Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2004
Аркадий Анатольевич Бартов родился в Ленинграде в 1940 году. Прозаик, драматург, эссеист. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и международного клуба писателей и художников “Dada Lama Orden” (Берлин). Печатался в самиздате Ленинграда, Москвы, Риги и в эмигрантских изданиях, затем в петербургских, московских и рижских журналах “Нева”, “Аврора”, “Звезда”, “Собеседник”, “Комментарии”, “Новое литературное обозрение”, “Родник”, “Третья модернизация”, в ряде сборников и альманахов. Вошел в “Антологию мирового рассказа”, (Белград, 1992). В России вышло шесть книг. Печатался и переводился в США, Франции, Германии, Австрии, Израиле, Югославии, странах Балтии. Живет в Санкт-Петербурге.
заметки о коммунистическом и постмодернистском проектах XX века
Данные заметки — это попытка подвести некоторые итоги, к которым привело развитие основных направлений в отечественной истории культуры ушедшего века. И одновременно это попытка играть на филологическом поле по законам точных наук, то есть хотя бы кратко сформулировать главные черты ключевых философских течений в искусстве XX века.
Мы рассмотрим становление нового русского искусства в течение уже минувшего века и соотношение его с тем, что на Западе, а затем и в России именуется “постмодернизмом”. Мы проанализируем также сходства и отличия двух великих проектов XX века — коммунистического и постмодернистского.
В то время как западное искусство последовательно проходило все стадии модернизма (от символизма до экзистенциализма), русское освоило только ранние его начинания, хотя и оставляя при этом блестящие образцы — в краткий период серебряного века. Но, как ни странно, так и не пройдя весь путь модернизма, русское художественное сознание было подготовлено в конце века к постмодернизму. В безвременье, на материале “развитого социализма” в России совершился переход от домодернистского сознания к постмодернистскому. Постмодернизм стал претендовать на доминирующую роль в русской культуре. Цивилизацией (политикой, культурой) стали создаваться так называемые симулякры (термин Жана Бодрийара) — предельно правдоподобные копии, у которых отсутствуют подлинники, то есть произошло осознание того, что нас окружает гиперреальность.
Симуляция в традициях русского сознания — достаточно вспомнить потемкинские деревни — это наше предвосхищение постмодернизма, иллюзия, произведенная по всем правилам реалитета. Уже во время, близкое сегодняшнему, можно вспомнить “экономную экономику” или “развитой социализм”. Вообще, в отличие от сталинской фигуры, зловеще модернистской, кафкианской, Брежнев — типичный симулякр: постмодернистский поверхностный объект.
Задолго до того, как западная цивилизация посредством компьютерной техники и других массовых средств коммуникации начала создавать гиперреалистические объекты (виртуальную действительность), эта задача уже решалась советской идеологией, прессой, статистикой, подсчитывающей до сотых долей процента в мирное время собранный (а на самом деле несобранный) урожай, а в военное — убитых (неубитых) врагов. Сами количественные и качественные цифры переписи населения представляли собой виртуальную действительность.
И в наше время при переходе от прошлого века к нынешнему на фоне трагических событий — войн, террористических актов, природных катаклизмов — симуляция действительности продолжается.
В России — это скорее результат больше идеологического образа жизни, в то время как на Западе — видеологического. Хотя в последнее время картина выравнивается.
Художественное сознание в конце семидесятых годов оказалось у нас вполне постмодернистским, быть может, даже более выраженным, чем западное. Произошел стремительный переход, скачок от домодернизма к постмодернизму. “Симулякры” стали создаваться новейшей российской культурой, российской литературой раньше и в большей степени, чем на Западе. Объекты позднего советского и постсоветского времени не воспринимались в русском сознании как ложь, а скорее как единственно данная нам реальность, как пародийная реальность.
Пародийность, выявляющая сущность гиперреальных объектов нашего времени, становится доминирующей чертой новейшей литературы. Пародию можно толковать по Томасу Манну: обыгрывание форм, из которых ушла живая жизнь. Парадокс, однако, в том, что современная “жизнь” в ее литературном воплощении никакого другого убежища, кажется, кроме как в пародии, не находит.
Вне зависимости от направлений современных писателей подстерегает одна и та же ловушка — все современные тексты кажутся пародией. И даже не столько пародией на какие-то другие тексты, например, на тексты советской художественной литературы и журналистики, сколько пародией на литературу вообще, на письменность (Schrifttum). Поэтому собственно “сюжеты” не имеют значения, они все одинаково абсурдны, как не имеет значения, какому направлению принадлежит тот или иной современный автор.
