между тем я продолжаю чувствовать к своей персоне неусыпное внимание. После обеда выезжаю на маршрут, и приемщик на первом пункте, глядя на часы, вносит в маршрутный лист время прибытия.
— Вам что — премиальные за это дают? — спрашиваю.
— За тебя-то? Гляди там, дадут!
На остальных пунктах процедура повторяется, а по возвращении я опять усаживаюсь за игру ПДД, в которой сделался настоящим асом. Однажды Боб подозвал приятеля с неприятной угреватой физиономией, мол, глянь, какой орел! Мысленно окрестив приятеля Франкенштейном, я продемонстрировал безупречную езду по трудному маршруту.
— Сектор приз! — ухмыльнулся Франкенштейн, затем предложил: — Пусть теперь ментом побудет!
— Ментом? — потер переносицу Боб. — А что — тоже любопытно!
Перенастроил что-то, и вот я на гаишной машине кручу по городу. Мои возможности: брать законные штрафы, взятки, вызывать эвакуатор, ставить замки на колеса и т. д. Поначалу я вошел в раж: здесь тормознул, там наварил пару сотен, а один “порш” увез на эвакуаторе на свалку. Но затем заело: зачем увез? Он же не виноват ни в чем, значит, из чистой вредности! Пока размышлял — бац, проверяющие! Забыл, что по условиям игры деньги на взятки — меченые, от них, если что, надо успеть избавиться. Итог: меня, то есть моего альтер эго, усаживают в “воронок”.
— Десять лет без права переписки! — засмеялся Франкенштейн. — Ладно, тренируйся пока.
Они еще несколько раз заходили и все время покатывались над тем, как мой “мент” постоянно попадает в кутузку. В последний раз Боб оставил на подоконнике диск, а я возьми и спрячь! Вовремя, кстати: этот шизик вскоре вернулся, рассеянно оглядываясь.
— Ты загон тут не видел?
— Чего?!
— Игра такая, загон называется.
— Ну, ты и спросил!
Теперь я играю в нее, если прихожу раньше на работу (Боб, конечно, шизо, но ведь настучать может!). Игра же — ничего особенного, больше подходит для сельских жителей. Представьте что-то вроде большой фермы и огороженного пастбища, по которому перемещаются большие и маленькие существа. Маленькие — юркие, спонтанные, они в меньшей степени связаны ограничениями, но при этом слабоваты. Их соперники более массивные, сильные, однако весьма неповоротливы, поскольку соблюдают ряд запретов. Маленьких опять же меньше, и они не могут размножаться; зато большие могут порождать маленьких, хотя лучше бы этого не делали.
Игрока должен волновать вечный вопрос: кто кого? Он может встать на сторону больших и помогать им по мере возможности, может — на сторону маленьких. Я и так делал, и этак, и никогда никто не побеждал. А однажды, когда из принципа решил довести игру до конца, едва не залетел. На минуту отлучился, не вырубив машину, и на тебе — за ней уже сидит какой-то кадр и гоняет моих “больших” и “маленьких”, как сидоровых коз!
— Ваша? — оборачивается. — И как, нравится?
— Ничего, — говорю, — годится для разгона скуки.
— Разгон скуки! Игра гораздо интереснее, чем вы думаете! Хотите, принесу более продвинутую версию?
Я пожал плечами, мол, неси. А кадр, высыпав в рот горсть леденцов, убежал. Слышу: по лестнице каблуками застучал, затем (это я в окно увидел) через двор и в соседний флигель. “Лишь бы Франкенштейн с Бобом не пожаловали”, — думал я, но кадр быстро вернулся, сунул в машину диск и замахал рукой, мол, иди сюда.
— Видите, теперь маленькие стали активнее? Видите?
— Вижу. И что?
— Как что: у них же шансы возрастают!
— А почему у них уши такие длинные — в этой версии?
Кадр засмущался и говорит: мол, это мой дизайн, я называю маленьких — зайчиками. А потом вдруг побледнел и, склонившись к уху, зашептал:
— Вы только Борису, пожалуйста, не говорите! Я ведь не имею права показывать кому-то неоконченный продукт. Да и готовый тоже, пока разрешения нет!
— Кто такой — Борис?
— Ну, Бобом его все зовут… Не скажете?
— Буду молчать, — говорю, — как один мой знакомый немой.
Зайчик, как я понял, у них за “шестерку”: подай-принеси, в лучшем случае: разработай дизайн, а в суть программы не вмешивайся. Однажды он взялся что-то доказывать Франкенштейну, а тот — р-раз! — подзатыльника: мол, вначале со своими женами разберись, Отелло хренов! Зайчик скривился, головушку повесил и тут же заткнулся. Если перевести в область неуставных отношений, то он тут “молодой”, Франкенштейн — “старослужащий” типа ефрейтор, а Боб — “старослужащий” типа сержант, потому что стукнутый гений. Как я понял, основные идеи рождаются в его лохматой башке, а Франкенштейн их только доводит до ума. Мой начальник транспортного — вроде прапорщика: в его распоряжении автомобильный парк, склад ГСМ, но почета все равно нет. Тот же Франкенштейн может небрежно бросить бумажку за подписью директора, и “непосредственный” сразу согнется пополам, дескать, слушаюсь и повинуюсь. Так что настоящий полковник здесь понятно кто.
Теперь шторы в его кабинете закрыты наглухо: ни утром, ни вечером оттуда никто не выглядывает. Почему? А камер везде навтыкали: над воротами, перед входом в административный корпус, в коридорах, разве что в сортире не повесили.
— Как вам нововведение? — спрашивает как-то директор. — Чувствуете новую атмосферу?
— Ага, — говорю, — даже в дороге кажется, что в затылок кто-то смотрит.
— В дороге? Нет, в дороге — нет. А вот на приемных пунктах мы обязательно установим наблюдение. Знаете, что у нас один пункт обворовали?
— Не слышал пока.
— Конкуренты, конкуренты стараются… Впрочем, это признак того, что наши разработки — впереди всех! Благодаря всем — и вам в том числе!
И, хлопнув по плечу, удаляется. Я имею самое левое отношение к их разработкам, но, как говорится, “смотри пункт первый: начальник всегда прав”. Порой я его не понимаю: то гонял за отклонения от маршрута, теперь же молчит, как рыба, хотя за полмесяца я трижды проштрафился. Порой даже кажется, что это молчаливое одобрение, замешанное на любопытстве.
— Вы у нас первый такой, — обронил однажды директор, — обычно люди быстрее адаптируются, но дальше с ними не интересно. Вы же можете оказать корпорации серьезную услугу.
— Служу родной конторе! — отсалютовал я.
И все же они чем-то похожи между собой. Шевелюры Боба расческа не касалась, наверное, полгода, а физиономия Франкенштейна прямо лоснится от жира, из-за чего постоянно выскакивают новые угри. Зайчик хрустит леденцами с утра до вечера, да и директор с приветом: мало того, что подглядывает за сотрудниками посредством телекамер, так еще других приглашает! Сам был свидетелем: захожу бумагу на отгул подписывать, а вся немытая и нечесаная компания расположилась в кабинете и покатывается: вот, мол, охранники дают! А слесаря? Это же алкаши, у каждого в шкафчике спрятана бутылка!
При этом никаких оргвыводов не делается: для них это просто забава. Похоже, они не признают никаких правил, хотя сами вроде бы их разрабатывают: ПДД, к примеру. Недавно дошел слух, что разрабатывают какое-то ПЖД, но я, который пока не забывает умываться и причесываться (пусть и алкаш), в подробности не посвящен.
10
Ненавижу вспоминать вчерашние пьянки, пребывая во власти мучительного раздвоения: было? не было? помнишь? не помнишь? Точно было: party, гости во фраках, легкое опьянение (переходящее в тяжелое), ночевка у Брызгаловой, два цитрамона под язык, крепчайший кофе и дорога домой. Смутно помню, что блевала на автомобильной стоянке, но подруга, кажется, вовремя утащила с глаз общественности. Зато фокусника почти не помню, точнее, он предстает героем кошмара, который я пережила не то в цирке, не то на тахте Брызгаловой. События примерно такие: он выводит меня на середину арены, и тут я вижу, что трибуны цирка заполнены от первого ряда до галерки.
— Когда же это народ набежать успел? — спрашиваю растерянно.
— Не пугайтесь, это очередной фокус. Кстати, подпишите журнальчик.
— Ну, мне прямо неудобно… Я же не чародейка вроде вас, так, журналистка…
— Вы настоящая чародейка, уверяю! Вы такое делаете с жизнью, что любой фокусник обзавидуется! Гарри Гудини — дилетант в сравнении с вами! Семейство Кио — грубые ремесленники! Вы, кстати, сдали статью о торках? Браво, ударный будет материал! Но теперь-то мы можем опуститься ниже любого торка, верно? Гляньте вверх!
Гляжу, а зев чаши-трубки отдалился настолько, что мы вроде как на дне колодца оказались. Конечно, ниже торков: работай они даже шахтерами, все равно мы ниже!
— Но мы — выше! Парадокс, не правда ли?
— Не особый парадокс, — мотаю головой, — каждому — свое.
— Браво, браво! Jedem das seine, натюрлих! Киндер лахен! Киндер аплодирен!
Мама дорогая — дети на трибунах! Они смеются и аплодируют, потом начинают что-то кричать. Что именно? Ага, про диадему!
— Вы им нравитесь, видите, как хлопают! Более того, вас считают диадемой! И если они сейчас подбегут с журналами, боюсь, у вас в ручке не хватит чернил!
— Не надо, меня растопчут… — слабею вдруг от испуга.
— Если будете себя хорошо вести, не растопчут. В последнее время, надо сказать, вы себя вели не лучшим образом. Ну, что такое: мементо мори? Безобразие, ваши читатели этого не любят! А? Не слышу зала! Я ВАС НЕ СЛЫШУ!!
И сразу рев с трибун такой, что уши закладывает.
— Слышите: не любят! А Исаак с Авраамом? Вам разве не жаль: и сына, и отца?
И опять вой и свист трибун, в меня уже что-то летит, заставляя обхватить голову и присесть. Не надо, я буду хорошо себя вести!
— Вот это уже лучше! А почему вам не понравилось то, что сделал Боб? Вы игру слов какую-то придумали, но это ведь издержки институтского курса, не более!
— Да, что-то было… Боб… “Бобок”?! Но я ведь никому об этом не говорила!
— Мысли не менее важны, чем слова. Отбросьте эти мысли, вы же Маргарита Писемская, а еще — невидимый и грозный Мargpis! “Бобок”! А сейчас мы отправимся еще ниже и увидим иное пространство. В нашем новом цирке не одна арена, а несколько!
Мы спускаемся по винтовой лестнице, и вскоре вижу арену с опилками, на которой всадники в киверах и мундирах рубятся между собой: одни падают, окровавленные, другие победно потрясают стягами. Когда же замечаю карлика, сидящего в середине круга на барабане, вспоминаю: Ватерлоо!
— Вот оно, иное пространство. Кстати, вы тоже в нем живете. И довольно успешно.
— Где живу?
— В этом пространстве. Но об этом мы поговорим позже.
— Почему не сейчас?
— Мухи, знаете ли, мешают. Видите, сколько их? В этом пространстве они не были предусмотрены, но всякие сукины дети… Всякие гаденыши… Черт, да отстаньте же от меня!
Вижу, как он машет руками, а мух все больше, они облепляют упавших драгун и гренадеров, человека на барабане, да и чалма фокусника теряет блеск, сплошь облепленная гнусными черными насекомыми. Они лезут в уши, в рот, заставляя в ужасе бежать наверх, потом вниз, влево, вправо; а дальше: бя-аа… В общем, образцово-показательный алкогольный бред.
А тогда: душ, кофе, макияж, и вот уже в зеркале дама, которая не блюет, не пахнет, не писает, лишь источает запах дезодоранта и блестит перламутровой помадой! Не женщина — фея, разве что шлейфа нет, и с волшебной палочкой напряженка. “А вот у некоторых, — говорит ехидный внутренний голос, — есть такая палка! Помнишь Копперфилда?” Не помню, говорю же: не люблю вспоминать вчерашнее! Зеркало собирает меня из осколков в целое, и я почти совпадаю с той, что лежит на журнальном столике и победно улыбается. Чуть-чуть не дотягиваю? Ладно, еще пудры, поярче тени, и мы, считай, близнецы.
В последнее время Красавец сидит на планерке, уперев ладонь в подбородок, и грызет ногти. Говорят, этот процесс помогает освободиться от агрессивности; а жаль: лучше бы из нашего главного редактора выходила глупость.
— С исторической тематикой не хотите поработать? — спрашивает после планерки. А сам разглядывает цветную ксерокопию: то поднесет к глазам, то отставит — любуется.
— Смотря о чем писать, — пожимаю плечами.
— О, тема гениальная! Битва при Ватерлоо.
Я сразу напрягаюсь, но молчу, жду уточнений.
— Только заездили ведь тему, прямо скажем. Истрепали, сто раз переживали и тысячу выплюнули, верно?
Я киваю, мол, вернее не бывает.
— Поэтому я предлагаю поставить в публикации вопрос: а так ли все происходило? В точности ли соответствуют действительности описанные историками события?
— То есть как?!
— Есть сведения, что маршал Блюхер опоздал к Веллингтону. То есть не сам Блюхер, а его генерал Бюлов: он вышел на поддержку выше Фришмона, понимаете? Некоторые считают, что он успел вовремя, но так ли это? Вот недавно сделали по заказу картину: бегущие английские войска, Фришмон вдалеке, и Бюлов восклицает: “Где этот мерзавец — пастушок?!” Но поздно, исход сражения предрешен! Обещали еще сделать: “Въезд Наполеона в Лондон”.
— Куда?!
— Ну, какая разница, куда? Вам что — не все равно? Вот лично вам?! Это же такой был человек, он один всей Европы стоил!
“Красавец проснулся, — думаю, — сейчас начнет рвать и метать”. И тут — эврика! — вспоминаю про Веньку Портнова.
— Извините, — говорю, — но у нас историческую рубрику ведет другой журналист.
— Это же так здорово: когда кирасиры с саблями в зубах… когда маршал Ней кричит: “Я хочу погибнуть под этими ядрами!” Но они не погибли, они… Что вы сказали?
— Поручите, — говорю, — это Портнову. Я ведь больше по современности.
— Верно, верно… — и опять глаза в окно, на дворец. — Достраивают уже, скоро открытие будет. И вот об этом…
— Об этом — со всей душой! А насчет Ватерлоо увольте!
— Уволить? Я уже одного уволил, между прочим — Портнова! Но Писемскую мы, конечно, сохраним. Это же гордость нашего журнала, это наш символ! Кстати, пока не открыли Диснейленд… Вот визитка — съездите в эту компьютерную фирму, напишите о них, ну, в вашем коронном стиле.
Выскакиваю из кабинета — и прямиком к Веньке. Тот уже бумаги собрал, сложил в баул, теперь плакаты со стен отлепляет.
— Вот так: опускаюсь по социальной лестнице на двести сорок три ступеньки. Почему на столько? Когда лифт ломается, я считаю ступеньки при подъеме: раз, два, двадцать два…
— Все хохмишь… А мне что прикажешь делать? Писать за тебя о Ватерлоо?
— А-а, уже предложили? И как, согласилась?
— Отбрыкалась кое-как.
— А зря! Классная тема для тех, кто понимает!
Он сворачивает плакаты трубочкой, сует в баул и вскидывает его на плечо.
— Знаешь один эпизод той эпопеи? Когда лондонцы стояли на берегу Дуврского канала и вглядывались в сигналы семафора: победили они, дескать, или проиграли?
— Откуда я могу знать?
— Так вот, вначале они увидели сигналы: “Веллингтон побежден…” — а дальнейшее скрыл густой туман. Ну, тут такое началось: кто кинулся домой, кто с отчаяния — в канал. И только потом, когда туман рассеялся, они увидели полный текст: “Веллингтон победил Наполеона при Ватерлоо”. Усекаешь смысл?
— Если честно: нет.
— Ну, во-первых, в английском разница между “победил” и “побежден” — определяется зависимыми словами. А во-вторых, сравни с нашим временем: колоссальная разница! У нас напиши: “Побежден!” — и никакие уточнения не спасут! Потому что у Наполеона был всего лишь глупый маршал Ней, у нас же — Маршалл Маклюэн, и благодарная аудитория, готовая внимать любому “месседжу”, если он — из “медиума”! То есть наши розенкрейцеры — непобедимы!
Я даже не взглянула на визитку, настолько была расстроена. А потом гляжу: мама дорогая, в этой же фирме Зайчик работает! И хотя обычно распоряжения начальства не обсуждаю, направляюсь к Флюгеру.
— Нет, нет, только вы! — машет тот руками. — Вы поняли, чем заканчиваются отказы?
Он поднимает палец вверх, затем упирает в меня. На этом пальце тоже обкусаны ногти — эпидемия у них, что ли?!
Когда нет срочных заданий, я занимаюсь конкурсом. Неоперившиеся мастера пера прут из компьютера рядами и колоннами, что есть печальное следствие поголовной грамотности. Уродцы мои, недоношенные репортеры и очеркисты, недоделанные хроникеры и обозреватели — а ну, марш по ячейкам! В этой ячейке есть мед, значит, зародыш будет жить, а в этой, извините, питания нет. Понимаю, что кушать хочется, но не каждому же первому давать. “Если каждому давать, поломается кровать!” Что, цинично? Но жизнь вообще циничная дама, точнее, бабища с серпом в руках, гениально воплощенная в небезызвестном монументе. Вжжи-ик! — и нет ваших достоинств! Если же личинка увернется от серпа, то постепенно наберется сил и, если не падет жертвой непогоды или неурожая, выпорхнет полноценной собирательницей нектара.
Ну-ка, поглядим, годится ли в собиратели автор файла “Идиоты или гении?”. Речь идет о братьях-близнецах Чарльзе и Джордже — очевидные олигофрены, они тем не менее могут за секунду определить, каким днем недели будет, допустим, 12 июля 2083 года. Напрочь не помнят разговоров с родителями, зато помнят, какой была в день разговора температура воздуха. Крайне инфантильные в житейских ситуациях, они, однако, обладают чрезвычайно развитым обонянием и свои вещи узнают по запаху. “Идиоты! — говорят о них одни ученые. — Клинические идиоты!” Другие же заявляют: “Нет, настоящие гении!”
А ты, автор, — идиот или гений? Ни то, ни другое, но для начала неплохо.
А это что? Глянь-ка: нашли все-таки Атлантиду, и где бы вы думали? В Антарктике, под четырехкилометровым слоем льда, который надо всего лишь (!) убрать и обнаружить останки великой цивилизации. В корзину тебя, любитель пингвинов и древних цивилизаций, и двигаемся дальше, к aljaske. Ба, да это же карта! Настоящая Аляска, с Юконом, ожерельем Алеутских островов, горами, лесами, вот только названия населенных пунктов какие-то подозрительные: Форт-Петров, например, или Североюконск. Тут, насколько я помню, должен находиться Фэрбенкс, а на карте старательно прорисован губернский центр Эскимосск с обширными пригородами. Подпись же гласит: “Карта составлена в 1999 году в честь двухсотлетия создания Российско-американской компании”.
Тоже претензия на сенсацию, но — в узкопатриотических кругах. Мы с Америкой — бхай-бхай, территориальных претензий не имеем, а посему, коллега, остаешься на голодном пайке. Дальше идут: Шамбала, НЛО, трансвеститы, модные рестораны и, разумеется, эротика, которую я сразу отправляю в корзину. Пишет губерния, черт бы ее побрал! Стучит, долбит по клавиатуре, так что в конце сеанса связи я начинаю отчетливо слышать эту долбежку, вроде как тысячи дятлов прилетели под мое окно и стучат: тук-тук! тук-тук-тук! Не желаете ли прочесть обещанное послание про “Тунгусскую школу”? Что ж, никуда от вас, дятлов, не денешься…
Питомцы Тунгусской Школы
Совершенно секретные материалы
Много лет назад в небо над тайгой врезался сверкающий болид, вспыхнув, как новая звезда, и огласив окрестности страшным грохотом. За сотни километров мирные оленеводы-эвенки отрывались от своих дел, чтобы прислушаться к далекому грому и увидеть вспышку за горизонтом. Деревья в том месте легли веером, аккуратно уложенные неведомой космической силой, словно волосы под рукой парикмахера, трава и мох были выжжены, о животных же и говорить нечего. Естественно, десятки лет там ничего не росло, а место по понятным причинам считалось среди местных жителей проклятым.
Наверное, эвенки очень удивились бы, спустя много лет увидев, как спущенные на вертолетах трактора равняют обугленные опушки, а экскаваторы вгрызаются в глубь земли. Увы, если кто и выражал удивление, то унес его с собой в могилу. Потому что еще раньше экскаваторов сюда были десантированы бойцы отряда специального назначения, которые охраняли стройплощадку, как Кремль или Мавзолей (а может, и более бдительно). И вот под таким неусыпным надзором, буквально за считанные недели в глухой сибирской тайге, неподалеку от Подкаменной Тунгуски вырос… Нет, не “вырос”, а — “врос” в землю жизнеобеспечивающий комплекс, который мог бы выдержать даже прямой ядерный удар. Пять этажей в глубину, собственная газовая скважина, электростанция, бассейн, спортзалы и т. п. Эвенки, думается, посчитали бы это чудом, сотворенным самым могущественным шаманом. А если бы они увидели, как в тайгу завозят маленьких детей, то даже представить трудно, какие мысли возникли бы в головах простодушных охотников.
Что же касается кураторов суперсекретного проекта, то их мысли были следующие: создать в таежной глуши школу подготовки спецкадров для КГБ. Способных выживать в любых условиях, знающих языки, кунг-фу и подрывное дело, но самое главное — умеющих дистанционно воздействовать на людей и технические средства управления. Отбирать для проекта приходилось детей, чей мозг еще мягок, податлив и может принципиально измениться (у взрослых, увы, мозги достаточно заскорузлые). Где их отбирали? В обычных школах, по результатам специальных тестов, после чего ребенка увозили якобы в лагерь летнего отдыха на Черное море. Потом родители получали горестную весточку: ваш сын (дочь), к сожалению, утонул(а) во время шторма, и тела найти не удалось. Жестокая акция, но тогдашние руководители не думали, как известно, об отдельных людях: они мыслили другими масштабами.
В Тунгусскую школу было переправлено более сотни особо одаренных детей, с которыми кэгэбисты начали целенаправленно работать. Кодовое название проекта — “Раса” — намекало на то, что целью сделалось выведение нового типа человека, чьи возможности намного превышают среднестатистические, особенно в области паранормальной. А как, скажите на милость, можно воздействовать на людей? Читать запечатанные письма? Слышать, о чем говорят в другом здании? Сейчас многие делают ставку на технические средства (пресловутые “жучки” и проч.), но ведь известно: лучший “жучок” — это homo sapiens! Которому нужно всего лишь создать условия, а затем тренинг и еще раз тренинг! Одаренность — хорошо, но, как говорят классики, именно труд создал из обезьяны человека.
Сыграл роль и фактор места: в районе падения тунгусского болида почва и атмосфера сохраняют радиоактивный фон по сей день, что, с одной стороны, стимулировало трансформацию серого вещества, с другой — было небезопасно для здоровья. Вот почему личные апартаменты и столовая офицерского состава были обиты свинцовыми листами (разумеется, покрытыми сверху обычной древесностружечной плитой). В аудитории офицеры показывались ненадолго, а еще ежеквартально ездили в отпуск на большую землю. У воспитанников, напротив, спальни и столовые располагались буквально над эпицентром метеоритного взрыва, и можете себе представить, КАКУЮ суммарную дозу они получили.
Хуже всего приходилось гражданским специалистам, без которых, увы, не могли обойтись. Их квартиры свинцом не защищали, и если кто-то не успел завести детей, то здесь он лишался этой возможности навсегда. Впрочем, способность к деторождению им уже была не нужна: работа в школе приравнивала их к охотникам-эвенкам, случайно нарушившим границу “спецзоны” и потому обреченным. Будущие исследователи, думается, еще раскопают эти могилы, но нас больше интересуют судьбы питомцев Тунгусской школы.
В отличие от обычных людей, радиация была им не страшна, точнее, они использовали ее исключительно себе на пользу. Кураторам, правда, казалось, что пользу получит государство: еще бы, если вам служит столько вундеркиндов, способных остановить на скаку могучего лося, войти в горящую тайгу и выйти невредимым, сбить соболя без ружья или перенырнуть Подкаменную Тунгуску, вода в которой даже летом ледяная. Да что там Тунгуска, если удавалось менять курс гражданских авиалайнеров, чей путь пролегал над тайгой на высоте десяти километров! Одному воспитаннику такое было, конечно, не по плечу, но если на поверхность выходил отряд, то, глядя на летящий самолет, он сдвигал его курс на двадцать—тридцать градусов! Потом, естественно, самолет возвращали на место, хотя у генералов прямо руки чесались свалить какой-нибудь “Ту-154” или “Ил-62”, чтобы доказать: оборонный щит страны пополнился новым оружием ПВО.
Вскоре воспитанники научились вырубать на расстоянии компьютеры, стирать записи на различных носителях, а также нагревать жидкости до кипения (заметим: в будущем все эти способности помогли им без особого труда выжить в условиях девственной тайги). А пока кураторы в погонах потирали руки. Приехавшая из Центра комиссия, надо сказать, разинула рты: вот это, мол, будущие резиденты! Хваленый Джеймс Бонд — дитя малое в сравнении с этими малыми детьми! Впрочем, возникли и опасения (вполне обоснованные!) насчет подчинения столь продвинутых агентов вышестоящему начальству. Где, спросили, гарантия того, что воспитанники не выйдут из-под контроля? Кураторы замахали руками: да вы что, мы же из них сделали настоящих “зомби”! Они же молятся на нас и готовы исполнить любое приказание! Ох, как генералы жестоко заблуждались! Они не знали, что питомцы школы продвинулись в том числе и в духовном плане и прекрасно разбирались, “кто есть ху”. Они только выжидали время, понимая: просто так их отсюда не выпустят.
Для начала они решили использовать испытанный метод — саботаж. Нет, никто не объявлял забастовок и не отказывался от обязанностей, просто очередной испытуемый вдруг заболевал в самый неподходящий момент, и эксперимент откладывался. Другое испытание неожиданно давало результат намного меньше ожидаемого или вовсе не давало результата. И тогда в души перепуганных генералов закралось подозрение…”
продолжение следует
Кажется, я слышу голос Маркова: “Отбираешь дятлов для └медиума”? А потом заставишь их долбить └месседжи”? Ты, Марго, тоже из розенкрейцеров!” — “Отстань! — машу рукой. — Из меня розенкрейцер как из тебя Наполеон. Просто жизнь такая, понимаешь?”
