Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2004
Петр Александрович Мейлахс родился в 1972 году. Аспирант факультета социологии СпбГУ. Живет в Санкт-Петербурге.
В наше время часто приходится слышать, что проблема употребления наркотиков приобрела масштабы эпидемии. Называются умопомрачительные цифры — например, г. Шакиров в своей книге “Наркобизнес в России” пишет, что “в больших и малых городах России, согласно анонимному опросу, почти 95% молодежи пробовали наркотик хотя бы один раз” (цитата взята из книги Леонида Кесельмана и Марии Мацкевич “Социальное пространство наркотизма”). На страницах периодических изданий то и дело печатаются апокалиптические прогнозы о том, что Россию ждет “наркотический ад” и “национальная катастрофа”, что увлечение наркотиками приобрело повальный характер, и только самые драконовские меры могут вытащить Россию из ее практически безнадежного положения. Н. Е. Маркова, научный сотрудник одного из московских НИИ, пишет ни много ни мало о четвертой мировой войне и о наступлении наркофронта на Россию.
После прочтения подобных статей может сложиться впечатление, что тебя окружают одни наркоманы. Активно тиражируется образ наркомана, который “готов на все” ради одной-единственной дозы. При этом ему часто приписываются самые худшие черты: подлость, вероломство, склонность к беспричинному насилию “под кайфом” и к насилию, обусловленному корыстными мотивами, в поисках этого кайфа.
Непонятно, откуда берутся все эти апокалиптические цифры, прогнозы, кривые и графики, кем и когда проводились многочисленные опросы, на которые ссылаются “нравственные” журналисты и “праведные” ученые. Эти цифры потом кочуют из статьи в статью, обрастая все более ужасающими подробностями. Мне доводилось читать об употреблении наркотиков даже в детском саду! Журналисты, понятное дело, не опускаются до таких скучных деталей, как указание источников и методологии исследования, но, к сожалению, этим грешат и некоторые ученые. Так, книга одного весьма уважаемого исследователя, работающего в одном из крупнейших российских вузов, изобилует цитатами из различных бульварных изданий, причем именно в качестве источника объективных данных о распространении наркотизма в обществе.
То же самое касается и “характерного” поведения наркозависимых. Создается впечатление, что пишущие о наркомании СМИ и многие ученые составили свое представление о наркозависимых из анекдотов да разговоров на коммунальных кухнях. Опять-таки наркозависимые видятся ими как некая целостная категория, без существенных различий между собой. Оно и понятно, ведь враги должны быть все одинаковы, не существует хороших и плохих врагов, есть только “мы” и “они”, или мы их или они нас. Вообще для сегодняшней ситуации характерно преобладание военной риторики: слова “наркофронт”, “война с наркотиками”, “наркотическая оккупация” и т. п. так и льются с экранов телевизоров и не сходят со страниц газет. Есть соблазн списать такую риторику на милитаризованность сознания нашего общества, существующую с советских времен. Однако это не так. Подобная милитаризация социальных проблем вообще и проблемы наркотизма в частности свойственна и многим западным странам, особенно “самой демократичной из демократических стран мира” — США. Там постоянно идет война: во времена президента Джонсона — “война с бедностью”, при Рейгане — “война с наркотиками”, сейчас — “война с террором”. Очевидно, что подобной милитаризацией власти добиваются тотальной мобилизации населения на борьбу с видимым или невидимым врагом. Какие уж тут гражданские свободы…
На самом деле ситуация не так трагична, как ее рисует воображение массового сознания. Несмотря на всю ее сложность, она отнюдь не безнадежна. Мы все еще не достигли (и, надеюсь, не достигнем) уровня наркотизма, существующего во многих странах Запада. Так, например, согласно данным одного из самых масштабных исследований наркотизма “Мониторинг будущего”, проводимого в Америке среди выпускников школ и учащихся колледжей, количество людей, попробовавших наркотик хотя бы раз в жизни, колеблется от 41 % до 65 % в зависимости от года проведения опроса. У нас этот показатель составляет примерно 30 %1. Это не повод сидеть сложа руки, но и не причина хватать топор войны, чтобы рубить им всех и вся.
