Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2004
От редакции. В наш журнал поступает немало рукописей, посвященных блокаде: это и мемуары защитников города, и воспоминания тех, кто в тяжкие военные годы был ребенком, и письма, и архивные документы, и записи, которые велись непосредственно в дни осады города. Однако тот блокадный дневник, который мы предлагаем сегодня вниманию читателей, совершенно уникален. Уникален прежде всего тем, что велся изо дня в день, причем каждый вечер автор садился за свою тетрадь примерно в одно и то же время. Начата эта тетрадь была 9 сентября 1941 года, последняя запись датируется 12 марта 1942 года. Автор дневника — Владимир Григорьевич Кулябко — встретил войну уже далеко не молодым человеком, в 1941 году ему исполнилось 65 лет. Однако он продолжал работать инженером-консультантом в Институте холодильной промышленности. Блокадный дневник В. Г. Кулябко в редакцию принес его внук — Иван Борисович Кулябко. Именно он бережно хранил эти “пожелтевшие тетрадные страницы, исписанные мелким, что называется, бисерным почерком с характерными сокращениями слов и обязательно латинской буквой i…”. Сам Иван Борисович в своем предисловии к дневнику (а он мечтает издать этот дневник когда-нибудь отдельной книгой) пишет:
“В дневниках деда, кроме хорошего русского языка, которым они написаны, на меня произвели огромное впечатление два момента.
Первое. Меня всегда поражала и поражает способность старой русской интеллигенции мгновенно применяться к любым, самым тяжелым условиям, в которые ставит их жизнь. Дед, человек далеко не молодой, представитель одной из самых мирных и человечных профессий (он был инженером-строителем), никогда не державший в руках оружия, тут же применился к условиям города-фронта. Бомбежки, обстрелы, перебежки под снарядами — обычная жизнь. И потом, залатать обувь, сделать трубы для буржуйки, подсчитать и размерить оставшиеся граммы пшена, не говоря уже о стирке, приготовлении пищи и прочих мелочах, да еще и сходить на работу, подумать, придумать, рассчитать, предложить, сделать… И еще успокоить соседей и сослуживцев… Кто на это способен, кроме обычного российского интеллигента, привыкшего к тому, что жизнь рано или поздно преподнесет ему какую-нибудь очередную гадость?
Второе. Вера, страстная, несокрушимая, жизнеутверждающая вера в Победу, через смерть, в том числе и свою собственную, через страдания и лишения, но которая придет рано или поздно, которая обязательно будет. И никакого в этом сомнения, даже в самые страшные моменты”.
К сожалению, “Нева” не имеет возможности опубликовать блокадный дневник полностью, но мы, как и внук автора дневника, очень надеемся, что со временем это уникальное свидетельство человеческого мужества и достоинства будет издано в полном объеме.
09.IХ.41
Два с половиной месяца войны, пять с половиной месяцев одинокой жизни. Как мало прожито, как много пережито! Кажется, что война идет уже бесконечно долго. События, бывшие два-три дня тому назад, кажутся ушедшими очень далеко, в глубь времен. Время потеряло свой обычный счет.
Бобик (Борис Владимирович, сын В. Г.) приезжал, распрощавшись с финляндским фронтом, — перевели в Череповец, это хорошо. Кажется, 17.08 он был у меня, пробыл два с половиной дня и уехал. Очень доволен я, что удалось мне провести с ним такой хороший вечер накануне его отъезда. Перед этим Бобик пришел ко мне, и я видел, что у него что-то неспокойно на душе. Я два раза спрашивал его: что с тобой, что нарушило твое обычное душевное равновесие? После только он мне признался, что на его службе ему так много наговорили плохого о дальнейших перспективах, что он совершенно пал духом. Но вечером во время тревоги к нам зашел муж одной из его сотрудниц, человек хорошо осведомленный, и он славно взбодрил всех нас. А на другой день собрались мы вчетвером, был чай, к которому я с трудом достал дюжину бубликов, а Володя (Рыбкин, сын П. Н. Рыбкина) догадался раздобыть вина. И вот и был наш вечер, который я не забуду, так хорошо он прошел. Твердо верю, что сбудется мой тост, второй (первый был Бобика — за хорошие сводки с фронта) — за встречу всех нас, присутствующих здесь со всеми дорогими нам близкими, разлетевшимися по разным местам, в этой же комнате и в этой же обстановке, но уже в условиях мирной жизни. Хорошо побеседовали и разошлись в 11 часов вечера. На другой день Бобик уехал; в 5 часов мы с ним простились, я прибежал с работы. И вот я снова один, и, вероятно, надолго. ‹…›
Снова тревога, это уже вторая за день; спокойно я реагирую на них.
Вчера в 7 ч. и в 10 ч.30 м. были серьезные налеты, были бомбы, разрушенные дома, пожары и жертвы. Дом на Старо-невском разрушен, идут раскопки, упал сбитый самолет в районе 10-й Советской улицы, упала, но не разорвалась бомба на Сенной площади возле церкви. Где-то в районе Витебского вокзала — пожар.
В 7 часов вечера была ужасающая стрельба зениток, казалось, что снаряды рвутся над самым нашим домом, затем были отдаленные глухие выстрелы. То же было и ночью. Я встал с постели, потушил свет и стал смотреть в окно. Ясная лунная ночь, иногда видны были вспышки разрывающихся снарядов, прожектора шарили по небу, и луна светила во все лопатки. Четыре раза слышал шум самолетов немецких (он не такой, как у наших), и тогда снова поднималась стрельба. Слышал взрывы сбрасываемых бомб. Но спокойствия не потерял нисколько, только какая-то нервная напряженность чувствовалась. Затем я снова улегся и стал читать. Квартира абсолютно пустая. Соседи — Шура с Борисом и Наумова с сыном — ушли в газоубежище. Сейчас тоже пусто — отбой тревоги. Недолго была тревога и без стрельбы, наверное, шли разведчики, или дело ограничилось окрестностями города.
Я с 6-го числа нездоров, все тот же ишиас, но в легкой степени, так что с трудом, но хожу с палочкой, варю кофе, неизменный густой кулеш из пшена или гречневой. Борис достает хлеб. Это, конечно, затягивает болезнь, но выхода нет. Сегодня лучше.