Я люблю это выраженьице: жизнь, мол, такая, с ней приходится мириться. А какая она? Особенно если называется личной? С Зайчиком личная жизнь не задалась, с другими “бой-френдами” тоже, потому что все мы жутко занятые люди. Только соберешься расслабиться, посвятить любви (бог с ней, хотя бы “сексу”!) неделю-другую, как обязательно дернут, заставят куда-то бежать, а потом работать, работать, работать! Откуда при такой жизни, скажите на милость, браться детям?! Что-то могло бы сложиться с Марковым, он жил у меня три месяца, как-то естественно оказался в моей постели, и я одно время даже борщи ему варила. Теперь же понимаю: не так уж нужны были борщи, скорее, он нуждался в том, чтобы я разделяла тяжесть, которую он волок по жизни, как верблюд поклажу. То театральное начальство на него окрысится, то спонсоры откажут в помощи, то приглашенные актеры разбегутся по антрепризам, и все это надо тянуть вместе с ним, так сказать, разделять ношу пополам. Что любопытно: он и работал не так интенсивно, как я (иногда ему просто не давали работать), зато тяжесть взваливал на себя такую, что на десятерых бы хватило.
А кому это надо? Есть люди, на лбу у которых будто стоит клеймо неудачника, потому что они любят плевать против ветра, нарываться на неприятности, лезть на рожон etc. etc. Они страшно далеки от народа, мне же следует быть ближе к народу, которому нужны вовсе не заумные постановки Маркова, а мои эффектные очерки и репортажи.
В голове сумбур вместо музыки, я собираюсь заканчивать сеанс, когда экран опять начинают заполнять мухи. Вот незадача: я тут медоносов, понимаешь, пестую и лелею, а мне снова подкидывают мерзких черных насекомых! Какой же гад их засылает?! Роюсь в почте без особой надежды (обычно такие бяки засылают анонимы) и обнаруживаю инициалы ПМ. Что же пишет этот “Петя Макаров”, “Павел Михайлович” или, быть может, “Пегая Мышь”? Ага, задает вопрос: “Как идет охота? Мухи не мешают?” Значит, правильно угадала, именно этот “Паршивый Молокосос” или, если угодно, “Полный Мудозвон” наводнил экран жужжащими черными точками! Остается нажать “ответить” и написать: “Охотимся помаленьку. А вам что — хочется быть Геростратом?” Хотя и не уверена, знает ли этот отмороженный “ПостМодернист”, кто такой Герострат? Жду и вскоре получаю ответ: “Не надо так интенсивно охотиться, нужен — костер!”
11
Перемещаясь пешком, я редко встречаю знакомых (мегаполис все-таки!), но колесный транспорт увеличивает вероятность столкновения, и порой, двигаясь в пробке или ожидая зеленый сигнал, я вдруг замечаю их, выпавших из моей жизни, казалось бы, навсегда. То есть никаких “казалось бы” — выпали, причем навсегда. Но абсолютно алогичное желание что-то “пробудить”, “вернуть” заставляет раскрывать рот и выкрикивать идиотское: “Эй! Кажется, мы где-то встречались?” Возможно, это опять борьба с хаосом, тщетное желание подержаться за чужое плечо, как за опору: вот, мол, стоит человек, с которым вас что-то связывало, и он тебя помнит, и даже согласен вечерком, когда у вас обоих кончится трудовой день, попить с тобой пивка. Помнишь телефон? А как же! К вечеру выясняется, что телефон ты не помнишь, а записную книжку давно посеял. То же самое (думаешь ты, глядя на телефонный аппарат) происходит и с противной стороной, которая вяло перебирает какие-то листки, блокноты, после чего, махнув рукой, включает телевизор.
Моя преподавательница истории меня не узнала. Заметив ее, шагающую с кошелками по тротуару, я тормознул, выскочил и лишь потом понял, что забыл отчество! Имя помнил — Алла, а дальше как: Аркадьевна? Борисовна? Она долго вглядывалась в лицо, надев очки, после чего прозвучало:
— А вы изменились. Хотя сейчас — все изменились.
— Ага, — говорю, — кроме нашего бывшего ректора. Это же его портреты на столбах висят, верно? Хорошо выглядит, даже не постарел ни капельки!
— Он выдвинул свою кандидатуру на пост главы города, это верно. Только вы ошибаетесь, если думаете, что он не изменился. Он, быть может, больше всех, — тут она как-то странно на меня взглянула, — и ректор он не бывший, а вполне действующий.
— Ну, тогда я — бывший!
Я не решился сказать, что она — тоже. Очки, связанные проволочкой (это я сразу заметил!), стоптанные туфли и пара бананов в кошелке, наверное, для внуков. Гордая бедность или, если угодно, бедная гордость, на которую с фасада соседнего дома (ирония судьбы!) глядел моложавый ректор-кандидат. Насколько помню, осенью он всегда открывал общеинститутский кросс, зимой — катался на горных лыжах, а по весне сплавлялся по бурным речкам на байдарках. С этими “хобби” и связали его избирательную кампанию: на плакатах сплошные байдарки, водопады, беговые дорожки, а сам кандидат в кроссовках “Puma” призывает: “Оpumнитесь! И вместе со мной — к вечной молодости!” Иногда рядом с ним изображали толпу в таких же кроссовках, бегущую на восход, где вместо светила из-за горизонта встает сияющая, как солнце, избирательная урна.
— Вам нужно закончить курс! — говорила Алла Борисовна (вспомнил отчество только благодаря поп-звезде). — Времена тяжелые, но Таня Прохорова все равно на кафедре осталась и преподает! Помните ее?
— Это светленькая такая, которая с косой на первом курсе ходила?
— С косой — это Катя Монина. А Таня черноволосая, со стильной стрижкой. Двое детей, но все равно тянет курс зарубежной истории.
— Про Наполеона, значит, Бонапарта лекции читает?
— И про него тоже. А вам нужно обязательно закончить! Восстановитесь на заочный, а дальше все от вас зависит. Хотите, я с вами позанимаюсь?
Она записала телефон, но я его, естественно, потерял. В мои годы, как шутит Севка, “пора к земле привыкать”, а не заканчивать неоконченный гуманитарный курс. Я мало из него помню, но про то, что в одну воду дважды не входят — засело в мозгу, так что не надо тормозить, заметив в толпе знакомое лицо.
А что надо? Оpumниться и попытаться понять новые правила игры. В жизни я эти правила не очень понимаю, но компьютер дает какие-то намеки: играй, мол, в ПДД, в загон, и все будет о’кей! В новой версии загона, которую подарил Зайчик, “маленьких”, оказалось, ублажили не только длинными ушами: фигурки стали еще подвижнее, а главное — безжалостнее. “Большим” тоже кинули подачку, разрешив отсиживаться в углах, но углы скорее напоминают резервации, где шансов на победу никаких. Те же смельчаки, которые не желают юркнуть в угол, как правило, окружаются “маленькими”, как большая рыба — пираньями, а дальше только рожки да ножки остаются. Опустили, словом, игру, поскольку шансы стали неравными.
— Хотите поиграть? — предложил я однажды секретарше. Директор был в отъезде, и фифа робко приблизилась к монитору. Я быстренько ее обучил, желая проверить: это я нерасторопный, или игра изменилась?
— За кого будете играть?
— За маленьких.
— Но они, предупреждаю, в принципе сильней.
— Да ну… Они такие лапочки ушастенькие, такая прелесть!
Встав на сторону “маленьких”, она быстро выиграла, оставив в живых лишь нескольких забившихся в угол “больших”. Когда же я упросил ее переменить позицию, она и головкой крутила, и язычок высовывала, но ничего сделать не смогла.
— А кто это такие, как вы думаете? — спросил я. — Ну, если обратиться к жизни?
— К жизни? Я думаю, это мы — и торки. Я этих огромных усачей боюсь, если честно. Но мы, хотя и меньше, — загнали их в углы, верно?
— Под землю, — уточнил я, — и — далеко не всех.
Торки действительно разворачиваются: говорят, прибрали к рукам очередной рынок, а еще поставки наркотиков наладили. Все чаще усатые физиономии мелькают в уголовной хронике по TV, и там же постоянно сообщают о невозможности бороться с этим злом. “Почему?!” — вопрошают журналисты, а им отвечают: потому что торки, не смущаясь, идут на подкуп, на убийства, опаивают свидетелей какой-то жуткой настойкой, прячут трупы в катакомбах, и вообще у них круговая порука, против которой мы бессильны. И верно: иногда совершенно непонятно, чем они живут и дышат. Однажды сидим с Якубом, и тот вдруг спрашивает про библейского Ибрагима, которому Бог приказал убить сына.
— Знаешь эту историю? И как он потом ангела послал, который сказал: не надо, опусти нож! Как думаешь, правильно послал?
Я пожимаю плечами: какое мне дело?
— Некоторые торки считают, что правильно. Но другие говорят: неправильно! Надо было, чтобы Ибрагим убил, тогда бы у него был настоящий Бог! Великий Бог!
Сквозь алкогольный туман с трудом пробивается что-то древнее, забытое, что закидано в памяти всяким хламом, и нужно тебе как баян — козе. Чего ты мозги пачкаешь, говорю, старый сутенер? Сводник, продажная душа, тебе же бабки нужны, и больше ничего!
— Ай, угадал! — смеется Якуб. — Бабки — хорошо! Я знаешь, чего хочу? Пять комнат иметь, вон там, на самом верху!
Он указывает на медиа-небоскреб, поблескивающий стеклами в закатных лучах.
— И чтобы девочки там клиентов принимали?
— Зачем девочки? Для этого я дом куплю трехэтажный! А там буду дела делать.
— А не убьют за такой размах — свои же?
— Если Якуб будет иметь пять комнат, не убьют. Наоборот, уважать будут!
— Мечтать не вредно, — говорю, — Когда сидишь под землей, всегда хочется наверх.
— Это ты правильно говоришь. Но мы вам нужны. Вы не хотите убирать свое говно — его уберем мы, торки. Вы не хотите лезть под землю — мы полезем! Мы вам и фрукты привезем, и наркотики! И наши женщины вам нужны, потому что ваши старые уже, даже если молодые. Вы вообще старые, а мы — молодые, понимаешь? Детей много рожаем, много-много!
— И у тебя, что ли, дети есть?
— Конечно! Семь, только они не здесь живут.
Проныра Якуб становится в такие моменты заносчивым, в глазах посверкивает, отчего хочется надеть латы, вскочить на какого-нибудь Россинанта и отправиться бить сарацинов. Или пригласить Севку, который заехал бы этому торку “в пятак”.
Новые правила можно осваивать и через иллюстрированные журналы, которые нам засылают бесплатно, как VIP-конторе. Когда курьер привозит пачку таких изданий, первой их пролистывает секретарша, затем все желающие; и хотя я понимаю: цена этим глянцевым шедеврам — копейка в базарный день, тоже пролистываю. Есть там какой-то секрет, который я никак не могу разгадать: вроде бы кастрированная жизнь, но чем-то привлекает, притягивает как магнит.
Однажды меня поджидал сюрприз: с обложки глядела знакомая физиономия. Улыбка, широко распахнутые глаза и подпись во всю страницу: “Молчащий заговорил!”. Я таращился на обложку, вертел в руках журнал, однако сомнений не было: “дитя во времени” сделался звездой!
Я даже не сразу вник, что немой и вправду заговорил: в журнале было помещено целое интервью, где некий журналист дотошно пытал “дитя” насчет его взглядов на окружающий мир. А тот охотно делился, да что там — болтал взахлеб: про то, что хочет во дворец, про любимого “Щелкунчика”, даже о сдохшей сколопендре упомянул! “У нас?!” — удивлялся журналист, но тут же давал курсивом: “А почему бы нет? Наша жизнь постоянно меняется, и мы тоже меняемся, сами того не замечая. Вот вам пример: человек, который много лет был нем как рыба, неожиданно обрел дар речи! Для этого, заметьте, не понадобились библейские чудеса и вмешательство медиков: просто общие перемены затронули и биологический аспект!” Разумеется, было сделано несколько колоритных кадров, причем в каждом присутствовал дворец Спящей Красавицы — вроде как символ тех изменений, о которых взахлеб твердил труженик пера.
С журналом в руках я взялся прогуливаться по офису, ожидая, что кто-нибудь попросит почитать. Вот тогда (о, тщеславие!) я и скажу невзначай, мол, это мой знакомый. Первой клюнула секретарша, для начала, правда, одарив меня взглядом типа: ну, и знакомые у вас! А через минуту лениво зашуршал страницами Франкенштейн.
— Да знаем, что знакомый, — сказал он. — Это даже любопытно: твой знакомый — сделался журнальной “звездой”! Надо Бобу сказать…
Мне почему-то сразу расхотелось хвастаться: разве этого урода чем-нибудь удивишь? Потом я два дня мотался по развозкам и лишь сегодня, когда выдался денек посвободней, заворачиваю на свалку.
Возле будки торчит милицейский “воронок”, но стражей порядка почему-то не видно. Обхожу будку и вижу их вокруг пресса — не иначе, “звезда” демонстрирует гаишникам любимую игрушку. А ты тоже не лишен тщеславия, немой! Оно у тебя, конечно, младенческое, потому ты и обозвал стального Молоха (Ваала?) сказочным Щелкунчиком. Почему он, кстати, молчит? Не залита солярка? Я приближаюсь, народ безмолвствует, а двое в милицейской форме что-то измеряют и делают записи в блокноте.
Бывает, некоторым картинам не веришь, будто тебя разыгрывают, демонстрируя верхнюю часть тела, а вторую часть — спрятав. Ты тупо обходишь пресс, надеясь увидеть вторую часть, где ноги, и убедиться: это фокус, как в цирке, когда пилой разрезают ящик с ассистенткой. Но второй части нет! Тупо возвращаешься назад, и вдруг всплывает: сколопендра…
12
Домой возвращаюсь на трамвае. Лучше бы села в метро: вагон встал в середине Центрального проспекта, и ни с места! Впереди скопилась целая вереница трамваев, а тогда: вылезай и топай вдоль путей к ближайшей станции подземки.
Вначале думала, что сошел с рельсов вагон, но дело оказалось в другом: пути перегородили “скорая помощь” и пожарные машины, скопившиеся возле одной из подземных “дыр”. Что-то случилось? Точно: выносят кого-то, накрытого простыней. К носилкам кидаются торчанки в черных платках, выводок детей, и воздух наполняет плач. Такое у нас бывает: то обвал, то от канализационных миазмов остановится сердце очередного рабочего. Статистика, почти банальность, в местных новостях об этом даже не всегда упоминают.
Но я почему-то не ухожу. Простыню откидывают, между женскими спинами мелькает запрокинутое к небу лицо, и, хотя покойники редко похожи на живых “прототипов”, профиль кажется знакомым. Нерешительно делаю шаг, другой, вой уже вокруг меня, и наконец убеждаюсь: тот самый. “Зачем кого-то насиловать, а? Вылезать отсюда надо!” Неожиданно чувствую спазм — как они могут гладить это раздавленное тело?! Торчанки воют, склоняясь над трупом, кто-то его даже целует, и охватывает “сюрриковое” ощущение: богини смерти! Я же могу только словами кидаться: мементо мори, знаете ли, а заставь поглядеть в глаза безносой, — описаюсь!
— Якуб приехал! — говорят сзади. Раздвигая толпу, к носилкам подъезжает потрепанный “шевроле”, из него выскакивает черноволосый человек в костюме и, схватившись за голову, кричит: “А-а-а! А-а-а!” Выбравшись из толпы зевак, спешу к проспекту, где шуршат шинами автомобили. В себя прихожу, когда слышу:
— Марго, куда несешься? Может, подвезти?
Это дизайнер Гена — притормозил и распахнул дверцу.
— Там что, ЧП?
— Угу. Слушай, поехали отсюда?
Гена включает приемник, и машина срывается с места. Вначале перед глазами — черные точки, которые превращаются в рой блестящих навозных мух, желающих облепить лицо, словно это меня только что вынесли из “дыры”. Но постепенно я опять собираю себя, вспоминая недосягаемую и совершенную женщину, выходившую утром из дому. Гена — молодец: не давит на психику, только подпевает мелодии из приемника. Он вообще классный: мой портрет на обложке — это дело его дизайнерских рук, умелых и проворных. Вблизи заметно, что здесь у меня родинка, там — пигментное пятно, Гена же виртуозно убрал ошибки природы.
— Спасибо, Ген, за портрет, — благодарю с опозданием, — c меня причитается.
— Не за что, это мне даже в удовольствие. Вот главному я одну картинку сочиняю, так это полный отпад: “Въезд Наполеона в Лондон”!
— О-о! — завываю я, как торчанка над погибшим. — Только не об этом!
Сегодня я буду плохо спать. И опять увижу существ, которые вальсируют в огромном зале с колоннами, устраивая свой жуткий “волейбол”; и, конечно, потребуется выпить таблетку. “В нашем городе что-то происходит”, — говорит внутренний голос, а ты его финазепамом: р-раз! “В нашем городе…” — а ты элениум вдогонку, и вот уже тревожные мысли, как голландские гренадеры, бегут прочь, крича: “Спасите!” Бежит Спящий Красавец, держа под мышкой картину с Бонапартом; бежит и Зайчик. “А про нас когда будет? — оглядывается он на бегу. — Хочу про нас!” Ах ты, грызун, в эксгибиционисты записался?! Так вот же тебе таблетка: вылетая, как булыжник из пращи, она сбивает Зайчика, и только задранные лапы дергаются в конвульсии. Ну, кто следующий? А-а, господин Копперфилд! Вы опять решили порадовать публику эффектным иллюзионом? Фокусник раскланивается, достает свою палку и начинает дирижировать оркестром: здесь дуют могучие тубы, там бухают барабаны с контрабасами, так что приходится накрыться подушкой. Однако оркестр сменяют сидящие на трибунах дети, то есть “киндер”, которые “лахен” и “аплодирен” с такой силой, что стены сотрясаются.
— Это не совсем дети, — говорит знакомый голос. Господи, и Марков затесался в этот кошмар!
— Знаешь, Марков, не ПЗД!
— Мое дело — предупредить. Ты, конечно, можешь долбить меня таблетками, как охотник вальдшнепов, но ведь придется проснуться!
— Поучи жену щи варить! Ха-ха, да у тебя и жены-то нет, она же ушла!
— Это к делу не относится.
— Еще как относится! Ты там свои протесты устраиваешь, хочешь и Urbi, и Orbi, и чуть ли не самому Создателю показать какое-то слово, будто бы что-то объясняющее, но увы тебе, Марков! Я пишу тысячи, нет — десятки тысяч слов в неделю и ни одно из них, в сущности, ничего не объясняет! И вообще, мне кажется: это ты — “Пегая Мышь”, мешающая отлову пишущего планктона! А? Угадала?
— Может быть, и угадала. Только дело опять же не в этом.
Я не собираюсь выяснять, в чем дело: щелк! — и Марков исчез. И остальные исчезают; и благостная серая пелена наползает, чтобы накрыть до утра.
Утро не приносит облегчения: слишком далека опухшая физиономия в зеркале от идеала, над которым трудился Гена Пырьев. Посмотреть, что ли, почту? Я вглядываюсь в экран монитора, а сама боюсь увидеть на нем раздавленного торка, над которым воют богини смерти. Это воет другая жизнь, которую мы любой ценой желаем забыть — мы, лихорадочно выпускающие глянцевые журналы, организующие дурацкие конкурсы и летающие по планете по путевкам туристических фирм. Кстати, сегодня я иду в турфирму “Пилигрим”, причем инкогнито, под видом рядового клиента, приглашенного на презентацию.
Фирма расположена в центре, поэтому добираюсь пешком и, надев темные очки, вхожу в стеклянную дверь. А у них тут неплохо! Оглядываю панно с изображением бредущих на восход “пилигримов”, люстры, когда длинноногая, беловолосая и загорелая маклерша хватает под руку, чтобы провести в зал. Чем-то она напоминает куклу Барби. То есть ее зовут Таня, но для меня она Барби; ее же начальника — коротко стриженного и лучащегося улыбкой — я называю Кеном.
— Ваше имя?
— Рита, — говорю я, не греша против истины и в то же время — соблюдая должную степень секретности. Барби приносит флажок на ножке и ставит на мой стол. “Рита”, — читаю на флажке: надо же! Тут же появляется чашка кофе, затем зал погружается в полумрак, и на огромном экране начинают мелькать “крокодилы-пальмы-баобабы”. Рекламную лекцию проводит Кен: вот, господа, лазурный берег моря! Вот пятизвездочный отель на лазурном берегу! Если отель не устраивает, к вашим услугам апартаменты, расположенные прямо на линии прибоя! Вот двери ваших апартаментов! Вот спальня! Вот сральня! Последнего он, конечно, не говорит, но смысл близок (к тому же незаметно включенный диктофон позволяет расслабиться и особо не вслушиваться).
— Будьте добры: не оглядывайтесь… — доносится сзади тихий голос. — Это опять мы, Служба безопасности.
— То есть Тунгусская школа? — уточняю, чувствуя неприятный холодок в спине.
— Именно так. Мы должны вас предостеречь.
— Интересно: от чего на этот раз?
— Это довольно сомнительная фирма, если не сказать больше.
— Ну, да, вместо Багамов отправляет клиентов на Соловки!
Чувствую, как сзади усмехаются.
— Вы не так далеки от истины. Многие клиенты, уезжая по путевкам этой фирмы, просто не возвращаются обратно.
— Ну, знаете ли… Вы там не перемерзли, в Сибири-то? Когда в инкубаторе своем жили? Говорят, низкие температуры сказываются на умственно уровне!
— Члены нашей группы имеют высочайший умственный уровень! Кстати, мы обещали вам продолжение нашей истории… Вот она.
На стол ложится стопка листов, я машинально их перелистываю, когда же оглядываюсь, вижу пустой столик. Голос был тот самый, из цирка, но от человека остался только флажок с именем Толик. А с экрана брызжет солнце, бронзовые отдыхающие нежатся на пляже, несутся по морю на скутерах и взлетают в небо на дельтапланах. Кен поднимает над головой ключи: одному из сегодняшних клиентов апартаменты достанутся бесплатно! Всего лишь на один месяц, но все равно — не упустите шанс, поучаствуйте в нашей лотерее! Приглашенные “Даши”, “Маши”, “Коли” и “Сережи” поднимают руки и трясут ими, как выучившие урок первоклашки. Я тоже хочу поучаствовать, но рука, вскинувшись, вдруг никнет и тянется к сигаретам. “Идиотка! — говорю себе. — Сейчас же подними руку и возьми у этой Барби-Тани лотерейный билет!” Рука, однако, и не думает слушаться приказаний.
— А вы что читаете? Наши проспекты? — склоняется надо мной Барби-Таня.
— Я? Нет, это другое… Да мне и не дали проспектов!
— Пожалуйста, возьмите. А как насчет лотереи?
— Я, пожалуй, пропущу. Месяц не подходит.
— Дорогая Рита! — заводится Барби. — Фирма “Пилигрим” предоставляет более чем гибкую систему услуг! Если вы выиграли апартаменты на январь, то по вашему желанию время могут заменить на июль и даже на август!
— Да? — удрученно спрашиваю. — Но я вообще не люблю апартаменты. В смысле — готовить не люблю, предпочитаю рестораны.
— Фирма “Пилигрим” по желанию клиента предоставляет более дешевые апартаменты — без кухонного блока. Они рассчитаны на тех, кто не любит готовить.
“По всем позициям окопались пилигримы… — думаю с неудовольствием. — А главное, орет так, что на нас уже оглядываются!”
— И все-таки я пропущу, — говорю по возможности твердо.
Я уже ненавижу себя, но больше всего — Толика. Поздно я оглянулась, Толик: заикнись я о твоих бреднях, местные “секьюрити” просто вышвырнули бы тебя на улицу. А ты не ломай людям бизнес! Мне тоже не нравится, быть может, набриолиненная прическа Кена и приклеенная улыбка Барби-Тани, но я же не лезу со своим уставом в чужой монастырь! К тому же вот, на сцену выходит человек, недавно вернувшийся с Сейшельских островов. Упитанный, бронзоволикий, улыбчивый — вот вам, кретины, наглядный пример вашей неправоты!
А внутренний голос ехидно говорит: “Брось, таких └вернувшихся” можно пачками подготавливать! Это же проще пареной репы!” То есть вечер испорчен: ни работы, ни отдыха. Психологи в таких случаях говорят: у вас неправильная установка. А виноваты в “установке” вот эти, которые пишут:
В определенный момент нашей истории Тунгусская школа оказалась ненужной властям. Более того, она сделалась опасной для них, ведь новые люди могли использовать воспитанников в своих интересах. Поэтому был отдан приказ: школу — уничтожить!
Эти люди не знали, что воспитанники школы намного превзошли то, что им вменялось в обязанности. По своим каналам они узнали о секретном приказе и успели подготовиться к ликвидации, для начала обесточив цепи, ведущие к заложенным в подвалах зарядам. Можно представить, как нажимали в Москве эту “красную кнопку”, а потом звонили своим агентам на берег Тунгуски: “Ну, как, взлетели на воздух? Не взлетели?! Эт-та почему?!” Разумеется, у них был и запасной вариант — местный, но рубильник на другом берегу так же оперативно был отключен от электропитания. Солдат отдельной роты, которые могли расстрелять школу из гранатометов, обезоружила группа воспитанников (не нанеся при этом никому даже увечья!), после чего стали готовиться к самому худшему.
Старший первой группы сказал: “Они уже испробовали все варианты и знают, что результата не достигли. Подлетное время от ближайшего аэродрома стратегических бомбардировщиков — два с половиной часа. Значит, за два с половиной часа нам нужно полностью покинуть территорию”. Он немного не угадал: с бомбами решили не связываться, просто выбросили десант в количестве двух полков ВДВ, да еще с бронетехникой. Но — было уже поздно. Ликвидаторы застали только запертых в каптерках солдат охраны, воспитанники же растворились а тайге, введя в действие отработанную тактику выживания в одиночку.
Ясное дело, что в их домах, а также у знакомых были устроены засады. Однако воспитанников давно уже не связывали никакие родственные и дружеские узы. Они находили друг друга в условленных местах, объединялись в боевые “тройки” и постепенно налаживали деятельность. Они, собственно, всего лишь исполняли свою функцию: ЗАЩИТА и ОХРАНА. Но только служат они не властям предержащим, а высоким принципам, вошедшим в плоть и в кровь этих молодых героев еще в сибирской тайге.
Бредятина, одним словом. Собираюсь порвать бумажки, но здесь этого делать не стоит, лучше выйти на улицу. Как куда?! Проветриться, и вообще: какое вам дело?! Быстроглазый Кен как-то углядел, что я собралась уходить, и теперь скачет передо мной: мол, сделали ли вы свой выбор? Увы, говорю, мне больше нравится непритязательный пейзаж Белого моря где-нибудь в районе Соловецких островов. Ноу проблем! Там сейчас как раз выстроен новый коттеджный комплекс, уже сдаются номера! Там знаете, какой дайвинг?! Просто сумасшедший, ведь на беломорье морская фауна и флора — полный отпад! Но я…
— Нет, это не разговор! Танечка, проведите в кабинет — кого? Ага, Риту!