Однако отношение общества к наркотикам, существующее на сегодняшний день, лучше всего характеризуется понятием “моральной паники”, термином, введенным в обиход социологом Стэнли Коэном в начале 70-х годов, то есть страхом, что какое-либо явление подрывает сами моральные основы, на которых зиждется общество. Только угрозой этим основам можно объяснить ту паническую реакцию, которая преобладает сегодня у нас. Или, еще один термин, — “девиационным преувеличением”, то есть раздуванием реальных масштабов какого-либо негативного общественного явления.
Что же такое эта самая моральная паника? Американский социолог Эрих Гуд и израильский исследователь Нахман бен-Иегуда выделяют пять составных элементов моральной паники: 1) повышенная озабоченность поведением определенной группы; 2) повышенная враждебность к этой группе; 3) широко распространенный консенсус, что поведение этой группы несет в себе угрозу всему обществу; 4) преувеличение числа лиц, демонстрирующих это поведение, и угрозы, заключающейся в нем; 5) неустойчивость существующей ситуации. Очевидно, что в нашем обществе налицо все признаки моральной паники: озабоченность поведением группы лиц, называемой “наркоманами”, демонстрируется на всех уровнях, начиная от коммунально-бытового и заканчивая самым высоким: многочисленные президентские и правительственные комиссии, всевозможные спецпрограммы и т. п. Не думаю, что нужно подробно останавливаться на том, какая враждебность существует сегодня в российском обществе в отношении наркозависимых и лиц, употребляющих наркотики, — ведь призывы некоторых популистски настроенных губернаторов ввести смертную казнь2 за преступления, связанные с наркотиками, очевидно, являются не столько следствием их личной позиции, сколько попыткой выполнить некий социальный заказ, так сказать, забежать вперед паровоза. То, что существует единство мнений относительно опасности употребления наркотиков (реальной и мнимой), явствует хотя бы из позиций различных фракций российского парламента, который, что бы там ни говорили, все-таки представляет различные социальные группы нашего общества, — все они как один говорят о “национальной катастрофе” наркотизации, которая грозит России. О преувеличении реальных размеров угрозы мы уже говорили. Ну, а то, что ситуация неустойчива, ясно и так: неустойчивость — это, пожалуй, единственная устойчивая черта современной российской реальности. Эти слова не должны пониматься так, будто наркомания не является большой бедой; да, наркомания — это серьезная социальная проблема, которой нужно противостоять, используя все общественные ресурсы, но при этом недопустима утрата трезвого взгляда на вещи, и незачем отправляться в очередной моральный крестовый поход.
Еще одной отличительной чертой моральной паники является создание “народных дьяволов” — своего рода козлов отпущения, на которых сваливают немалую часть существующих в обществе социальных проблем. “Народный дьявол” — это популярный в обществе стереотип, то есть злодей, все действия которого оцениваются в соответствии с данным ему ярлыком. Например, сегодня, “наркоманы” являются одними из главных обвиняемых в недоборе призыва на военную службу и, как следствие, в разрушении обороноспособности страны. Моральная паника таит в себе немалую опасность, нередко не меньшую, чем то зло, для борьбы с которым она создавалась, ибо моральная паника — это социальный конструкт, в создании которого участвуют “моральные антрепренеры” всех мастей: и правительство, и СМИ, и различные государственные и негосударственные организации. Вообще, в мире (в том числе и социальном) существует немало ужасных вещей, однако лишь небольшая их часть воспринимается как социальные проблемы, и, наоборот, то, что воспринимается как данная проблема, может не иметь объективного обоснования в реальности. Социальная проблема может появиться и исчезнуть, хотя само явление остается и даже растет. Например, проблема бедности, доминировавшая в США в 30-х годах, практически не фигурировала в качестве социальной проблемы в течение войны и последующего десятилетия, вновь появившись лишь в начале 60-х. Означает ли сие, что все это время, то есть во время войны и сразу после нее, бедности не было? Или другой пример — проблема расовых отношений. В прошлом расовая дискриминация была несомненно выше, чем сейчас, однако в социальную проблему она превратилась лишь в конце 50-х — начале 60-х. Американская моральная паника по поводу наркотиков начала 80-х годов, когда и появился пресловутый термин “War on Drugs” (война с наркотиками), вспыхнула тогда, когда реальное число актуальных потребителей наркотиков шло на спад, и погасла в конце десятилетия, несмотря на то, что потребление наркотиков в обществе нарастало. Таким образом, ясно, что моральная паника представляет собой не отражение некоего объективного условия, а общественно созданное “девиационное преувеличение”. Иными словами, решающее значение имеет не объективное существование явления, а процесс придания ему общественной проблематики. В чем же заключаются основные опасности моральной паники?
