А, собственно, почему?..
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2004
Вижу, дорогой читатель, Вашу скептическую ухмылку: ответ настолько, мол, очевиден, что стоит ли огород, то бишь статью, городить? До Бога высоко, до царя далеко, губернатор более или менее под боком — потому и хуже. А то, может, Вы и классика уже вспомнили: “Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря. И от цезаря далеко…”
С классиком спорить не буду. Как и с тем, что родиться нам выпало в империи — одной из самых больших и грозных. Повезло или не повезло — на сей счет могут быть разные мнения. Но факт, что этой империи уже нет: рассыпалась… Так что родиться в империи — не так уж фатально. И не навечно определяет, что только та власть и может быть хороша, у которой руки до тебя не доходят. Конечно, у той, что под боком, руки доходят, но ведь и твои до нее — тоже. Не только ты от нее, но и она от тебя зависит, а это совершенно иной компот.
Вот группа питерских интеллектуалов (политологов, историков и пр.) и задалась крамольным вопросом: “Целесообразно ли городу на Неве оставаться в составе России — или, подобно прибалтийским республикам, ему следует радикально сменить ориентиры и стать полноправным участником европейского интеграционного процесса”? То есть не предпочесть ли нам власть маленькую, близкую, но в чем-то и от нас зависимую, далекой и царской. И представьте, в недавно вышедшем сборнике, где собрано все, что чуть ли не за десятилетие написано за и против этой “сепаратистской” идеи, доводы “за” выглядят куда более убедительно, чем “против”. “Мысль о том, что российское государство в его нынешнем виде препятствует нормальному развитию Петербурга и что городу рано или поздно предстоит освободиться от удушающей кремлевской опеки”, предстает здесь едва ли не очевидной.
Дело даже не в той легкости, с которой питерские интеллектуалы опровергают стандартные державнические постулаты, типа: “Распад государства приведет к разрушению годами устоявшихся экономических связей, к хаосу в производстве и резкому снижению уровня жизни граждан” (мало кто успел позабыть, что все это произошло как раз в рамках “большой империи”, при жизни Советского Союза); или: “…сейчас Россия — богатейшая страна мира, а в случае отделения от центра сырьевых регионов мы останемся без дешевой нефти и т. п. даров природы” (нынче даже правительство признает, что сырьевые богатства страны являются фактором скорее тормозящим, чем стимулирующим ее экономическое развитие); дело даже не в том, что “Петербург логично сравнивать с государствами Балтии, которые при отделении ничего не потеряли, зато очень многое выиграли…”
Нет, самое большое впечатление производит то, сколь жалкой оказывается аргументация противников питерского “сепаратизма”, например, Сергея Цыпляева, тогдашнего представителя президента в Санкт-Петербурге, который на дискуссии в Федеральном доме смог противопоставить этим идеям лишь три следующих постулата:
Первый. “В Петербурге платят налоги фирмы, собирающие деньги со всего Северо-Западного региона, (например, Лентрансгаз). Если Петербург перестанет быть российским городом, все эти фирмы из него уйдут, а вместе с ними уйдут и налоговые поступления”. Да почему ж так? В России действует, а следовательно, и “собирает деньги” немало фирм, зарегистрированных на Кипре или Багамских островах, а в США — зарегистрированных в Венесуэле или Мексике. Никому это не мешает — платили бы только налоги, приличную зарплату да реализовывали товары и услуги по сходной цене. И что ж помешает остаться в Петербурге большинству крупных фирм, если он, предположим, мирным и бесконфликтным путем сумеет получить автономию или даже независимость? Какие-то фирмы при этом, может быть, и ушли бы, но пришло бы еще больше, так как Петербург наверняка смог бы создать для их деятельности условия получше, чем в остальной России. Если же господин Цыпляев заранее предполагал, что мирным развод не получится, Москва так или иначе попытается навести “конституционный порядок”, то почему постеснялся сказать?
Второй. “Мы привыкли говорить, что у нас в Петербурге очень много талантов, но при этом мы почему-то забываем, что эти таланты приезжают в наш город со всей страны (я уж не говорю, что, как только прекратился приток приезжих, наш город стал очень быстро стареть)”. Но ведь “приток прекратился” (точнее, лишь сократился пока) именно в рамках единой страны, отток из которой и талантов, и просто экономически активного населения, высококвалифицированной рабочей силы пока что — увы! — не сокращается, в том числе и из Петербурга. Что и неудивительно: люди, как и фирмы, ищут условия, наиболее благоприятные для их жизни и деятельности. Таланты — тем более. С единственной, пожалуй, оговоркой: условия, необходимые для реализации таланта, не всегда имеют материально-денежное выражение. В нынешнем глобализирующемся мире страны и регионы, хотят они этого или нет, вынуждены конкурировать за привлечение талантов и наиболее энергичной, высококвалифицированной рабочей силы, создавая для нее наилучшие условия, а не воздвигая бесполезные преграды на путях миграции. Российская власть в целом, в силу своих имперских традиций, далека от понимания этой важнейшей особенности современного мироустройства, чем и тормозит развитие страны. Что же касается старения населения, то ни один мегаполис мира не в состоянии самостоятельно воспроизводить свое население. Тем не менее Петербург, именно в качестве одного из субъектов РФ, оказался в числе тех — очень немногих! — мегаполисов, чье население за последнее десятилетие не только не возросло, но даже и сократилось, то есть в числе проигрывающих глобальную конкуренцию. Несомненно, что обретение им даже относительной независимости помогло бы исправить эту ситуацию.
Третий. “Не думаю, что петербуржцы так уж легко расстанутся с мыслью о своей причастности к российской истории, что они согласятся культурно-исторически производить себя исключительно из глубины ингерманландских болот…” Да помилуй Бог! Зачем же им расставаться? Разве Рим, оказавшись одним из городов бедного европейского юга, забыл, что был когда-то столицей мира? Разве американцы, завоевав независимость, забыли, что были английской колонией и, порвав связь с историей и культурой бывшей метрополии, стали “культурно-исторически производить себя” от индейцев? Ведь нет же! Все это попросту невозможно, но… Такое возражение — это, несомненно, “оговорка по Фрейду”. Ведь именно империи, и советская в особенности, склонны были предпринимать колоссальные усилия, чтобы люди и города забывали о своем прошлом. Ради этого лилась кровь, переселялись народы, разрушались памятники… Увы, все оказалось бесполезно! Крымские татары и в Казахстане не забывали, что они крымские, а Калининград и ныне помнит, что был Кёнигсбергом, столицей Пруссии.