Вчера была медсестра, сегодня — врач Сергеева. Дала бюллетень до 12.Х. Ее как раз застала первая тревога. Поговорили. Она очень пессимистически настроена. Много и убедительно наговорил ей разных хороших перспектив и, по-видимому, переломил се настроение. Ушла успокоенная, на прощание крепко пожала мне руку и поблагодарила. Что же, лучше людей подбадривать, чем усиливать пессимизм. Шурочка, бедная, вчера ночью растерялась совсем, ну, тоже выполз и кое-как ее успокоил. В час ночи постучалась ко мне, тоже ее немножко разговорил. Николай Иванович послан на работы к Ораниенбауму, так что она одна, и они с Верой пугают друг друга. Даже Вера пришла ко мне сегодня за советом. Серьезно и спокойно дал ей ряд советов. Спросила, не боюсь ли я один быть в квартире, на что с улыбкой я ей ответил, что уж в этом-то страшного ничего нет.
Устал, надо полежать. А все же под Ельней наши здорово расколотили 8 или 9 немецких дивизий и заняли Ельню. А это что-нибудь да значит. Ельню нашел на карте. Значит, теперь Москва может жить спокойно. Когда же наше кольцо будет расширено, если не разорвано? Буду ждать и надеяться, а пока лягу и почитаю.
Надоело лежать, надоело читать. Снова две тревоги подряд. Стрельбы нет, значит, в окрестностях идут бои, и снова гибнут наши святые летчики. Говорят, что сюда уже прибыли заграничные самолеты, их облетывают. Но сколько их? Если бы тысячи полторы, вот тогда погнали бы немцев быстро, а если бы еще и танков вдоволь, тогда кольцо было бы разорвано и покатились бы они от Ленинграда и в южном, и в северном направлении. Со временем будет это.
Сегодня вообще тихо как-то, не слышно выстрелов тяжелых орудий, а то все время бухали, очевидно, по позициям немцев на подступах к Ленинграду. Это все-таки более жутко, так как чувствуется непосредственная близость врагов.
Говорят, что сообщение с Москвой снова восстановлено, была занята станция Поповка, 43 км от нас. Значит, в этом направлении радиус круга увеличился. Все-таки по этому небольшому кругу немцы давно уже топчутся, не продвигаясь вперед. С нетерпением жду осени, дождей, зимы и холодов. Это нам лучше, так как немцам придется хуже, чем нам.
Все варианты моего выезда к Бобику, по-видимому, отпадают. Может быть, это и к лучшему. Тяжело пускаться в путь в мои годы. Женя уехала, не выдержала бомбежек. Нервы надо иметь крепче, чем у нее. Хорошо еще, что есть куда ехать, да и Женюша (Евгения Владимировна, дочь В. Г.) с ней, а это много значит. Она энергичная, крепкая физически, да и пробойная, что в дороге так необходимо. Если бы они знали, что в Куйбышеве есть автобус до Мелекесса, и всего 100 км, а то ехать до Чимши, и, как думаю, там все равно пересадка. Дай Бог, чтобы этого не было, и они скорее приехали бы на место. Много скрасит там их пребывание Ванюшка (внук В. Г.). Всегда вспоминаю его, особенно два последние момента — 22 июня, когда, еще не зная о войне, мы четверо так хорошо гуляли в лесу, пускали с Ванюшей лодочку в речке, жгли костер. И второй момент, это 10 августа, когда он уезжал и мы с 5 до 11 час. ждали посадки, которой я так и не смог дождаться. Ванюшка был на высоте, не плакал, не капризничал, только под конец все пить просил; это уже был невинный каприз, и он только запрокидывал бутылку с нарзаном, но не пил и все спрашивал меня, можно ли ему держать бутылку. Можно, мой милый мальчик, конечно, можно. Обещал не забыть меня, я послал ему свою карточку.
Снова тревога и со стрельбой, но далекой, слышен гул самолетов, но не разберу чьих. Посмотрел в окно — выстрелы со стороны Финляндского вокзала.
Стрельба кончилась, ничего в небе не видно, не слышно.
Снова и снова тревоги. В 10 часов вечера — уже десятая по счету. Сильная стрельба, в небе вспышки не то разрывов, не то сигнальные огни красного цвета, не то ракеты. Слышен гул самолетов — не наших, через некоторое время — зенитки и, по-видимому, взрывы бомб, несколько. Все ушли, только Шура в кухне. Зашел, спросил, не боится ли, и ушел к себе смотреть в окна. Стихло. 10 ч. 35 мин. По официальным неуточненным подсчетам, за вчерашний день сбито 5 немецких самолетов. Жаль — мало. Говорят, на Московской товарной был пожар в складах сахара и подсолнечного масла. Ну, и довольно об этом, если не будет чего-либо экстраординарного.
Снова резко усилилась стрельба и слышны самолеты, чьи — не разберу.
Получил сегодня “молнию”. Наши приехали в Мелекесс, но когда — не знаю, так как не знаю, сколько дней шла телеграмма, хоть и “молния”. Начну выходить — справлюсь. Неужели они от Сызрани, то есть с 26 августа до 6–7 сентября, объезжали этот 800-километровый “крючок”? Ну, и то хорошо, что доехали. С нетерпением буду ждать писем.
Как-то давно, с неделю, может, две, я высказал предположение, что немцы не бомбят Ленинград, надеясь взять его неповрежденным, если же начнут бомбить, значит, провалились их расчеты. Бомбить начали, значит, неудача у них.
10.IX.41, 9 ч. 30 мин. вечера
После вчерашнего проснулся, как всегда, в 6 часов утра, прослушал радио и в восьмом часу снова заснул. Просыпаюсь — бьет 9 ч., и минут через 5 — отбой воздушной тревоги. Значит, проспал и не слышал сирены.
Сегодня тихо, несмотря на то, что были сплошные тревоги, даже и счет потерял сколько. Только во время тревоги около 7 ч. вечера услышал подозрительный сильный взрыв. Не знаю, что это было. Несколько раз слышал наши самолеты. Квартира пустая, и я один. Сегодня чувствую себя лучше, но все еще много лежу с горячим пузырем в ногах.