Тупо следую за Барби, усаживаюсь в кресло и озираю рекламные плакаты. Чего здесь только нет: и остров Бали, который в Индонезии, и Тринидад, и Пукхет в Таиланде. Но, как пел бард: “Там хорошо, но мне туда не надо!”
— Вот фотографии коттеджного поселка… Вот база аквалангистов… Вот морские звезды, добытые по время прилива…
Откуда-то набегает еще несколько Барби и парочка Кенов, которые наперебой суют буклеты, плакаты, бланки, обволакивая меня тонкой пахучей паутиной. Я прямо чувствую ее запах — классная парфюмерия! — и, виток за витком, вокруг образуется кокон. “Вы прекрасно там отдохнете!” — воркует левая Барби, а правый Кен подвигает бумажку, дескать, подпишите! Кто вам сказал, что уезжающие по нашим путевкам не возвращаются? Сотрудник Службы безопасности? Из тунгусской тайги?! Да где вы видели службу такую, это же выдумка, самодеятельность честолюбивых идиотов! А мы фирма серьезная, наша главная задача — это забота о клиенте, которого мы ведем от трапа и до трапа. Мы с него пылинки сдуваем, как вот с вас! Левый Кен легким щелчком сбивает пылинку с плеча, а правый еще ближе бумажку двигает и уже ручку достает. “Вам самой не захочется возвращаться сюда! — шепчет он. — Так что подписывайте, не раздумывая!”
Говорят они, конечно, другое, но слышится именно это. А значит, Марго, опять пора глотать финазепам. Ты ведь даже не сказала этим остолопам, что наличность забыла дома, а кредитку так и не удосужилась завести!
— Что же вы, а? — обиженно вскидывает бровь левый Кен.
— Мы столько времени на вас потратили! — восклицает правый, а Барби презрительно поджимает губы. Прямо детский сад: если так, то мы с тобой не играем! Знаю: выложи я визитку и расскажи о будущей статье, сразу расцветут в улыбке и угостят чем-нибудь получше растворимого кофе; но я не выкладываю. “Секьюрити” выводят меня на улицу, дверь хлопает, и Бали вместе с соловецкой флорой и фауной остаются в недосягаемом прекрасном далеке.
Спустя два дня звонит Брызгалова и, захлебываясь, сообщает, что приобрела путевку на Бали. Приобрела в “Пилигриме”, вбухав все отпускные, да еще заняв кучу денег.
— Ну да ладно, однова живем, как говорится! Когда еще побываю на Филиппинах?
— В Индонезии, — поправляю я.
— Серьезно?! — приятельница ржет. — Ну, для нас это одно и то же!
Вот, думаю, замечательный повод посмеяться над собственными комплексами, но почему-то смех застревает в горле. И я осторожно намекаю, мол, фирма — несколько сомнительная. Брызгалова бушует: не может быть, я проверяла, к тому же Ковлягина ездила…
— И как, вернулась?
— В каком смысле — вернулась?! У тебя там с головой все в порядке? Они же всегда возвращаются!
— Как знать, — говорю, — некоторые считают, что не всегда.
— Ну, Марго… Поделишься с тобой приятным, а ты всю малину обгадишь!
На работу идти не хочется, но надо. Механическими движениями наношу краску, размышляя: если надену юбку, то надо надевать и туфли на высоченном каблуке, что не очень удобно. Однако красота требует жертв, поэтому терпи, Марго. Диктофон, фотоаппарат и деньги с трудом размещаются в сумочке, после чего, бросив взгляд в зеркало, выхожу на улицу.
Зря я не тормознула машину, решив сегодня сэкономить и доехать на метро. Зря я вообще надела плотно облегающую юбку, а главное — эти идиотские туфли, на которых не то что бежать — спокойно шагать невозможно! Впрочем, мысли скачут вдогонку, и я бегу (изо всех сил!), выкрикивая что-то нелепое вроде: “заберите-деньги-а-документы-оставьте!” Никаких документов в сумочке нет, но очень уж диктофон жалко, а также цифровой редакционный фотоаппарат, за который Красавец теперь проходу не даст. Белобрысая голова похитителя исчезает за углом, затем трещит ступинатор, и я пашу носом землю.
Кровь на коленке, грязь на руках, слезы из глаз — даже не знаешь, что вытирать вначале. “Ничего!” — решаю и, опустившись на поребрик, бессильно реву. Когда меня кто-то тормошит за плечо, я истерично отмахиваюсь, дескать, оставьте человека в покое, дайте погрузиться в свое горе! Но погрузиться не дают, ругаются, затем суют под нос сумку:
— Ваша?
Господи, моя! Я хватаю ее обеими руками, после чего сквозь поток жидкости из глаз замечаю здоровяка в майке-тельняшке и белобрысого похитителя. Странно: издали он казался крупнее, а вблизи — просто шкет, лет двенадцати, наверное.
— Смотрю — бежит! — докладывает тельняшка. — А в руках сумка! Ага, думаю, врешь — не уйдешь! С каких это пор, думаю, пацаны с женскими сумками стали ходить? Ну, у меня ведь первый разряд, куда этому недоноску против меня! А? Куришь небось, недоносок? Или клей нюхаешь? Щас в ментовку пойдем, там тебя быстро оформят!
Шкет хнычет, размазывая крокодиловы слезы, только я тоже настроена решительно. Наказать малолетнего преступника, причем образцово! Поначалу пытаюсь идти на сломанном ступинаторе, потом снимаю туфли и топаю босиком.
— Дяденька! Тетенька! — хрипит шкет, которого держат за шиворот так, что ворот превратился в удавку.
— Молчи, недоносок, с ментами будешь объясняться! Наплодили вас, уродов, непонятно для чего! Папка небось алкаш? И мамка глушит водяру, так? Или, может, сами вы нэ мэстные, и вам надо поможить? Щас поможим, подожди немного!
Странно: мне уже не хочется идти в милицию. Во-первых, у меня довольно идиотский вид без туфлей, во-вторых… Просто не хочется. Решительность моя испаряется, как недавно испарилась сумка, но обрести ее вновь этот здоровяк в майке вряд ли поможет. Более того, он мне чем-то неприятен, хотя по идее я должна испытывать к нему благодарность.
— Знаете, я, наверное, не пойду…
— Как это?! — тормозит тельняшка.
— Ну, не хочется.
— А с этим что делать?
Он подымает за ворот белобрысого, будто вздергивает на виселицу.
— Господи, да вы же его задушите!
— И поделом… — бормочет здоровяк. — Вы, я вижу, с приветом дамочка. Хотя мне чего — пусть гуляет! Пшел отсюда, гаденыш!
Через минуту я уже одна, идти со сломанным каблуком невозможно, а боль в коленке становится все ощутимей. И опять наворачиваются слезы: бедная-несчастная, как я сейчас невообразимо далека от журнальной Маргариты Писемской и едкой электронной Margpis! Я роюсь в сумочке, выискивая косметику, когда кто-то окликает:
— Эй! Чего ревешь-то?
Ага, это белобрысый — встал напротив и ногой клумбу ковыряет.
— Ну? Чего теперь надо? Подонок!! Может, опять хочешь сумку схватить? Так я тебя сейчас из баллончика так окачу, три дня будешь реветь!
— Слезогонкой, что ли? — спрашивает, отодвигаясь на всякий случай. — Тогда не три дня, а три часа, не больше. Хотя я про другое хотел сказать — про туфли ваши…
— И что же скажешь?
— Тут за углом будка есть, в ней один торк работает. Знакомый мой, короче. Он вам за полчаса все отремонтирует.
Я долго смотрю на малолетнего преступника, затем вскидываю сумку на плечо.
— Веди к своему торку.
13
— Эй, гражданин!
Я вздрагиваю.
— Что?!
— Здесь, вообще-то, оперативные мероприятия проводятся!
— А где… Что произошло?!
— А то не видишь! В пресс человека засунули! Вылезать пытался, по всему видать, только не сумел…
Руки вытянуты вперед, пальцы скрючены, и волосы ветерком шевелит — как у живого, короче, поза. И если бы не отсутствие нижней половины, оставшейся между сомкнутых “жвал”… Кровь уже подсохла, она больше похожа на краску; и, как всегда в таких случаях, мысли возникают нелепые: “Что он кричал? Какие слова? Он же, наверное, просил: не убивайте…”
— Ладно, давай в будку, расскажешь, чего здесь забыл.
Я мог бы соврать: мол, запчасти приехал искать, но лишь увидел подаренную магнитолу, как понял: не смогу. Опрокинутый электрочайник, перевернутый стол, раскиданные бумажки… Подняв одну из бумажек, читаю: “Это связано с золотом…” Что связано с золотом — убийство? Полная ерунда! Впрочем, думать некогда: надо отвечать. Заезжал раз в месяц, не чаще. Ничего подозрительного не видел. Что запомнилось? Какие-то люди, говорил убитый, приезжали на машине и друг друга секли. Секли?! Ну да, наверное, извращенцы какие-нибудь.
— Ясненько, — говорит пожилой капитан, затем достает журнал.
— Вот что мы нашли: “Молчащий заговорил!” Интересная публикация…
— Думаете? — спрашиваю вяло. — По-моему, сенсацию раздувают.
— Это конечно. Но я о другом: надо ли молчащему говорить? Может, лучше молчать?
— Молчать — всегда лучше. Только я не понимаю: что он мог кому-то рассказать?
В этот момент в будку влетает сержант и возбужденно рапортует:
— Петрович, пресс-то накрылся! Или специально сломали, не знаю. Короче, вторую часть автогеном вырезать придется!
— Тогда вызывай ГАИ, у них сварочные аппараты имеются. Видал? Чего только не насмотришься на нашей службе! — капитан бросает взгляд в окно, затем бормочет: — Пресс накрылся, а пресса — тут как тут! Эти никогда не накроются, они вечны, как вечное перо!
Я прикрываю веки, но скрюченные пальцы — по-прежнему перед глазами. Выхожу из будки, посылаю подальше подскочившего репортера и, двигаясь к машине, думаю: доехать бы до конторы. Кое-как добрался, но и тут вездесущая “пресса”: оказывается, к директору журналистка приехала, писать о нас будет! Секретарша заваривает чай и, выкладывая шоколад, делает большие глаза, мол, к нам Маргарита Писемская заявилась! Мне же хочется выпрыгнуть из окна. Но я не прыгаю, а плюхаюсь в кресло перед монитором, чтобы эта железная нянька хоть немного успокоила.
В этих играх кровь — даже не клюквенный сок, а лишь свечение жидких кристаллов, и тем не менее: трах! тах! та-та-тах! Воображая, что расстреливаю неведомых убийц, я полчаса, наверное, не снимаю пальца с гашетки, затем врубаю ПДД. Я ставлю задачу: выехать из этого грёбаного города и пробираюсь в сторону улицы Архитекторов. Мимо гаишника еду с нормальной скоростью, но почему-то меня останавливают. Чего надо, мент?! Замерить горючее, чтобы хватило на возвращение в гараж? Горючего, как выясняется, на донышке, меня штрафуют и отправляют на заправку (где еще раз штрафуют, потому что по рассеянности я заправляюсь 76-м вместо 92-го). Ладно, спокойнее, у меня ведь есть цель: вырваться. Улица Архитекторов, оказывается, уже превратилась в проспект, далее следуют Градостроители, но и там город не желает кончаться! Опять пост ГАИ, фигурки с жезлами проверяют концентрацию СО, и внезапно — красный сигнал: “Транспортное средство неисправно! Перевоз эвакуатором на свалку!” Вот бляди! Я не хочу на свалку, я там уже сегодня был! Там человека убили, нет, раздавили, сжевали, сожрали!!
— Эй, чего орешь?
— Да пошел ты!
— Там у шефа интервью берут, а ты мешаешь!
Вижу ехидную усмешку Франкенштейна, и понимаю, что действительно орал. Ладно, едем на свалку, все равно по условиям игры можно купить другую машину и продолжить попытки. Странно: откуда на свалке — зайчики? Совмещение игр, что ли, произошло? Ушастые шустро перемещаются, что-то делают и, такое ощущение, не очень-то желают меня пускать. Ба, да свалки уже и нет, здесь теперь территория Диснейленда! Ну, и куда мне? “Туда!” — говорит дежурный гаишник, указывая жезлом в сторону “мертвого поля”.
— Что, никак нервишки не успокоишь? — спрашивают насмешливо. Ладно, пойду лучше в раздевалку, где стоит мой железный шкафчик, и на верхней полочке, скрытый ветошью, ждет своего часа флакончик с замечательным напитком. В раздевалку заглядывает “непосредственный”, я делаю вид, что переодеваюсь, затем приникаю к горлышку.
Не думал, если честно, что сегодня дадут еще какое-то задание. И когда говорят, мол, надо подвезти в редакцию нашу гостью, настроение — хоть вешайся (да еще двести грамм на груди, которые надо скрыть и от начальства, и от ГАИ!).
— Надо так надо, — говорю, — хотя для этого могли бы и “мерседес” директора…
— Эй, разговорчики в строю! Сказано же: тебе везти!
Гостья торчит возле машины, проверяет диктофон, а я лезу в карбюратор.
— Вы скоро? — спрашивает, засунув аппарат в сумочку. Подгоняешь, Писемская, а я этого не люблю. С виду ты ничего (блондинки — моя слабость), но не гони меня, я не скаковая лошадь! Достав длинную тонкую сигарету, она ждет, когда поднесут зажигалку, я же демонстративно отворачиваюсь.
— У вас на фирме — сплошные джентльмены! — фыркает она и чиркает собственной. У нас на фирме, дорогуша, хрен знает кто собрался. Где, кстати, я тебя видел? Ну да, тоже в журнале: губы изящно подведены, эффектно положены тени, и та нужная доля небрежности: не богема, не номенклатура, а… Скажем так: человек из небоскреба.
— Так мы поедем, или мне пешком идти?
— Jedem das seine, — говорю. — Кто едет, кто пешком идет, а кого вперед ногами выносят.
— Юморок у вас! — дергает плечиком. — Так я залезаю в кабину?
Подруливаем к воротам, и я чувствую: наваливается тяжесть, как бывает утром после “торчковой” настойки. Не просто похмельный синдром, а возведенный в кубическую степень, именно такую тоску называют — вселенской. Некстати ты, родная, накатила: в итоге пострадают невинные люди (если эту шушеру из небоскреба можно считать невинной).
— Почему мы остановились?
— Что-то вы много вопросов задаете. Потому что надо.
— Надо — что?
Вместо ответа достаю флакончик и делаю два крупных глотка.
— Да вы… Вы с ума сошли! Вы же за рулем!
— Серьезно? А я думал: еду на гужевом транспорте. Вы, значит, тоже не любите, когда вперед ногами выносят? У нас, скажу по секрету, никто не любит. Я тоже не очень, но куда денешься? “А там, глядишь, умрем!” Или я переврал? С образованием не пофартило, не вовремя бросил, знаете ли. Вот вы, верно, доучились до конца, так? И теперь сидите на двадцатом этаже…
— Все, я выхожу!
— Сидеть!! — щелкаю замками и делаю еще глоток. — Оно, конечно, каждому свое: одним — двадцатый этаж, другим — езда по пересеченной местности. Но мы же одной крови, мы все любим быструю езду, нихт вар?
Добиваю флакон, и опять:
— Мы сейчас, разумеется, поедем! До ближайшего столба! А потом нас будут вырезать автогеном, если, конечно, сумеют! Как, боитесь? Вижу по глазам: боитесь!
— А не пошел бы ты, а? Открывай дверь!!
Вот к чему я не был готов. Браво! — хочется крикнуть, только поздно: блондинка уже у проходной, а ко мне (вижу в зеркало) трусцой направляется “непосредственный”. Кажется, я допрыгался, а значит: здравствуй, биржа, Новый год!
— Вы почему не выполняете распоряжение начальства?!
— Я?! Да она сама сбежала! Я же говорил: давайте “мерседес”…
— Не морочьте мне голову! Это целиком и полностью ваша вина!
Откуда он, интересно, знает? Не начальник, а какой-то всезнающий бог Саваоф!
— Вы что, прослушку у меня в кабине установили? — спрашиваю, наклоняясь к потной физиономии. Наклонился я специально: опять что-то засвербило в одном месте, а в этот момент и биржа, и ГАИ — по фигу. Начальник втягивает носом воздух (это у него — профессиональное!), явно чует запашок, но скандала не поднимает. На лице отражается работа мысли, которая с трудом пробивает путь по извилинам, затем следует смущенное: тогда, мол, надо уточнить задание. Да он что, с дуба упал?! Пару минут жду и вскоре получаю предписание: отвезти на Заводскую улицу полдесятка коробок! То есть коробочек, что, вообще-то, можно сделать и на трамвае.
— Можно, — кивает “непосредственный”, — но ведь есть ты, верно?
На дороге, как назло, сплошные заторы, а самый крупный — в районе Заводской, где копают очередной тоннель метро. “Могила” — называют этот район опытные водители и, если имеется возможность, огибают раскопки по кругу.
Мне же, увы, надо в самое пекло, и я выворачиваю руль, притормаживаю, а затем высовываю голову и ору до хрипа на придурка из “тойоты”, которая меня подрезает. Придурок в темных очках и с цепью на шее грозит кулачищем (все пальцы — в золотых “печатках”!), только плевать я хотел на твою бандитскую рожу. Рывок, “тойота” остается сзади, зато впереди — две “татры” со щебнем, между которыми ну очень хочется втиснуться. “А еще чего тебе хочется? К ангелам на облака? Успокойся: туда тебе не светит!” Удерживаюсь от соблазна, после чего вижу, как потоки машин слева и справа заставляет мощные грузовики прижиматься друг к другу. Окажись я между ними, “татры”, пожалуй, сыграли бы роль своеобразного “Щелкунчика”…
Приемщик крутит головой: надо же, как быстро добрался! Только зачем мне эти игры? Фуфло старое, их уже и не покупает никто!
— Это не мое дело… — облизываю пересохшие губы. — Лучше водички дай!
— Ва-ау! Да ты еще и дамши!
— А вот это — не твое дело! Где у тебя кран?
Вернувшись в контору, замечаю в глазах начальника затаенное разочарование. Или мне кажется? Ставлю машину в гараж, выхожу во двор, где (опять кажется!) наблюдаю внимательный взгляд из-за штор. А покажу-ка я вам то, что молодежь именует fuck you! Показываю средний палец окнам, вахтеру на воротах и, пошатываясь, выгребаю за территорию.
14
“Спэйс — forever!”
Биографический очерк
Мы не можем назвать имени этого человека — оно слишком известно. Но вы сами догадаетесь: он один из героев нашего времени, в котором, как многие считают, невозможно найти “героев”. Скажем сразу: мы с этим не согласны, уже сформировался тот тип людей, которые не сгибаются под бременем обстоятельства, а, наоборот, подчиняют их себе.
Кто мог разглядеть будущего “героя” в угловатом подростке с городской окраины, который, как и все, получал двойки и гонял по крышам голубей? Заглянем в старый фотоальбом, который держит в руках наш герой. Вот он студент, вот школьник, а вот детсадовский утренник, где он исполнял роль Микки Мауса. На лице появляется легкая улыбка:
— Мой принцип в жизни — никому не завидовать. Я просто добиваюсь поставленных целей, какими бы фантастическими они ни были. Но вот ему — завидую.
— Кому — Микки Маусу?
— Нет, тому, кто его исполняет.
Мы деликатно замолкаем: воспоминания о детстве — это ведь так интимно! Да и, положа руку на сердце: кому из нас не хотелось вернуться в то безоблачное время надежд и мечтаний? В мир счастья и родительской заботы? Кстати, родители его были простые люди: папа инженер, мама — продавщица в гастрономе. Вряд ли они догадывались, КТО вырастет из их сына! Впрочем, папа считает, что унаследованный от деда по отцовской линии волевой подбородок о чем-то говорил. И школьный преподаватель математики считает, что по некоторым признакам можно было распознать выдающегося человека:
— Он мог бы получить медаль, но не стал ее добиваться. Складывалось ощущение, что он готовится к чему-то большему.
И это правда: он готовился к большему. Он сделал своим лозунгом слова великого Пьера де Кубертена: “Быстрее, выше, сильнее!” Он быстрее всех закончил экономический вуз, поскольку стремился к настоящей работе. Он выше всех однокашников поднялся по карьерной лестнице, потому что был целеустремлен и энергичен. И, наконец, он оказался сильнее всех в нелегком процессе перераспределения собственности, потому что… Потому что оказался. Злые языки утверждают, что процесс был небезупречен, но известно же: в таких людей всегда летят стрелы зависти.
Как не завидовать тому, что десятки предприятий в разных частях мира плавят сталь, собирают автомобили, выпускают лекарства, и все это — работает, как швейцарские часы? Как не завидовать этому потрясающему дому? Мы поднимаемся на второй этаж, затем на третий, на четвертый, и это не предел! Почему, спросите вы, здание не смотрится снаружи “небоскребом”? Потому что здесь применили оригинальное архитектурное решение, воплощенное в жизнь учениками самого Гауди. Внутри дома все продумано, роскошь не бросается в глаза, но цену себе здесь знает каждая вещь.
— Что это висит в углу?
— Маска из Африки.
— А это чья голова — такая страшная?
— Бизонья. Их нельзя, конечно, стрелять, но нам выдали специальное разрешение в Госдепартаменте.
— В Госдепартаменте Соединенных Штатов?
— Ну, разумеется, разумеется… А вот и крыша, где я отдыхаю и душой, и телом.
На самом верху — солярий, вертолетная площадка, но почему-то не видно людей. Я интересуюсь: где же находится охрана?
— Вот! — с удовольствием восклицает он. — Мы уже столько ходим, и вы никого не видели, так? Но попробуйте, к примеру, сделать мне подножку.
Моя попытка заканчивается плачевно: через пару секунд я лежу на мраморных плитах возле солярия, и с двух сторон в голову упираются стволы. Профессионалы, что и говорить! Мы спускаемся ниже и попадаем в своеобразную фотогалерею, где наш герой снят в компании с самыми выдающимися людьми планеты. Президенты, главы крупнейших корпораций, звезды Голливуда, августейшие особы… Вот, кстати, известный случай: он обедает с нидерландской королевой, но обстоятельства вынуждают откланяться. “Как же так?!” — огорченно восклицает Беатрикс, на что следует объяснение: “Мне нужно к вечеру успеть пересечь Ла-Манш”. — “Мой друг, зачем?!” — “Я обещал, что буду ужинать с семейством Виндзоров”.
Впрочем, когда я напоминаю эпизод нашему герою, тот смеется:
— Это не совсем верно. Я обедал с Елизаветой, а ужинать обещал — с Беатрикс. И вообще, не это самое главное. Монархию я уважаю, но будущее определяют другие люди.
Он не стал уточнять (скромность!), кто именно будет определять будущее: он только рассказал анекдот про Васю, которого по каким-то загадочным причинам знали все без исключения. Даже когда в Ватикане Вася вышел на балкон вместе с папой римским, нашелся человек в толпе, который спросил: “А кто это рядом с Васей стоит?” Рассказав, он опять смеется, затем делается серьезным.
— Если по существу, то надо быть “Васями”. Нас должны знать и уважать, хотя не это опять же главное.
Для этого человека невозможного — нет! Когда он приводит в движение свои активы, биржи сотрясаются от Нью-Йорка до Гонконга. С чем можно сравнить финансовые потоки, которыми он управляет? С Ниагарой, с Нилом, с Енисеем, но все это и вполовину не передает финансовую мощь его многочисленных компаний.
— Мой сверхзвуковой самолет называется “Eagle” и способен за считанные часы перемещаться с одного континента на другой. Другой самолет — моего заместителя — носит имя “Борей”. И теперь мы гоняемся друг за другом — “орел” и “ветер” — по всему земному шарику.
Верно сказал поэт: “Орлу и ветру — нет закона!”
— У вас, наверное, отсутствует ощущение пространства? Вы ведь сегодня в Чикаго, а завтра — в Антананариву?
— Точно: пространства не замечаешь! Живешь, как будто в одном большом городе: просыпаешься в одном полушарии, а засыпаешь подчас в другом! Такова моя жизнь.
— А время — ощущаете?
— Время?! Время…
Наш герой задумывается, на лицо опускается тень, и он вертит в руках модель космического корабля. Кажется, речь сейчас пойдет о главном. Этот смелый проект начался с приобретения одного из мелких Фолклендских островов. Некоторые газеты писали, мол, эта спекулятивная сделка с правительством Аргентины, которая, как известно, переживает не лучшие времена. Однако реплики быстро увяли, когда на остров было завезено современное оборудование и началась расчистка территории и строительство ангаров. Тогда гадание сменило знак: строят новый сборочный цех автомобилей? Но на острове в качестве рабочей силы можно использовать разве что южноамериканских пингвинов. Тогда — производство лекарств? Тоже нет, поскольку оборудование имело отношение скорее к авиации, нежели к фармакологии. Апогея слухи достигли, когда в районе моря Уэдделла были смонтированы две радиолокационные станции. “Он лезет в область вооружений!!” — завопили газетчики. “Он много на себя берет!!” — поддержали другие. Тогда он собрал пресс-конференцию, заявив: успокойтесь, наш интерес — космос! “А с НАСА и другими организациями вы согласовали свои действия?” — “Естественно, — улыбнулся он, — более того: НАСА выступит в роли нашего компаньона!”
Не будем повторяться: теперь многие знают подробности этого беспрецедентного проекта, например, о предстоящей космической экспедиции на Марс. В лабораториях острова уже сейчас ведутся разработки новых скафандров, специального питания, а также исследования в области анабиоза. “Зачем анабиоз?!” — спросите вы, а мы ответим: “Потому что Марс — это не предел, в перспективных планах межзвездная экспедиция!” Ради этого в рамках проекта даже была создана специальная корпорация “Спэйс — forever!”, которая будет заниматься исключительно межзвездной проблематикой. Многие, конечно, скажут: это, мол, фантастика чистой воды! А мы ответим: посмотрите на нашего героя, с которым удалось ненадолго встретиться автору заметки (это, по сути, последнее интервью).
— Вы очень хорошо выглядите. Как вы этого добиваетесь?
— Диеты, физическая нагрузка, воздержание от излишеств.
— Вы используете такой способ, как сон в барокамере?
— И это тоже. Но главное наше стремление: возможность погрузить человека в анабиоз.
— И таким образом сделать его жизнь практически вечной?
Мой визави молчит, затем с болью говорит:
— Это ведь так обидно: умирать! Единственное, с чем я не могу смириться, так именно с этим! Так что я, возможно, буду первым в этой области.
— В смысле: сами отправитесь к звездам?