Ни человеку, ни городу, ни народу не дано ни добровольно, ни под давлением отказаться от своего прошлого. И не в этом ли, господа, секрет того, что идея петербургской автономии, так прекрасно обоснованная логически, политически, экономически и вообще как угодно, вдруг намертво спотыкается о мимоходом брошенную и вроде бы ничего не значащую оговорку? “Для меня очевидно, — говорил на одном из круглых столов доктор экономических наук Борис Жихаревич, — что политически независимый Санкт-Петербург вполне жизнеспособен — с чисто экономической точки зрения. Более того, вполне очевидны и те финансово-экономические выгоды, которые могли бы ожидать наш город в случае его полного государственного обособления. Но… для меня пока неясно, какие именно слои петербуржцев могут явиться “мотором” отделения”. Вот именно! И скорее всего — никакие. Идея эта как имела десять лет назад несколько десятков, много если сотен, сторонников, так и имеет. “Овладеть массами” ей, возможно, не дано никогда!
И это несложно констатировать как факт вполне очевидный! Но, по-моему, гораздо интересней было бы понять, почему так. Почему эта неглупая и всесторонне обоснованная идея не может получить массовой поддержки? Быть может, ее сторонники преувеличивают ментальные отличия петербуржцев от остальных россиян, различие моделей политического поведения, присущего им?
В сборнике “Петербург без России: pro et contra”, о котором я веду речь, эти различия обосновывает один из наиболее уважаемых мною историков, покойный профессор Виталий Иванович Старцев: “Московская политическая культура закладывалась при Иване III, Иване IV — и вплоть до Петра I она оставалась неизменной. Любого неугодного можно было схватить ночью, чтобы бесследно и бесшумно уничтожить. В крайних случаях кидался клич, и народ └подымал на копья” тех, на кого власть указывала пальцем. На протяжении XVIII века в Петербурге все же эта политическая культура видоизменялась, и, может быть, только с Александра I, а лучше сказать, с Николая I стала создаваться новая политическая культура, отличная от московского хамства и московской грубости. Эта культура просуществовала около 80 лет. Именно от этой культуры и берет начало наше сознание того, что мы не такие, как они…” В 1988 году, когда это говорилось, я, скорей всего, выразил бы полное и даже несколько восторженное согласие, но… Воды-то утекло много. И нынче мучает меня одно неустранимое сомнение. Ведь это не в Москве, а у нас в Питере, и как раз в николаевскую эпоху, формировавшую петербургский политический стиль, генерал с отнюдь не московской фамилией Бенкендорф заявил издателю, жаловавшемуся на незаконное закрытие его журнала: “Законы пишутся для подданных. А власть сама себе закон!” С какой же стати числить это чисто московской или даже чисто российской традицией? Не логичнее ли предположить, что такое понимание власти присуще всякой власти, но осуществляется ею ровно в той мере, в какой позволяет сопротивление подвластных?
Думаю, и сами москвичи не станут спорить с Данилой Ланиным, что “Москва — это цинизм и беспринципность в политике, жульничество в бизнесе, ханжество в идеологии, это полное презрение к отдельному человеку и раболепие перед начальством”, но… Но что изменилось в московском политическом стиле с приходом на самые высокие посты в парламенте и правительстве большой группы “питерских”? Увы, если и изменилось, то лишь в плане усиления тихой подковерной борьбы, прикрытой громогласно чиновничьим одобрямсом. Что и неудивительно: ведь именно чиновничество как наиболее мощный из образованных слоев формировало петербургские политические традиции, тогда как традициям открытой политической борьбы, публичного политического действия в нашем городе просто некогда было сформироваться. Короче! На сакраментальный вопрос: “Мы такие, или нас так?” — честнее всего, по-моему, ответить, что нас так, но только потому, что мы такие!
Если идея питерского “сепаратизма” не овладела и, скорее всего, никогда не овладеет массами, то что же остается от нее в сухом остатке? Две вещи, по-моему. Во-первых, мысль, что город может развиваться только по-своему, в соответствии со своим положением, накопленным человеческим, культурным и ресурсным потенциалом, для чего необходима ему гораздо большая самостоятельность в культурной, миграционной, налоговой и экономической политике. Но такое утверждение, сразу оговорюсь, верно и для любого другого российского региона. А во-вторых, — увы! — остается опасение, наиболее четко сформулированное Д. Ланиным: “Россия необратимо распадается, и остановить этот процесс не в силах уже никто”.
Это опасение также присуще не только питерским интеллектуалам, о чем свидетельствует совсем недавно вышедшая книга красноярского историка Андрея Буровского “Крах империи. Курс неизвестной истории”, автор которой просит не судить его строго, ибо он “торопился, очень торопился… очень боялся дописать книгу уже после того, как рухнет сама Российская Федерация, и тем ее обесценить”.
Буровский пишет легко, страстно, увлекательно, без академического занудства… Но это скорее достоинство. Претензии, кроме совсем мелких, при самом строгом суде можно предъявить разве что по поводу подзаголовка книги: почему это “курс неизвестной истории”, если автор оперирует в основном достаточно известными фактами? Разве что в главах о временах совсем недавних, 60–70-х годах XX века, опирается он на значительное число фактов, которым мы были живыми, но, как оказывается, весьма неосведомленными свидетелями. Да и новизна той смысловой нити, которую автор предлагает нам в качестве путеводной по отечественной истории с древнейших времен, весьма относительна. Правда, эта смысловая нить решительно противоречит многому и многому из того, что написано в последние десятилетия теми, кто всерьез верит, будто российскому возрождению может помочь “запас воодушевляющего вранья”1, и усиленно этот запас создает.
А. Буровский понимает и излагает нашу историю как последовательное строительство ряда империй: империи восточных славян, империи московитов, империи русских… Империй, которые, как и все прочие, возникали в кровавой борьбе с окружающими народами, тоже пытавшимися строить свои империи, и ни один народ не выступал здесь в роли ангела. Любая империя “строится насилием и соблазном. Насилием — это привычнее, понятнее. Но есть и соблазн. Имперский народ должен знать и уметь то, чего не знают и не умеют другие. Назовем вещи своим именем — это соблазн более высокой культуры. Соблазн без насилия заимствуют не все, заимствуют плохо и мало. Насилие без соблазна — бесплодно”.