Слухов тьма — приносят соседи. Бомба, пронизав Литейный мост, разорвалась в воде — вреда нет; дом на набережной между мостами Дворцовым и Кировским разрушен бомбой, это как будто факты. Завод “Треугольник” пострадал, и “Красный нефтяник” тоже. Когда окончится срок моего затворничества, узнаю точнее. Говорят, наше положение, то есть положение Ленинграда, улучшилось и с севера, и с юга, это хорошо, пусть бы и дальше хоть медленно, но улучшалось. Все же думаю, что уже этой зимой наше положение должно резко улучшиться, наступит решительный перелом, и это будет началом конца. Как бы хотелось всерьез, на десятки лет совершенно стереть с лица земли гитлеровскую Германию, уничтожить этот дамоклов меч войны. Достаточно будет нам вступить на территорию Германии, и это будет концом ее, так как запад, начиная с Франции, должен будет восстать.
Говорят, в Мурманске канадские войска, как будто бы для того, чтобы изгнать немцев из Норвегии. Неплохо. В итоге это дает ликвидацию Финляндского фронта с высвобождением нашей тамошней армии. Это тоже было бы одним из предвестников начала конца. Все-таки гитлеровская авантюра закончится так же, как наполеоновская. Сегодня облачно — налетов, пожалуй, не будет.
Какой милый ДК (Дмитрий Константинович, друг В. Г.)! Звонил мне на службу, чтобы узнать, как я перенес бомбежку. Сказали, что я болен, и он прямо со службы пришел ко мне. Очень тронуло меня его внимание. Недолго посидел и, когда кончилась тревога, уехал. Все волнуется, бедняга, за свою мать, так как кое-кого высылают отсюда. Если тех, кого надо, то это поздно, надо было их раньше выслать, 22 июня, это было бы куда лучше, так как думается мне, что здесь немало немецкой шпионской сволочи.
Шурочка пришла, принесла мне черный хлеб. Итак, белый кончился — нельзя было продавать по коммерческим ценам, раз нет подвоза. Окраска этого коммерчества дрянная. Кто имеет деньги — кушайте белый, а кто с ограниченными возможностями — можете лопать черный. То же деление на имущих и неимущих. Это можно было допустить как средство выкачивания денег лишь тогда, когда имеется полная обеспеченность снабжения белым хлебом и тех, и других.
Одиннадцатый час — тихо. Будем надеяться, что и ночь будет тихой. Ни писем, ни газеты нет. Все же связь с Москвой остается неналаженной. Буду читать свою “По следам войны”. Это война 1914 года. Интересно написана книга, не о фронте, а о ближайшем прифронтовом тыле. Какой-то Войтоловский, военный врач, участник войны.
Не вышло поспать — отставить. В 10 часов с половиной — тревога, и пошла стрельба вовсю. Слышен гул немецких самолетов, и тогда стрельба усиливается. Слышал 5–6 взрывов фугасных бомб, очевидно, “есть убитые и раненые”, как пишут в сводках, и пострадавшие жилые дома. Сейчас первый час, все стихло, слышал гудение наших самолетов. Лягу спать все же, хотя отбоя нет, а то устал. Несколько часов не лежал, а мне это еще тяжело. Итак, спать или лежать и читать — что выйдет.
11.IХ.41, 7 ч. 30 мин. вечера
Сегодня вот уже 12 часов тревоги раз за разом. Только одна длилась около полутора часов, во время которой слышал, кажется, взрывы бомб, думаю, что 5 взрывов. С утра снова бухали выстрелы тяжелых орудий, потом стихло. Стрельбы зениток почти не было, только много раз слышал гудение самолетов. Надоело сидеть в четырех стенах и половину времени лежать. В такое неспокойное время все-таки лучше быть на людях. Завтра иду в поликлинику, но на работу едва ли выйду раньше понедельника. Не смогу 9 или 10 часов пробыть на ногах. Да, не ко времени моя болезнь. Думал, этот год пройдет, против обыкновения, без обострений. Не вышло, значит, судьба ежегодно сваливаться, хорошо еще, что ходить мог, вот и кофе надо сварить, и на обед картошку да кашу. Все же экономно расходую продукты, особенно питательные средства, то есть яйца, топленое масло. Картофель варю и ем с подсолнечным; да и с картошкой остро — ее просто нет, как нет никакой зелени вообще. Масса окрестных огородов уничтожена окопами, эвакуацией населения и прочим. Вот и приходится думать о будущем, рассчитывать каждую крупинку, так как в дальнейшем стоит призрак — некто в сером — голод. Но если немцев отбросят, будет лучше. А все же говорят, много сахара и постного масла погибло — результат бомбежки. Хлеб еще дают — 400 г. в день, что будет дальше — неизвестно. Расходую прежние небольшие запасы сахара, а вот если круп не будет, это уже много хуже. Ну, да это еще неизвестно. Авось проживем, и это меня сейчас уж не так сильно тревожит.
Пойду на работу, соберем свою команду МПВО, прочту серьезное внушение, что пора бросить выполнение повинности, а нужно внимание и, самое главное, не терять головы. Усилю охрану чердаков — от этого очень и очень многое зависит. Будут хныкать, конечно, мои дамы, старые и молодые, но меня с позиции не собьют. В случае чего и угрозу пущу — мое право и под суд отдать. Пусть пищат, но делают то, что от них потребовано.
Возвратился Николай Иванович, из Лигова добирался четыре с половиной часа трамваем, то есть урывками между тревогами; на город, он говорит, налегают 7–8 немцев, ну и наших столько же, отгоняют; там все время стрельба зениток, которую я не слышу. Когда он ехал туда, то у станции Дачное (8–10 км от города) по бокам поезда упало и разорвалось два снаряда из немецких дальнобойных орудий. Благополучно обошлось, а то была бы каша. Все же среди отправляющихся на трудовые работы жертв нет, хотя зачастую попадают под обстрел. Вот и правда — в теперешней войне нет тыла: тыл, даже далекий, — фронт. Орудия бьют на 20–40 км. Ну, а для самолетов дистанций и вообще не существует.
Буду пить кофе — с черным хлебом, но отношусь к этому философски. Был бы только круглый, а если будут только “кирпичи”, то это будет значительно хуже. Продолжу пока, так как темнеет, туч нет и, конечно, будет снова “бенефис”.