— Нет, победа над пространством меня не интересует. Хочется победить время! Поэтому полетят мои подчиненные, а я останусь здесь, чтобы дождаться возвращения корабля. Через век? Через два? Возможно, мы их вовсе не дождемся, из-за чего, кстати, и назвали наш “Спэйс — forever!”. Еще следует сказать, что мы положим в межзвездный модуль характерные для нашей цивилизации вещи…
— Музыкальные записи, великие книги, информацию о научных достижениях?
— Нет, мы решили быть демократичнее. Положим бытовые радиоприемники, памперсы, кассеты с сериалами и футбольными матчами, чтобы там, — он указывает наверх, — знали, чем мы с вами живем на самом деле.
— Браво, это наверняка понравится нашим читателям! И последний вопрос: что вы положите в межзвездный челнок от себя лично?
— Помните детскую фотографию с Микки Маусом? Вот ее и положу.
Интересно: каким будет наш мир через двести лет? Через триста лет? Мы с вами, скорее всего, этого не увидим, но нашему герою, кажется, выпал такой шанс. Пожелаем ему счастливого пути в неизведанное и прекрасное будущее!
Этот опус очередного “гения” (или “идиота”?) я получила вчера. Начальство как-то пронюхало про него и уже намекнуло, мол, надо бы дать автору первую премию. “Но ведь конкурс в самом разгаре! — защищалась я. — И вообще, вы же хотели бонапартисту дать!” А они: наши симпатии изменились, поскольку прошлое восстанавливать — хорошо, но заглядывать в будущее — еще лучше! После чего меня в приказном порядке отправили на фирму, где геройски трудится бывший благоверный.
Правильно я упиралась — не поездка, а сплошные отрицательные эмоции. Обнаружив меня в приемной, Зайчик вцепился, как волк, дескать, хочу показать тебе моих “зайчиков”! Они, говорю, уже во множественном числе? Очень даже во множественном! Скоро о них узнают все, потому что их введут в игру ПЖД, и тогда они мне заплатят! Кто заплатит?! Они! Мерзавцы, завалившие меня на детском музыкальном конкурсе! То есть опять он вспомнил свое вундеркиндское детство и как ему перекрывали кислород. Они с любимой мамочкой так готовились, но какие-то нехорошие дядьки в жюри, гнусные однокашники, зависть кругом…
Тут я заметила, что сверху на нас пялится глаз телекамеры, и толкнула Зайчика, мол, заткни фонтан! А он: это для бэйсиков камеры установлены, можешь не переживать! И бэйсики — мне заплатят!
— Желаю, чтобы заплатили побольше! — говорю. — Только я, как твой Боб выражается, тоже из этих, из бэйсиков!
В глазах Зайчика вспыхнул мстительный огонь, но потом он забормотал, мол, согласен меня простить, принять обратно, не требуя объяснений (еще бы ты объяснений требовал!), а если нет, то я буду раскаиваться.
— Уже раскаиваюсь! — сказала я. — В том, что притащилась на вашу дурацкую фирму!
Разговора с директором тоже не получилось: он был занят своей коллекцией игрушечных автомобилей, катал их по столешнице из дорогого дерева и бубнил о том, что их разработки опередили самые смелые прогнозы.
— И чем вы это докажете?
— Мы докажем! Мы скоро всем докажем!
— Ладно, спрошу иначе: чем это обеспечено?
— Тем, что наши специалисты — лучшие в городе, а может, и в стране!
Для демонстрации был вызван — кто бы вы думали? Боб! Потом еще угреватого позвали, тот откровенно надо мной потешался, и я быстренько свернула интервью. Сдуру села в автомобиль (ужас, какое старье!), а там водитель — хам, да еще пьяный в дым, едва меня не угробил!
В общем, день насмарку. Может, сегодня получиться развлечься? Я еду собирать материал в Диснейленд, до открытия которого остались считанные дни.
Попав внутрь сказочного города через два кордона охраны, вижу открытый вагончик, стоящий на узкоколейке. Как объяснили, мне предстоит проехаться на поезде по территории, поскольку пешком все эти павильоны за месяц не обойдешь. “За год”, — мысленно уточняю я, озирая то, что скрыто от общественности за высокой кирпичной стеной. В первую очередь поражают размеры: вон тот дворец — в натуральную величину, что ли? А этот замок? Я никогда не видела настоящих готических замков, поэтому сопоставить, увы, не с чем. Самое же главное: не видно людей, будто накануне в центре ДЛ упала нейтронная бомба, уничтожив живую материю.
— Эй! — кричу. — Тут есть кто живой?!
— Живагин есть, — раздается за спиной, — администратор здешний. А вы журналистка, да? Должен вас огорчить: у нас много зарубежных гостей, вам может не хватить места.
Лысый мужичок с красным выдубленным лицом вытирает платком лоб. Однако! Вызываете журналистку, и нет мест?! Неподалеку виднеется вывеска “Макдональдса”, из дверей которого выходят седые старички и старушки с фотоаппаратами: вот кто, оказывается, занял все плацкарты! Я лихорадочно роюсь в сумочке и — удача! — нахожу визитку Корытникова.
— А с этим человеком не хотите иметь дело? Имейте в виду: если я пожалуюсь…
— Что же вы сразу не сказали, что знакомы с Ильей Петровичем?! — расплывается в улыбке Живагин. — Найдем место, потесним этих божьих одуванчиков! — после чего, наклонясь к уху, поясняет: приехали, мол, старперы раньше времени, теперь развлекай их!
Локомотив подавать не спешат, и Живагин спешит в местное “депо”, откуда вскоре появляется что-то типа паровоза “кукушка”. Но один вагон всех вместить не может. Цепляют еще один, в нем располагаемся я, Живагин, какие-то очкарики с чертежами в руках, наверное, проектировщики, а еще к нам подсаживается некто в панаме и с “Никоном” на груди.
— Ивнинг! — говорит он, приподнимая панаму.
— Чего? — наклоняется Живагин.
— Я будет ехать в этот кар, о’кей?
— Хоккей, хоккей… — бормочет начальник. — Говорила же мамаша: учи языки, дурак!
— А детей почему не везут? — спрашиваю я.
— Повезут, повезут! Но позже! Сейчас видишь, кто приехал? К тому же, скажу по секрету, тут пока еще не безопасно. Поэтому… — он повышает голос: — Ахтунг, господа! Это есть стройка-недостройка! Что-то может упадать и по голова попадать! Ферштеен, гости дорогие?
Старички кивают, Живагин утирает пот со лба и машет рукой, мол, с богом!
О детях я думала еще на подходе, точнее, вспомнила Крыма, того малолетнего отморозка, что сорвал сумочку. “Что у тебя за имя? — спросила я, когда каблук отремонтировали и стали возможны “мирные переговоры”. — Ты вроде на торка не похож”. — “А я не торк! — заржал он. — Крым — это потому, что я все время в Крым убегаю! Сажусь на один поезд, на второй, но где-нибудь обязательно менты схватят и вернут”. — “Так ни разу и не доехал?” — “Не-а, не доехал. Зато прозвище от пацанов получил — Крым!”
Интересно: оценил бы Крым этот потрясающий картонный мир? Наверное, он бы посмеялся над тем, что Красавица и Чудовище (они первые попадаются на пути) пьют пиво из банок, оживленно беседуя. Когда приближается состав, персонажи бросают банки в урну, кидаются по местам, а Живагин незаметно показывает им кулак. Ладно, первый блин комом, что дальше? Ага: дом, из чьих окон смотрят симпатичные хрюшки. Успокойтесь, Наф-Наф и Нуф-Нуф, мы не злые волки! Впрочем, от волка вы не спрячетесь, поскольку в одном из окон нет рамы, а за битую черепицу на крыше приемная комиссия спустит с вас шкуру и отправит на мясокомбинат.
— Если и лев подведет, — бормочет Живагин, — тогда всех — мимо премии!
Огромная львиная морда, появляясь из-за поворота, вначале шокирует, затем раздаются аплодисменты. Живагин утирает пот, а Короля Льва, который вдогонку машет лапой, дружно фотографируют.
— А как улыбка? — спрашивает Живагин. — Сработает?
— Должна, вообще-то.
Слева и справа вырастают причудливые строения, из окон кивают поролоновые головы гномов, а впереди над дорогой, как гирлянда, зависает двойной ряд зубов. Надо понимать, это — улыбка Чеширского Кота, только непонятно: как именно она должна сработать?
— Мя-я-а-у! — звучит над головой противный кошачий ор, когда состав проезжает под зубастой гирляндой.
— Сработала! — радуется проектировщик. — Такого, между прочим, даже в Орландо нет!
— Не знаю, как там в Орландо, — отвечает Живагин, — но зубы у вашего кота — прямо тигриные! Может, подточить к открытию?
— Нет проблем, подточим!
Улыбка, возможно, понравилась бы Крыму, но остальное — вряд ли. Он вообще скептик: к примеру, о цирке высказался так:
— Фуфло этот цирк, наши не любят его.
Я как раз взялась проводить воспитательную беседу, дескать, вместо того чтобы воровать, лучше бы время проводил с умом. Даже я, занятый взрослый человек, и то бываю и на концертах, и в цирке, который уже дает первые представления.
— Неужели ты не хочешь в новый цирк?!
— Не-а, не хочу. Мы туда не ходим.
— Почему не ходите?
— Это секрет. Хотя, если дашь денег, — расскажу.
— Ну, ты и свинья!
— Ладно, без денег расскажу… Короче, этот цирк построен не для нас, понятно? Там только эти… Ну, взрослые тусуются.
“А это для кого построено? — думаю, глядя на проплывающие мимо искусственные пейзажи. — Для таких вот божьих одуванчиков?”
Поскольку на меня временно навесили подростковый раздел, я заключила с Крымом трудовой контракт: надо же от кого-то получать информацию. Хотя контракт, возможно, всего лишь повод, а на самом деле захотелось приблизиться к миру, который я сама уже не сумею родить. Он дважды жил во мне, в первый раз выскочив кровавым сгустком, в другой — был уничтожен волевым решением. Из Зайчика отец как из тыквы — огурец; а еще свекровь Элеонора; а еще неприятности на работе… Дура, одним словом, здесь не спорт, третьей попытки не дают.
Гигантская тыква на колесах (карета Золушки) вызывает радостный гул, и опять: щелк, щелк! В первом вагончике оживленно обмениваются мнениями: очень, мол, большая тыква, о-очень большая! Правильно, у нас все большое, например, Бемби из папье-маше — размером с лося, да что там, настоящий мамонт! И Микки Маус не подкачал, он выглядит вполне достойным соперником кошачьей ухмылке: такой мышке любые зубы нипочем!
— Почему такая глупая морда? — недовольно спрашивает Живагин. — Разве Дисней рисовал такого?
— Сорри… — раздается голос старичка в панаме. — Мышонка рисовать Юби Айверкс!
— Кто-кто?
— Компаньон Уолт. Дисней — только придумать Маус!
— Ну, ладно: разве ваш Юби, мать итти, такого идиота рисовал?!
Панама разводит руками, а Живагин бормочет:
— Опозоримся… А ведь на открытии такой гость будет!
Когда узнаю, что на открытие прибывает глава корпорации “Спэйс — forever!”, настроение моментально портится. Наверняка потребуют интервью, а такого попробуй вылови, если у него расписание на год вперед: через неделю ужин с Беатрикс, через месяц — гольф с Елизаветой. “Еще один Спящий Красавец, — думаю, когда вагончик ползет мимо дворца. — Он будет спать в своем анабиозе долго, лет двести, так что к моменту пробуждения от нашего мегаполиса, возможно, ничего не останется. Все ныне живущие переселятся на “мертвое поле”, и дети с внуками там же будут лежать; и безликие коробки снесут, а на их месте построят что-нибудь немыслимое. А может, и мыслимое: вот такие дворцы и небоскребы из папье-маше, которые будут занимать всю территорию города, нет, много больше: они будут занимать ВСЕ! А поскольку Спящему Красавцу нужен мавзолей (как же без мавзолея, если столько времени дрыхнуть?!), то рядом с дворцом Спящей Красавицы обязательно вырастет близнец. Будут лететь десятилетия, столетия, а дворцы будут незыблемо стоять, ожидая — чего?”
15
К счастью, грести до бара недалеко. Там части сколопендры соединятся, и я, на время обретя целостный вид, кое-как доползу домой. Среди ночи, правда, она опять окажется разрубленной, и надо будет бежать в ночь, добавлять, но думать об этом не хочется.
Выпиваю сто грамм, оглядываюсь и замечаю у игрового автомата знакомую личность. Кнопки жмет в лихорадке, глаза горят, а всех дел: достать плюшевую безделушку! Я вижу, как никелированная “хапалка” подхватывает что-то белое и пушистое, несет к люку, но груз обрывается и падает. Еще жетон в щель, “хапалка” хищно, как лапа орлицы, зависает над кучей белых и пушистых, чтобы через секунду ринуться вниз. Опять нет? Вон как ты стучишь по стеклу, наверное, уже ползарплаты просадил…
После седьмой попытки я беру выпивку и приближаюсь к игроку.
— Привет! Может, по сто? И леденцами закусим?
Зайчик (а это именно он) нервно оборачивается, но, видимо, меня не узнает.
— Плюнь! — говорю. — Эти грёбаные автоматы специально так настроены, чтобы из них ни хрена нельзя было вытащить! Давай лучше тяпнем!
— Тяпнем… Не понимаю… Как можно пить эту гадость?!
Он нюхает один из моих стаканов, морщится, после чего засовывает в рот целую горсть леденцов. А ты невежлив, старик. Может, у тебя язва прямой кишки, может, диабет с геморроем, но оскорблять выпивку — последнее дело.
— А что вы на меня так смотрите? — вскидывает он глаза. — Хотите рассказать на службе об этом моем… хобби? Как я зайчиков из автомата достаю? Ну, так расскажите!
— Плевать мне на твоих зайчиков.
— А на чужих жен — тоже плевать?
— Каких еще чужих жен? Ты базар-то фильтруй!
— Которых вы сегодня за территорию вывозили!
Ах, вот оно что…
— На-ка подержи! Только смотри: прольешь — горько пожалеешь!
Я всучиваю ему стаканы, опускаю монету в щель и вывожу “хапалку” на боевую позицию. Ну, не подведи, глазомер… Оп-паньки! Хищная лапа на этот раз не обхватила “зайчика”, а впилась в него, что сулит удачу. И точно: через секунду белый и пушистый у меня в руке.
— Отдайте… — лепечет Зайчик побелевшими губами. — Отдайте, это мой!
— О▒кей! Только выпей для начала из правого стакана. А потом запей — из левого.
— Эту гадость… Эту мерзость… Отдайте!!
— Ну, тогда повешу на зеркало заднего обзора. Пусть болтается — будет веселей в дороге.
— Вы сами будете скоро болтаться… Вас всех… Всех! А на бывшую жену, между прочим, мне плевать! Я ее забыл, я ее никогда не знал!
В таких случаях я даже не требую извинений, сразу бью в морду. Но в этом баре меня хорошо знают, а кроме того… Мелькает дикая мысль, я ее гоню, а дальше — время упущено: либо бей в первые три секунды, либо ложись на крыло.
— Ладно, держи свою игрушку. Без тебя выпьем — и запьем.
Что-то в нашем мегаполисе происходит. Он неуловимо меняется, как ни странно, в лучшую сторону, только слепой этого не видит. Но тогда я — слепой, потому что все чаще накатывает желание сделать отсюда ноги. Скарба у меня кот наплакал, мебель — такую даже лень в комиссионку везти, и разве что квартиру жаль оставлять. “Что все-таки происходит? Вас всех… Будете болтаться… Нет, надо было дать в зубы!”
Потом накатила суета с похоронами, и мысли об отъезде улетучились. На поминках я, помнится, изрядно накачался и что-то говорил об “этом человеке”, который был “самым замечательным из всех, кого я знал”. Слушая такие речи со стороны, я обычно тоскую, но тогда ни малейших угрызений совести не испытывал, заявив, что этот человек был как ребенок, а детей трогать нельзя!
— Дети — разные… — тихо отозвался кто-то из присутствующих, и я взвился:
— Ага: жидкие и газообразные! Нельзя трогать, и все!
— Да кто говорит, что можно?!
— Вот он говорит!
Словом, едва потасовку не устроил, а потом еще на работу опоздал, за что получил очередное взыскание. От развозок меня временно отстранили, я в основном играл в загон и однажды прошляпил момент, когда из-за спины высунулась шевелюра Боба.
— Бэйсикам хана… — бормотал он, вперившись в экран. Я же пребывал в мучительных размышлениях: как объяснить происхождение своей “пиратской” копии?
— Почему же хана? — спросил я по возможности бесстрастно (если что, скажу, что нашел диск на подоконнике!).
— Они, конечно, здоровые, зато их глючит! И с мобильностью не очень, так что — хана.
— С мобильностью действительно не очень. Ограничений много даете.
— Это не мы даем, так ГП требует.
— Кто требует?
— Генеральная программа. С бэйсиками — ладно, пусть их глючит! Но вот ушастых надо подтягивать: подвижней делать и сильней! Ладно, еще посмотрим, кто кого!
— В каком смысле — кто кого?
— Ну, мы — или Генеральная программа. Она ведь не в компьютере и даже не в Сети; но все равно мы ее вскроем и уничтожим!
Он почему-то не отреагировал на то, что я, по сути, свистнул у него диск. Ну, и аллах с ним. Только почему — “бэйсики”? Он же и меня когда-то “бэйсиком” назвал! В один из дней ловлю Боба в коридоре и припираю к стенке: что, мол, это значит?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— А ты за мой возраст не переживай!
— Это, между прочим, моя работа: переживать за возраст! Бэйсики, инфики… Короче, игрушки мы делаем, понял? Это же все левая фигня! Даже ПЖД — фигня! А вот Генеральную программу сбить… А, да что тебе объяснять!
И верно: что мне объяснять? Знаю я мало, но состариться уже успел, да и жизнь не способствует молодости души. Жизнь, которая кружится стремительным хороводом, так что лиц не разобрать, и поговорить по-человечески удается только на бегу.
— Ай, горе! Веришь, совсем спать перестал! Я же говорил ему: вылезай из-под земли, будем бизнес делать! А он… Эх!
Это из хоровода вываливается Якуб: он размазывает слезы и, вопреки обыкновению, неумело пьет водку. Тебе плохо, Якуб, но кому сейчас хорошо? Говоришь, Камила пыталась покончить с собой? Ты ей деньги давал, а она таблеток наглоталась? Глупая женщина, есть ведь бритва и ванна с крючком: за полчаса можно счеты с жизнью свести. Ах, еще с бизнесом проблемы? Свои начинают порицать, даже убить грозятся? Совсем нехорошо, хотя именно сейчас твоя усатая рожа, Якуб, больше всего похожа на человеческое лицо.
— По секрету говорю, как брату… — Якуб наклоняется к уху и шепчет: — Торки теперь злые! Очень злые! Якуб их уговаривал, но они о другом думают: денег мало, есть нечего, погибают много… А еще про какого-то подземного торка говорят — легенда такая есть!
Я слышал эту байку: дескать, бродит где-то в катакомбах подземный торк, пока маленький, но скоро должен вырасти, и вот тогда он выйдет на поверхность. Другие говорят, что это не торк, а хохол, сошедший с ума во время аварии; а третьи вообще не считают это существо человеком. Поэтому, покрутившись в хороводе, безликий “торкохохол” выпадает, а его место занимает виновник, что-то высматривающий в пестрой толпе, которую выносит на поверхность эскалатор. Что он высматривал? И хотя ПкиО находится довольно далеко от метро, хоровод с легкостью преодолевает пространство и кружит вокруг вышки, как вокруг елки. Только вместо “В лесу родилась елочка” танцующие почему-то поют “Child in Time”: куплет, припев, а затем такой вой поднимается, что хочется заткнуть уши…
Однако пора садиться за руль и ехать по маршруту, на время уничтожая хаос в душе. Все расписано, разжевано, и никаких хороводов. “Хараво-од… Равняйсь, смир-рна! Шагом… арш!” И верно: в эти бездумные часы хоровод превращается в строй, шагающий по плацу.
Гармонию нарушает облезлая “копейка”, подрезающая на приличной скорости.
— Ну, куда ты лезешь?! — ору. — Куда?!
Жаль, много машин, а так бы: встал поперек дороги, вылез с монтировкой — и по чайнику! Кажется, эта “копейка” меня вчера уже подрезала. Или то была “шестерка”? К сожалению, таких придурков пруд пруди, всех не запомнишь.
На пункте я подгоняю приемщика, мол, давай быстрее, я спешу! И поскольку движение на окраине не столь интенсивное, к центру еду с ветерком. На повороте не снижаю скорости, вписываюсь по широкой дуге, и тут справа вылетает какой-то козел, заставляя резко крутануть руль. “Копейка?!” — мелькает, а полотно дороги уже закручивается по часовой стрелке…
16
А Брызгалова все не возвращается. В городе — дождь, хляби небесные третий день журчат, как испорченный унитаз, и я думаю, что подруга взяла второй тур, чтобы продлить удовольствие. На Бали сейчас, наверное, жара, кокосы и бананы, а тогда зачем возвращаться? Внутренний же голос (точнее, мои неизжитые комплексы) пытается внушить, мол, помнишь “тунгусов”? Они были правы, приятельница не вернется! Я сопротивляюсь, луплю комплексы таблетками, но в один из дней ноги сами приводят к “Пилигриму”. Фирма, что любопытно, уже переименована в “Колумб”. И потому (так объясняет Таня, у которой теперь на груди табличка “Катя”) они не занимаются Индонезией, у них туры в Гватемалу и Коста-Рику. А прежние клиенты, например, Алевтина Брызгалова? Понятия не имею, мы за них не отвечаем. После получасовой перепалки я все-таки заставляю эту Таню-Катю-Барби залезть в информационную базу, но там Брызгаловой нет! И пока сидящая за компьютером девица втолковывает, что такой фамилии вообще не помнит, я вспоминаю, где ее видела.
— Извините, а вы в роддоме недавно были? Ну, с месяц назад?
Девица с испугом смотрит на Таню-Катю, потом на меня. А я склоняюсь к лацкану ее пиджачка:
— Ну, так что, “Надя”? Были в роддоме? И отказались от ребенка, так? Или, может, вы вовсе не “Надя”, а, допустим, “Вера”? Или, не дай бог, “Люба”?!
— Не юродствуйте, госпожа Писемская, — раздается сзади голос Кена, — мы действительно ничем не можем вам помочь. А оскорблять наших сотрудников — не стоит.
На улице чистый потоп, который заставляет укрыться в метро. С куртки капает, волосы тоже хоть отжимай, и я решаю просушиться под теплым сквозняком из глубины подземки. Стою, греюсь, а в голове крутятся известные вопросы: что делать?! И кто, черт возьми, виноват?! “Никто не виноват, — увещевает внутренний голос, — просто Алевтина взяла путевку в другой фирме! И отдыхает в свое удовольствие где-нибудь на Канарах, пока ты мокнешь под дождем!”
Чтобы отвлечься, я разглядываю тех, кто поднимается из глубины. Эскалатор выносит людей поодиночке, горстками, а то и толпами выплевывает; кто-то озабоченно бросает взгляд на часы, прибавляя шагу, кто-то двигается не торопясь. Но и те, и другие притормаживают у выхода и, если нет зонта, надолго застревают. Вскоре образуется довольно внушительная толпа, которая топчется в фойе и от нечего делать озирает друг друга. “Глаза человека — это дырка в иной мир!” — вспоминаю одно из высказываний Маркова. В смысле — тело вроде как принадлежит этому миру, оно местное, глаза же связывают нас с потусторонней реальностью, служат своеобразным оптическим каналом связи. Неожиданно замечаю, как “дырки” время от времени зыркают в мою сторону. Одни меня узнают, и тогда “дырка” готова всосать в свой мир, другие рассеянно отводят глаза в сторону, чтобы всосать кого-нибудь другого. Мы все любим всасывать, особенно туристы, и Брызгалова, дай бог ей здоровья, сейчас, наверное, глотает красоты тропических островов. Марков же, я уверена, сидит в какой-нибудь занюханной гостинице и с отвращением сосет взглядом угол комнаты, обклеенной засаленными обоями. В комнате полумрак, на полу рядом с креслом (именно в нем скрючился Марков) стоит бутылка дешевой водки, и я даже мотаю головой, не выдержав унизительной картины…
А людей все прибывает, они уже задевают друг друга локтями, и в лицах проступает что-то странное. Что? Трудно объяснить, но почему-то опять вспоминается роженица, ныне работающая клерком в фирме “Колумб”. Многие вынесенные эскалатором чем-то на нее похожи, хотя опять же я не смогла бы сказать, чем именно. Бзик у тебя, Марго, ты просто не можешь привыкнуть к своей популярности, и это плохо. Умела бы греться в лучах славы — давно бы высохла!
Когда подхожу к своей двери, первая мысль: о горячей ванне. Но сверху спускается мужчина в милицейской форме, да и снизу такой же поднимается…
— Извините… Гражданка Писемская — это вы?
“Гражданка” — это серьезно, может, меня ограбили, пока я путешествую, как пилигрим, по туристическим конторам? Нет, говорят, но разговор есть, причем не для лестницы.
Заходим в квартиру, усаживаемся за кухонный стол, и передо мной веером раскидывают фотографии — прямо как Гена Пырьев, принесший подобранные к статье видеоматериалы. Только здесь не предлагают выбрать лучшее, среди этих снимков лучших вообще не может быть!
— Ну, как? Узнаете?
Вскоре в памяти всплывает: цирк, кулисы, голос за спиной… Нет, я не уверена. Почему? Я его видела один раз в жизни, а труп — обезображен! На меня смотрят с подозрением, затем говорят, что виделись мы дважды. Вы имеете в виду встречу в “Пилигриме”? Там я сидела спиной, так что встречей это трудно назвать.
— А в чем там, собственно, дело? Я понимаю: они какую-то игру для себя придумали…
— Ага, — отвечает старший, — они играют, а мы расхлебываем! Группировку торков решили вывести на чистую воду! Детский сад, ей-богу! У тех ведь разговор короткий: пулю в лоб, и чао! Хорошо еще, один труп, остальных сейчас в КПЗ держим, чтобы не шлепнули!
— А я что, на подозрении?
— Нет, просто мы обнаружили переписку с вами, ну, и решили…
Хуже всего, что звонили на работу: представляю, как отреагировал Красавец! Проводив милицию, пью кофе, и тут звонок Флюгера. Нет, никакого отношения не имею, только две случайные встречи. Я же говорю: никакого, и реноме журнала от этого не пострадает! Флюгера, чувствую, трясет, но и меня трясет.
— Понимаете, у нас такой период… такое время… Одним словом: нам нельзя привлекать к себе внимание!
— Это ко мне привлечено внимание, а не к вам! Ладно, всего доброго!