Можно испытывать удовольствие или усталость от этого нескончаемого зубоскальства, но сталкиваешься с удручающей ситуацией: любой взятый тон, намеренно или ненамеренно, звучит как обыгрывание уже бывшего в употреблении. И даже белая речь (термин Ролана Барта), абсолютно нейтральная, абсолютно лишенная выразительности, напоминает пародию.
Теперь о цитатности, еще об одном свойстве новейшей литературы. Пресловутая “цитатность” постмодернизма, который оперирует готовыми клише и стилями разных времен, была предвосхищена цитатностью советского обихода, где все высказывания — закавыченные или незакавыченные — выражали “чье-то” мнение, исходили как бы из неких авторитетных или враждебных инстанций, существовали в модусе “так следует говорить”.
Если центральным комплексом модернистской эпохи являлось отчуждение, выстраданное и заклейменное всеми писателями того времени, то постмодернизм уже не ощущает его как гнет и проклятие, потому что тот идеальный “субъект” или “индивид”, от которого якобы был отчужден окружающий мир, оказался мифической конструкцией.
Художественное сознание, начиная с восьмидесятых годов, избавилось от этого индивидуалистического комплекса: ни один лирический герой сейчас не возопиет против социального гнета и унижения, как в стихах наших поэтов-шестидесятников, потому что исчез сам лирический герой.
Он заменен некой энциклопедической универсалией, которая либо свободно проходит сквозь пространства разных эпох и культур и поэтому не чувствует себя стесненно в своем историческом пространстве (метареализм), либо она сама образована из тех полуфольклорных общих мест и банальностей, которые образуют окружающую среду, и поэтому не хочет и не может этой среде противостоять (концептуализм).
В любом случае поздний советский и постсоветский постмодернизм лишен трагического надрыва и абсурдистского вопля, свойственного модерну (и особенно экзистенциализму как последней и крайней его разновидности). Постмодернизм оптимистичен, по крайней мере, в том, что все свое уже отчуждено ровно настолько, насколько все чужое присвоено.
Литература становится энциклопедией возможностей литературы. Искусство становится собранием знаков и скрещением языков. Это — сущность эпохи постмодернизма.
Рассмотрим теперь преемственность наступающего постмодернизма и уходящего коммунизма в способах овладения общественным сознанием.
Сходство коммунизма и постмодернизма как программных методов воздействия на общественное сознание не случайно: они представляют собой в России две фазы развития одного идейно-эстетического проекта. Но есть и существенное различие. В то время как коммунизм провозглашал грядущее торжество идей, преображающих реальность, постмодернизм обнаруживает уже отсутствие какой-либо реальности, кроме реальности самих идей (знаков, образов, наименований).
Еще Николай Бердяев в книге “Истоки и смысл русского коммунизма” отметил и понял странную природу русских идеологических заимствований у Запада. Коммунистическое учение, придя в Россию из Европы, поначалу казалось чуждой этой отсталой полуазиатской стране. Однако Россия стала первой в мире и сильнейшей коммунистической державой. Это объясняется тем, что общинный, коммунальный дух действовал в истории России задолго до того, как она познакомилась с учениями Маркса. Так и постмодернизм, придя в Россию в конце ушедшего века, оказался близок русскому сознанию и давно ему предназначен.
Если коммунистическое в России существовало до Маркса, то не могло ли и постмодерное существовать в России задолго до Деррида и Бодрийара?
Сама быстрая и легкая смена коммунистического проекта постмодерным заставляет подозревать в них некоторую общность. Это подтверждается, с одной стороны, пристрастием российских практиков постмодернизма, писателей и художников, к соцарту, к коммунистической образности и набору соцреалистических идейных клише. С другой стороны, это подтверждается нескрываемой политической левизной всех ведущих западных теоретиков постмодернизма.
Постмодернизм многое наследует в коммунистическом проекте — прежде всего это относится к исчерпанию таких нововременных категорий, как истина, реальность, индивидуальность, авторство, время, история.
Несколько основных черт постмодернизма, такие, как создание гиперреальности, антимодернизм, идеологический и эстетический эклектизм, цитатность, сближают его с советским коммунизмом.