Одиннадцатый час, тревоги нет. Странно, неужели дадут передышку?
Заходила Шура, ушла на ночное дежурство в магазин. Сообщила неприятную вещь: хлеб с завтрашнего дня уменьшен до 300 г. в день. Это уже нехорошо, не исключена возможность дальнейшего уменьшения. А как же считали, планировали, если с 1 по 11 сентября уменьшили вдвое норму? Все остается, как было, — земля велика и обильна.
Ну, вот и дождался. В 11 часов тревога, а следом, через 2–3 минуты, — три взрыва, после чего начали стрелять зенитки. Сейчас первый час, слышно было около 10 взрывов, из них в трех случаях пол комнаты дрожал, очевидно, не очень далеко. На крышу нашего дома, как раз над нашей квартирой, упала зажигательная бомба, но местной охраной была быстро ликвидирована.
Все ушли, а я пригласил Николая Ивановича, сидели и разговаривали. Сейчас отдельный взрыв, но стрельбы нет, все стихло. Надолго ли? Да, тыл и фронт тесно сближены. Сперва была нервная дрожь в мускулах ног, но потом быстро все вошло в норму, только область сердца слегка стянута, и руки холодные. Но сам спокоен вполне, и голова четко работает. Ложиться спать, считаю, нельзя, во-первых, не заснешь, а во-вторых, лучше быть одетым. А все-таки 45 минут — лежать и читать, думая, что на сегодня все обойдется. Пока довольно, отбоя нет, почитаю свою книжку.
Час ночи — отбой, тревога — два часа. Ложусь спать, но вряд ли скоро засну — нервы все же натянуты.
12.IХ.41, 7 ч. 30 м. вечера
Как странно — целый день не было тревог, кроме как с 9 до 10 утра. Правда, пасмурно, тучи нависли над городом, и никаких “окон” нет. Вот объяснение, почему нас не беспокоят немцы. Хотя пасмурно — “день еще не кончился”, как говорил Борис Иоанну IV. Сейчас же после тревоги пошел в поликлинику, к доктору Сергеевой. Не пустила на работу, сказала, чтоб снова пришел 16-го. Спорить, конечно, не приходится. Бедная, как она волнуется! Говорит, а у самой слезы в глазах. Как смог, успокоил, подбодрил. Зашел за хлебом — увы, сегодня уже 200 г., это уже плохо, думаю прибегнуть к иным источникам увеличения пайка. Купил сосисок 300 г., стоял за картофелем — не получил. Хотел купить сельдей по карточкам, но их нет, это очень нехорошо, так как сельдь питательна. Ну, и пообедал — 9 картофелин, волошский орех с постным маслом и 4 сосиски с черным хлебом. Сейчас буду готовить кофе. Если так будет, то еще жить можно. Пришел домой, спина болит, лег и заснул на полтора часа.
С пожарами все же борьба идет успешно: судя по сообщениям, десятки бомб ликвидируются местными силами групп самозащиты. Хотя одного из них — мальчика лет 14–15 — убило этой бомбой на крыше, еще он с этой крыши и упал. Говорила Сергеева.
Сегодня целый день стрельба из тяжелых орудий — значит, немцы еще слишком близко.
Пока кончаю. Сварю кофе и почитаю. Тоскливо одному сидеть в четырех стенах. Завтра пошатаюсь по городу, может, достану чего, да и развлечение будет. Все же болезнь дала и физический отдых.
Ни писем, ни газет.
В 9 ч. 40 м. тревога до половины одиннадцатого, все было тихо — ни выстрелов, ни взрывов. В начале тревоги три раза стучал Николаю Ивановичу, но он спал и не проснулся — вот бревно, а во время тревоги спать нехорошо.
Ну, думаю, что теперь можно лечь. Тучи по-прежнему, накрапывает дождик.
13.IX, 4 ч. дня
Печальный день сегодня. Утром, как всегда, проснулся, послушал сводку: оставили Чернигов. Где же и когда будет положен предел наступлению немцев? Не слушаю я первых строк сводки — кажется, что громим мы немцев почем зря, а в итоге оставляем то Днепропетровск, то Чернигов. Чья очередь будет следующая? Воюют партизаны, бьют наши, а результат все тот же. Чего-то не хватает, думается, самолетов, танков и общей линия поведения.
Вскоре, около 7 часов, слышу сильный взрыв — непонятно: тревоги нет, затем еще два и еще один. Так, не понимая, и заснул. Утром говорят: дом разрушен снарядом на углу Гражданской и Столярного. Значит, нас обстреливают немцы из дальнобойных тяжелыми “чемоданами” так же, как обстреливают Дувр. Логика — раз нельзя бомбить с самолетов по случаю сплошной облачности, немцы бомбят из пушек. Вот и результаты культуры.
Проехал на Лесной пр. (до начала войны там жил сын В. Г. с семьей), там никого не застал, но по дороге видел много, и это ничтожная часть действительности. Бомба на Литейном, между ул. Некрасова и Невским, разворотила улицу и рельсы. Движение трамваев вкруговую. Около Кирочной на полуквартале — ни одного стекла, часть окон выбита с рамами, в домах людей не видно, на улице (Литейный) чинят мостовую в двух местах, видимо, тоже попадание в мостовую, но не в дома. Кажется, на Кирочной, или соседней, — забор, закрыто движение — груды мусора. Очевидно, дом пострадал. Около Бориного дома один трехэтажный больничный корпус Военно-медицинской академии разрушен. Стоят три стены — четвертая вылетела, окна и двери — тоже. Там же, ближе к Бобику, разрушена прачечная. В Бориной квартире выбиты окна в кухне. Еду обратно — по ул. Жуковского — развалины двухэтажного деревянного дома, в поперечной улице тоже груды мусора и досок. Напротив, по ул. Жуковского, вылетела вся стена пятиэтажного кирпичного дома, почти во всем квартале в окнах выбиты стекла во всех домах на противоположной стороне. Кое-где жильцы заделывают окна фанерой, кое-где болтаются занавески, шторы затемнения и пр. Воображаю, что творится в квартирах, а что делалось в домах разрушенных? “Есть убитые и раненые”, говорится в официальных сообщениях. Жутко, лучше не задумываться. Буду лучше обедать.