Второй звонок — из журнала, который считается конкурирующей фирмой. Но если Флюгера трясло от испуга, то этих — от смеха, дескать, сушишь сухари, Писемская? Готовишься к открытому процессу? Каким образом успели узнать, не спрашиваю, просто отключаю телефон. И тут накатывает слабость. Надо заглянуть в Сеть, наверняка накопилась корреспонденция, но включать компьютер страшно, и я какое-то время созерцаю серый экран. Монитор всегда был помощником, в худшем случае — не очень злобным сплетником, теперь же огромный глаз смотрит со стальной решимостью: мол, допрыгалась, Margpis? Хозяйкой жизни себя вздумала считать, щелкоперка? Тогда включай, если не боишься, точнее, подыми мне веки!
Редкое чувство: не я делаю мир, а он делает меня. Готовится смять, порвать, выставить на посмешище, потому что слишком ты, Маргуша, горяча, а иногда холодна без причины. “Если бы ты была теплой, — говорит жизнь, — я бы тебя приняла, но поскольку ты горячая (холодная?), то иди на фиг!” Я тупо гляжу в экран, затем мысленно кричу: нет, я — теплая! Я все время старалась быть теплой, неужели не оцените?!
Наконец давлю кнопку, глаз грозно вспыхивает, и первая же корреспонденция, по закону подлости, от ПМ. Вот так всегда: ждешь поддержки, а вылезает какой-нибудь “Пакостник Мелкий”! Знал бы ты, ПМ, как мне сейчас плохо! И, помимо воли, инициалы расшифровываются как: Помоги Мне…
17
Из окна виден кусочек Центрального проспекта, памятник вождю, так и не снесенный вопреки общественным протестам, и тенистый больничный сквер с дубами и липами. Давно ли с однокашниками топали по Центральному в пьяной институтской колонне? Поравнявшись с вождем, мы орали: “Ур-ра-а!”, хотя нам было, естественно, плевать на деятеля в кепке и с поднятой рукой: орали от избытка сил, от того, что майское солнце слепит глаза, а в сумках позвякивает портвейн, который мы, слиняв от бдительного куратора, выпивали на скамейках больничного сквера.
Теперь скамеек почти не осталось, лишь одна развалюха притулилась под раскидистым дубом, который не раз укрывал ветвями молодую парочку. Странно, что тянуло именно сюда — здесь ведь и больница, и то заведение, куда из реанимации везут неудачливых пациентов. Однажды мы (это был я и моя еще не жена) увидели, как из корпуса вывезли на каталке накрытое простыней тело. Санитары подкатили каталку к нам и, оставив ее, куда-то удалились. В тот день даже в тени было жарко, но тут будто потянуло ледяным сквозняком: возникло напряжение, мы замолчали и в конце концов ушли. Однако спустя час, когда дождались отъезда на дачу ее родни, случилась какая-то сексуальная феерия: мы раскачали диван до того, что из него полезли пружины…
Этот сквер — еще одна точка на карте моей жизни. Теперь, правда, я не проскакиваю ее на полной скорости, а слоняюсь по дорожкам в промежутках между процедурами. А еще принимаю визитеров, которые повалили рядами и колоннами.
Первым был гаишник, который записал показания и “утешил” тем, что я в ДТП не виноват. Да? Тогда найдите водителя “копейки”, пусть оплатит ремонт! А он: нужно было запомнить номер, в нашем мегаполисе таких “копеек” как грязи, и так далее. Потом явился Севка, продолжив ковырять душевные раны: твой, говорит, пикап можно смело возвращать на свалку, то есть откуда пришел, туда и вернется! Душевную рану Севка предложил залечить водкой, но мне было нельзя, и приятель пил один, рассказывая, что принял решение: спуститься под землю, к торкам.
— Откуда пришел, туда и возвращаешься? — подколол я.
— Чего? — не понял Севка.
— Из праха взят, в прах и вернешься, — процитировал я. — Библия. Хотя, может быть, и что-то другое: я теперь стукнутый по голове и не все помню.
А вчера притащились с работы: тут и апельсины, и коробка конфет, разве что фляжки с коньяком не хватало и секретарши в постель. То есть секретарша тоже явилась (вместе с “непосредственным”), но очень уж странно себя вела: все время отворачивалась и что-то черкала в блокнот. А начальник, кряхтя, осторожно выспрашивал о подробностях происшествия: не пьяный ли я был? Не подвозил ли пассажиров? Не нарушал ли ПДД? Я отвечал, однако складывалось впечатление, что начальника на самом деле интересует другое.
— А как вообще? — спросил он, вытирая плешь. — Как самоощущение?
— Сказал бы, что замечательное, так не поверите.
— Ну да, ну да… — он повернулся к секретарше в некой растерянности.
— Не понимаю я здесь ничего… — нервно пробормотала та.
— Все равно надо, — закряхтел начальник. — Ты уж давай!
— Если им надо, пусть бы сюда и ехали! — тихо сказала она, но я все равно расслышал. Я думаю, это начальство перестраховывается: неприятности ему не нужны, и хорошо еще, приказ об увольнении не принесли. А еще был тот самый капитан из убойного отдела: снял фуражку, отдышался, а потом вытащил лист протокола, показывая, что раздавленный прессом человек — это лишь трудовые будни и бумажная канцелярия.
— Есть версия, что убили те, кто цветные металлы ворует, — неторопливо говорил он. — Что вы думаете на этот счет?
— Ничего не думаю. Он бы даром отдал, если бы попросили. Он же был как большой ребенок: таких убивать — грех.
— Убивать вообще грех. А может, он знал что-то важное? На свалке ведь трупы можно прятать так, что ни один сыскарь не найдет.
Короче, разговор в пользу бедных, немого-то все равно не вернешь.
— Ну и убийства пошли… — качал головой капитан. — Не поймешь: ради чего убивают? Я еще понимаю торков, их кровную месть, которую мы, конечно, жестко пресекаем. Но наши ведь — полные беспредельщики! Какие-то игры в войнушку идут, вот только кровь настоящая! Да, кстати… У вас на работе все в порядке?
— Кажется, да. А что?
— А то они звонили, интересовались вашим не то что участием, а… Скажем так, реакцией на происшествие. Но это — между нами, договорились?
В общем, опять хоровод: менты, Севка, секретарша, врачи, шприцы, больные на костылях — кружатся вокруг меня, как надоедливые мухи. Между тем у меня целый букет диагнозов: от сотрясения головного мозга до трещины лучевой кости. Самое гнусное — ушиб левой почки, за которую та “копейка” вовек не расплатится. То мочись в мензурку, то беги с ней по коридору, стыдливо пряча под пижаму, будто ты украл эти сто пятьдесят миллилитров мутно-бурой жидкости и хочешь тайком кому-то продать. Увы, не купят! Предложи почку, и ту не возьмут, потому что ты изношен, дружище, как старый пикап, царство ему небесное. И твои соседи по отделению не лучше — такие же сработанные механизмы: кто наполовину, а кто уже окончательно выработал ресурс и движется на одном честном слове.
Пенсионер Лебешев — самый безнадежный, в его возрасте перелом шейки бедра уже не срастается. А значит, выписавшись, будет жить в четырех стенах, чахнуть, отягощать близких старческими капризами, а через пару-тройку лет — на “мертвое поле”. Торк Аслам, конечно, мощный мужик (под землей, наверное, вагонетки тягал), но у него проблемы с шейным позвонком, что тоже серьезно. Скорее всего, обратно его уже не возьмут, на рынок — тоже, потому что у торговцев свой круг, а значит, нищета со всеми вытекающими. Побольше перспектив у братков Васи и Бори, но это только на первый взгляд. Оба раза по три продырявлены, сейчас тоже лежат с огнестрелом, и даже отдельная палата с телевизором вряд ли им поможет. В лучшем случае всю жизнь будут мочиться через дренажные трубки, в худшем — сложат свои бритые головушки во время очередной разборки. Ковыляющие, стонущие, битые-резаные-стреляные — мы предстаем в этих коридорах уязвимой и жалкой биомассой, которая тем не менее хорохорится и даже тут не забывает о “стратификации” (с первого раза и не выговоришь!). Братки гуляют по коридору с таким видом, будто они — два Гулливера среди лилипутов, и общаются лишь с торками из другой группировки — у тех тоже отдельная палата, но на другом этаже. Торки-бандиты, в свою очередь, даже не подходят к Асламу — западло, наверное, считают. Жалкую больничную пищу они, конечно, не потребляют, харчатся исключительно за счет передач, в которых и ветчинка, и балычок, и икорка со свежими фруктами. Все же остальные жутко завидуют местной “элите”, которая фланирует мимо дверей, торжественно пронося бутылочки с тем дерьмом, что сочится из их продырявленного нутра.
Обход всегда начинают с “элиты”. Иногда из отдельной палаты слышится мат, кого-то хотят “помножить на ноль”, а на щеках завотделением появляется румянец. Впрочем, румянец у него всегда — щечки розовые, глазки блестящие, а главное, проницательные очень, поскольку он все определяет на глаз. Брезгует, что ли, к нам прикасаться? Быстрый взгляд, пару реплик свите, после чего все, согласно кивая, записывают рекомендации.
— А Иннокентий Павлович почему не делает заметок? — замечает “светило”. — Надеется на память? Но она у вас вроде бы подпорчена излишествами, верно?
Это относится к медбрату Кеше, над которым потешаются и коллеги, и пациенты. Нескладный, хохочущий невпопад, он может подойти и долго в тебя вглядываться, словно ты не жертва банальной автокатастрофы, а, допустим, укушен мухой цеце. И пульс он щупает с таким же видом, и пальпирует, хотя, строго говоря, все это — обязанности врачей на обходе. Но врачам тоже все по барабану, поэтому занимается обследованием Кеша, который иногда в удивлении хлопает себя по коленкам, а иногда — хватается за голову.
— Эй, чего так смотришь? На мне что — картина нарисована, да?
Это Аслам проявляет недовольство. У торков вообще не принято разглядывать человека в упор, и этот здоровяк с гипсовым воротником вокруг шеи здесь явно страдает. Кеша картинно закрывает глаза ладонью, затем прикладывает ее к сердцу, и инцидент, так сказать, исчерпан. Объясняется такое поведение тем, что Кеша все время подшофе, так что иногда опасаешься, что игла вонзится куда-то не туда. Как ни странно, вонзается она, куда следует, что подтверждает старую истину: мастерство — не пропьешь, и, если честно, я искренне завидую этому бухарику, который имеет возможность потреблять ректификат.
— Через пару дней антибиотики закончим, — говорит он однажды (тихо и оглядевшись), — а поскольку почка стремительно идет на поправку, предлагаю альтернативное лечение.
— Намек понял, — ответил я. Теперь жду окончания уколов, коротая время в кресле у телевизора. Впрочем, кресло надо еще занять, особенно в момент трансляции какого-нибудь шоу.
Карболка ест ноздри, звякают бутылочки, на экране же — конный кортеж, топающий по Liberty Arcade. Ага, дожили до открытия Диснейленда! Гости, флаги, сказочные персонажи — полный набор, музыка же непрерывно играет какой-то незнакомый марш. Айнс! Айнс! Айнс, цвай, драй! Жезл в руках начальника парада скачет вверх-вниз, лошади цокают копытами, меня же странным образом относит в совсем другую эпоху — туда, где были орды на Центральном проспекте, море кровавого кумача, иконы-портреты на древках и, как апофеоз, летящее над городом “Ур-р-а-а!”. Иногда казалось, что над головами марширующих летают некие эфемеры — не то ангелы-хранители, не то виртуальные ткачи, которые создают эту реальность, похожую на холст с нарисованным очагом.
— Глянь-ка, товарищ и брат, как бодро горит огонь в очаге!
— Точно, камрад и геноссе, даже слышно, как поленья потрескивают!
— А как в котле булькает, а?
— И пахнет как!
Им казалось, что они зачерпывают оттуда огромными ложками, но то был лишь воздух, напоенный похмельным перегаром и криками “Ур-р-а-а!”. Охрипшие и пьяные, они расходились с площадей по домам, но и там висел холст, по которому перемещались фигурки, торжественно подходя друг к другу и с троекратным поцелуем вешая на грудь очередной орден. На этом холсте крутились турбины могучих станций, дырявили небо ракеты, а еще постоянно горел “вечный” огонь. Но в один прекрасный день холст вдруг обвис, как знамя побежденного войска, а затем вовсе расползся, обнажив какой-то клубящийся провал, клоаку со зловонным запахом. Ох, какая началась паника на корабле! Нас обманывали! Динамили! Кормили дерьмом! И опять площади гудели, только теперь там кричали “Долой!” и “К ответу!”. Летучих виртуалов расстреливали из рогаток, двустволок и базук, мол, не оправдали, козлы! Плохой холст оказался, новый давайте! И — дали! Новый получился яркий, на хорошей ткани, и в котле, казалось, не дешевая похлебка, как раньше, а какой-нибудь французский луковый суп. Некоторые, правда, по старой памяти заглядывали за разукрашенную тряпку, после чего чесали в затылке: там ведь того, тоже клоакой попахивает. Да и холст какой-то хлипенький, если потрогать — словно из паутины сделан. А им в ответ: заткнитесь, уроды, по ту сторону все о’кей, как и по эту!
Не знаю: откуда ощущение этой паутины, что окутала наш бесконечный город? Раньше казалось, что ткачом работает какой-нибудь Гриша, но куда ему, бедняге! Есть ткачи покруче, их ткацкие фабрики прямо гудят от напряжения, запеленывая доверчивых жителей в коконы; потом их подвешивают, и они качаются под звуки колыбельной.
Какое дело до конного кортежа Асламу? Или этому шкету, который повредил на стройке позвоночник и теперь затянут в корсет? Никакого; и про Liberty они ни хрена не знают, но — смотрят, причем с очень важным видом. У тех, кто с корсетом или воротником, всегда вид гордо вышагивающих гусей; я же больше похож на гуся ощипанного: худой, лапа на перевязи, но гоготать все равно хочется. Вот зачем, спрашивается, спорил с Борей и Васей? Тогда по ящику показали деятеля, который собирается заморозить себя в камере, чтобы проснуться через двести лет. Я обозвал его мороженой треской, что почему-то задело братков.
— Слышь, ты, ваще, кто такой? — завелся Боря.
— Я?
— Конкретно — ты! Не знаешь? Так я тебе скажу: ты — говно!
— Но…
— Не но, а говно! — влез Вася. — А это — реальный папа!
— Конкретный папа, врубаешься? Это такой папа… Ты видел, сколько у него бабок? У тебя столько волос на голове нет, сколько у него бабок! Супер-папа!
— А ты, падло, на него бочку катишь! Ты что, с дуба упал? Да мы тебя за папу…
Они были так обижены, что даже хотелось выразить сочувствие. Но их будто заклинило на “папе”, и опять пробилась дикая мысль, которая однажды уже посещала. Мысль перебил Кеша, который подскочил, по своему обыкновению, пристально вглядываясь в лица.
— Слушай: чего это мы паримся? — смутился вдруг Боря. — Бзик какой-то…
— Он ведь не наш папа, так?
— Конкретно — не наш! Наш рынок держит, а этот, блин, в будущее собрался! Реальный, базара нет, но — другой!
Они оставили меня в покое так же быстро, как и завелись.
— А ведь верно: не их! — крутанул головой Кеша, — Они о чем-то другом хотели сказать. И вообще он не папа, а… Да, тут без бутылки не разберешься!
Теперь, пальпируя или заглядывая под веки, он тихо называет место: лестница, ординаторская и т. д. Это значит, что вскоре я должен встать, направиться якобы на прогулку, а на самом деле туда, где можно разбавить ректификат, выпить и коротко поговорить. Складывается ощущение, что Кеша присматривается, вроде как прощупывает меня. Успокойся, дружище, я не стукач. Ну, не повезло тебе, так и мне не повезло, мы, так сказать, одной крови. Чего? Думаю ли о смерти? А как же: все про нее, родимую, думают, и я тоже!
— Не скажи, не скажи… — хихикает Кеша. — Кое-кто ее панически боится!
— Так и я побаиваюсь, — говорю, — я ведь как о ней думаю? Как тот персонаж, что говорил: думаешь, что умрешь вечером, ну, братец, и велишь подать себе чаю; ну, и пьешь чай, и думаешь, что умрешь, но не умираешь; велишь подать себе ужинать и опять думаешь, что умрешь, но — не умираешь… Наливай, короче.
Порой мы выпиваем в укромных уголках сквера: деревья шумят, птички чирикают, короче, идиллия. Главное, не приближаться ко второму больничному корпусу, что стоит в глубине сквера: там натыканы таблички, мол, проход запрещен, а по периметру гуляет охранник с дубинкой. Корпус скрыт вековыми деревьями, однако издали все равно можно разглядеть стеклопакеты, шикарные автомобили у входа, словом, понятно, какой контингент там подлечивается.
— У них там, наверное, не по десять человек в палате! — желчно говорит пенсионер Лебешев. — И унитазы не текут, как здесь!
— Откуда знаешь про унитаз? — усмехается Аслам. — Ты же в “утка” ходишь, так?
— Да уж рассказали! А не расскажут, сам запах учуешь! А вот там пахнет импортной парфюмерией и жратву дают приличную, с витаминами и калориями!
Запев подхватывают другие обитатели палаты, мол, гады толстозадые! Все продали! Все подгребли! В такой атмосфере любая телепередача рождает из искры пламя, как в то раз, когда я увидел в ящике знакомую блондинку. Репортер злорадно (прямо как Лебешев) докладывал, мол, популярная журналистка Писемская попала в уголовную историю, но упорно отрицает этот факт. Почему вы отрицаете? А? Почему?! Растерянная блондинка пыталась заслонять объектив ладонью, но репортер-правдолюб рвался вперед, напористо вопрошая: “Откуда у вас письма убитого Анатолия Н.?” — “Это не письма, а конкурсные работы!” — “А как же информация о Службе безопасности? Убитый, как вы утверждаете, передал ее вам на какой-то презентации?” — “Господи, какая разница, где передал?! Это же бред!”
— Так тебе и надо, курва! — высказался Лебешев. — В камеру тебя, да головой в парашу!
Тут я возьми и скажи, мол, однажды ее подвозил. Тогда, по мнению пенсионера, и по мне плачет камера: я же сплю и вижу, как бы оказаться в корпусе для толстозадых! А у меня что, толстый зад?! Могу показать! Ничего, там быстро наешь! В общем, Кеше пришлось выступать в роли рефери. А мне действительно жалко стало эту дуру: они все корчат из себя “крутых” до той поры, пока петух в задницу не клюнет…
В корпус для избранных из персонала имеет доступ только главврач и завотделением. Иногда, правда, туда переводят некоторых наших больных, но логика тут непонятна.
— Почему, — спрашиваю Кешу, — туда Звонарева перевели? Он же так, мелкая сошка, сам рассказывал. И вообще, его бы в психушку следовало перевести, он же шизик натуральный!
— Он просто страдает необычной формой аутизма.
— Чем страдает?
— Ну, это когда личность выстраивает мир под себя: жизнь идет по своим законам, а человек видит ее так, как ему заблагорассудится. Больше того, стремится ее переделать сообразно своим представлениям! В общем, я об этом диссертацию когда-то… Хотя — где она теперь, диссертация? — Кеша хлопает по коленке. — Я же, ха-ха, медсестра в штанах! Вот за что надо выпить: за медсестру в штанах!
После третьей стопки он пытается что-то растолковать, но без особого успеха.
— Кто не любит историю, как она есть?
— Хрен его знает.
— Кто перекраивает географию по своему усмотрению?
— Понятия не имею.
— Ладно, зайдем с другой стороны. Для кого нет прошлого, а есть только будущее?
— Если честно: мне по барабану. У меня лично нет ни прошлого, ни будущего. А если вдуматься, то и настоящего нет. Я — барабанщик! Трам-та-та-там! Трам-та-та-там! А ты похож на компьютер, который меня анкетировал! Не компьютер, а Достоевский — вусмерть достал своими вопросами!
— И меня анкетировали… — бормочет Кеша. — А потом пинком под зад, мол, будешь медбратом, Иннокентий Павлович! А ведь тут не просто диссертация — я академиком мог стать! Только нужны ли в этом мире академики?
Когда в другой корпус решили перевести Борю с Васей, те надувались гордостью:
— Поняли, уроды? Наш папа отстегнул, и мы переезжаем в клевое место! Папа нас любит, он не даст пропасть!
Вскоре охрану корпуса усиливают, теперь даже врачи предъявляют документы. Надо же, какой стратегический объект! Я наблюдаю за охраной сутки, затем решаюсь на эксперимент. В восемь охранники меняются, на время удаляясь в будку, значит, у меня есть пара-тройка минут.
Завтрак пропускаю и, когда охранник уходит, с праздным видом приближаюсь к окнам. Стекла тонированные, поэтому с улицы ничего не видно, но ведь любопытно, черт возьми! “А по зубам не хочешь получить?” — говорю себе, но сам уже держусь за отлив. Внутри включают свет, так что можно кое-что разглядеть. Глазам не верю: по ту сторону стекла кто-то очень похожий на моего директора! То есть это и есть директор, но мозг сопротивляется, и само собой выговаривается: “похожий на…”
Впрочем, и директора застарелым геморроем страдают; лечиться же в корпусе для избранных ему сам бог велел. Вместе с ним в кабинет входит медсестра, которая сейчас, наверное, будет делать укол. Странно, но делают они нечто совершенно другое. Я перебираю руками отлив, с удивлением наблюдая, как директор поднимает подол белого халата, оттягивает сестре трусики и с любопытством туда заглядывает. Отворачивается, хихикает, а затем опять взгляд по ту сторону резинки. Сестра стоит с отрешенным видом, и тогда ее толкают: давай расстегивай мне штаны!
Когда возвращается способность думать, первая мысль понятно какая: это заведение всего лишь охраняемый публичный дом, а под видом медперсонала здесь трудятся в поте лица штатные проститутки. Но что-то не складывается, потому что время идет, а процесса — нет как нет! Отсюда вполне можно различить, что член директора даже не возбужден, он просто служит предметом такого же рассматривания. Стеклопакет делает абсолютно неслышными слова, но по шевелению губ я вижу, что идет интенсивный обмен мнениями…
— Нагляделся? Тогда — слезай!
Меня грубым рывком стаскивают, через минуту я уже далеко от корпуса, и охранник свирепо клацает затвором. А затем, оглядевшись, неожиданно говорит:
— Вали отсюда! Пока не видел никто…
— Спасибо… — я потираю сдавленную воротом шею. — А сам чего тут торчишь? Охота тебе этих козлов охранять?
— Бабки платят, вот и охраняю. Эх, сказать бы тебе… Ладно, вали!
Я пристраиваюсь на скамейке у ворот. По идее скоро появится знакомый “мерседес”, за рулем которого я тоже когда-то мечтал посидеть. И верно — появляется! Меня из-за кустов не видно, зато хорошо вижу физиономию директора, сидящего на переднем сиденье. Нет, ребята, с вами надо разобраться! Кеши нигде нет, поэтому обращаюсь к Асламу, мол, нет ли какой цивильной одежды? А то шататься по городу в пижаме… Тот лезет под матрас, достает штаны и рубашку, но потом скептически оглядывает мою небогатырскую фигуру.
— Великий будут штаны… Ты подверни их, так?
Подверну, Асламище, и спасибо тебе! Переодевание проходит на той же скамейке, после чего перемахиваю ограду и смешиваюсь с толпой. Через полчаса я уже приближаюсь к конторе, опровергая утверждения Боба, мол, у “бэйсиков” с мобильностью не очень. Нормально у нас с мобильностью, а вот тебе, дружище, сейчас придется иметь бледный вид: запинаться будешь, заикаться, но расскажешь обо всем как миленький! Почему? А потому, что я сейчас проберусь через дырку в заборе, расположенную за транспортным цехом, и возьму у слесарей ключ 18 на 24. Не видал такого? Очень, знаешь, убедительный аргумент в спорах и допросах, моментально развязывает язык! Дырка, любимый цех, а там, как по заказу, никого! Роюсь в ящике, выискивая орудие устрашения нужного размера, и тут хватают за плечо.
— Сучье вы племя! Ну, зачем тебе ключи? Деньги воруй, торк вонючий!
“Ну и ну!” — думаю, узнав голос Петра Петровича — старого слесаря, который, по-видимому, меня с кем-то спутал. Оборачиваюсь, а тот (пьяный в дым!) уже кулак отводит.
— Дядь Петь, это же я!
— Кто — ты? Торк ты, я по запаху чую!
Он обнюхивает рубашку, и я понимаю причину: одежда Аслама!
— Да ты не нюхай, лучше глаза протри!
— Глянь-ка, и правда ты… А мы тебя уже похоронили! Ну, сказали, что, мол, безнадежный и так далее…
— Кто сказал?
— Начальство… — Петрович машет рукой. — Они вообще охренели, если честно! Видишь, какой я? Я ж не пил никогда, ну, на работе. А теперь — гори все огнем!
Прихватив на всякий случай два ключа, отправляюсь наверх. Коридоры пусты, кабинеты тоже, лишь в зале совещаний слышится шум и смех. Ладно, идем туда, а смеяться, ребята, хорошо последним! Я осторожно проскальзываю в первую дверь, но в предбаннике торможу. Судя по гвалту, тут собралось едва ли не все управление; а ржут-то как! Кино, что ли, смотрят?
Я почти угадал: в конце длинного стола, за которым обычно проходят планерки, стоит огромный монитор, а по нему скачут фигурки. За столом — Боб, Франкенштейн, Зайчик, еще куча народу, так что моя задача сразу осложняется.
— Давай гони его! — азартно кричат из-за стола. — В цирк его, на арену!
— Он цирк не любит, — отзывается Боб, — глюк с детства остался.
— Вот поэтому и гони!
Они напряженно вглядываются в экран, затем следует взрыв смеха и овации. Издали мне трудно разглядеть — кажется, это загон. Или ПДД? Мне, короче, не до этого, нужно думать, как вытащить на разговор Боба.
— Слушай, а чего его все время на свалку тянет? В программе сбой?
— Не сбой, это часть его программы. Как и кладбище. Такое знаете, как трудно в железо забить?!
— А узнать об этом, по-твоему, легко?! — влезает незнакомый голос. — Попробуй тогда составь хоть одну анкету!
— А ты составь самую простенькую программу!
— А ты…
— Ребята, не ссорьтесь! — еще один незнакомый, только женский. — Давайте попросим нашего Зайчика принести конфет и продолжим. Это ведь так интересно!
И верно: интереснее некуда! Я почему-то боюсь выглянуть и вскоре слышу хруст: дружный, громкий, словно “зайчики” грызут морковку. Точнее, это грызут меня: расчленяют на части, мастерят салаты, жаркое, после чего отправляют в рот, облизываются и говорят: как вкусно! Я еще на что-то надеюсь, хочу думать, что речь о ком-то другом, но из зала долетает:
— Вот его вышка! Здесь самое трудное место, то есть наибольшая непредсказуемость. Куда пойдет? Что сделает? Целый веер возможностей!