“Я убежден, — пишет далее А. Буровский, — что имперские народы, народы-завоеватели, вовсе не должны мучиться комплексом исторической вины. Мы, русские, — имперский народ; народ — строитель Российской империи. Произошло это потому, что мы были передовым народом и несли другим то, чего у них не было. Биться головой о стенку? Каяться за то, что мы были сильнее и умнее других? Я не собираюсь делать этого и никому из русских не советую”.
Действительно, стыдиться своей истории не стоит — ни войн, ни революций, ни строительства империй, ни их развала… Но и гордиться тоже пустое. Прошлое необходимо знать, помнить, понимать. Подменять же это знание “воодушевляющим враньем” крайне опасно. Если человеку седьмой десяток, давление у него под двести, а вы каким-нибудь “воодушевляющим враньем” поднимете его с дивана и заставите бежать наперегонки с молодыми, то, скорее всего, станете его убийцей, не так ли? Но у народов тоже ведь, господа, и свой возраст, и свои болячки…
“Строительство империи стало судьбой русского народа”. Это не хорошо и не плохо. Это так. Но чтобы понять собственную судьбу, чтобы не мучить воображение фантомами как “воодушевляющего”, так и “деморализующего” (выражение В. Рыбакова — “ЛГ”, 2004, № 32–33), но одинаково опасного вранья, нам нужно понимать то, как империи возникают, живут, почему с неизбежностью распадаются. Это не теоретический интерес — это интерес тех, кто живет в распавшейся, а возможно, и в далее распадающейся империи. А. Буровский формулирует законы возникновения и распада империй, опираясь на богатый и разнообразный фактический материал, — прочесть его книгу, мне кажется, полезно каждому, пытающемуся всерьез разобраться в нашей жизни. Потому я не буду пересказывать здесь сюжеты, которые анализирует автор, а обращусь прямо к тем его выводам, которые представляются мне наиболее актуальными в связи с вопросами, активно обсуждающимися в нашем обществе.
Итак, “империи возникают потому, что одни народы сильнее других. Империи живут, пока завоеватели полезны завоеванным. Империи распадаются, когда завоеванные освоят все, что им несут завоеватели. Как только завоеванные осознают, что им нечему больше учиться, соблазн имперской культуры для них погаснет”. Наступление этого момента неизбежно, ибо имперский народ растрачивает силы в завоеваниях и удержании завоеванного. Их часто не хватает даже на хозяйственное освоение новых территорий, тем более на дальнейшее динамичное развитие собственной культуры.
Для Российской империи такой момент наступил относительно быстро потому, что даже в период стремительного роста она не была культурным центром мира, как Римская. “Это империя, для ядра которой тоже необходима модернизация”. Но наступление такого момента — трагедия для строителей империи. “Имперский народ справедливо пугается потери привилегированного положения. Его начинает угнетать чувство ущемленного достоинства, и к тому же крепнет подозрение: имперский народ обманули. Усилия и потери перестали приносить прежний результат… Что поделать! Это иссякает соблазн, исходящий от империи”.
Имперский соблазн России иссяк к началу XX века. В 1917 году, подточенная бессмысленной для нее войной, она внезапно рухнула, “помимо войны белых и красных, а очень часто и под видом этой войны, и в центре и на всех окраинах империи начались национальные разборки самого зловещего вида”. Большевики “должны были или немедленно отказаться от захваченной власти и уйти в политическое небытие, или научиться править империей… Это потребовало очень быстрой перестройки идеологии; первые признаки этого появились уже в 1922–1923 годах”. Но империя, возрожденная под красным флагом, оказалась существенно иной. Польшу, Финляндию и Прибалтику вернуть в ее состав не удалось. Империя СССР не только значительно меньше Российской, но и “в большей степени азиатская, менее европейская… Российская империя осмысливала себя как продолжение Европы. СССР себя Европе противопоставлял…”
Наиболее же существенным оказывается то, что изменился сам характер “имперского соблазна”. Теперь в его роли выступает не более высокая культура имперского народа, но утопия, начертанная на его знамени. А это уже соблазн особого рода: “СССР привлекателен в основном на расстоянии… В 1944–1945 годах Советскую армию встречают цветами, коммунисты в Италии и Франции становятся грозной силой… Но империя Сталина оказывается совершенно не в состоянии… перевести соблазн умозрительной идеологии в соблазн самой империи”. Иными словами, кроме “вдохновляющего вранья”, неблагодарным народам почему-то требуются еще и реальные блага. Но чем слабее имперский соблазн, тем большие силы потребны империи. “Именно поэтому создание этой (советской. — В. К.) империи стоило совершенно исключительных усилий. Больших, чем построение… любой иной империи до нее”. И большей крови, естественно…
Но судьба имперского народа не только колоссальная саморастрата. Любая империя просто вынуждена направлять свои усилия не на развитие, а на консервацию того уровня и характера культуры имперского народа, который обеспечил построение империи. “Скажем, у немцев община-марка развалилась еще в XIII веке, а в России община-м╗р дожила до XX века. Тенденции общинной уравнительности, представления о том, что └все должны жить, как все”, в России существуют и сейчас”. Да и с чего им исчезнуть, если именно во имя их консервации община была не только сохранена в 1860-х и 1880-х, но и возрождена в 1930-х, и даже “интернациональный марксизм с ходом лет ассимилировался в России, все больше пропитывался специфически российским пониманием уравниловки, единства, └общинности” и └соборности””. А ведь “всякая система существует ровно до того времени, пока она способна развиваться”. И нарушить этот закон так же трудно, как и закон всемирного тяготения.
Чем же обернулась в конце концов большевистская попытка возродить и удержать отжившую свое империю? “1. Разорение русских областей РСФСР. 2. Отток русского населения на окраины страны; денационализация и люмпенизация этого населения. 3. Милитаризация внутренней жизни русских; отток русских из науки, искусства, интеллигентных профессий в армию, милицию, ГБ, администрацию — в том числе и вовсе не в одной России”. Отток, добавлю, наиболее энергичных, деятельных, жаждущих достичь вершин карьеры и личного благополучия, то есть всех тех, чьими усилиями обычно обеспечивается рост национальных богатств. “Истощая силы для поддержания империи, стараясь стать и остаться сверхдержавой, Россия последовательно уходила в историческое небытие”.