Их несколько. Во-первых, моральная паника переводит всю проблему в военное русло, отвлекая все или основные общественные ресурсы на “борьбу” с “наркоманами”, при этом меры социального характера уходят на второй план. Во-вторых, моральная паника не устраняет явление, вокруг которого она сформировалась, а, наоборот, усиливает его. Так, еще Стэнли Коэн, автор понятия моральной паники, отмечал, что движение “модов” и “рокеров” (аналог современных панков и поклонников электронной музыки, рэйверов), существовавшее в Англии в начале 70-х, только усилилось от поднятой прессой шумихи. Сегодня это же самое происходит в отношении терроризма, исламского экстремизма и лично фигуры Усамы бен-Ладена. Для недовольных глобализацией и существующим международным общественным разделением труда исламский экстремизм превращается в новое революционное антикапиталистическое движение, а сам бен- Ладен в нового Че Гевару. Недавно один британский журналист в статье, опубликованной в лондонской “Таймс”, писал, что он видел футболки с портретом бен-Ладена на островах Тринидад и Тобаго, где практически нет мусульман, и даже в Киеве, где тоже мусульманская община, как известно, не отличается многочисленностью, — бен-Ладена “пропиарили”. Подобные примеры можно приводить до бесконечности. Так же обстоит дело и с ультраправым экстремизмом — пресловутые “скинхеды” и футбольные фанаты…
То же самое происходит и с наркотиками. Из-за бездумной и слепой борьбы с ними в молодежной среде, которая всегда отличалась нонконформизмом, наркотики представляются инструментом борьбы против мира обыденности и компромисса, против “системы”, против мира взрослых. А потом удивляются, почему в молодежных субкультурах так распространено употребление наркотиков. Никакого секрета тут нет — загоняя их в глубокое подполье, делая из тех, кто употребляет наркотики, изгоев, общество тем самым творит новых “революционеров”, рекрутируя в их ряды всех тех, кто хочет казаться “независимым” и “крутым”. Думаю, если бы общество с той же последовательностью запрещало пить одеколон, запах парфюмерии стоял бы на всех “продвинутых” молодежных вечеринках. Существует даже такое мнение, что, если бы общество подходило к употреблению наркотиков, особенно тяжелых, не с праведной яростью, а с некоторой снисходительностью, состраданием и, может быть, даже с некоторой долей брезгливости, как это сегодня происходит в некоторых западных странах, ситуация изменилась бы к лучшему.
Для того чтобы эффективно противостоять наркотикам, необходимо нивелировать главный механизм вовлечения в наркосубкультуру — престижность их употребления. Например, в Америке сегодня крайне непрестижно употреблять крэк. Для людей, его употребляющих, появилось уничижительное название “крэкхед”, что можно перевести примерно как “голова, пропитанная крэком”. Американские исследователи Голуб и Джонсон обнаружили, что доля задержанных за употребление крэка снизилась с 69 % в 1987 году до 17 % в 1993-м. Многие социологи связывают это с тем, что крэк постепенно приобретает дурную славу наркотика для неудачников. В различных (в том числе уличных) субкультурах употребление крэка все больше воспринимается не как проявление “крутости”, а как проявление слабости и моральной деградации.