— Поэтому игра и называется ПЖД — “Правила жизненного движения”?
— Поэтому. Это же, сами понимаете, не гаишника какого-нибудь моделировать!
— Кстати, — насмешливо говорит Франкенштейн, — в этом месте мы предусмотрели своеобразный тотализатор. Можете делать ставки: какая будет его реакция? К торчанкам пойдет трахаться? Бухать? Плакать над могилой “попрыгунчика”? Или над могилой “щелкунчика”?
Хруст сменяется радостным воем, все наперебой предлагают варианты, и тогда в мозг, как пила во время трепанации черепа, входит холодное и безжалостное: моя жизнь сделалась игрой! Моя единственная, неповторимая, бесценная, подлая, идиотская, бестолковая жизнь стала значками на экране! Парашютная вышка — как развилка, мол, налево пойдешь, направо пойдешь, а мы на тебя поставим, как на лошадь! Замечательно! Думайте за меня, ребята, решайте за меня, я же такой, блядь, простенький, одно слово — “бэйсик”!
— Ай, класс, на кладбище поплелся! Значит, я выиграл!
— Что-то вы нафинтили! — недовольно отвечает проигравший. — Он же в прошлый раз на кладбище ходил!
— Ничего не нафинтили, все в порядке! Гони бабки, если проиграл!
Хочется выйти из предбанника, долбануть по монитору, чтобы искры полетели, а затем каждого из сидящих на столом — ключом по башке! Но я не выйду: бессмысленно. Их целая орава, повалят, свяжут, и в новой версии ПЖД появится зданьице с решеткой, куда после сильных адреналиновых выплесков попадает “бэйсик”… Между тем Зайчик предлагает вставить в игру его бывшую жену, мол, еще один тотализатор: довезет или вместе с ней разобьется? Браво, игрушки ты вытаскиваешь менее успешно! Довезу или разобьюсь, ха-ха! Ха-ха-ха!
— Вставим твою Маргариту! — говорит Франкенштейн. — Нам бы только Генеральную сбить, и тогда мы всем — вставим!
Я выскальзываю в коридор, двигаюсь к лифту, но у зеркала торможу. Ну, и рожа… Достаю гаечные ключи, затем скрещиваю ниже подбородка. “Веселый Роджер”? Скорее, “Мертвая голова”, а значит, пора в компанию к “щелкунчику” и “попрыгунчику”.
18
Оттягивая время, я перебираю распечатки. По идее надо срочно бежать к Спящему Красавцу, стучать кулаком по столу, я же сижу, тупо перелистывая страницы очередного опуса.
Как сделать себя
Репортаж с выставки
Мы знакомимся с очаровательной Люси на кукольной выставке, прошедшей в недостроенном павильоне Диснейленда. Стройная, стремительная, удивительно молодая, она стоит в окружении подруг — именно так она называет кукол Синди, которых изготавливает ее предприятие. “Как вам удается так выглядеть?! — хочется воскликнуть, когда видишь Люси. — Вам ведь уже, если не ошибаюсь…”
— Тс-с! — прикладывает она к губам изящный пальчик. — Пусть это будет маленькой тайной, о’кей?
И верно: какая разница, если выглядишь на восемнадцать? Люси берет в руки первую Синди, которую не изготовила, а купила много лет назад.
— Именно с этой куклы все началось, — говорит она, — увидев ее в витрине, я буквально потеряла дар речи: не говорила месяц, получив в школе кучу двоек: учителя думали, что я не выучила урок! Когда же речь восстановилась, первым словом было: “Синди!” Родители требовали отчитаться за двойки, а я в ответ: “Синди!” Неделю говорила только это слово, так что родителям ничего не оставалось, как купить эту дорогую — особенно по тем временам — куклу.
На этой же выставке большой стенд посвящен куклам Барби, и возникает закономерный вопрос: почему именно Синди? Люси указывает на свое лицо: мол, видите? Мы ничего не видим, и тогда поясняют: у меня круглое лицо, а у Барби — продолговатое! А форма лица — это единственное, чего нельзя кардинально изменить. Тут читатели наверняка будут сбиты с толку, так что поясним: Люси еще в детстве поклялась стать в точности похожей на любимую куклу и свою клятву — сдержала!
Она родилась и росла в маленьком городке Арзамас-16, где, как известно, когда-то ковался наш оборонный щит. Позже, однако, что-то случилось с наковальней, и тысячи ученых-оборонщиков оказались обреченными на нищенское существование. И вот в такой ситуации полноватая, рыхловатая и с горбинкой на носу девушка заявляет: мол, хочу сделаться похожей на Синди! В то время Люси стала совершеннолетней, даже один раз сходила замуж, но вскоре вернулась в родительский дом. Ни муж, ни мальчики в школе не могли разглядеть в “гадком утенке” — “прекрасного лебедя”, считая ее дурнушкой и врединой. О, как они теперь, наверное, об этом жалеют!
Надо отдать должное ее родителям: они оказались прозорливыми, разглядев в капризе — судьбу. Они продали дачу, чтобы сделать первую операцию, которая обошлась… В серьезную, скажем так, сумму, хотя поправлена была только нижняя часть фигуры. Следующей стадией была продажа “Жигулей” и — еще одна операция, теперь уже по изменению формы носа.
— Извините, можно автограф? — влезает какая-то дамочка. — Я тут приобрела куклу Синди для дочери и хочу, чтобы вы расписались на коробке!
Расписавшись, Люси смеется: мол, видите? Теперь ценят, любят, восхищаются, а тогда им проходу не давали! Мальчишки бросали камни в окно, местная пресса глумилась, а отца правдами и неправдами уволили с работы. Он, впрочем, особенно не переживал: зарплаты он не видел год, так что терять ему, кроме собственных цепей и прежней внешности дочери, было нечего. В тот период умерла бабушка Люси (очень удачно!), оставив фамильное золото, хранившееся еще со времен купеческого Сарова, переименованного позже в Арзамас-16. Одна бабушкина “бранзулетка” ушла на уши, другая — на изменение разреза глаз. И все это время Люси продолжала мечтать: она видела себя стройной, красивой, выходящей из дорогих отелей и гостиниц и окруженной блистательными поклонниками.
Тогда-то и было решено, как в одной известной пьесе: “В Москву!”, поскольку глумление провинциальных борзописцев превысило все мыслимые нормы, на улицу было просто не выйти, да и уровень арзамасских пластических хирургов оставлял желать. И вот, продав квартиру и прихватив остатки украшений, семейство “полуфабрикатной” (пока!) Синди двинулось в первопрестольную. Где сразу же занялись губами: тонкие и невыразительные от природы, они получили другой абрис, а чтобы сделать их пухлыми, внутрь ввели силиконовые прокладки. Последнее золото, образно говоря, вбухали в грудь, которая, как известно, у Синди и упругая, и высокая, а у Люси была маленькая и при этом — обвислая.
И вот когда можно было уже приступать к первым показам, под глазами Люси появились морщинки! Катастрофа! SOS! Этого не должно быть! Маму разбил паралич, а папа на последние деньги поднялся на Останкинскую телевышку, чтобы выброситься из окна ресторана “Седьмое небо”. Перед этим он собирался влезть на стол и произнести в лицо зажравшимся работникам TV пламенный спич: вы, мол, еще пожалеете о том, что не помогли моей Люське (так по-простецки папа называл свою Люси)! Однако бросаться из окна не потребовалось: в ресторане папа познакомился с продюсером телепрограммы “Сам себе хирург”, что доказывает: Бог все-таки есть, просто надо подняться к нему поближе.
— Морщины?! — захохотал посланник небес. — Уберем в один момент!
— Но где же… — забормотал папа. — Где же мы возьмем денег?!
— Нет проблем: деньги дадут спонсоры!
Потом два года шли непрерывные операции — всего их было сделано пятнадцать. Два года страданий, сомнений и надежд, а затем — взрыв, фурор, книга рекордов Гиннесса и т. п. Всех восхищает “Синди во плоти” — не пластиковая, которая в самом “продвинутом” исполнении может проквакать несколько слов, а — живая, теплая, говорящая! У которой безупречное, без единой морщинки розовое лицо, высокая упругая грудь, роскошная кожа, а фигура — сама стройность. Будто не веря глазам, посетители выставки стараются ее пощупать, а она смеется, дескать, щекотно!
— Тетя Синди, можно я потрогаю?
— А я — можно? Тетя Люсинди, ну, пожалуйста!
— Люсинди — это замечательно! — смеется она. — А вы руки мыли? Шутка — конечно, можете потрогать!
Мы знаем, что не только дети хотят “потрогать” воплощенное совершенство: многие представители сильного пола осаждают теперь “Люсинди”, наперебой предлагая руки и сердца.
— Я их тоже спрашиваю: а вы руки мыли, прежде чем их предлагать? Ну, а когда позвонил бывший супруг и сказал: давай начнем сначала, я сами понимаете, что ответила. Кстати, пользуясь возможностью, через прессу еще раз заявляю: Я НЕ СОБИРАЮСЬ ЗАМУЖ! Именно сейчас я хочу насладиться свободой! Именно сейчас я попала в тот мир, из которого большинство ушло навсегда!
Еще мы знаем, что “Люсинди” возглавляет общественное феминистское движение: “Синди и Барби — против Кенов”. Что она дает два-три интервью в день, а также является держателем основного пакета акций предприятия-производителя кукол Синди в нашем регионе. В общем, ведет абсолютно полнокровную жизнь, которой можно только позавидовать.
— Обо мне говорят разное, — смеется “Люсинди”, — но я знаю одно: прежде я была глубоко несчастна, мучилась комплексами и сознанием собственной ничтожности. Теперь мои мечты сбылись: я вернулась в волшебный мир своего детства. Посмотрите в мои глаза, — разве они врут?! Они полны счастья!!
Это абсолютно верно. Люди на выставке постоянно оглядываются, подходят и, услышав в очередной раз историю “Люсинди”, берут у нее автографы. Все могут любоваться ее лицом, ее безупречной фигурой — абсолютно новенькой, буквально “с иголочки”. К этой скромной девушке из Арзамаса-16 пришли известность и успех, причем — заслуженно. “Сэлфмейдвумен” — можно сказать о ней, хотя женщин, к сожалению, так не называют.
Увы, я бесконечно далека от этого идеала! В зеркале отражается что-то вроде ощипанной курицы, и опять мысль: идти или нет? Утром я пыталась выяснить, почему отстранили от конкурса, однако застала только секретаршу, которая с ходу обвинила меня в связи с криминалом, так что захотелось надеть ей на голову мусорную корзину. Подстилка редакторская, лучше бы распоряжения печатала без ошибок! Недавно она выдала: “Все сАтрудники Абязаны Здавать материалы до десятого числа тИкущего месИца”! Красавец, как ни странно, не отреагировал: то ли забот полон рот, то ли проблемы со здоровьем одолели.
После обеда отодвигаю стопку и опять направляюсь к дерматиновой двери.
— Уехал? Куда, если не секрет?
— В клинику. Он плохо себя чувствует, поэтому просил не беспокоить.
Но я должна беспокоить, чтобы не оказаться на улице, и, отстранив секретаршу, с силой открываю дверь. Пусто!
— Я же сказала: он в больнице! Что вы за люди?! Не люди, а палачи!
— Это мы до десятого “тИкущего месИца” такие, — говорю, — а после — очень даже симпатичные ребята!
— Лично вы, — отвечает, — всегда одинаковы! Ничего удивительного в том, что вы попали в эту грязную историю!
— Ну, вы-то никуда не попадете, сидя под боком у начальства!
— Каждому — свое! — вскидывает она голову.
Ладно, поговорим с Флюгером. Это он сообщил по телефону об отстранении, мол, конкурс будет курировать начальник рекламного отдела, а вам мы поручим что-нибудь другое. Только я знаю: не поручат, напротив, будут молчать, а затем укажут на дверь.
— Это нелепо! — говорю. — За неделю человек со стороны просто не успеет ознакомиться с работами!
— А нам и не надо знакомиться. Мы знаем, кого награждать.
— И кого же? Автора “Спэйса”?
— Может быть.
— Или автора репортажа “Как сделать себя”?
— Очень интересный репортаж! Мы уже послали фотографа, чтобы госпожу “Люсинди” сняли во всех видах!
— А бонапартист? А остальные? Вы вообще знаете, сколько пришло писем? Четыреста пятьдесят восемь!!
Неожиданно Флюгер заявляет, что нашел соломоново решение: дать премию лучшей четверке, которая по причине выбытия из конкурса материала о “Тунгусской школе” автоматически превращается в тройку. Но почему?! Да это наши люди, понимаете?! Я не понимаю, и Флюгер сосредоточенно грызет ногти, размазывая слюни по подбородку.
— А что будет со мной?
— Ничего. В смысле: на открытие Диснейленда поедет другая журналистка.
— Но я же там была, другой человек может не справиться…
Ненавижу свою растерянность, просительный голос и все же выдавливаю этот лепет.
— Ничего, справится! Мы теперь справимся — со всеми!
И опять ногти, слюни, так что хочется взять это мерзкое существо за шиворот и отвести в туалет. Последняя моя надежда — Красавец, которого я обязательно должна разыскать (наверняка он отправился в больницу, что на Центральном проспекте). Я не могу сидеть на месте, я должна что-то делать, куда-то бежать, договариваться, иначе пропадешь, тебя просто сожрут!
А я сижу в развилке ветвей в состоянии “сатори”. Я прихлебываю коньяк, но виной моему просветлению вовсе не крепкий градус, а Кеша. И почему я такой тупой? Он же давно намекал, например, когда показывал бумаги из отдела кадров, из коих следовало: на работу в больницу принято сразу семь педиатров.
— И где они? Кто их видел? Правильно, никто, потому что они все — в том корпусе! Вот, оказывается, кем надо быть, чтобы туда попасть, — педиатром!
Это говорилось с явным умыслом, но я, дубина, в тот раз только пьяно хлопал глазами. Когда же вернулся и рассказал про игры в конторе, мне выложили всю правду. То есть плюхнули передо мной кучу ксерокопий: у Кеши была знакомая в регистратуре, которая на час-другой могла давать для копирования истории болезней.
— Ну, и что? — спросил я. — Я ведь вашу латынь — нихт ферштеен.
— А тут не надо знать латынь. Видишь, написано ясно и понятно: корь! Здесь: еще корь! Двадцать случаев ветрянки, тридцать пять — краснухи, а далее по возрастающей: скарлатина, коклюш, энурез… Нет, всякое бывает, некоторые ветрянкой и в сорок лет заболевают! Но это же настоящая пандемия!
Кроны шумят, проспект гудит, и прохожим, наверное, по барабану, что в больничные ворота время от времени сворачивает какой-нибудь “шестисотый” с тонированными стеклами. И у тебя, дружище, краснуха? Или ты вздумал собирать машинки? А может, как один глава семейства, решил достать с антресолей свои рогатки и пулять с балкона по кошкам и прохожим? Силы много (не подросток забавляется!), поэтому одному из прохожих — кердык, и виновника определяют в кутузку. “Он больной! — вопят родственники. — Его надо в особый корпус!” А органы: опоздали, граждане, раньше надо было лечить! Теперь же будет тянуть от звонка до звонка! Только и в органах такие же персонажи стали встречаться, и во властных, так сказать, структурах. То есть во властных — в особенности, поэтому и развели такую секретность…
Вдруг вижу из ветвей: в больничный сквер влетает блондинка Писемская! Нервно озирается, потом достает помаду и, глядя в зеркальце, быстро подкрашивает губы. Ай, молодца, даже после скандала хочет выглядеть на миллион баксов! И куда ж ты спешишь? В тот корпус? Не примут: тебя тоже считают “бэйсиком”, а потому скоро включат в ПЖД, и запляшешь ты на экране так же, как передо мной — Камила. Ах, мы не какие-нибудь продажные женщины? Не колышет: если “бэйсик”, изволь на экран!
— Оп-паньки! Гутен морген, мадам!
— Вы?! И что вы здесь…
Приземление не очень удачное, я едва не падаю, поэтому удивление в глазах быстро меняется на сурово-презрительное выражение.
— Вы когда-нибудь трезвым бываете? И что это за обезьяньи прыжки с деревьев?
— Про обезьян — это вы точно подметили. Наверное, их и приехали искать? Так они вон там живут, в том скромненьком зданьице! Правда, предупреждаю: вокруг дядьки с автоматами стоят, могут не пустить!
— Меня — пустят, — говорит она, доставая из сумочки удостоверение. Вижу, однако, что не очень-то она уверена, и правильно: здесь, родная, свои законы. Кто, по-твоему, выстраивает историю по собственному усмотрению? А кто кроит под себя географию? Правильно: те, у кого нет прошлого, а есть только замечательное будущее! Ты, наверное, тоже смотрела исключительно в будущее, да прошлое подперло, то есть анкетные данные не подошли. Или, может, тебя отставили как любовницу? По телевизору, надо сказать, ты лучше выглядела, вблизи же видны следы переживаний на лице, а это не комильфо!
— Тут у вас есть… Ну, что-нибудь для VIP-персон?
— Так я же и говорю — вон тот обезьянник! Не верите — подойдите к охране!
Она направляется к человеку в форме, что-то доказывает, однако охранник встает на пути грудью, и она, топнув ножкой, возвращается.
— Черт знает что… А главный врач где находится?
— А он у нас как Фигаро: то здесь, то там! Хотя между нами: никакой он не главный, а шестой! Я бы даже сказал: шестнадцатый, а главный — вот идет! Момент почти исторический, потому что перед вами — будущий нобелевский лауреат! Как минимум, академик этих… педиатрических наук! Иннокентий Павлович, подойдите! Эта мадам хочет туда! — указываю на корпус. — Устроим? Тут есть один нормальный охранник, он разрешит подойти к окну, а там такое, блин…
Медбрат вглядывается в лицо блондинки, затем неохотно говорит:
— Обычное, в общем-то, дело: детское влечение к половым органам. Они рассматривают это хозяйство, играются и так далее… Ну, вам же это известно по своему детству, верно?
— Что известно? — говорит она брезгливо. — О чем вы вообще?
— О том же, — говорю, — о чем будет читаться будущая нобелевская лекция. Ничего особенного, если не считать, что детскую тягу к половым органам испытывают дяди весьма почтенного возраста. А еще корью болеют, ветрянкой и свинкой! А лечат их педиатры, то есть детские врачи, потому что взрослые ни фига понять не могут в этой новой эпидемии, поразившей наш замечательный город, ни дна ему, ни покрышки!
— Пьяные придурки! — слышу, а дальше — стук каблучков по аллее.
— Не поверила… — машет рукой Кеша. Потом хватает меня за ворот и орет: — И никто не поверит, понимаешь, ты?! Какая, к черту, нобелевская лекция?!
А я вдруг понимаю виновника. Тот не орал, но мысли наверняка были те же: не поверят, засмеют или, чего доброго, в психушку посадят. Скорее всего, он заметил их на работе: детская легкомысленность в делах его всегда раздражала. Потом кто-то наверняка подставил, и виновник долго выяснял: почему? зачем? Он бы понял прямую выгоду от устранения конкурента, но там выгодой не пахло: была просто игра. Возможно, в тот период он и стал захаживать в метро, где вглядывался в лица, которые выносит на поверхность эскалатор. Он хотел не столько убедиться в своей правоте, сколько доказать обратное, посмеяться над комплексами, но в лицах уже что-то проявлялось. И вот тогда в нем поселился страх. Вообще-то, он мало чего боялся, но взрослые дети! Изменение психики, физиологии — такое кого угодно напугает! Он по-прежнему тянул лямку, лез из кожи, чтобы никого не подвести, а вокруг играли, веселились, с легкостью получая и моментально спуская гигантские деньги. А в таком мире виновникам, конечно, не место, тут царят Бобы и Франкенштейны, погоняющие глупых бэйсиков, которым вскоре наступит хана. Вот какие дела, “попрыгунчик”. Это не я — они тебя так назвали.
19
Дурацкий разговор в больнице все-таки подействовал: внезапно я ловлю себя на том, что боюсь смотреть на людей. То есть брюки, юбки, башмаки — вижу, на лица же взглянуть не решаюсь, словно вокруг сплошные мутанты! “Глупость!” — уговариваю себя, а память предательски подсовывает дуру роженицу, Барби и Синди, странных существ из ночного кошмара… А цирк помнишь? Как Брызгалова сказала: мол, все — как с курорта, только мы выглядим как прошлогодние розы? И уже представляется, как вся улица указывает на меня пальцем, крича: прошлогодняя роза, на помойку ее!!
— Извините, вам плохо?
— Что?! Спасибо, мне хорошо.
Это я стою у киоска, закрыв лицо рукой. Кто спрашивал? Неизвестно, так что лучше всего шмыгнуть в переулок, где почти нет прохожих. Но и там догоняет незримая толпа, крича вдогонку: “Расскажи про себя, Писемская! Нам очень интересно узнать о твоей жизни, особенно про убийство!” Эта толпа очень любопытна, ее детская жадность к информации — безгранична; и, кажется, в конце переулка я увижу детей вокруг говорящей елки. “Не хотела отвечать?! Так сейчас про тебя елочка расскажет!” Раскрыв от любопытства рты, дети замирают, а из-под зеленых веток раздается голос Зайчика:
— Хотите интересную историю про эту тетю?
— Да-аа! — отвечают хором.
— Ну, тогда слушайте! Итак, жила-была тетя Margpis…
Ладно, это бред. Зато беседа в милиции — реальность, и тот усталый капитан, который на что-то намекал, тоже. Я, как забубенная, твердила: знать не знаю этих молодых идиотов! Я думала, это просто игра, а они, оказывается, в серьезные разборки полезли, ну, и получили!
— Во-первых, не такие уж они молодые, — кряхтел капитан, — но, судя по их действиям, чистые дети: романтика сыска, желание приключений, иллюзия могущества… Служба безопасности — надо же! Я понимаю: нам не доверяют, иногда правильно, но это ведь дела серьезные, не так ли? Вы ничего странного в этом не находите? Вы же все-таки о людях пишете.
— Не разбираюсь я в ваших делах! — отбрыкивалась я. — А пишу я вовсе не о людях!
— О чем же тогда?
— Долго объяснять.
— Ну да, конечно… Понимаете: мы что-то ищем, раскладываем по полочкам, мучаемся от беспомощности, а они хотят все и сразу!
— Мы, они — что это значит?
— Что? Долго объяснять, как вы изволили выразиться.
Глаз сам выхватывает то, на что раньше просто бы не обратила внимания. Вот реклама, с которой Синди обещает раскрыть рецепт вечной молодости, а рядом оживленно беседующие тетки. Первая тычет пальцем в плакат: такие бедра, мол, делают антицеллюлитными штанами! “А такую грудь — силиконом!” — говорит вторая. А вот если наносить на лицо маску из огурцов, кожа будет как у младенца! И почему-то хочется спросить: “А корью и краснухой не боитесь заболеть?” А вон черный “лендровер” покатил, как у нашего Красавца, который, возможно, сидит сейчас за тонированным стеклом и грызет ногти…
Ай-я-яй, Марго, совсем плохая стала: срываешься на бег, а когда захлопываешь дверь, стоишь и слушаешь удары сердца. Что же делать?! Ответ: выйти на балкон, разглядывать идущих внизу людей и мучительно гадать: этот? Или тот сделался существом, нарушившим физические и человеческие законы? В этот момент раздается звонок, я вздрагиваю и долго не решаюсь подойти к двери. Потом все-таки иду, через глазок вижу соседку снизу, но не открываю: спрашиваю через дверь. Оказывается, ей нужен аспирин. Только (sic!) не простой аспирин, а детский, поскольку заболел ребенок.
— Извините, — говорю, — но вы же неделю назад ребенка в лагерь отправили, не так ли?
Она молчит, глядя на глазок недовольной вороной, а потом: так он в лагере и заболел, из-за чего пришлось обратно привезти! Логично, слов нет, но рука не может открыть замок. Мозг вроде дает команду, а руки трясутся!
— Нет аспирина!! — кричу. — Ни детского, ни взрослого!
— А что же вы тогда разговоры затеваете?! Ну, и соседи!!
Странно: я не знаю, чего боюсь. Ну, взрослые дети, так не крокодилы же! Если хотят развлечений, пусть развлекаются; хотят в детство — счастливого пути! Однако опять вспоминается сон, и вот уже я сама — мячик в жутком волейболе, я взлетаю под потолок, а снизу бьют и бьют, отталкивая друг друга, мол, и мне дайте! И мне! У этих детей нет жалости, они будут играть тобой, пока ты, как старый обтрепанный мяч, не окажешься в темной и грязной кладовке. “Но ведь Копперфилд, — утешает внутренний голос, — тоже поселил тебя в это пространство, помнишь? Ты ведь оттуда!” Заполненные детьми трибуны, однако, покатываются от хохота, и сидящие опускают пальцы вниз…
Я вижу проплывающие за окном воздушные шары с изображениями диснеевских персонажей, слышу аплодисменты, затем раздается еще один звонок в дверь. Так, Марго, надо открыть. Ты не будешь себя уважать, если струсишь и не откроешь!
— Здрассьте!
Крым с каким-то приятелем сразу бросаются на балкон и запрокидывают головы. Судя по репликам, один из шаров задел телевизионную вышку и теперь, сдуваясь, снижается.
— Класс, прямо как парашют “летающее крыло”!
— Летающее фуфло, а не крыло!
— Чего?! За фуфло ответишь!
Сейчас я успокоюсь, то есть они меня успокоят. Я строго скажу им, чтобы перестали ругаться, потом прогоню в ванную мыть руки, и мы для начала попьем чайку, как уже было пару раз. Поговорим, потом Крым наверняка скосит глаз на монитор и заканючит: тетя Рита, дайте поиграть, а то в нашем центре такие цены заламывают — с ума свихнешься! И хотя компьютерные игры не лучшее времяпровождение, я разрешу полчасика посидеть у экрана. Вот дети, настоящие, а за окном — взрослые, они спешат по делам, зарабатывают детишкам на молочишко. Все чин чином, короче, и, мельком глянув в зеркало на свою бледную физиономию, я отправляюсь на кухню.
— Можно печенья? — влетает Крым и, не дожидаясь ответа, хватает целую горсть.
— Как зовут твоего друга?
— Покемон. То есть Саня, если по имени.
Ворвавшись в кухню, Саня-Покемон проделывает то же самое, но я удерживаюсь от замечаний. Хочется успокоить нервы, и я со смехом говорю: представляете, что может взбрести человеку в голову! И пока вожусь с чайником, вкратце пересказываю недавние впечатления. Удивляет, что хруст печенья за спиной замирает. Зависает непонятная тишина (даже слышно, как вода из крана капает), затем Крым прокашливается:
— Так мы давно уже про них знаем! Верно, Сань? Мы еще на свалке видели, как они друг друга секли! Прикольно, да?