Дальнейший ее распад представляется А. Буровскому простым следствием уже произошедшего — оттока населения Великороссии на окраины и его дифференциации в соответствии с той хозяйственной деятельностью, которую на этих окраинах приходилось вести. Уже сейчас сибиряку, например, кажется странной и совсем нерусской жизнь в станицах и городках на юге России. “Частная застройка, но при том много асфальта, кирпичные дома в два этажа, огороды и скотина у всех, но городской образ жизни. Ни город, ни село. Вечерами они садятся в └чистых” садиках под виноградными беседками, пьют чай и сухое вино (не водку)… в Сибири нет ничего подобного”. Единство советской империи поддерживалось постоянным перемешиванием населения: учеба и служба вдали от дома, великие стройки, дешевизна транспорта. Но в постсоветское время процесс перемешивания почти прекратился, формирование на окраинах особых субэтносов ускорилось, и “сейчас не только Дальний Восток, Восточная Сибирь, Алтай, Западная Сибирь, но и многие территории Европейской России, похоже, вполне готовы к самостоятельному государственному строительству”.
Вот это — тот единственный пункт, по которому мне хотелось бы красноярскому историку возразить. Формирование различных субэтносов вовсе не всегда есть признак распада материнского этноса. Такое формирование может служить свидетельством и его внутренней перестройки, вызревания нового единства. Ведь существование различных субэтносов в рамках единого этноса является необходимейшим условием развития его культуры. Процесс же такого формирования не только длителен, но и непредсказуем: вектор его подвижен. Сошлюсь хотя бы на пример, упоминаемый и А. Буровским: в 60-е годы XIX века многие (в том числе и видные ученые Г. Н. Потанин, Ф. Н. Усов, Н. М. Ядринцев) считали, что в Сибири формируется особая “сибирская нация”, отделение которой от России неизбежно, ибо центр угнетает ее политически и экономически. Но, как отмечает сам Буровский, “стоило провести железную дорогу через Сибирь — и формирующаяся сибирская нация захлебнулась, исчезла в море новых переселенцев”. Имея же дело с процессами, вектор которых под давлением обстоятельств может легко смениться на противоположный, не стоит спешить с выводами о “неизбежности” чего-либо. Таким образом, в “сухом остатке” построений А. Буровского остается то же, что и у питерских “сепаратистов”: 1) ощущение возможности (опасности?) распада страны вследствие ее усиливающейся этнокультурной дифференциации и 2) осознание того, что в хозяйственном и культурном отношении эта дифференциация несет в себе гораздо больше выгод, чем административно поддерживаемое единство.
И здесь мне бы хотелось обратить ваше внимание, дорогой читатель, еще на одно место в книге А. Буровского. Анализируя процессы распада различных империй, он отмечает три способа реагирования центра на “подрастание” и своевольничанье периферии: 1) делать вид, что ничего не происходит (как делали в России и Советском Союзе); 2) “стремительно развиваться так, чтоб стать опять интересными для всей периферии” (в реальности никогда и нигде не было); 3) “своевременно реагировать на требования культурной автономии, затем ограниченной политической автономии, самоуправления… Австрийская империя — пример такого счастливого, благополучного распада”. Тут следует, конечно, оговориться, что распад Югославии, который являлся, по сути, дораспадом Австрийской империи, вышел весьма кровавым, но ведь в этом случае и политика центра была прямо противоположной.
И все-таки! Единообразие хозяйственной и культурной жизни различных регионов и всеобщая подчиненность центру не есть признак единства нации и силы страны. Техас не похож ни на Новый Орлеан, ни на Айову (в каждом штате своя налоговая система, свои культурные традиции и свое законодательство), но ослабляет ли это Соединенные Штаты? Бавария мало походит на Померанию, но разве Германия в целом от этого бедней, а не богаче? Почему бы России вместо “укрепления властной вертикали”, которая на поверку только и способна, что качать все возрастающую долю средств из регионов в центр и направлять их обратно уже в виде платы местной властной элите за послушание и лояльность, не пойти навстречу повсеместно ощущаемой потребности в большей хозяйственной независимости и дифференциации? Это безусловно способствовало бы росту хозяйственного благополучия, а от добра добра, как известно, не ищут, и тот, кому хорошо живется, на сторону не глядит… Так что это вполне может оказаться дорогой не только к безболезненному распаду, но и к новому единству. Но даже если к распаду, то распад безболезненный и бескровный всегда следует предпочесть кровавому.
Убежден, что такая политика, превращающая всеми ощущаемую угрозу распада в фактор развития и укрепления единства, развивающая конкуренцию регионов за привлечение наиболее энергичной, квалифицированной, талантливой рабочей силы и тем повышающая безобразно низкую у нас цену отдельной личности, была бы чрезвычайно выгодной для страны. Но… Но кто же, господа, способен быть мотором такой политики? Нет, я не имею в виду наших политиков. При всех своих недостатках они люди весьма подвижные, умеющие улавливать “ветер эпохи”. И если в низах возникают какие-либо движения, настроения, требования, то тотчас находятся и желающие использовать их для своего движения наверх. Я сомневаюсь, что именно в низах может возникнуть движение в пользу такой политики2. Ведь мы с вами, дорогой читатель, намертво убеждены, будто губернаторская власть хуже царской. А потому пусть будет она во всем подчинена царской, ныне именуемой президентской, — по крайней мере, будет кому пожаловаться… Я, правда, не встречал людей, верящих в толк от таких жалоб, но все же возможность жаловаться дорога многим. Что же касается власти царской, то и к ней наша любовь весьма своеобразна. Чуть только дают нам дышать, чуть только становится жизнь благополучней, мы тотчас машем на нее рукой: Бог с ней, мол, чем она там занимается, пусть хоть голову на прямой дороге ломает, лишь бы нас лично не трогала! И ведь знаем, что это иллюзия, все равно тронет, притом тронет довольно больно, но…
Отчего так, господа? Почему это сидит в нас невытравимо, несмотря на все пережитые катастрофы и революции? Почему, в частности, “90 % русских, — как пишет А. Буровский, — в том числе самые высоколобые интеллектуалы, оказались неспособны принять развал империи как некий естественный процесс. Как событие, произошедшее не по воле заговорщиков, не из-за скверного руководства и не потому, что кто-то кого-то “предал” или “продал американцам”, а как событие, вытекающее из природы вещей”. Откуда эта способность в упор не видеть очевидные факты, во всех своих бедах подозревать коварство чужаков, откуда пренебрежение к личности, неумение ценить и ощущать неповторимость чужой жизни, стремление всех и вся подчинить каким-то единым правилам?..