Сегодня шикарно — четыре вареных картофелины с постным маслом, четыре сосиски с черным хлебом и компот из сухофруктов. Ну, пока и будет.
Послал своим письма: “на Шипке все спокойно”. Зачем расстраивать их: ведь ни помочь, ни облегчить что-либо они не в силах, ну, значит, нечего и писать. Вот делюсь с тетрадкой. Доживем — будет хроника ленинградских страдных дней.
7 ч.15 м. Отбой тревоги, длившейся 45 мин.; слышно было 5 взрывов, но неизвестно чего, так как примерно с половины шестого происходил артиллерийский обстрел города и было выпущено около 10 снарядов, я слышал визг одного и сильный разрыв, очевидно, где-то близко, а я стоял в воротах — был на почте, — и в этот момент шел по площади какой-то гражданин, который растянулся, будто его ветром сдуло. Но волны не было, видно, со страха. Со всяким может то же случиться; ощущение все же не из приятных — сужу по себе.
Очень рад, что мои предположения не оправдались в отношении приезда моих дорогих странников в Мелекесс. Сказали на почте, что телеграмма дана 1 сентября, значит, “молния” шла только 9 дней, столько же примерно идет и письмо (в случае удачи), так как с 1-го прошло 13 дней, а писем нет. Насколько все разладилось за эти два с половиной месяца!
Вновь начался обстрел.
Вышло обязательное постановление — строжайшая экономия электричества, запрещение пользования электроприборами. Это для меня очень плохо, ведь норма керосина — 2,5 л. в месяц, этого и на чайник не хватит, не говоря уже о том, что сегодняшние 2,5 л. завтра могут превратиться в пол-литра и даже в нуль. Вообще, впереди мало хороших или даже сносных перспектив. Но надо пережить и дожить до иной, лучшей жизни, хотя это “дожитие” в руках случая.
10 ч. вечера. Около 9 ч. пришла Шура, страшно взволнованная: снарядом, упавшим на площади Труда, убито и ранено довольно много людей, убит постовой милиционер, девушке одной обе ноги оторвало, другой вырвало часть бедра, и прочее, и прочее. Снаряды падают на нашем рынке (на Сенном), на Гороховой и все рвутся и рвутся, но что они натворили — кто знает сейчас. Завтра кое-что узнаем. Последний разорвался в 9 ч. 20 мин., а интервалы один от другого — до 15 минут. Сидишь и ждешь: куда же угодит следующий? Ведь это слепой обстрел, а не по определенным целям, так что все зависит буквально от слепого случая. Обстрел на меня действует резче, чем бомбежка. Там как-то соберешься весь на время тревоги, дан отбой — и снова спокойно, нервное напряжение спадает; а здесь все время “под током”, если можно так выразиться.
Шура с Борисом ушли в бомбоубежище. Но это большой гроб, как я его называю. Сырой, с озерами воды подвал, потолки укреплены кое-как бревнами без досок. Ничего он не стоит. Думаю, что наша квартира так же надежна, так как надо пронизать три перекрытия, чтобы дойти до нашего потолка, а за это время бомба или снаряд разорвутся, сила взрыва пойдет вверх и в стороны, а наше перекрытие — железобетонное. Коли и верхние такие же, то, пожалуй, мой самоуспокоительный расчет правилен. На этом и постараюсь успокоиться.
Слышны отдаленные раскаты выстрелов, не знаю чьих. Одно ясно: если начался обстрел города, значит, кольцо суживается со всеми, как говорится, “вытекающими” последствиями, если какое-нибудь “авось” не внесет изменений. Если не будет ничего нового, на этом свою беседу с тетрадкой кончаю.
А выстрелы довольно часты.
14.IХ, 10 ч. 30 мин. вечера
Сегодня целый день в бегах, впрочем, это сказано сильно, так как хожу с палочкой. Утром пошел в институт (Институт холодильной промышленности, где работал В. Г.), хотя и воскресенье, хотел узнать, что и как делается вокруг Ленинграда. По дороге — в лавочку: пустая, дают чай и соевые бобы, я их уже ел, они лучше чечевицы, несколько напоминают фасоль, только грубее. Решил взять, так как других круп не смогу достать из-за очереди на целый квартал. Так же и чаю (на месяц — 25 г.) взял, хотя давно уже на кофе перешел, у меня его целых три пачки суррогатного, и еще есть натуральный.
В институте целый ворох всяких слухов, но говорят, что ближайшие 5–6 дней будут решающими — или мы, или они. Говорят, что Новгород снова в наших руках и что немцы, стоящие у самого Ленинграда, сами почти в кольце. Дай Бог, чтобы это было так и чтобы все, что в кольце, было уничтожено. Какой бы это огромный подъем вызвало у нас и какой, может быть, решающий удар это был бы для немцев! Узнал и грустную новость. Римма Александровна — милая женщина, химичка нашего института, убита бомбой в первую же бомбежку. Убита во сне — снесло полголовы. Уже похоронили. Еще накануне моей болезни она все плакала — беспокоилась о муже, который на фронте, о детях, которые одни где-то в Ярославской области со школой. Я ее все успокаивал, убеждал, что все будет хорошо — что же я ей еще мог сказать! Жаль ее очень. Потом под пулемет попал Альперович, заведующий одной лабораторией, — очередь прошила его пополам.
Попал в тревогу, но короткую. Потом остался обедать — суп и мясо, это избавило меня от необходимости варить кулеш. Собрался уходить — вторая тревога, уже на 1 ч. 35 мин., поговорил о делах, посидел в бомбоубежище. Предлагают мне перейти на жительство в институт, подумаю, спать будет удобно, довольно хорошее бомбоубежище, мною же и крепленное, не будет забот с электричеством (электроприборы запрещены, и самая строгая экономия) и с керосином. Правда, я успел запастись десятью литрами, но все же этого ненадолго хватит, хотя что гадать о долгом сроке. Звонил ДК, но не работает телефон. Решил его навестить — теперь всего можно ждать.