— Прикольно, но и страшно. Будто ужастик смотришь! Взрослые дядьки, а ведут себя…
Они, к счастью, не видят, как я кусаю губы: значит, ПРАВДА? Значит, одна я такая дура, которая ничего не замечает?! Гости наперебой рассказывают: про цирк, про больницу, где они подглядывали в окна, затем замолкают и смущенно переглядываются: сказать, мол, или не стоит?
— Да ладно, — машет рукой Покемон, — скажи уж!
— Мы, короче, думали, что вы тоже из этих. Но потом поняли: нормальная тетка, только нервная.
Я нервная, это правда. Фокусник наврал, мое место — в другом пространстве, там, где по утрам накатывает тяжесть и не хочется разлеплять глаза и тащиться в ванную. Где зеркало — злейший враг, дни рождения все меньше похожи на праздники, а мечты потихоньку превращаются в неосуществимые планы. Я никогда, наверное, не напишу приличную книгу очерков, не поселюсь в загородном доме, да и родить уже вряд ли удастся. Ограниченность по всем направлениям, знание, превращенное в скорбь, и это самое, из классика… Ага: и Зайчики кровавые в глазах!
А я опять одеваюсь в цивильное: хватит, подлечились! Спасибо Кеше, выцарапал мою одежду, теперь главное — улизнуть, изобразив родственника, который зашел кого-то навестить. Двери, сквер, спокойная походка, но у выхода вдруг хватают за руки какие-то подростки и тянут за угол. Говорят, еле узнали, я же в прострации: зачем кому-то понадобилось меня “узнавать”?!
— Деньги есть? — деловито спрашивает один. — На тачке надо ехать, так быстрей.
— И куда же мы поедем?
— Потом объясним. Сань, лови вон того частника!
В машине подростки по-прежнему сохраняют таинственность, так что поневоле закрадывается тревога: куда меня тащат?
— Привели! — кричит один, а второй тащит в комнату. Ах, вот это кто… Подростки нахально требуют печенья, потом усаживаются за компьютер, а мы молчим. Мы оба понимаем, что слова сейчас бессмысленны, просто в одиночку беду переживать трудно, и люди прижимаются друг к другу, как пингвины в мороз. Если мир сошел с рельсов, но при этом продолжает движение, то надо, наверное, помолчать: пусть говорят Гриши, дикторы по телевизору, в лучшем случае — подростки за компьютером, которые все понимают, но, как и положено нормальным детям, относятся к этому пониманию легкомысленно.
— Тут почта, тетя Рита! — кричит один. — Открыть или на вирусы проверить?
— Я сама открою.
Странно: мир встал с ног на голову, а мои графоманы все шлют послания! О чем же на этот раз?
Всем известна история крестовых походов. Их было много, степень успешности тоже различалась, но 1212 год навсегда войдет в исторические анналы, поскольку это был — Детский крестовый поход. Взрослые, увы, плохо справлялись со своими обязательствами по освобождению Гроба Господня: то в Константинополь свернут — пограбить богатый город, то евреев побьют, а про гроб вроде и забудут. Не то — дети, чья вера была неистовой, искренней, не знающей компромиссов! Они погрузились на корабли со всем вооружением, скарбом и отплыли в Святую Землю с единственной целью: восстановить справедливость и вернуть исторические святыни тем, кто более всего имел на них право.
Вы скажете: знаем, мол, в пути их настиг шторм, часть кораблей утонула у берегов Египта, другая же часть была захвачена сарацинами, а детей продали в рабство. Между тем все было иначе. Да, своей цели в силу неблагоприятных обстоятельств участники похода не достигли, зато они достигли другого. Они нашли укромный остров, высадились на нем и устроили там свое детское царство: совершенное царство, в отличие от тех, которые устраивали на этой земле их родители. Вы опять же скажете, что дети с течением времени неизбежно становятся взрослыми, — и попадете пальцем в небо! Именно там, где в основе лежала детская естественность, непосредственность, неприятие дурацких условностей, можно было сохранить детское сознание (пусть и во взрослом физическом теле).
Не будем играть в прятки: носители такого сознания — мы, пишущие эти строки. В нашем сознании нет вашей усталости, вашей тоскливой рефлексии, которая не дает вам ни работать как следует, ни — тем более — полноценно отдыхать. А вот мы умеем веселиться, любим играть и гордимся этим. У нас нет тех бесчисленных правил, которыми вы окружаете жизнь, как частоколом, и сидите за ним, лихорадочно думая: как бы чего не вышло! Мы так не думаем, и все наши правила нацелены на то, чтобы скрытно противодействовать скучному и ограниченному взрослому миру.
Мы не любим ваш мир. Не любим вашу историю и потому написали свою, где сражения заканчиваются так, как хочется нам, и царства возникают и рассыпаются по нашей воле; и даже время сжимается, когда мы захотим. Любые возражения здесь — смехотворны, вы же запутались с вашей историей, а насчет “извлечения уроков” — вообще помолчим. Это вы устраивали чудовищные гекатомбы, вы создавали — и создали! — машины тотального уничтожения, словом, куда ни глянь — кругом виноваты. И географию вашу мы презираем, потому что она разделила мир на какие-то дурацкие “государства”. Мир разделен совсем по другому принципу, и, когда мы начнем его перекраивать, вы поймете по какому. Наконец, вы занимаете в жизни слишком много места: везде — вы и вы! А где же место нам?!
Всю дорогу вы только делали вид, что всерьез занимаетесь теми, у кого еще не атрофировалось стремление к свободе и кто не принимает навязанных вами штампов. Вы их воспитывали, секли ремнем, выбивали остатки естественности, называя детское сознание — “инфантильным”. А тогда — чего вы хотите?! Вполне закономерно, что когда-нибудь должны были появиться дети-взрослые, которые, обладая вашей мощью, работают на себя (пародируя ваши глупые дефиниции, мы называем себя — “инфиками”).
Вы бы, конечно, уничтожили детскую страну в зародыше, но, к счастью, взрослые проглядели нас, сумевших объединиться в укромном месте и наконец-то выработать собственную стратегию. Вы были поглощены технологиями, увязыванием отношений, до нас ли вам было? Между тем мы с легкостью освоили ваши технологии — это же раз плюнуть! Но в то же время мы — ближе к природе, мы еще помним, как в утробе проходили стадии от рыбы до прямоходящих, и при желании можем задействовать любой из этапов, которые вы — взрослые — считаете навсегда похороненными на кладбище цивилизации. А что такое ваша цивилизация? Кожура яблока, тонкий слой чернозема, который смывает первый паводок (угадайте с трех раз: кто способен выступить в роли такого “паводка”?).
Но главное — вам недоступна та божественная свобода, которая дает нам возможность управлять веками, эпохами и движением материков. Наша сила в убежденности, какой у вас давно нет: вы же разъедены вашим так называемым “знанием”, апатией, вашим страхом смерти, наконец. Между тем для нас — смерти нет! А если она пока есть, то ее не будет: мы хотим жить вечно, и будем жить!
При наличии такой “энергии заблуждения” неудивительно, что страна детей просуществовала до наших дней, успешно прикидываясь обычным карликовым государством. Полезных ископаемых там не было, удобных гаваней — тоже, поэтому взрослый мир просто не обращал внимания на этот островок. И зря, потому что когда-нибудь настает “момент истины”, и приходит расплата. Островная раса давно и планомерно распространялась среди взрослого населения, скрытно захватывая один плацдарм за другим, чтобы в наше время — объявить новый крестовый поход. Смерть вашему миру! Да здравствует наш — детский мир! Мы вас — сделаем!!
20
Никогда не думал, что мегаполис может быть в одночасье захвачен по известной схеме: почта — мосты — телеграф и т. д. Складывается ощущение, что все это готовилось заранее, только тщательно скрывалось (а иногда и не тщательно).
Символом перемен можно считать огромные надувные игрушки, застывшие на каждом перекрестке грозными стражами и вперяющие нарисованные глаза в прохожих и машины. Если не остановишься и не предъявишь документы, то рискуешь нарваться на неприятности: возле каждого надутого стоит парочка в форме с чужого плеча, с АКМ, и палит по поводу и без. Стрельба стала постоянным звуковым фоном — типа сигналящих авто, так что прежние разборки группировок кажутся теперь детскими забавами. Зато повальная простановка штампов в паспорта забавой не кажется: основательно подошли к вопросу, комар носу не подточит! На лице же не написано, бэйсик ты или инфик. А тут — проверка в уединенном корпусе больницы, после чего торжественно ставят штамп: “Б” или “И”.
В небе парят воздушные шары с Маусами и с призывами посетить Диснейленд. За этим тоже следят: инфиком можешь не быть, но посетить дворец Спящей Красавицы обязан. Те же, кто следит, на публике не показываются, они, как и положено, смотрят на мир из-за тонированных стекол. “Едут, едут!” — слышится на улице, когда за поворотом начинает гудеть сирена; далее одни кидаются к проезжей части и радостно машут кавалькаде, другие, тихо матерясь, норовят скрыться в ближайшей подворотне.
Среди новых начальников, как ни странно, много прежних, как мой директор. О его успешных делах говорит количество пунктов реализации: они теперь заполонили весь центр, причем в каждой витрине красуется игра ПЖД, которая улетает со свистом. Народ выстраивается в очередь, кассовый аппарат стрекочет, а значит, для машинок директора теперь можно выделить целую комнату и отвалить Бобу огромную премию, чтобы тот создал новую, еще более захватывающую игру. “А мне ведь тоже причитается!” — думаю, но кто-то бросает подозрительный взгляд, и я ухожу. Вот что тебе причитается: бесконечное блуждание по городу, где воцарилась другая жизнь. В принципе за солидную взятку можно проставить в паспорте нужную буковку, только бьют, как известно, не по паспорту, а по морде; и если она развешана на столбах…
Я направляюсь к одному из лотков, не зная, чем это кончится. Жутко хочется пить, а прохладительные напитки — только у мороженщика.
— Хай! — говорю с улыбкой. — Как дела?
— Идут, идут дела… Пломбир? Эскимо?
— Воду.
— В смысле — “Спрайт”?
— В смысле — попить. Чего-нибудь, понял?
Он понял (они быстро все понимают) и лезет куда-то под прилавок. Я уверен, что там у него моя фотография, и, когда физиономия опять покажется, на ней отразится злорадство. За меня объявлено вознаграждение, поскольку я слишком много знаю; а таких “знатоков” при любых режимах предпочитали быстрее пустить в расход. Но тех, у кого АКМы, поблизости нет, и мороженщик делается растерянным.
— Что, пролетел с наградой?
— Не понимаю… — бормочет он. — Что значит: пролетел?
Я сую руку в карман.
— Сейчас поймешь. Ну? Молиться умеешь?
Вижу: паника в глазах, не иначе, полный памперс налил! Увы, я блефую и через минуту удаляюсь, слыша в спину:
— Все равно тебя прищучат! Твою рожу теперь в Сети вывесили!
А вот это плохо. Зря я вообще шатаюсь по улицам: если нарвусь, моя судьба вряд ли окажется лучше, чем у “щелкунчика”, с которым нас разыграли в паре. Вначале разыграли меня: анкета, выкачивание информации, отслеживание вкусов и привязанностей, словом, серьезно повозились ребята, выстраивая алгоритмы ПЖД. Зарплату дали приличную, мол, живи, лох, пока тебя изучают, как подопытную крысу, и проверяют на соответствие пограничным ситуациям. Ах, у него знакомый на свалке? Который видел, как секут друг друга наши драгоценные “И”?! Тогда засунем его в пресс, а заодно еще раз проверим нашего подопытного “Б”! “Немого убили тоже они!” — возникнув однажды, мысль занозой сидела в мозгу, и я, нарушая правила “конспирации”, даже однажды позвонил в контору.
— Что-то ты раздухарился! — хохотнула трубка голосом Франкенштейна. — На твоем месте надо уходить в подполье, а ты звонишь!
— И все-таки: убили, чтобы меня проверить?
— А тебя совесть мучает? Надо бы включить это в игру: бэйсик мучается совестью! Впрочем, могу успокоить: мучиться и тебе, и твоей совести осталось недолго!
И вот теперь я третьи сутки кружу по городу, повторяя: “Я, конечно, барабанщик, но этого вам не прощу!” Я знаю, что сегодня вечером вся эта публика приедет развлекаться в ДЛ, поэтому пойду туда (хотя понятия не имею: зачем?).
Когда я уходил, Маргарита закрылась в ванной и ревела белугой час, не меньше. Поначалу она бодрилась, ждала, что кто-то извне придет и поправит наше дикое положение. А потом в одночасье утратила надежду и опять, наверное, тупо сидит у компьютера, посылая отчаянные электронные письма какому-то ПМ. А чем он поможет? Я уже и не помню, когда это началось, но что-то помощи не видать: наверное, весь мир сделался таким.
Блуждания приводят к знакомой общаге, однако двери наглухо заперты. Торки вообще будто канули под землю: ни на улицах, ни на рынках не видно. Я долго брожу мимо зашторенных окон, стучу, наконец одно приоткрывается, и мне суют бутылку настойки. Ладно, и на том спасибо. Хочется выпить, но я оставляю бутылку на вечер. “Пепел Клааса, блин!” — говорю себе, встречая вечер на свалке. По ее краю проходит высоченный кирпичный забор, в котором имеется дыра, заделанная раскрашенной под кирпич фанерой. Вскоре с той стороны забора долетает шум моторов, и я направляюсь к дыре.
Вначале вступаю на территорию “Дикого Запада”, однако вигвамы индейцев уже опустели: ну, ясно, конец рабочего дня. На притихших улицах темно, лишь там, куда направляюсь, сияет зарево прожекторов. Оказавшись на Main Street (так гласит табличка на одном из строений), двигаюсь вдоль стен, затем ныряю за ограду, где и устраиваю наблюдательный пункт. Света на площади — не надо солнца, поэтому отчетливо видно, как туда вкатывают шикарные лимузины, и из них вылезают люди, одетые в пиджаки и смокинги. Затем на площадь сгоняют сказочных персонажей — Гуфи, Маусов и Белоснежек. Завершив рабочий день, они двигаются устало, как сонные мухи, но гости не дают расслабиться, подталкивая их к центру.
— Кто еще не вышел?! — раздается через мегафон голос Франкенштейна. — Вам дается пять минут, после чего все должны покинуть территорию!
Ага: они заставляют раздеваться здешнюю “фауну”, а сами надевают их костюмы! Но местное начальство, как видно, недовольно.
— Ты кто? — спрашивают через мегафон. — Администратор Живагин?! Будешь Мертвагиным, если через пять минут не слиняешь! На сегодняшнюю ночь это наша территория, понял?!
Живагина пинают, сбивают с ног, и он, поднявшись, ковыляет к выходу. А на площади идет странный процесс, напоминающий сцену из военных времен, когда одна банда победила другую и раздевает, чтобы не мучиться с трупами, стаскивая с них сапоги и шинели.
Банда-победитель хорошо знакома: краса и гордость родного мегаполиса, их физиономии, мелькающие в политических и развлекательных телепередачах, знает каждый. Вот местный босс-подрядчик, который переодевается в Короля Льва, а вот градоначальник вылезает из машины, пожимает всем руки, после чего шестерки подносят ему костюмчик Чудовища, а супруге, соответственно, наряд Красавицы. Мой бывший директор тоже здесь, он водружает на голову морду собаки Гуфи, а Франкенштейн, вижу, нацелился стать пиратом. Местный актер отдает мушкет, повязку с глаза, но не может отстегнуть крюкообразный протез. Р-раз! — подножку ему, грохает смех, и тот уже возится в пыли, лихорадочно освобождаясь от крюка.
— Ну, какой из тебя капитан Крюк? Ты — капитан Пук!
Это подвякнул Зайчик, и сейчас его хлопают по плечу, дескать, юморист! Что ж, я тоже сейчас буду шутить: так, чтобы эти морды перекосило. Глоток для храбрости, а затем в полный голос, трехэтажным, чтоб жизнь медом не казалась!
Вижу в щель: звериные головы повернулись и замерли. А Франкенштейн чуть мегафон не выронил: еще бы, они оттянуться явились, а их матом обкладывают! Лишь когда подскочивший Зайчик что-то прошептал на ухо, опять загрохотало:
— Ладно, предлагаем поиграть с нами! Не против? Только извини: в этой игре все выходы будут закрыты!
Мотоциклисты из эскорта градоначальника разъезжаются по улочкам, и, когда моторы затихают вдалеке, я понимаю: по периметру выставили посты! На воротах тоже ставят людей, после чего звери шумною толпою движутся в мою сторону.
— Объявляется охота на свинью! — кричит кто-то. — Эй, свинья, будешь с нами играть?!
— А кто спрашивает свиней? Ату ее! Гони ее!
Кажется, я опять буду играть в загон, только вряд ли здесь предусмотрен угол, где можно отсидеться, потому что в этой игре ставка не потерянные очки, а потерянная голова. “Боишься потерять голову? — ехидно спрашивает разумная часть мозга. — Успокойся, она у тебя отсутствует! Зачем ты сюда притащился?! С кем взялся бороться?! Они же сильней во сто крат!” Я проскакиваю Liberty arcade, сворачиваю и прячусь за кабаре, в витринах которого застыли пышногрудые красотки-манекены. “В этой игре у тебя есть шанс! — берет слово неразумная часть. — все-таки это очень большой загон, здесь не так просто тебя поймать!” Красотки тупо улыбаются, я же прикладываюсь к бутылке и жду, когда настигнут голоса.
Маршрут движения по сказочному городу прихотлив, извилист, так что временами ДЛ тоже представляется мегаполисом. Город-сон, ты же спрячешь меня, не так ли? И я бегу, скрываясь в темных углах, в тени причудливых строений, то и дело меняя дислокацию. Лишь когда приближаюсь к высоченному кирпичному забору и вижу мотоциклиста с автоматом, понимаю: не очень уж велик этот призрачный город, и просто так отсюда — хрен выпустят.
Иногда я вижу преследователей: с палками, похожими на бейсбольные биты, они прочесывают кварталы, а заметив меня, хохочут и улюлюкают. И опять ноги в руки и бежать, чтобы устроить передышку у колес то ли “Шаттла”, то ли “Бурана”, сделанного в натуральную величину и поблескивающего серебристой обшивкой. Вот бы сесть на такой — и через забор! Настойка уже начинает действовать, я погружаюсь в грезы, в себя же прихожу от криков:
— Бей свинью! Ату ее! Давайте окружим ее!
В пещеру золотоискателей я залез по глупости, думал, имеется сквозной проход. Увы, тупик, и, если они сюда залезут, мне крышка. Оглядываю своды, гору породы с блестками золота, кайло и вспоминаю торков. Так ли выглядят катакомбы под городом? Наверняка страшнее, здесь ведь все понарошку, как это “золото”, которое на поверку оказывается латунью. Кайло, правда, настоящее, и я прихватываю его, чтобы в случае чего отбиваться (гоняют-то меня не понарошку!).
Передохнув, я вылезаю и вдруг слышу лошадиное ржанье. Чудится, что ли? Выглядываю из-за угла и вижу, как выкатывают карету-тыкву и запрягают лошадей: значит, не глюк. Запрягать берется градоначальник-Чудовище, одна из лошадей с храпом встает на дыбы, и понять ее можно: это же, блин, львы, орлы и куропатки в одном флаконе! Часть публики раскатывает в карете, разыскивая меня, другая часть отправляется к вагончикам. Невидимый из-за строений поезд стучит колесами, двигаясь по кругу, и вновь я убегаю, перелезаю через заборы и несусь в темноту.
Когда прячусь возле висящей в воздухе зубастой гирлянды, между зубов неожиданно вспыхивает свет, и в мозг вонзается: “Мя-я-у!” Кажется, будто орет сотня мартовских котов, я выскакиваю из укрытия, едва не попав под поезд, а в спину:
— Вон свинья, я ее вижу! Гони ее! Бей!
Хорошо, что иногда можно сесть на корточки и приложиться к бутылке. Без нее — просто беда, я, в конце концов, не Индиана Джонс, чучело которого стоит на другой стороне улицы. Индиана снимает шляпу и участливо спрашивает: “Что, не сладко? А ты вливайся в наши стройные ряды! Тут в кайф, и даже тем, кто └Б” — зарплата └зелеными”!” Я обещаю подумать и двигаюсь дальше, чтобы вскоре наткнуться на что-то торчащее из бугристой стены. Табличка поясняет, мол, это волшебный меч Эскалибур, вонзенный в скалу волшебником Мерлином. Вот что нужно! Забрасываю кайло подальше, берусь за рукоять и, с легкостью выдернув меч, со свистом рассекаю лезвием воздух.
На свету, однако, меч оказывается бутылкой, и я в очередной раз отступаю.
Блуждания приводят к дому с раскрытым окном: нырнув туда, я прикрываю створку и в бессилии опускаюсь на пол. Если и дальше будут так гонять, то я выбьюсь из сил и ничего не смогу сделать. То есть нужен радикальный шаг, допустим — поезд под откос пустить. “У локомотива прожектор! — сопротивляется разумная часть. — Они тебя сразу заметят!” — “Тогда, — вступает неразумная, — придется маскироваться! Вон в углу лежит чья-то поролоновая башка, примерь-ка ее!” Шатаясь, иду в угол, где подбираю голову с пятаком на носу и с биркой “Наф-Наф”. Меня разбирает хохот: надо же, свинья явилась в свое логово, где ее и возьмут — тепленькой!
Спустя какое-то время (час? два часа?) я, обессиленный, поднимаюсь на холм, где торчит то ли сосна, то ли елка с табличкой у основания “Дерево Робинзона”. Я опускаюсь на землю, приваливаюсь спиной к стволу и перевожу дыхание.
Отсюда виден весь ДЛ: улицы, аркады, дворцы, и все это залито мертвенным светом прожекторов. Они, наверное, решили полностью иллюминировать парк, чтобы не осталось ни малейшего уголка, где можно спрятаться; только до холма пока не добрались. “Дерево Робинзона”… Каждый из нас, если вдуматься, Робинзон, который ковыряется на своей делянке, строит жилище, добывает еду, а для памяти по утрам делает зарубки на дереве. Он еще надеется, что придет корабль и спасет его от ежедневной островной скуки, но дни бегут, горизонт по-прежнему пуст, и однажды утром рука уже не в силах поднять топор и сделать зарубку. То есть иллюзии заканчиваются, и Робинзон понимает: он должен просто жить. А как жить, если ты беспомощен, ограничен, зависим от нудных требований тела, смертен? Если нет ощущения, что “все — впереди!”, и та женщина никогда не посмотрит на тебя с симпатией, а этот молодой человек может назвать тебя только “папой” или “дядей”? А если еще и своего (свою?) “Пятницу” прошляпил, то совсем грустно Робинзону: хоть в петлю лезь!
Тогда он лихорадочно шарит в закоулках памяти, выискивая в сплетении жизненных путей-дорог какую-то логику, хоть зыбкую, но опору. Вот-де дружба была, вот — любовью одарили; а в одном месте (не поверите!) я даже мог разбогатеть! Да ну, врешь! Ей-богу, это было во время дождя, когда в арке стоял: подошел мужик и предложил деньги — очень много денег! А ты отказался?! Ну, ты, Робинзон, и осёл! Потому и сидишь теперь на своем задрипанном острове, словом, поделом! “Вы меня еще на парашютную вышку загоните! — отвечаю незримым оппонентам. — Робинзон не виноват, что он такой!” — “Еще как виноват! А на вышку тебя загонят ребята, которые внизу!” Ребята между тем выстроились цепью и двигаются по Main Street. Я прижимаюсь к стволу, желая слиться с ним в целое, буквально — одеревенеть, но голоса преследователей отдаляются, значит, еще есть время.
“Не пил бы ты, Робинзон, — шепчет хилая разумная часть, — а то окончательно меня угробишь! Все твои беды от трусости: именно поэтому ты перестал делать зарубки на дереве!” Увы, поздно: огненная вода вливается в горло, и наступает благостное бездумье.
Когда извилины закручиваются в бесконечную спираль, перед глазами вспыхивает свет, и какой-то гул раздается сверху. Глянь-ка ты: вертолет! От него исходит светящийся столб, он скользит по крышам причудливых строений, затем раздается усиленный мегафоном голос:
— Вон там он, укрылся под деревом! Эй, Робинзон, я тебя вижу!
По голосу — это диджей Гриша. “Хоть бы музыку поставил, — мелькает вялая мысль, — помирать, так с музыкой”. Но Гриша не торопится: одетый в серебристый костюм с крылышками, он картинно, на вытянутой руке высовывается из кабины:
— Ты не угадал: я — Питер Пэн, летающий мальчик! И хочу задать тебе несколько вопросов, не возражаешь?
“Валяй, — думаю, — если меня раньше не поймают”.
— Сколько тебе осталось жить, Робинзон?
— Недолго, судя по всему.
— Какое твое любимое кладбище?
— Мертвое поле.
— В каком месте ты хочешь быть похороненным?
— Рядом с виновником.
— Жалеешь ли ты о чем-нибудь в своей жизни?
— Да пошел ты!
— Годится ли твоя жизнь на что-то другое, кроме игры?
— Я же сказал: пошел на х.. !
Вертолет делает круг над холмом, и Гриша-Питер подводит итог:
— Неплохо. А как музыкальные вкусы — не изменились? Нет, конечно, Робинзон — человек консервативный, он вкусов не меняет. Награда: “Child in Time!”
Знакомая мелодия подхватывает, уносит, и вот я опять раскачиваюсь на волнах непонятного времени, убаюканный музыкой и алкоголем, расслабленный и сопливый. Да, я сам виноват, а может, мы виноваты, потому что грань между добром и злом не раз и навсегда прочерченная линия, на которой можно с удобством расположиться и, прохаживаясь вдоль нее, упиваться собой и поучать других. Грань — постоянно теряется, как тропинка в густом лесу, и надо снова и снова вглядываться, чтобы ее различить; и я, обняв дерево, плачу: “И если ты был плохим — а ты был, но первый выстрел тебя не убил, закрой глаза, склони голову, жди, будет и рикошет. О-о-о, я услышу песню твою!”
Они услышали мою песню.
— Вон там свинья, наверху! — орут. — Она там хрюкает!
И хотя ноги как ватные, надо снова бежать, не разбирая дороги: вниз, влево, вправо, затем перевалиться через ограду и — в черноту, которая укроет Робинзона. Наконец добираюсь до стены, возле которой разбросаны строительные материалы: мешки с цементом, рубероид — все не то! Ага: лестница, но такая длинная, что я с огромным трудом приставляю ее к стене и лезу вверх. Что за черт: она не кончается! Я перебираю ногами ступени, а лестница словно ведет на темное небо, куда вовсе не хочется!
Не стоило все-таки пить эту гадость. Еще десяток ступеней, и вот я уже лечу к звездам, я, блин, участник экспедиции “Спэйс — forever!”. Я приземляюсь на чужой планете и несусь в темноте огромными скачками. А вот и дом инопланетян, куда я залезаю через окно. Да не тяните за шиворот, эй! Но они тянут в темноту, и я кричу: свет! Зажгите свет!