Кстати, брутальность сегодняшней российской ситуации во многом связана с тем, что у нас не существует четко очерченной субкультуры употребления легких наркотиков. На западе такие субкультуры существуют, например, в кампусах (университетских городках). Проникновение тяжелых наркотиков в подобные субкультуры очень мало, опять-таки в первую очередь из-за их крайней непопулярности. К сожалению, у нас подобных, четко очерченных границ практически не существует, и все, что связано с наркотиками, буквально пропитано насилием и преступностью. И в России, и на Западе до молодежной революции 60-х употребление наркотиков было распространено главным образом в уголовной среде. Однако там в молодежной революции участвовали широкие слои населения, и в первую очередь студенты колледжей и молодые профессионалы, что позволило создать им свою собственную относительно автономную субкультуру. У нас же ввиду немногочисленности и маргинальности наших “хиппи” 70-х этого отрыва от криминалитета не произошло. Эффективная антинаркотическая профилактика должна стремиться к тому, чтобы употребление наркотиков (особенно тяжелых) ассоциировалось не с “пощечиной общественному вкусу”, а с принадлежностью к низшим слоям общества, к тому, что на Западе называется андерклассом. Моральная паника, сложившаяся сегодня вокруг наркотиков, отнюдь не способствует этой цели.
Однако это не означает, что общество должно сидеть сложа руки. Но меры, направленные на решение проблемы наркомании, должны стать не более, а менее репрессивными. Меры, связанные с наказанием, должны уступить место социальным и реабилитационным, то есть политика “войны с наркотиками” (War on Drugs) должна смениться политикой “снижения вреда” (Harm Reduction). Такая политика включает в себя в том числе и частичную декриминализацию отдельных наркотиков и постепенную либерализацию уголовного законадательства.
Разжигание страстей вокруг наркотизма в обществе не единственное вредоносное последствие моральной паники. Сея страх и распространяя различные мифы, связанные с наркотиками, она способствует стигматизации наркозависимых — наложению на них клейма, тем самым препятствуя их реабилитации. Кроме того, различные мифы, циркулирующие в обществе, отрицательно сказываются на антинаркотической профилактике. По справедливому выражению петербургских социологов Леонида Кесельмана и Марии Мацкевич, до сих пор, “несмотря на постоянно растущий поток антинаркотических публикаций и выступлений, наркотизм продолжает оставаться одной из наиболее мифологизированных сторон не только общественного, но и профессионального сознания”.
Среди мифов, распространяемых СМИ, а именно из них подавляющее большинство молодежи (основная целевая группа) узнает львиную долю информации о наркотиках, можно выделить четыре главных: 1) чрезвычайная легкость, с какой человек привыкает к наркотикам (часто приходится слышать об одном “роковом” употреблении, в результате которого ребенок, в прошлом отличник и спортсмен, становится законченным наркоманом); 2) крайняя трудность, фактически невозможность отказа от наркотиков тех, кто попал от них в зависимость; 3) одинаковый вред всех наркотиков — иногда приходится слышать, что разделение наркотиков на “легкие” и “тяжелые” существует только в сознании наркомана; 4) одинаковая уязвимость всех людей перед наркотиками: наркомания косит всех подряд, вне зависимости от типа личности, пола, национальной принадлежности и социального слоя.
В цели данной статьи не входит подробное рассмотрение и опровержение этих и других мифов, существующих в массовом сознании, равно как и опровержение других мифов — тех, что существуют в массовом сознании наркозависимых. Можно лишь сказать, что первое употребление крайне редко приводит к возникновению зависимости; многие из тех, кто попал в зависимость от наркотиков3, в конце концов от них отказываются; разделение наркотиков на легкие и тяжелые существует не только в сознании наркомана, но и в сознании все возрастающего числа специалистов (особенно на Западе) и что на разных людей наркотики влияют по-разному: например, для людей, страдающих коморбидной (сопутствующей) психической патологией, они представляют особую угрозу4. Это же касается социальных групп, живущих по определенным субкультуральным ценностям; среди мужчин наркомания более распространена, чем среди женщин; доля наркозависимых варьируется от одного социального слоя к другому и т. п.