Пришел домой, съел с хлебом 4 сосиски, по дороге получил свои 400 г. черного хлеба на 2 дня. Решил ехать. Был уже шестой час. Дошел до трамвая, видел наши самолеты — стрелой носились по небу. Затем, уже стоя у остановки на Международном (ныне Московский пр.), вижу вдоль него очень далеко три больших самолета. Ну, думаю, это тоже наши. И в этот момент — тревога. Пришлось возвратиться.
Получил открытку от Бобика от 30.08. Все спрашивает, голубчик, когда же я к нему приеду, не знает, что давно уже из Ленинграда куда-либо на восток или северо-восток все пути заказаны. Да и пригородного движения нет уже. Ну, что же, ответил ему, что можно и как можно — в открытках не знаешь буквально, что писать — нечего: здоров, бодр и все, и выдумываешь, чем бы дальше наполнить открытку. Глупое положение.
Скоро тревога кончилась, вновь выехал, уже в 5 ч. 40 м., и сейчас же попался трамвай. Сел, поехал. Но дороге новые виды — студия Мариинки (Мариинский театр) и ряд прилегающих домов — без стекол, около Никольского (собора) — без стекол, на площади Труда — тоже. Крупных разрушений не видно. Здесь же, где-то около Мариинки, погибла и Римма Александровна. Доехал до Среднего пр. — только одна остановка до ДК. Тревога, и все мы оказались в подворотне на целых полтора часа. В конце тревоги видел 10 наших быстроходных истребителей, затем прошли 6 “старичков” — бипланы, медленные по сравнению с первыми. Затем отбой, и я все же решил продолжить свой путь. Влез в трамвай и, бесплатно проехав одну остановку, дошел до места. Мать ДК сидела в воротах — дежурила, и ДК был с ней. Ну вот, поговорили, рассказал им причину своего посещения. По просьбе ДК осмотрел их подвал и дал свое отрицательное заключение, сказал после осмотра дома, что предпочел бы во время бомбежки стоять на площадке их лестницы. Наскоро выпил стакан чаю и в 8 ч. 40 м. ушел. Хорошо, что почти сразу попался трамвай № 1, и я все беспокоился, чтобы не попасть в тревогу. Но все обошлось благополучно. Пришел домой, через 10 минут тревога на целый час. Вовремя добрался. Доволен, что побыл на людях, как-то нервы после восьмидневного одиночества сразу пришли в норму, и последнюю тревогу, как, впрочем, и предыдущую, я был абсолютно спокоен, и даже обычного сжатия в области сердца не было. Успокаивает меня и то, что количество самолетов, видимо, увеличилось. Говорят, что сегодня во время тревоги их было десятка четыре, правда, с обеих сторон. Ни стрельбы, ни взрывов сегодня не слышал. Слышались только выстрелы наших дальнобойных орудий, то ли с фортов, то ли с кораблей, благодаря которым мы и удерживаем узкую прибрежную полоску от Кингисеппа до нас, это примерно 100–120 км.
11 ч. 10 мин. Ложусь спать. Думаю, что ночь пройдет спокойно. Да, к предыдущим разрушениям еще добавляются — это только часть — паровозное депо на Московской товарной, родильный дом на Международном проспекте, говорят, 63 жертвы, которых и следов даже не удалось собрать. В районе Лесного пр., в конце, чуть ли не целый квартал разрушен. Вообще в эти дни Ленинград почувствовал сильно, что он уже не тыл, а фронт. Пушчонку, которая вчера обстреливала нас, очевидно, ликвидировали, иначе и сегодня это “угощение” было бы. Интересно знать правду: сбито ли хоть сколько-нибудь немцев за вчера и сегодня. Говорят, что самолеты у немцев есть, а летчиков у них уже сильно не хватает. Но ведь это все только говорят.
Ну, довольно, пора и спать. Все же буду продолжать свою хронику, в этом нахожу выход и лечение своих собственных нервов.
16.IХ
Завтра иду на работу, хотел еще денек отдохнуть и закрепить свой радикулит после вчерашней работы. Не вышло, говорят — нельзя, ну, и черт с ними. Вчера не писал — был тяжелый день. Эта чертова кукла Анна Сергеевна сама навязалась постирать мне белье, да так заверила, что велела, чтоб я его обязательно замочил, что я и сделал, с добавкой нашатырного спирта. На другой день — ее нет, вчера — нет. Что же мне оставалось делать? В половине одиннадцатого сам затеял стирку, расположившись так, чтобы это по возможности не ухудшило моего состояния. Три с половиной часа я его стирал, или лучше — оно меня стирало. Два раза с мылом. Потом сготовил обед (меню все то же), лежал полтора часа и начал полоскать. Но не развешивал — уже устал и боялся сорваться. Сегодня утром развесил. Вышло гораздо чище, чем у А. С., и нет этого запаха мыла. Спирт нашатырный очень помогает. Учту на будущее, хотя оно и рисуется в мрачных тонах.
Вчера было относительно тихо, стрельбы по городу не было. Сегодня целый день стрельба наших, и, говорят, немцы обстреливают Кировский завод. Они, как говорится, у ворот Ленинграда. Лигово занято, а ведь это всего 13 км. Все ближе и ближе, и, кажется, нет такой силы, которая смогла бы их остановить. Нужны танки, самолеты, минометы и кадровые войска, а не ополчение, которое еще слишком зелено и не сможет дать того, что могли бы испытанные бойцы. А всего этого-то и нет. Речи, афиши, призывы — всем этим мы уже сыты достаточно. Видно, придется пережить тяжелые времена, если удастся пережить. Одно “если” — голод, признаки его уже теперь есть, чувствую даже в отношении себя, уже неделю не чувствую себя сытым, так как основного — картофеля и хлеба — практически нет. Ведь 200 г. в день это не хлеб, а картофеля и вообще нет, да и откуда его возьмут, когда все окрестности заняты немцами. Масса людей в очередях у столовых — это тоже показатель. А что будет дальше, когда и в столовых ничего не будет, а если, не дай Бог, немцы займут город — нас-то они ведь не будут кормить. Призрак голода стоит на близком расстоянии, и только чудо нас может спасти. Слухи о наступлении где-то в районе Новгорода, чтобы оттянуть немцев от Ленинграда, что-то затихли. А это и было бы тем чудом, которое спасло бы Ленинград со всеми его заводами, флотом и сокровищами науки и искусства. Все же сдача Ленинграда, с моей точки зрения, преступление и позор для Родины.