Важнейшим из них является симуляция или производство реальности. Для западной цивилизации симуляция стала возможной только с пришествием массовых электронных средств коммуникации. Это важнейший элемент деконструкции культуры, создания доминирующей видеокультуры. Телевидение воспроизводит событие, которое производится специально для того, чтобы телевидение могло его воспроизвести. Как говорил Жан Бодрийар, мы смотрим телевизор, а телевизор смотрит нас. Такое поддельное событие, которое якобы отражает некую реальность, а на самом деле заменяет эту отсутствующую реальность, называется симулякром. Например, предвыборные съезды американских политических партий, передаваемые по национальному телевидению, — это в значительной степени симулякры, поскольку сами партии как определенные коллективы обнаруживают свое существование только перед объективом теле- или видеокамеры. Но псевдособытие обставляется с такой помпой, симулякры, или псевдособытия, обставляются и передаются с такой тщательностью, что для миллионов людей они представляются более реальными, чем события, происходящие вне телевизионного экрана или дисплея компьютера. Реальность испаряется, идет ко дну при дотошном воспроизведении реального через посреднические репродуктивные средства. Она гибнет в гиперреализме от одного воспроизведения к другому, от одной копии к другой. Она становится гиперреальностью, или сверхреальностью. За симуляцией нет никакой отдельно стоящей реальности, поскольку она сама заменяет отсутствующую реальность. Истоки этого лежат еще в коммунистической идеологии. В советской стране “сказка становится былью”, как в Диснейленде, этом американском образце гиперреального, где сама реальность конструируется как “страна воображения”. Со временем в России не осталось никакой другой реальности, кроме самой идеологии.
“Социалистический реализм” был двойным симулякром, поскольку он и создавал образ гиперреальности и сам был ее составной частью. Соцреализм потому так важен для понимания социалистической реальности, что вся она представляет собой соцреализм, то есть такую высокую, “литературную” степень знаковости, когда не остается самих означаемых, но означающие замыкаются в своем кругу, отсылают друг к другу. Идеология коммунизма так настаивала на реализме, потому что притязала на полную семиотизацию всей реальности, ее превращение в текст. Романтизм, сюрреализм или любой другой метод не годился для этой цели, поскольку притязал на создание какой-то другой реальности: идеальной, визионерской, духовной, подсознательной, которая самим свойством своей инаковости предполагала сохранение этой реальности, сосуществование с ней. Только реализм мог до такой степени слиться с реальностью, чтобы целиком претворить ее в себя, поглотить без остатка. Реализм при этом понимается не как верное отражение, копия, сосуществуюшая с реальностью, а как инструмент ее замещения, переработка реальности в ее знак и образ при устранении самого подлинника. Такова же функция другой советской идеологемы — “материализма”. Господство материализма, по остроумному замечанию Андрея Белого, привело к исчезновению материи в СССР (росту всяческого дефицита, падению материального уровня жизни и т. д.). Реализм переходит в реальность по мере ее преобразования — и реальность сама становится реализмом, то есть текстом о реальности. Эту функцию реализма перенял и постмодернизм.
С постмодернизмом связана и деконструкция культуры, деконструкция языка. Анализ любого осмысленного текста доходит до демонстрации его неосмысленности. Ни читатель, ни даже сам автор не могут объяснить, что же конкретно значит то или иное слово, выражение, целый текст — кажущаяся многозначимость противоречит самой себе, упраздняет собственную значимость. Эту работу деконструкции языка в огромных масштабах успела произвести социалистическая эпоха, представив наглядные ее результаты: мириады текстов, заведомо деконструированных (не в последующем анализе, а в самом процессе создания), то есть имеющих видимость смысла, но не имеющих смысл при попытке его определить.
Чем же отличается идеология постмодернизма от идеологий предыдущих систем? Разве создание гиперреальности не является задачей всякой идеологии? Дело в том, что идеологии предыдущих столетий не имели достаточных политических и технических средств для создания гиперреальности. Техносфера, идеосфера не были развиты до такой степени, чтобы охватить реальность на всем ее протяжении и претворить в систему искусственных знаков. В прежние эпохи идеология не столько строила гиперреальность, сколько устремлялась к “высшей” реальности — иному, потустороннему. Инореальность противопоставлялась существующей реальности, но не притязала ее заменить и подменить собой. Постепенно широкий масштаб социальных реформ и технических достижений делает возможной все более полную реализацию идеологии.
Мы живем в постмодернистскую эру, когда реальность симулируется, фабрикуется, вытесняется искусственно созданной знаковой системой. В России эта эра началась при коммунизме. Правда, коммунизм еще не был достаточно подготовлен технически для создания совершенных симулякров и поэтому вынужден был прибегать к физическому уничтожению “старой” реальности (вспомним ГУЛАГ — массовые лагеря уничтожения). Коммунизм не устремляется в инореальное, “запредельное”, но все еще верит в идеальное будущее, которому настоящее должно приносить жертвы. Он еще не умеет вполне подделать существующее, поэтому занимается его активной переделкой, подгонкой под идеологию, которая отчасти симулирует новое, отчасти истребляет старое. Постмодернизм, пришедший на смену своего коммунистического предтечи, — это уже такая идеология, которая не нуждается в самой идеологии, заменяя ее видеотехникой. Постмодернизм обнаруживает уже полную “преобразованность” мира, исчезновение реальности как таковой, вытесняемой системой искусственных знаков, идейных и “видейных” симуляций реальности. Мы вступили в сферу видеократической культуры.