Неизвестно, что достигается подобными “страшными историями”. Возможно, определенный процент населения благодаря тотальной антинаркотической пропаганде действительно не пробует наркотики. Но очевидно, что у такой политики есть два существенных недостатка. Первый из них связан с утратой кредита доверия к любой информации, исходящей из органов, занимающихся профилактикой наркомании, — наслушавшись разного рода “страшилок” и убедившись либо на своем опыте, либо на опыте своего непосредственного окружения, что эти сведения не соответствуют действительности, человек перестает доверять любой информации, в том числе крайне полезной и даже необходимой. Второй недостаток, наоборот, связан с чрезмерным влиянием полученной информации, формированием стереотипического поведения и “самоосуществляющихся прогнозов”.
Истории о “характерном” поведении наркоманов способствуют формированию у тех, кто соприкасается с наркотиками, специфической социальной идентичности, принятию особой роли наркозависимого и связанных с этой ролью моделей поведения. Когда на человека навешивается “стигма” (этикетка или ярлык) — “алкоголик”, “наркоман”, “двоечник”, — она оказывает воздействие как на его личность, так и на систему взаимных ожиданий между ним и обществом, иными словами, ему приписывается определенная роль — роль девианта, которая во многом и определяет его поведение. В итоге непродуманная, сеющая панику и тенденциозная информация, выдаваемая за профилактику, безусловно, оказывает влияние на этот процесс, воздействуя как на самого индивида, так и на его семью и, конечно же, на все общество в целом. То же касается и самооправдывающихся прогнозов: попав в наркотическую зависимость и слыша на каждом шагу о практической невозможности от нее избавиться, наркозависимый утрачивает зачастую и без того хрупкую мотивацию бросить наркотики, заранее предвидя, что все его попытки обречены на неудачу (кстати, нередко он сам активно эксплуатирует этот миф). То же и с обществом: полагая, что наркозависимый — неизлечимый, “терминальный” больной, окружение начинает относиться к нему как к зачумленному, заранее отказывая ему в какой-либо поддержке. Опять-таки проблема этим не исчерпывается: отказ от наркотиков — объективно очень сложный процесс, требующий приложения всех сил как наркозависимого, так и его окружения. Мифы о невозможности отказа от наркотиков делают этот процесс трудным вдвойне. Несомненно также, что миф об обязательном переходе с легких наркотиков на тяжелые тоже способствует “самоосуществляющемуся прогнозу” — наркотической эскалации.
Получается, что моральная паника, раздуваемая вроде бы для того, чтобы препятствовать распространению наркотизма в обществе, на деле лишь обостряет проблему: она увеличивает “диаметр наркотической воронки”, затрудняет процесс реабилитации наркозависимых и снижает эффективность антинаркотической профилактики.
Зададим себе вопрос, который ставили древние римляне: cui bono? Кому это выгодно? Кто объективно заинтересован в моральной панике, чьим интересам служит раздувание этой серьезной, но не грозящей апокалиптическими последствиями опасности? Существует несколько ответов на этот вопрос. Марксистская социология и у нас, и на Западе всегда подчеркивала экономическую и идеологическую заинтересованность правящего класса и “его прислужников” в существовании различных форм отклоняющегося поведения, которое, в свою очередь, рассматривалось как проявление стихийного протеста против класса “эксплуататоров”. Как ни странно, подобный редукционистский подход получил распространение и у многих российских социологов либерального направления, отбросивших политическую программу марксизма (пролетарская революция, власть рабочих и крестьян), но оставшихся верными (намеренно или нет) его философскому основанию (экономический сверхдетерминизм). Нередко приходится слышать, что административные органы не заинтересованы в снижении наркотизма, потому что вместе с этим будут снижены их административные ресурсы, силовые структуры также в этом не заинтересованы, поскольку от этого зависит их финансирование, а врачам-специалистам наркотики нужны для оправдания их деятельности и заполнения нужного (а по возможности растущего) числа больничных коек.