Из сводок узнал: сдан Кременчуг. Значит, такой мощный естественный барьер — Днепр шириной в километр, глубокий, быстрый — перейден. Неужели даже для уничтожения переправ у нас не хватило сил? Тогда где же дальше его задержать, когда рубежей больше нет, кроме Дона и Волги. А Донбасс, в чьих он руках теперь? Если Днепр перейден у Кременчуга, то у Екатеринослава его так же легко перейти. Лучше не думать.
Сегодня поехал на Смоленское (кладбище), рассчитался за могилку Любаши. Посидел у нее, выкурил папиросу. Тихо было бы и хорошо, если бы не беспрерывная артиллерийская стрельба. Она же, детка, спит и не видит и не слышит ничего. Недолго посидел, из-за тревог по дороге ждал полчаса, попрощался и уехал. Увижу ли еще могилку, нет ли — кто знает. Все теперь в руках случая. Выезда из города нет, да и не будет, наверное, по крайней мере, для нас, грешных. Возможно, что привилегированные и сумеют удрать в последний момент, хотя по дороге и для них, конечно, будут бомбежки. Ну, да не стоит задумываться об этом.
Получил открытку от Бобика; мой дорогой сынок все пишет, чтобы все, что есть у него — мануфактура, шуба и т. д., — продавал, чтобы не нуждаться. Следом получаю перевод на 300 руб. Ведь писал же ему: не надо посылать мне денег, у меня есть достаточно, пусть лучше маме посылает. Так нет — шлет мне. Вечером от него же телеграмма о приезде наших в Мелекесс, спрашивает, здоров ли я, писем нет. Что же я поделаю, если пишу чаще, чем через день, а письма не доходят? И его телеграмма послана 9-го, а получена 16-го. И это при том, что срочная. Отвечу завтра, хотя и знаю, что это бесполезно. Он ничего не знает о положении Ленинграда, хотя я его и просил в письмах отдаленно, в случае чего, постепенно подготовить маму в отношении возможности всяких случайностей со мной, чтобы это не было для нее неожиданным ударом. Не знаю, получил ли он это письмо. Будет жаль, если не получит.
17. IX
Сегодня первый день вышел на работу, таким образом, 11 дней проболел, да и сегодня еще чувствую себя не вполне как надо: поясница болит, устаю сидеть, устаю ходить. Пришел домой, поприбрал и сложил белье, гладить не буду, только платки и полотенца, а остальное пойдет и без глажки. Приборы запрещены, керосин — 2,5 л. на месяц, что будет дальше — неизвестно. Значит, неважно ходить и в неглаженом белье.
Поздно вчера зашла Шура — поговорить. Поговорили, она увидела у меня краюшку хлеба. И это, говорит, все? Да ведь норма, отвечаю, в день — 200 г. Сейчас побежала, приносит грамм 300 хлеба и пачку риса-сечки. Как я ни отказывался, заставила взять. Сказал, что, если будет нужно постное масло, дам. Я ведь его запасал давно через свою столовую. Недалекий, но добрый она человек. Похвалила белье — очень хорошо постирано, говорит. Ну, что же, мне приятно, что труд не пропал даром.
Сегодня тихо — тревоги были по часу и более, но теперь они проходят без бомбежки. Показатель ли это усиления нашей авиации, или что другое — не знаю. Наши теперь часто летают над городом, но в окрестностях немец — хозяин, и бомбит, и обстреливает тех, кто роет укрепления за городом, особенно если среди них увидит военных. Так что есть и убитые, и раненые. Да, кстати. Помимо склада трупов на Смоленском, есть еще один — у Александро-Невской лавры, туда же свезли и нашу сотрудницу. Там тоже горы, причем много было навалено на столах отдельных частей, так как нельзя разобрать, кто и что к чему. Ужас, и это результат двух-трех дней.
Кольцо вокруг Ленинграда суживается, обстреливается Кировский завод, он прекратил работу; это большая потеря для нас — ведь он делал танки, то, чего у нас сильно не хватает. Делаются баррикады на Лиговке, там, где она подходит к Международному, и далее по Международному. Всех жителей, семейных, кроме одиноких, выселяют из Кировского района до Нарвских ворот, и конец Международного до ул. Ленсовета. Переселяют на Васильевский (остров) и в другие более удаленные районы. Вот арена для дальнейших боев. Что из этого будет и что будет с жителями — никто не знает. Если это свершится — это будет пострашнее бомбежки. Кто бы мог думать, что через два с половиной — три месяца войны бои будут происходить на улицах Ленинграда, а теперь это становится фактом. Есть все же надежда, что до этого не дойдет. Говорят, что Стрельна опять наша, Гатчина — ничья, дворец, кажется, сгорел или разрушен, в Лигове стоят немцы, на севере финнов погнали и выгнали до бывшей линии Маннергейма, которую мы удерживаем, что движутся к нам свежие войска, а последние добровольцы — это не войска, они и не обучены, и стары, и неопытны. Слухи о каком-то сильном наступлении в районе Новгорода, которое дало бы возможность окружения сил немцев и заставило бы их отойти от Ленинграда. И прочее, и прочее, и прочее… Где правда, где самообман — не разберешь. А в “граммофоне” одно жужжат: “клянемся”, “не отдадим”, “не допустим” и прочие фразы, но, к сожалению, слова не стреляют и не убивают. Шостакович сейчас болтает о симфонии, которую он пишет, считает, что тоже стоит на боевом посту, но она тоже, к сожалению, не стреляет. Если бы все слова и симфонии стреляли, то от немцев давно бы уже только мокрое место осталось. До решающего момента, видимо, остались считанные дни.