Многие исследователи отмечают, что все народы всех стран так называемой “догоняющей модернизации” несут в себе два разных пласта сознания: общий рациональный и иррациональный местный, который слабо осознается, но всегда присутствует. Это отмечали у немцев, прибалтийцев, югославов… И у нас, разумеется. Чем мы хуже? Причем в нашем иррациональном пласте “первобытные нормы теснейшим образом переплетаются с имперскими представлениями”. То есть я, допустим, считаю себя убежденным либералом и европейцем, а поскреби — и тотчас найдешь строителя империи и крестьянина-общинника…
К теме общины, к тому, какие она формировала стереотипы поведения и сознания, я на страницах “Невы” обращался уже не раз. Чтобы не повторяться, скажу лишь, что в недрах ее, как и во всяком уравнительном сообществе, признающем ответственность сообщества за поступок каждого члена, а следовательно, и требующем подчинения обычаю (“Живи, как все!”), традиция открытого политического действия просто не может сформироваться. “Живи, как все!” — это отрицание претензий на лидерство, отрицание особых интересов группы и т. д., и т. п. Местный маленький начальник здесь всегда тиран, ибо выступает от имени “всех”, от имени “так принято”… Апелляция к сообщинникам бесполезна, ибо “ты что — лучше других?”… Единственная надежда на кого-то дальнего и всесильного, кому следует “челом бить”. И если этот дальний требует с общины кровавый налог рекрутчиной или армейским призывом, то опять же для ее пользы: чем меньше останется мужиков, тем больше каждому будет землицы…
А сколько мы жили вне общины? С 1907-го по 1932-й, меньше одного поколения? Да и то ведь — не все. Поэтому влиять на любую власть — хоть ближнюю, хоть дальнюю — мы не умеем. Зато прекрасно научились ускользать из ее неласковых объятий. Зачем нам протестовать против высоких налогов? Мы просто не будем платить их, и все! Кого-то, конечно, поймают, но ведь не всех… Зачем нам протестовать против призыва? Царю-батюшке как без войска? Эвона какая держава-то у него!.. А выпадет жребий нашему Ванечке, так мы уряднику посулим поболе али какую бумагу купим… Империя консервировала общину, ибо община делала имперскую власть не только терпимой, но едва ли и не любимой.
И все это сидит в нас невытравимо, вколоченное веками, сидит железной убежденностью, что губернаторская власть хуже царской, ибо каждый, кто ниже царя, все равно будет служить ему, а не нам, да в придачу еще и приворовывать станет у нас же. Что это несправедливо и недопустимо, если на Кубани или в Сибири живут не так, как в Вологде, или, как более научно выражается А. Буровский, “для имперского сознания просто невыносима сама мысль, что возможна какая-то другая, не имперская форма интеграции, какие-то другие формы объединения”.
И было бы еще полбеды, сиди это в нас только на бытовом уровне, прорывайся только в базарных и застольных дискуссиях. Увы! Самые высоколобые наши не свободны от подсознательно живущих и некстати прорывающихся общинно-имперских стереотипов. Я уже рассказывал как-то о двухтомнике известного политика Юрия Болдырева, с яростью и знанием дела разоблачавшем вороватость нашего госчиновничества, но не нашедшего в результате никаких средств исправления ситуации, кроме “укрепления государства”, то есть усиления власти все того же чиновничества. Сегодня я хочу обратить Ваше внимание, господа, еще на две книги, касающиеся наиболее острых и значительных вопросов нашего общественного бытия, — возможностей борьбы с бедностью, сглаживания социальных контрастов и способов лечения, возможно, еще большей беды — депопуляции населения.
Кстати, о социальных контрастах. Все знают, что они велики. Но как велики — это вопрос. Если мы с Вами возьмем официальные данные Госкомстата о денежных доходах населения в 2002 году, то увидим, что 10 % самых богатых семей в России имели среднемесячный доход в $ 1100, а 10 % самых бедных — в $ 75. То есть самые богатые жили примерно в 14,6 раза богаче самых бедных. Это, конечно, тоже кричащий контраст, немыслимый в странах Запада, но… Это все-таки позволяло многим ставить под сомнение данные социологов, согласно которым доходы самых богатых выше доходов самых бедных не менее, чем в 30 раз, а следовательно, и говорить, что положение не так уж опасно… Ведь признаков социального недовольства что-то не видно, не так ли?
Однако! Официальная статистика учитывает, естественно, доходы только официальные, а все мы знаем, что существуют еще и иные. Вот только: как же их посчитать? За эту нелегкую задачу взялся президент гильдии маркетологов И. Березин. Он суммировал данные различных фирм, отраслей, маркетинговых исследований о емкости российского рынка по различным группам товаров и услуг, то есть стал считать деньги не официально нами полученные, а фактически потраченные. И получилось, что потратили мы с вами в 2002 году примерно на $ 100 млрд. больше, чем получили. А так как потратить неполученное довольно сложно, то остается предположить, что эти 100 млрд., или свыше 30 % всех своих доходов, россияне получили неофициально. Как распределяются эти неофициальные доходы, не знает, конечно, никто. “Однако уже давно на достаточно большом статистическом материале было эмпирически доказано, что в отсутствии государственного вмешательства в виде прогрессивного налогообложения и активной социальной политики распределение доходов тяготеет к “Закону Парето” или “Принципу 8020”. Распределив таким образом неофициальные $ 100 млрд., мы получаем существенно иную структуру нашего общества, в котором 10 % наиболее богатых семей имеют среднемесячные доходы уже в 29,3 раза большие, чем 10 % самых бедных. А это уже контрасты запредельные, подобных которым и в Африке, пожалуй, не сыщешь.
Кроме того, это еще и контрасты межрегиональные, ибо если из 10 % выделить 500 тысяч самых богатых семей, чей годовой доход начинается от $ 50 000, а в среднем составляет $ 90 000, то “половина этих семей, а может, и больше проживает в Москве, составляя почти 10 % столичных домохозяйств и одним своим присутствием обеспечивая первопрестольной сомнительную славу одного из самых дорогих городов Европы”, но, понятное дело, отнюдь не обеспечивая ей всенародной любви.