Думаю, подобная одномерная модель заинтересованности не передает существа дела. Безусловно, экономические и административно-политические мотивы имеют место и во многом действительно определяют позицию различных социальных групп. Но не только они определяют заинтересованность этих групп в моральной панике вокруг наркотизма. Речь идет о других мотивах и о другом типе господства — пожалуй, самым важном в современную эпоху — символическом доминировании.
Социальные группы, заинтересованные в моральной панике, не просто стремятся выкачать побольше денег из государства и из карманов платежеспособных пациентов, — они стремятся навязать свое видение социальной реальности, свое определение ситуации. Множество современных битв проходит не на полях сражений и не у фабричных проходных, как это было в прошлом. Они разгораются на страницах научных и популярных изданий, на кафедрах университетов, на парламентских трибунах. Один из основателей чикагской школы социологии Уильям Исаак Томас еще после Первой мировой войны сформулировал свою знаменитую “теорему Томаса”: “…если люди определяют ситуацию как реальную, она реальна в своих последствиях”. Отсюда важность тех символических битв, о которых говорилось выше. Стоит представителям силовых структур внедрить в общественное сознание (и сознание правительственных структур, которое есть его часть) криминальную модель потребления наркотиков, согласно которой проблема наркотиков — это прежде всего проблема преступности, и основные средства будут направляться на борьбу с наркомафией, неважно, будет ли достигать эта борьба поставленных целей или нет5. Точно так же если медицинским работникам удастся настоять на своем видении наркомании, при котором наркотизация человека есть прежде всего результат его биологической или психологической предрасположенности к наркотикам (или “антисоциальному поведению” в целом), — и главные усилия сосредоточатся на выявлении и лечении лиц с различными расстройствами личности. Таким образом, символические битвы — это битвы за определения, категоризации, критерии классификации, теоретические модели.
Правоохранительные органы, путем милитаризации проблемы наркотизма и наркомании и преувеличением реальных размеров опасности, занимаются не просто выбиванием государственных средств для увеличения личного благосостояния; пытаясь навязать обществу силовое решение проблемы, они тем самым стремятся сделать ее своей, показать легитимность такого решения, доказать, что ключи к ее решению лежат в сейфах МВД, — определить социальную ситуацию так, чтобы стало очевидным, естественным и само собой разумеющимся, что наркомания — это прежде всего одна из проблем преступности, а раз так, то кому как не силовым органам надо отдать приоритет в борьбе с нею. Определенные экономические дивиденды лишь одно из частных следствий такого символического доминирования, конечной же целью является победа мировоззрения в данном вопросе, победа своих определений, подходов и систем классификаций, своих систем естественностей и самоочевидностей.
Если стратегии работников правоохранительных органов в основном сводятся к милитаризации проблемы наркотиков, то для агентов медицинского поля и прежде всего тех, кто специализируется в наркологии, характерна медикализация наркотизма (я пишу “наркотизма”, имея в виду сложнейший культурно-социальный феномен потребления в обществе различных психоактивных веществ). Так вот, в глазах врачей этот сложнейший феномен фактически отождествляется с наркоманией, то есть с психическим заболеванием. Употребление наркотиков в немедицинских целях (неважно каких, когда и как) автоматически приравнивается к злоупотреблению ими. Причины же наркотизации усматриваются в индивидуальном, врожденном или приобретенном дефекте личности, названия которому даются самые разные. Для одних он обозначается туманным словом “склонность”. Другие говорят о нарушении метаболизма. Третьи видят корень зла в сопутствующем психическом заболевании — “коморбидной патологии”. В любом из этих случаев речь идет об индивидуальных нарушениях, имеющих патологическую основу и требующих неусыпного врачебного внимания. (Здесь имеются в виду те положения, которыми работники медицинского поля реально руководствуются в своих практиках, а не различные риторические экзерсисы и реверансы в сторону социологии.) Очевидно, что внедрение в массовое сознание модели, согласно которой наркотизм (не путать с наркоманией) — это в первую очередь болезнь, имеющая причины, коренящееся в индивидууме, способствует доминированию другого мировоззрения — медицинского. Ведь если наркотизм — это болезнь, то победить ее могут только те, кто знает, как ее лечить, то есть специалисты-наркологи. Ясно так же, что стремление медикализировать проблему наркотизма в обществе в большинстве случаев не является скрытым желанием поживиться за счет нее, это просто еще одна форма символического доминирования, попытка (и весьма успешная) представить проблему наркотизма в таком свете, что главными спасителями человечества от наркотиков будут врачи. Преувеличение реальных размеров опасности наркотизма и угроз, с ним связанных, то есть моральная паника, играет на руку тем, кто — осознанно или неосознанно — стремится распространить медицинское определение на эту область социальной реальности.