— Сейчас включим, дарагой! — говорят над ухом. Вспыхивает тусклая лампочка, и мне в руки суют толстенную книгу: мол, читай!
— Может, в другой раз? Мне бежать надо, за мной гонятся!
— Другой раз не будет, сейчас читай! Не смотри, что книга такой толстый и зеленый: ты ее быстро прочитаешь, клянусь! Не только вы писатели, мы тоже кое-что пишем.
— И на конкурсы посылаете?
— Какой конкурс, а?! Это вы конкурс-шмонкурс устраиваете, а мы пишем книга, чтобы верить в нее, панымаешь?!
Не понимаю, я же говорил: не закончил гуманитарный курс! — но для них это не аргумент. И я покорно переворачиваю страницы, стараясь вникнуть в смысл:
Я никогда не видел неба. Те, кто ко мне приходят, говорят, что это — красиво, особенно звезды, я же могу представить только свет далеких фонарей, до которых почти никогда не дохожу. Мне вообще не нужен свет, я прекрасно вижу в темноте и могу часами бродить в подземных лабиринтах: они то узкие, то широкие, то вдруг распахиваются огромными залами, с потолка которых свисают крысиные хвосты. Эти хвосты — из камня, кажется, будто много-много каменных крыс стали дружно вгрызаться в свод, но были сжаты породой и погибли, оставив снаружи только хвосты. Потом один из приходящих сказал, что такой хвост называется “сталактит”, и попросил: сломай какой-нибудь из них! Я с легкостью сломал несколько хвостов-сталактитов, после чего приходящие упали на колени и долго молились.
Иногда они приносят мне еду. Я принимаю ее, хотя вполне мог бы обходиться: я умею долго жить без еды, если говорить на их языке: три дня, пять дней, может, и больше (“день” — это когда небо становится светлым, как один большой фонарь). Когда же мне надо есть, я устраиваю засаду возле крысиного тоннеля. Они бегают везде, но там их неисчислимое количество — столько, сколько “звезд” на небе, которого я не знаю. Они чувствуют, когда я сижу в засаде, и тоже ждут. Но я — терпеливее, и в какой-то момент они кидаются наружу потоком, как вода из толстой трубы: сотни погибают, прибитые моими ладонями, но столько же и выживает, так что понять их можно. Я вообще не хочу их всех убивать, чтобы еда совсем не кончилась. И когда однажды из тоннеля вышла очень большая и умная крыса, я молча ей сказал: буду убивать, но не всех. “Мы согласны”, — ответила крыса тоже молча и ушла в тоннель. Об этом случае другой приходящий сказал: ты беседовал с крысиным “шейхом”! Причем молча! Ты — воистину велик!
Это мне не очень понятно, ведь другие приходящие говорят, что я еще ребенок. Поэтому не должен пока никому показываться, даже тем, кто работает под землей. Я их, конечно, не боюсь, наоборот — они меня боятся: я несколько раз видел, как они убегали, заслышав шум воды из прорванной трубы или небольшой обвал почвы, и при этом кричали: “Это он, он!” Я же был ни при чем: если надо, я умею подобраться совсем бесшумно и сомкнуть пальцы на шее того, кто нарушает мое спокойствие. Однажды было так: сюда спустились двое людей, они несли третьего — мертвого. Мне показалось интересно, я подошел очень близко, даже дыхание их слышал, — и тут они, закричав, выхватили короткие стальные палки. Это, как мне объяснили, называется “оружие”, оно убивает быстро, — но я оказался быстрее.
Потом я долго сидел над ними, не зная: это еда или нет? Тот, которого принесли, был совсем холодным, но двое других были теплыми, почти как прибитые ладонью крысы, и мне очень хотелось отщипнуть кусочек от них. Но тогда я не был голодный и просто сбросил их в бездонную дыру, которая находится в конце самого дальнего тоннеля.
Вскоре один странный человек решил поселиться недалеко от круглого выхода: он был грязный, разжигал огонь и, что-то выпив из бутылки, принимался петь. Сначала я не трогал его — хватало крыс, но однажды он очень громко запел, а когда я высунулся из дыры в стене, захохотал: “Подземный торк блазнится! Ну, блин! Черти были, кони белые — тоже, а теперь этот урод! Сгинь, чтоб тебя!” Но я продолжал на него смотреть, испытывая странное удовольствие от того, что в его глазах появляется настоящий ужас. Мне даже не пришлось сжимать пальцы на горле — он сам умер, чтобы потом сделаться едой, гораздо лучшей, чем крысы.
В другой раз я услышал крики возле “дыры”, а когда там появился, увидел, как трое по очереди ложатся на женщину, которая вначале кричала, а потом замолкла. Мне объясняли, что люди бывают еще и женщинами, но про то, что на них надо ложиться, — никто не говорил. Я дождался, когда трое уйдут (хотя с легкостью мог их задушить), после чего подошел и тоже лег на женщину, которая была еще теплой. Когда мои содрогания закончились, из нее вылетело голубоватое облачко и, плавно покачиваясь, скрылось в одном из тоннелей. Этих облачков здесь много, некоторые из них обладают голосами, как люди, и даже пытаются со мной беседовать. Но мне с ними не о чем говорить, потому что они мертвые, а я — живой. И у меня, как сказал один из приходящих, еще все впереди.
“Ты, — сказали они, — рожден для великого будущего. У молодого народа должен быть именно такой вождь: молодой и всемогущий! Мы завидуем тем, кто живет наверху, но когда-нибудь мы их одолеем, и поведешь нас — ты!” Не знаю почему, но я хочу этого. Надо только набраться терпения — обо мне должны узнать в первую очередь представители моего народа. Писать я пока не могу, но эти слова записывают приходящие. Вот и сейчас они сидят вокруг фонаря, и один из них аккуратно выводит буквы на белом листе. Потом они будут молиться, а перед уходом оставят мне завернутое в покрывало тело. Оно белое, вкусное, приходящие называют это — “жертва”. А потом я буду ждать. Я давно жду, я — терпеливый.
А пол уже ходуном ходит, не иначе, наружу рвется — кто? “Конь в пальто! — отвечаю себе. — Он и рвется, чтобы закусить твоим телом: белым, блин, и вкусным!” Грязный паркет вздымается бугром, трескается, и отдельные дощечки со стуком сыплются на пол. Глянь-ка: Аслам! Огромный, с гипсом на шее, он задевает лампочку под потолком, пристально глядя на меня. Тут же в комнату влетает моя “пери” Камила, а с ней еще двое, чтобы с ходу пуститься в неистовую пляску. Гибкие тела извиваются, гнутся, как резиновые, а черные глаза глядят алчно, будто желают проглотить. Камила вдруг срывается, падает на колени и нетерпеливо расстегивает мне штаны, мол, давай, давай! Что я тебе могу дать, Камила?!
— Хромосомы, — говорит она низким голосом, — вы — умные, нам нужны ваши гены, но детей мы вырастим сами! Мы не бросаем своих детей, как вы, мы их очень хорошо воспитаем!
— Э, какие у него гены? — машет рукой гигант. — Он — свинья, а наши женщины не должны спать со свиньями! Якуб приведет вам хороших мужчин, если надо — купит сперму в пробирка, потому что теперь он имеет пять комнат в небоскреб!
Когда женщины, пятясь, покидают комнату, Аслам с хохотом сбрасывает гипс.
— Ну? — надвигается он. — Ты думал: я искалеченный?! Это вы искалеченные! Пока вы играли в игрушки, как дети, мы — ждали и теперь дождались! Где твои Боря с Васей, а? Зови, и я разорву их, как крыс! Мы вас всех разорвем, потому что мы — молодой НАРОД, но мы — взрослые ЛЮДИ! А? Панымаешь, бляд?!
Монстр тянет свои ручищи, чтобы разорвать, как крысу, но неожиданно бьет по щекам:
— Эй, не кричи так! И глаза открывай, хорошо?
Открыв глаза, вижу Аслама, который протягивает чашку с водой. Под потолком болтается лампочка, а из приемника струится тихая музыка.
— Где твой гипс? — шепчу я. — И почему ты такой маленький?
— Я маленький?! — удивляется здоровяк Аслам. — Тогда ты какой, слушай? А гипс еще в больнице сняли.
Он сочувственно хлопает по плечу:
— Наверное, эту гадость пил, которую Якуб продает? Тогда понятно, почему кричал. А еще Коран хватал, только читал совсем другое.
— А ты что — Коран читаешь? — спрашиваю, глядя на лежащую на столе зеленую книгу.
— Я? Некогда, работаю много. Только я знаю: того, что ты читал, нет в Коран. Просто тебя очень напугали.
— Кто напугал? — напрягаюсь, готовый опять бежать куда угодно.
— Которые в машинах ездить с этот… Матюгальник? Я так понял: они тебя искали — и потому втащил в окно.
— Зачем же втащил? — усмехаюсь я. — Ты же торк, какое тебе дело?
Аслам долго на меня смотрит.
— Когда человека хотят убивать, — медленно говорит он, — я — просто человек.
21
И тогда всплывает забытое: что-то вроде пепелища, на котором в незапамятные времена сидели предки и голосили от горя. Прошедшие через войны, разор, смуту, они бы посмеялись, наверное, над моим горем, но ведь каждому — свое: одному пепелище, другому — экран, по которому перемещается карлик в треуголке. Иногда он присаживался на барабан: присел — нет файла, еще присел — еще нет… Я зря боялась мух, они совершенно безобидны: информацию сжирает вирус ВАТЕРЛОО, который наконец-то показал свое истинное лицо. И, чувствуя, как уходит накопленное за годы, я впадаю в прострацию: они победили, они стирают нашу память, чтобы начать все с белого листа! А тогда отключить телефон, упасть лицом в подушку и вспоминать, пока мозг не утратил драгоценные “файлы”.
Какую вспомнить историю? Конечно же, историю про меня, которую давно просила публика. Итак, жила-была девочка по имени Маргарита. Все звали ее просто Риткой, на что она обижалась: хотела, чтобы называли полным именем, в крайнем случае как знаменитую королеву из романа Дюма. Увы, чаще всего она слышала: Ритка-улитка или Ритка-открытка, то есть мир не хотел видеть в ней то, что она видела в себе сама. Она уходила в книги, но ее образованность некому было оценить. Она становилась активной: оформляла наглядную агитацию, участвовала в самодеятельности, только это почему-то принималось как должное. В десятом классе она даже закрутила платонический роман с учителем истории, чтобы прославиться, однако получила лишь грязную сплетню и порванную блузку. Оказалось, учитель хотел не платонической, а банальной плотской любви, однажды в пьяном виде пристал, и, хотя взаимности не нашел, школа указывала на Риту пальцем, называла нехорошими словами, опять видя в ней не то, что хотелось.
Когда умер любимый спаниель Крокус, девочка Рита полгода бегала на могилу пса, будто надеялась, что тот оживет и с лаем кинется на грудь. А когда разводились родители (со скандалом, дележкой посуды и оскорблениями), мир просто обрушился, потому что так было НЕЛЬЗЯ! И разменивать квартиру было нельзя, и уезжать с матерью куда-то на край географии, ведь университет, куда она поступила, в центре, а метро еще не было, и Рита каждое утро тряслась полтора часа в трамвае, горько переживая несоответствие жизни — и представлений о ней. Спасало разве что сознание, мол, все еще впереди, мы обязательно увидим небо в алмазах!
Девочка Рита хорошо писала сочинения, а потому, не задумываясь, направилась на журфак. В те времена журналистика была занятием двусмысленным: либо ты верен генеральной линии, либо уходи в управдомы. Однако в университетских коридорах, как и положено, дули ветры свободы, и Марго (так теперь ее называли) увлеклась этим метеорологическим казусом. “Свобода слова!”, “Правда и еще раз правда!”, “Писать — или пописывать?!” — вот какие заголовки стенных газет выводила тоненькая рука Марго. Потом газета тайком вывешивалась, собирая толпу, но вскоре срывалась администрацией, которая усиленно разыскивала подпольную фронду. Ее довольно быстро обнаружили, и получила бы Марго волчий билет, но грянули иные времена, и крах обернулся триумфом.
Ох, и мотали Марго новые ветры — в ушах свистело! В одной газете она занималась политической публицистикой, в другой — криминальными историями, благо жизнь снабжала ими в избытке. “Проштрафились, господин такой-то? Извольте на суд общественности!” Ее тоненькими руками лепился дивный новый мир, где (так порой представлялось) не будет несправедливости, жестокости, пошлости, наконец, смерти. Личная жизнь, правда, опять не складывалась, но в свете стоящих перед ней задач… “Так вы не хотите или как?” — спрашивали в женской консультации. “Некогда, обстоятельства, знаете ли…” На самом деле Марго отвращала банальная возня с пеленками-распашонками, сцеживанием молока — ведь такое время пропускаешь! И, пройдя нужные процедуры, она опять устремлялась к “станку”, который бесперебойно выстреливал статьями, очерками, обзорами et cetera.
Новый мир между тем набирал силу: мегаполис запестрел рекламами, засверкал глянцевыми обложками, под одной из которых и обосновалась Маргарита Писемская (это был ее последний псевдоним). Прежние приятели, все эти неперековавшиеся политики-криминалисты, иногда журили ее по телефону, мол, продалась коммерсантам, но ей думалось, что это из зависти. “Деньги тут ни при чем! — говорила она. — Каждому времени — свою журналистику!” И, как ни странно, не кривила (или почти не кривила) душой, потому что самым большим кайфом в новой работе стало воплощение детских грез о мире, построенном из своих желаний. Она, разумеется, выдавала блестящие статьи, но всегда чуточку подправляла материал, так что боль испарялась, будто разлитый по столу эфир, а правда выталкивалась взашей. Ну, жизнь — она ведь пахнет, как торки или больная мамаша, не встающая полгода с постели. А тут гости на порог, значит, мамашу в дальнюю комнату и под замок! “Зато это — нужно! — убеждала себя Марго. — Всем нужно, поэтому никто не имеет права ее упрекать!” Тогда-то и родилась Margpis, опытный кадр и вдохновитель неофитов. Вот, казалось бы, вершина: она уже учит, более того — СУДИТ! — да что-то в этот момент разладилось, не вытянула взятую ноту. А если даешь петуха — кранты: тогда сиди и жди, когда придут новоявленные “крестоносцы” и снесут тебе голову.
Что ж, память работает неплохо, но кому она нужна? Новому знакомому? Но его уже вторые сутки нет. Странный он какой-то: дерганый, с кривой ухмылкой на лице, да и за воротник любит заложить. А ведь хочется надежного плеча, силы, уверенности; и чтобы перегаром не воняло, и чтобы… “Стоп, Марго! — останавливаю себя. — Это сказка про белого бычка: ты опять строишь мир из своих желаний. Все, что ты имеешь, это запертый на два оборота замок и чуточку терпения. Ну, еще капелька понимания имеется, поэтому ты пока не вышла на балкон и не перелезла через перила”.
Кстати, если выйти на балкон, увидишь залитый огнями мегаполис, услышишь шум, музыку, которая стала еще веселей, еще громче. Если есть желание, можно даже выйти на улицу и, стараясь не попадаться патрулям, дойти до медиа-небоскреба и подняться на двести сорок три ступеньки вверх. А затем пасть на колени: вот-де я, дура набитая, не верившая во въезд Наполеона в Лондон, — рубите повинную голову! Красавец бросит взгляд на изготовленную Геной картинку и самодовольно усмехнется:
— Прониклась? А как насчет “мементо мори”? Не будешь больше цитировать?
— Не буду. Я теперь знаю: вы не любите мыслей о смерти.
— Уточняю: о нашей смерти. О вашей мы думаем с легкостью необыкновенной, это ведь веселая игра, а не смерть! Значит, теперь ты будешь цитировать…
— Carpe diem.
— Ну-ка не умничай!
— Извините: “Лови мгновение!”
Тогда опять появятся деньги, на которые можно купить новый компьютер с антивирусными программами, пару нарядов для выхода в свет, а еще лифчик “на костях”, потому что грудь уже, сами понимаете, не девичья. Нет, лучше сделать силиконовые протезы, как у Люсинди; затем татуировкой подчеркнуть абрис губ, побороть целлюлит и в обновленном виде вернуться к Зайчику. Зачем? Чтобы утирать ему слезы, если он заплачет над судьбой бедного Исаака: успокойся, ушастенький, сия жестокая загадка не для наших мозгов, и вообще: это же чужая “мори”, не твоя! Баю-бай, спи-усни, а когда проснешься, мы пойдем на очередной праздник, где под елочкой будем весело рассказывать нашу подноготную — друг другу, гостям и даже тому, кто остановил руку Авраама. Это ведь его Сын сказал: “Будьте как дети!”, верно? Не в том смысле сказал? В том, в том, нечего тут! А потом мы вернемся домой, включим телевизор и посмотрим передачу про посланца в будущее, которого будут торжественно, под звуки военного оркестра погружать в капсулу с анабиозом, как в машину времени. И, не сговариваясь, мы подумаем о том дне, когда нас тоже погрузят в такую капсулу, потому что — всем хочется увидеть небо в алмазах!
Но можно ничего этого не делать, а просто ждать, когда вернется новый знакомый, который даже не отзвонился: где он? что делает? А когда тот придет, можно молчать, потому что страх и тоску, которые захлестывают одиноких людей в этом нескончаемом мегаполисе, не победить словами. Молчанием — тоже не победить, но тогда из воспаленных мозгов может выдавиться еще одна капелька понимания, и произнесенное слово не окажется пустым сотрясением воздуха. Мы будем думать над тем, что означает “охота” и “костер”, а размышления никогда не бывают зряшными. Когда позвонят в дверь, мы посмотрим друг на друга, но все-таки откроем и впустим Крыма с Покемоном. Мы накормим их печеньем, после чего, возможно, обнаружим какую-нибудь пропажу в квартире (Крым колотит приятеля за мелкое воровство, но тот пока неисправим). А еще можно дойти до больницы на Центральном проспекте, где работает Кеша. Он по-прежнему увлечен и наверняка, оглядываясь и поправляя очки, заговорит про какую-нибудь “месть обиженных в детстве”. Дескать, обнаружилась очередная закономерность, то да се, и его срывающийся от волнения голос, как ни странно, может придать уверенности.
Хрупкую уверенность не донести даже до дома, так что захочется сесть за компьютер и прислушаться к белому шуму, что царит в Сети. Тупо вперившись в экран, я буду сидеть и ждать, когда на этом поле Ватерлоо опять заколосятся ромашки. Какое там небо в алмазах — хоть бы чертополох какой вылез или муха прожужжала! Но — тихо, будто вся планета погрузилась в анабиоз после ядерной зимы…
22
Привет, Марго! Извини, что долго пудрил тебе мозги, наверное, сказалась режиссерская привычка везде устраивать спектакль. Где я нахожусь? Это неважно: мы, как сказал один человек, все теперь живем в “мировой деревне” (даже если в ней торчат такие небоскребы, как твое “Министерство Правды”). Мир — мал, одинаков, а потому считай, что я сижу в соседнем доме или даже в соседней квартире. Думаю, ты давно догадалась, откуда в моих сообщениях появились “охота” и “костер”, и наверняка расшифровала Повелителя Мух, под именем которого я назойливо допекал тебя посланиями, подкидывая на экран моих безобидных мушек. Помнишь, наверное, и про стадион, где твой бестолковый приятель вздумал выстраивать какое-то слово — для чего?
Сам не знаю. Ты умная, Марго, и прекрасно понимаешь: нет такого слова, которое могло бы опрокинуть ход вещей. Просто хотелось им досадить, похулиганить с отчаяния. В городе шли слухи, что слово было связано с “золотом”, но здесь лишь половина правды, поскольку начиналось оно с ГОЛД (странная логика: если “золото”, значит, важно, остальное же — от лукавого!). Между тем первым их разглядел именно ГОЛДИНГ: теперь его персонажи обрели лысины, двойные подбородки, но в душе остались теми же злыми детьми. Они до упаду забавляются, играют в свои жуткие игрушки и готовы размозжить голову всякому, кто встал на пути (так размозжили голову персонажу Голдинга по имени Хрюша). Однако при этом они все равно глупы и близоруки. Кажется, они гордятся тем, что ближе к природе и могут свободно возвращаться к предыдущим фазам эволюции. Зря гордятся: это элементарная деградация, и один молодой и дерзкий народ, растворенный в нашем мегаполисе, когда-нибудь им это докажет.
Но пока они сильны, на этом поле Ватерлоо почти ничего нельзя сделать. “Маска, я тебя знаю!” — вот что, наверное, стояло за словом, которое выкладывали одетые в камуфляж усталые ребята. Многих из них, возможно, уже нет в живых, потому что каждому — свое: одним — Диснейленд, другим — “горячие точки”. Да и слова они не поняли, просто выполняли приказ, коль скоро какой-то режиссер-сумасброд договорился за рюмкой чая с их военным начальством. Увы, маска не пожелала быть узнанной, и я рад тому, что солдат привели на стадион без оружия.
А может, мне просто не хотелось быть унылым и серьезным, в конце концов, не так страшен черт, как его малюют. Знаешь, кстати, каким образом закончился один крестовый поход, который такие же злые дети предприняли в 1212 году? Наверняка знаешь, и сколько бы ни утверждали обратное, сей факт не изменить.
P. S. Как твой Ральф? За ним, говорят, тоже охотились — надеюсь, без особого успеха. И если у тебя наконец-то наладится личная жизнь, буду искренне рад.
Марков.
23
Старик медленно продвигался по больничному скверу: останавливался, отдыхал и опять шаркал модными ботинками. Он вообще модно выглядел (есть такие молодящиеся старики), но походка и седина — выдавали возраст. Когда он проходил мимо охранника, тот хмыкнул, покрутив головой, но старик не услышал — он вообще плохо слышал, да и видел не очень. Вот раскидистое дерево: дуб? тополь? “Дуб! — говорил он себе, подойдя ближе. — А под ним — скамейка!” После чего тихо радовался тому, что пока не забыл этих слов: скамейка, дуб, процедура… Правда, какая именно была процедура, он все-таки забыл; помнил только, что врач напоследок пробормотал: “Ну, дела! Ей-богу, академиком стану!”
Выйдя на проспект, старик растерянно огляделся: его испугал шум; а еще надо перейти на другую сторону, что представлялось серьезной проблемой. Машины неслись, не останавливаясь, прохожих было мало; да и попроси он помочь, такое скажут! Он опять же не помнил, что именно скажут, но страх и стыд слабая память сохранила. Не решившись перейти в одиночку, он направился вдоль бесконечного проспекта туда, где виднелся небоскреб из стекла и бетона.
Если перед ним свернуть вправо, то увидишь забор, а за ним несколько зданий. Что-то с этими зданиями было связано, но что именно? Кажется, он туда ходил каждый день, подолгу задерживался, бывало даже, что ночевал — почему? Наверное, у него была интересная работа. Но самое главное — с той поры осталось чувство полной (полнейшей!) свободы; тем обиднее была абсолютная несвобода теперешнего положения, когда физически чувствуешь распад. Мозг костенеет, разбухает печень, желудок не справляется с обязанностями, а кишечник выводит рулады, поскольку напрочь лишен микрофлоры…
“Вот какая была процедура! — вспомнил он. — Восстанавливали микрофлору, потому что в преклонном возрасте она сама по себе не восстанавливается!”
Погруженный в вялое течение — не мыслей, скорее, бессвязных отрывков, он не сразу заметил, что прохожие задирают головы. “Может, вернулась космическая экспедиция └Спэйс-forever!”? — подумал он. — Они ведь улетели — когда? Очень давно, кажется, с тех пор минула вечность!” И хотя шею нещадно ломило, тоже взглянул вверх.
Над городом плыл воздушный шар, сделанный в виде свиной головы: глаза закрыты, уши поникли, а пятак измазан чем-то черным, отчего выражение получалось зверским. “Повелитель мух”, — с трудом прочел он надпись (буквы крупные, но зрение-то — слабое!).
— Они над нами издеваются! — донеслось сзади, когда старик размышлял об очках. Он медленно, всем корпусом обернулся, увидев женщину с лицом, закутанным платком. Мысли были такие: “У нас в городе живут турки. Или торки? В общем, люди с юга, чья религия заставляет женщин закрывать лицо, следовательно…” Но шаткую логику нарушила реплика:
— Я буду жаловаться на это издевательство! Меня многие президенты знают, я свою выставку кукол возила по всему миру! А вы — будете жаловаться? Я уверена: это мы из-за них так выглядим!
— Я? — задумчиво проговорил старик. — Нет, я не буду жаловаться… Да и кому?
Мимо проскочила стайка пацанов, и один крикнул:
— Эй! Ты настоящий дед, или ты — “И”?
— Конечно, “И”! — ответил приятель.
И тут все хором:
— И-нвалид! И-диот! Посмотри вверх, там твой “Повелитель” летит!
Старика выручил подземный переход, куда он скрылся от свиста и улюлюканья. Перебравшись на другую сторону проспекта, он испуганно огляделся, после чего продолжил путь.
На одном из перекрестков он заметил старенький пикап, который встал — и ни с места. Водитель безуспешно газовал, когда же откатил машину к обочине, из салона вылезла женщина и, убедившись в серьезности аварии, закурила. Кажется, эти люди были ему знакомы (да и битый пикап знаком): у него даже сердце сильнее забилось, настолько хотелось вспомнить. Он не заметил, как приблизился, чтобы услышать удивленное:
— Боб?! Ну, даешь… Тоже, что ли?
В глазах старика блеснула радость: он вспомнил! — но блеск тут же угас. А затем глаза виновато уперлись в асфальт.
— Да, такая вот фишка… — проговорил он через силу. — Не стоило, наверное, Генеральную программу сбивать.
— Что такое — Генеральная программа?
— Что? Я думаю: жизнь. А против нее что против ветра… — старик помолчал. — Я вот хочу пенсию оформить. Как думаете: дадут? Врач говорит, что мы — беспрецедентный для науки случай, такая, значит, фишка.
В ответ пожали плечами.
— Не знаете? Ладно, тогда пойду.
Пока он удалялся, мужчина и женщина смотрели вслед, не говоря ни слова. “Они не выглядят счастливыми… — думал старик. — А тогда — чем они лучше меня?” Что-то в глубине души, однако, говорило: дело не в том, лучше или нет. Просто они были частью этого грустного и жестокого мира, который все-таки за что-то любили и, кажется, не собирались менять его законы. Старика же мир оставлял, вымываясь из памяти целыми словесными пластами и суля в перспективе полную свободу, которая, увы, не радовала.
Он уже не видел, как машина наконец завелась и поехала по бесконечному проспекту. Поднимался ветер, он гнал пыль, обрывки газет, а еще — свиную голову в небе: она проплыла над небоскребом, над стадионом, а затем, горделиво выставив вперед черный пятак, устремилась в сторону “мертвого поля”, чтобы вскоре скрыться из виду.
Санкт-Петербург, 2001–2002