То есть, господа, живем мы с вами все-таки на пороховой бочке. И хотя порох этот изрядно подмочен нашими имперско-общинными традициями и комплексами, о которых речь шла выше, никто все же не даст гарантий, что он совсем уж не способен однажды подсохнуть. Одно это заставляет, мне кажется, внимательно относиться ко всем рецептам лечения такой болезни общества, как его опасно резкое социальное расслоение. Тем более если этот рецепт выписывается столь авторитетным экономистом, как академик Д. С. Львов.
Заранее скажу, что, хотя я человек старого воспитания и высокие научные звания вызывают у меня подобающее почтение, согласиться со многими утверждениями академика Львова мне чрезвычайно трудно. Когда он пишет, не утруждая себя никакими доказательствами, что “социалистические идеалы, втоптанные в грязь недальновидными политиканами и конъюнктурщиками от науки, вновь оживают”, а я не наблюдаю в окружающей меня жизни ничего подобного, то тут, наверное, нет даже предмета для спора — каждый видит то, что ему хочется. Но когда он утверждает, что частная собственность на землю в дореволюционной России образовалась “путем приватизации общинных земель” и что в 1861 году общинная земля была “отрезана в пользу дворянства”, то уж тут — извините! Ибо дело обстояло “немножко наоборот”. Крестьянская община в России никогда не была собственником земли. Даже до создания системы помещичьего землевладения земля принадлежала князю или боярину, а крестьянской общине (как затем и помещику) она предоставлялась лишь на правах условного владения, в качестве природного ресурса, обеспечивающего несение определенных повинностей, “государева тягла”. Дворянское право частной собственности на землю формировалось постепенно, в 1775 году оно было официально признано и законодательно закреплено, почему в 1861 году для освобождения крестьян с землей и понадобилась выкупная операция. Так что говорить о дворянской “приватизации общинных земель” не приходится. Между тем у Д. Львова этот весьма сомнительный тезис служит основным подкреплением очень ответственного вывода о том, что “общим итогом процесса образования частной собственности на землю… в России… является ее непроизводительный характер”.
И все-таки! Вряд ли кто-то возьмется доказательно оспорить главный тезис Д. Львова, что в нынешней нашей экономике львиная доля дохода (до 75 %, по его подсчетам) получается за счет “использования земли, территории страны, ее природных ресурсов”, но при этом рентные платежи составляют лишь 10–13 %, а “около 70 % налоговых доходов у нас прямо или опосредствованно связано с фондом оплаты труда… Отсюда непостижимый парадокс — самый угнетенный фактор производства — труд якобы создает основную часть дохода России”. Невозможно оспорить и то, что природная рента, попадая в частные руки, “превращается в один из главных источников криминализации экономики и всей общественной жизни”. В самом деле, “если рентабельность по всей промышленности составила в 2000 году 24,7 %, а по нефтяному комплексу 185 % (а с учетом доходов посредников 230 %)”, то именно сюда в первую очередь устремляется и капитал, и криминал. Капитал, устремляясь сюда, закрепляет сырьевую ориентацию нашей экономики и тем самым консервирует позорно низкий уровень жизни большинства населения. А устремление криминала в наиболее значительный сектор экономики предопределяет ее общую нестабильность.
Вряд ли кто-то возьмется оспорить и то, что формирование нашим государством основной части своих доходов за счет налогового обременения труда выглядит особенно странно и даже безнравственно на фоне традиционно низкой его оплаты: ведь доля заработной платы в ВВП России не только в два с лишним (!) раза ниже ее доли в ВВП развитых стран, но еще и неуклонно снижается. На один доллар заработной платы в Германии приходится $ 1,2 ВВП, в США — 1,7, в Чили — 2,3, в Мексике — 3,2, а у нас — 4,6! Прав Д. Львов, прав: “такой высокой эксплуатации наемного труда не знает ни одна развитая экономика мира”!
Поэтому несомненно, что и снижение налогового обременения труда, и изъятие большей части природной ренты могло бы значительно оздоровить не только экономическую конкуренцию, но и общественную жизнь в целом, способствовать росту внутреннего рынка, без чего говорить о серьезном рывке экономики вообще не приходится.
Все так, но… При одном условии: нужно не только изъять более значительную часть природной ренты, но и достаточно разумно ею распорядиться. “Социальный дивиденд, — пишет Д. Львов, — мыслится нами не как дополнительный доход, получаемый всеми и каждым… и расходуемый по личному усмотрению в частном порядке (как, например, это устроено в американском штате Аляска). Социальный дивиденд мы рассматриваем как главный источник социально-стратегической компоненты общественных расходов, то есть расходов, не только направленных на развитие человеческого потенциала, но и осуществляемых общественно организованным способом”. Пусть так! Но как же конкретно это будет организовано? Оказывается, “рентные платежи для искоренения бедности целесообразно аккумулировать в государственном внебюджетном Рентном фонде, подобном Пенсионному”.
Вот те на! Что-то я не слышал об общественном управлении или хотя бы об общественном контроле за управлением нашим Пенсионным фондом. Если смотреть правде в глаза, то Пенсионный фонд — одна из самых закрытых финансовых структур, целиком находящаяся в руках чиновничества. Создать на таких основаниях еще и Рентный фонд — не значит ли отдать еще многие миллиарды в руки, как пишет сам Д. Львов, “всемогущего, прожорливого и бесстыжего класса чиновников”, который уже несколько столетий борется с российской бедностью, но всё как-то так, что богаче от этой борьбы становится только класс чиновников, и никто больше!
Может, пусть лучше рента по-прежнему остается в руках капиталистов: эти хоть зарплату платят поприличней и товарное изобилие в стране создали?..
Но знаете, дорогой читатель, что для меня удивительно и даже непостижимо? То, что читаешь и видишь: автор отлично знает все опасности гипертрофирования функций государства. Вот вам в доказательство цитаты из разных мест: “Отождествление государства и общества ведет к подмене интересов общества интересами государства как субъекта власти”; “Сращивание власти и собственности создает предпосылки для подавления общества государством. Поэтому необходимы механизмы контроля общества над деятельностью государства. А это возможно только в условиях их отделения друг от друга”; “Главный порок, разъедающий власть, — всепоглощающая коррупция государственно-чиновничьего аппарата. В основе ее — полная законодательная безответственность власти за принимаемые ею решения”; “Одной из главных причин наших неудач на путях реформирования экономики является власть, сохраняющая свое беспредельное господство над экономикой и обществом”.