В современном мире все чаще различные “аморальные” или отклоняющиеся формы поведения объявляются болезнями; последний крик моды — это так называемая “интернетомания”, зависимость от компьютерных игр и даже хроническая задолженность, то есть “потеря контроля при пользовании своей кредитной карточкой”. Такое бывало и в прошлом. С падением легитимности института церкви многое из того, что раньше считалось грехом, стало квалифицироваться как болезнь. Вспомним злополучный гомосексуализм или даже такое невинное увлечение, как мастурбация. Недавно, просматривая одну американскую книжку, посвященную возникновению проблемы наркотизма в США, я наткнулся на такую фразу: “…пациент был доставлен в больницу с диагнозом „мастурбационное помешательство””. Что тут скажешь? Сказанное не должно интерпретироваться как отрицание у диагноза “наркомания” права на существование, оно лишь иллюстрирует сложность и противоречивость проблемы наркотизма, который сегодня слишком часто, как и многие другие виды “аморального” поведения до него, рассматривается главным образом сквозь призму медицинских теорий. Часто складывается впечатление, что в этой области уже все известно: есть объективные данные, результаты многочисленных экспериментов, построены всевозможные кривые и графики. В этом и состоит одна из социальных функций медицины — придание моральным аргументам образа научности, объективности, а следовательно, несомненности. Тех же, кто посягает на эту несомненность, зачастую обвиняют во всех смертных грехах, при этом моральные аргументы так тесно переплетены с научными, что становятся практически неразличимы между собой. Все делается для того, чтобы создать впечатление, что оппонент посягает на святое, развращает наших детей, отравляет общую воду в колодце, разрушает саму основу основ — наш моральный порядок. В подобной демонизации не только наркозависимых, но и тех, кто придерживается либеральных и расходящихся с официальной пропагандой взглядов по этому вопросу, к сожалению, проявляется еще одна сторона моральной паники.
Теперь несколько слов о СМИ. Ясно, что большинство из них, особенно те, что пожелтее, так же заинтересованы в моральной панике, поскольку их существование и благосостояние напрямую зависит от тиража, а его легче поднять (или удержать), печатая статьи про бесконечные перехваты партий наркотиков и о других кознях наркомафии, чем о “скучной” и “нудной” в глазах большинства населения работе по профилактике и реабилитации. Нашим неутомимым борцам с наркотиками, кого бы они ни представляли, давно пора понять, что, раздувая моральную панику, они только приумножают то зло, с которым пытаются бороться.
1 Не следует отождествлять эти данные с количеством “наркоманов”, существующим в обществе, оно гораздо ниже. Достоверные данные о числе актуальных (сегодняшних) потребителей тяжелых наркотиков получить достаточно трудно, но, по предварительным оценкам, оно колеблется около 3 %.
2 Кстати, многочисленные исследования показывают, что почти все наркозависимые на различных этапах своей “карьеры” торгуют наркотиками в той или иной форме, поэтому практически к каждому из них могла бы применяться смертная казнь — чем не “окончательное решение наркотического вопроса”?
3 И половина из тех, кто употреблял наркотики более или менее регулярно.
4 При условии, что такая патология сопровождается установкой на определенные субкультуральные ценности.
5 До определенного момента, пока не появятся другие достаточно сильные группы, заинтересованные в своем определении проблемы. Успех этих групп, конечно же, отчасти будет определяться результатами “войны с наркотиками”.