Замечательно! Каждому из этих утверждений я готов аплодировать стоя. Но… Как только дело доходит до дела, до конкретных рекомендаций, так и выскакивает что-нибудь державно-чиновничье: то Рентный фонд, то “создание блока отечественных корпораций со значительным процентом акций, принадлежащих государству, а значит, и управляемых российским гражданским обществом (курсив мой. — В. К.)”, то есть чего-то такого, что согласно приведенным высказываниям самого академика, в принципе невозможно.
Отчего так, господа? Отчего наше воображение как-то меркнет, как только мы выходим за пределы применения государственного кнута и пряника? И не только в сфере экономики. Вот как еще один почтеннейший академик И. В. Бестужев-Лада предлагает в деликатнейшей сфере увеличения рождаемости сыграть на “слабости русского человека к чинопочитанию”: “Представьте себе… Приват-доцент женского рода со статусом выше депутатско-чиновничьего — это шесть месяцев дородового декретного отпуска с пособием на уровне депутатско-чиновничьего жалованья (с правом легкой работы без ущерба для здоровья будущего ребенка), еще три года послеродового отпуска на тех же условиях, еще десять лет половинной рабочей недели с использованием второй половины для помощи воспитателю-педагогу, чтобы суметь сузить гибельный └разрыв поколений”, это благоустроенный коттедж с приличным участком поперед министерско-депутатского, это детское питание, одежда, игрушки и книжки по символическим ценам (халява развращает). После чего перед приват-доцентом открывается выбор: либо идти таскать шпалы, как все обычные люди, либо повторять цикл, пока не выйдешь на генеральскую пенсию…
Приват-доценту мужского рода тоже могут сыпаться эти сказочные блага, если он будет трудиться в учреждениях, помогающих семье нормально функционировать. При этом, как делается в некоторых цивилизованных странах, часть послеродового декретного отпуска он может поделить с женой.
Теперь перечитайте эти строки и еще раз умрите от зависти: ведь это же покруче любого нового русского, только вместо постоянного страха перед киллером — радость постоянного общения со своими детьми.
Вы скажете: на такую роскошь всем желающим никаких денег не напасешься. А всем желающим и не надо! К чему, например, плодить инвалидов? Мы же говорили: у нас осталось всего 5 % здоровых родителей, способных дать обществу полностью здоровых детей. Вот с них и начнем”.
Прошу прощения за сверхдлинную цитату: я постарался обойтись минимальными сокращениями, чтобы ни в чем не исказить этот замечательный проект “оздоровления нации”. Меня только гложут некоторые сомнения. А что если приват-доцент женского рода влюбится не в сверхздорового приват-доцента мужского рода, а в какого-нибудь аллергика или сердечника — с женщинами это, знаете ли, бывает! — будем клеймить ее позором или только отберем “незаконно полученные” блага? А если она захочет реализовать себя не только в материнстве, но и в науке, бизнесе, искусстве?.. А если отнюдь не приват-доцентша, а женщина весьма даже болезненная все же не мыслит своего счастья без материнства — тогда как? Запретить ей “плодить инвалидов”? Или пусть себе рожает и растит на свои доходы, весьма существенно урезанные в пользу приват-доцентов? Ведь государство по самой природе своей может обеспечить сказочные блага 5 % своих граждан лишь одним способом — отобрав их у остальных 95.
Вы скажете, что здесь нечего ерничать, что о столь серьезных вопросах стоит говорить лишь всерьез? Согласен. Но если всерьез, то проект, выдвинутый почтенным академиком, представляет собой, по-моему, такое надругательство над человеческой природой, которое хуже всякого фашизма. Я, видите ли, уверен, что никакие попытки “селекции” в человеческом обществе абсолютно недопустимы.
Между прочим, сборник, из предисловия к которому взят сей замечательный проект, называется “Почему вымирают русские”, но какими же данными подтверждается, что вымирают именно они? В опубликованной здесь насыщенно информативной статье заместителя председателя Госкомстата С. В. Колесникова приводятся данные о сокращении за 1999–2002 годы населения Уральского, Приволжского и Сибирского федеральных округов, где, как известно, проживают не только русские. В Центральном же федеральном округе произошел даже некоторый прирост. Максимальная убыль населения отмечена в Северо-Западном (8,2 %) и Дальневосточном (15,9 %) округах. При этом С. Колесников считает, что причины здесь различны: “сокращение числа жителей в Северо-Западном и Сибирском федеральных округах было обусловлено естественной убылью и миграционным оттоком населения”, а в Дальневосточном — “превышением миграционного оттока над естественным приростом”. Это, мне кажется, никак нельзя интерпретировать как свидетельство исключительного или преимущественного “вымирания русских”. Нет таких доказательств и в иных статьях сборника. Однако убежденность в том, что это прежде всего проблема национальная, присуща едва ли не всем его авторам. Что и заставляет задуматься: не преподнесена ли нам под видом научного обсуждения проблемы некая политическая агитка?
Но в этом случае рецепты, предлагаемые авторами, имеют особенный интерес, не так ли? И даже сама логика их любопытна. “Нынешние платные: образование, клубы и центры спорта и культуры — это диверсия против русского демографического благополучия”, — утверждает, например, “независимый аналитик” В. Башлачев. Предположим, диверсия. Но почему же только против русского? А мордовского, а татарского?.. Но логика мало смущает авторов сборника. Профессор А. Антонов, например, убежден, что “стихия рынка оставляет семье лишь одну альтернативу… снижать число детей от поколения к поколению. Рыночная экономика и дифференциация социальных институтов органически не способны к спонтанному стимулированию наемных работников, к упрочению семьи с несколькими детьми”. Чтоб доказать это, профессору необходимо, по-моему, пояснить: а почему же человечество не вымерло давным-давно? Ведь абсолютное большинство его уже многие поколения живет в условиях различных форм рыночной экономики и беспрерывной дифференциации социальных институтов… Впрочем, если в ответ и на эти доводы А. Антонов станет утверждать, что “за всем этим стоит непомерное преувеличение прав и интересов индивидуума в сравнении с интересами общества и его правом обезопасить себя от перспективы суженного воспроизводства населения, от депопуляции”, я вынужден буду признать: стоит. Более того, меня очень тревожит, что обсуждение такого действительно очень важного для общества вопроса, как депопуляция населения, используется многими для раздувания национальных обид, атаки на рыночные реформы, на права человека, на равноправие женщин, даже для требования цензуры: “ведь мы, русские, └допросвещались” до того, что на каждый брак регистрируется развод!.. Нужно └выключить” из гуманитарного образования и СМИ произведения, разрушающие институт семьи…”
Все это, по-моему, не имеет никакого отношения к серьезному поиску решения демографических проблем. В истоках этой псевдонаучной истерики все та же наша традиционная убежденность, что без начальственного окрика, без использования государственного кнута и пряника не только хлеб не родит, но и дети никак не родятся. “От Кремля нужна радикальная политика, при которой 3–4-детная семья была бы престижной и выгодной…” “Нужны такие законы, чтобы мужчины стремились создать семью, иметь и кормить детей” (В. Башлачев). “Не хотите иметь детей — не рассчитывайте на материальную помощь со стороны государства, будете обзаводиться детьми — государство будет помогать” (Л. Рыбаковский).
Кстати, не упущен ли здесь еще один закон, под страхом крупного штрафа обязывающий мужчину любить женщину, без чего, как известно, дети не родятся?
Но если серьезно, то ведь, господа, иметь детей никогда и нигде не было “выгодно”. Никакие льготы и доплаты не способны компенсировать даже материальные затраты на детей, ибо чем больше имеешь, тем больше хочется им отдать, а источником “выгод” дети могут быть только для людей совершенно бессердечных, асоциальных, которым, быть может, лучше бы их и не иметь. Любящим же родителям никто не сможет компенсировать их бессонные ночи, мучительные страхи, постоянное беспокойство… И, однако же, во все времена люди не мыслили нормальной жизни без этого абсолютно невыгодного дела — рожать и растить детей. Даже тогда, когда государство не только не помогало, но и мешало всей своей мощью, миллионами отправляя мужчин в одни лагеря, женщин в другие, забирая подчистую хлеб у колхозников, и т. д., и т. п. Так, быть может, пора признать, что основным регулятором здесь был не государственный кнут и пряник, а нечто совсем иное?
Я, впрочем, не хотел бы, чтобы высказанные здесь претензии были отнесены ко всем авторам сборника. Прежде всего я выделил бы две статьи: “Если я заболею” д-ра мед. наук Е. А. Тишук и “Демографическая катастрофа в России: причины и пути преодоления” д-ра мед. наук И. А. Гундарова. Особенно последнюю. Проверяя на основе анализа обширных данных медицинской и демографической статистики действие предполагаемых причин сверхсмертности 90-х годов (повышенного потребления алкоголя, прогрессирующей бедности, стресса и т. д.), Гундаров выдвигает и убедительно обосновывает очень важное положение о том, что “физическая жизнеспособность населения зависит не только от условий бытия (материальных факторов), но и от нравственной атмосферы и эмоционального состояния общества (духовных и душевных факторов)”, подтверждая свои выводы анализом статистики предыдущих десятилетий.
“После войны в странах Восточной Европы, — пишет он, например, — наблюдалось почти двукратное снижение смертности к середине 60-х годов. Объяснить этот эффект ростом материального благосостояния невозможно, так как в Западной Европе, где достаток повышался значительно быстрее, такого улучшения здоровья не наблюдалось… Основное различие заключалось в том, что народы Варшавского Договора устремились строить новое, как им казалось, └справедливое, гуманное демократическое общество”. Именно таким образом оценивает психологическую атмосферу тех лет в Чехословакии один из лидеров └Пражской весны”, в последующем политэмигрант О. Шик. И эта духовная энергия произвела мощный оздоровительный эффект. Наоборот, вслед за окончанием хрущевской └оттепели” разочарование └застоем” привело после 1964 года к ухудшению здоровья и росту смертности. Ее уровень вырос с 6,9 до 10,4 промилле… С середины 60-х до середины 80-х годов… из-за 1,5-кратного роста смертности СССР потерял тогда погибшими и преждевременно умершими около 10 миллионов человек… С началом └перестройки” в 1986–1987 годах смертность в трудоспособном возрасте упала на 30–40 %, нация стала моложе на 5 лет. И это при том, что экономическое положение большинства стало хуже”.
Осознание новых закономерностей демографических процессов позволяет по-новому взглянуть и на возможные методы их корректирования. Здесь (в плане рекомендаций) с д-ром Гундаровым, вероятно, можно (и должно) о многом поспорить, но несомненно, что его статья — добросовестное и глубокое исследование вопроса и потому заслуживает всяческого внимания самой широкой публики.
В заключение хочется сказать вот что: вряд ли нам следует так уж корить друг друга присутствием в нашем сознании тех или иных, имперских или общинных “комплексов”. В той или иной степени это неизбежно — все мы дети своего времени и своей страны. Но все же чем быстрее мы будем от них избавляться, тем лучше. И интеллигенции это касается в первую голову.
В обзоре использованы книги:
А. Буровский. Крах империи. Курс неизвестной истории. М.; Красноярск, 2004;
Д. Львов. Вернуть народу ренту. Резерв для бедных. М., 2004;
Петербург без России: pro et contra. Материалы дискуссии о политическом статусе Санкт-Петербурга. СПб., 2004;
Почему вымирают русские. Последний шанс. Сборник статей под редакцией И. В. Бестужева-Лады. М., 2004;
а также статья И. Березина “Распределение доходов населения России”. www.marketologi.ru/lib/berezin.
1 Само это выражение, насколько мне известно, принадлежит писателю А. Мелихову (“ЛГ”, 2004, № 18), что не мешало, разумеется, многим авторам уповать на такой запас и создавать его значительно раньше.
2 Это писалось в августе 2004 года, не успела редакция подготовить гранки, как жизнь полностью подтвердила сказанное. Фактическое превращение губернаторов в простых чиновников, назначаемых Кремлем, не встретило серьезного сопротивления в обществе. Ибо мы так и воспринимали губернаторов раньше — как царевых слуг, а не как более доступную нашему воздействию региональную власть. — Прим. В. Кавторина, октябрь 2004 г.