‹…›
18.IХ, 10 ч. вечера
Еще прошел один день, и день тяжелый. С 12 ч. дня вновь начался обстрел города из тяжелых дальнобойных орудий, продолжался почти до 7 ч. вечера. Первое время неясно было, кто стреляет, но потом я расслышал разрывы снарядов, так близко и сильно, что в институте звенели стекла. Конечно, на душе неспокойно, после каждого выстрела невольно встает вопрос: а не угодит ли следующий снаряд к нам? Сперва дрожало что-то немного внутри, сердце стало биться тревожнее, потом улеглось. Исчезла неожиданность, исчезло беспокойное ожидание следующего разрыва. Пошел обедать около часа (теперь как-то все перемешалось, и если не пообедать в это время, то рискуешь не получить наиболее питательные вещи, а это важно). После обеда взял селедку, рассчитывая ее съесть с чаем часа в 4, кстати, с селедкой дают немного свеклы и картофеля, что тоже очень важно. Пришел сотрудник обедать, сел против меня, в это время выстрел. Он говорит: а знаете, В. Г., пойдемте-ка лучше в бомбоубежище. Нет, говорю, я уж лучше пообедаю, а то и до вечера будешь сидеть в бомбоубежище голодный. Я остался, а он ушел. Потом я ходил по своим обычным делам и старался вести себя так, как будто и обстрела никакого не было. Со временем страх исчезнет, выработается привычка.
За время первых бомбежек в городе разрушено 28 домов, а сколько же жертв? Много. По непроверенным данным, часть снарядов попала в дом на площади Труда, в здание Сената, где-то на ул. Герцена, около Невского, в швейную фабрику на углу Мойки и Гороховой, в проулок с Дворцовой площади к Мойке, на проспекте Красных командиров, на Лермонтовском пр., и еще говорят о вокзалах. Завтра эти данные будут пополнены, так как снарядов было выпущено много, а ведь каждый несет разрушение, смерть, пожар. Больших пожаров как будто не было, хотя по вечерам говорят о виднеющихся заревах. Около 6 часов пошел домой, тотчас при выходе — выстрел, подхожу к Садовой — еще. Публика идет, кое-кто, видимо, спешит. Неприятно было идти по Садовой, так как все выстрелы шли в этом направлении. Казалось, что это опасно, но разум говорит, что это все равно. Подхожу к булочной — снова близкий, как показалось, разрыв. Тем не менее захожу в булочную, чтобы взять свои 400 г. на сегодня и на завтра. Хлеб дают только черный, белый только на детские карточки. Пошел к себе, тут Вера рассказывает о своих переживаниях. Она была в магазине у Шуры, когда снаряд попал в ближайший дом, по другую сторону Дворца труда.
Еще было несколько выстрелов, и вот тихо.
Стал суеверен, если это можно так назвать. Недавно достал сахар и колю щипцами, взял в руки большой кусок, с кулак, сразу мелькнуло: расколю щипцами — все будет хорошо, а если нет, то — нет. Расколол.
Почему-то все чаще вспоминается мой тост о предстоящем свидании со всеми вами, мои дорогие, близкие и в то же время недосягаемо далекие сейчас. И тогда в душе моей поселяется уверенность, что это сбудется, и становится спокойнее.
А кольцо все уже и уже, хотя и говорят, что армия Кулика где-то около Тихвина — Чудова идет на помощь Ленинграду. Но самолетов мало, превосходство в воздухе, особенно в окрестностях, на стороне немцев. Танков нет. Я, конечно, не говорю, что их вообще нет, но если есть десятки, а нужны сотни, тысячи, то это значит — нет. Странная война — не пойму. Какой-то слоеный пирог, как говорят, из немцев и наших. Фронта как определенной линии нет. Чем все кончится? Ах, как хотелось бы, чтобы свершилось чудо, и немцы были отброшены от Ленинграда! Ведь сдача его, потеря флота — тяжелый моральный удар для всех, от которого едва ли удастся оправиться. А дальше опять безрадостно: сводка сегодня сообщила о тяжелых боях за Брянск, а ведь это же опять грандиозный промышленный район. Сдача брянского гиганта — металлургического и других заводов, которые я объезжал, еще будучи студентом, какой же это громадный ущерб для обороноспособности нашей страны. Где же конец будет немецкому наступлению? А по радио все говорят, говорят, говорят…
19 IX, 10 ч. 30 м. вечера
Вот уже полтора часа тревога. Палили зенитки, где-то близко был взрыв, очевидно, опять есть ужасные следы этих взрывов. Сегодня вообще в этом смысле жаркий день. Тревоги начались с половины девятого, я на работу попал в 10 часов. И вот там снова тревоги, одна без заметных последствий, вторая — с большими последствиями. Два или три взрыва были настолько сильны, что задрожали полы в 1-м этаже, где я был как раз в это время. Упали бомбы на углу Невского и Рубинштейна, на площади Нахимсона, еще где-то поблизости. Потом в нашу поликлинику и на Демидовом пер. в школу, где теперь госпиталь. По вчерашнему — дополнительные сведения — на Садовой около Музея железнодорожников, на ул. Декабристов сзади дворца Юсуповых — в больницу, в этих двух местах до 40 человек убитых и раненых, на Исаакиевской пл., в гомеопатическую аптеку на канале Грибоедова и т. д. Всего не упомнишь и не перечтешь. Сегодня по Садовой после бомбежки стали ходить трамваи — № 2, 9 и 22, очевидно, по их маршруту сеть тоже повреждена, и ничего точно никто не знает, так, собираю все от очевидцев. На пл. Нахимсона напротив собора бомба попала в трамвай № 17, от которого и следа, говорят, не осталось. Но публика успела выйти, и только многие получили ранения стеклом. Видел два пожара — на Невском, угол Рубинштейна, и еще где-то поблизости. Это, очевидно, результат тех взрывов, что вызвали содрогание полов в институте.
Тревога кончилась, под эту музыку написал письма своим и Бобику: жив, здоров, спокоен. Последнее все же достаточно точно отвечает моему состоянию, только, конечно, нервы на подъеме, но надо привыкать. Впереди еще предстоит этих ощущений достаточно хлебнуть, и если не держать себя в руках, то будет хуже.
Идя со службы, встретил грузовик, весь наполненный свежесколоченными гробами — “есть убитые и раненые”, вот и последний показатель этой трафаретной фразы. Убитых, думаю, не одна и не две сотни за эти краткие дни.
Двенадцатый час, тревога длилась 1 ч. 50 мин. Что-то даст завтрашний день? Сегодняшний — прожит.
Оказывается, еще не прожит: через 10 мин. — снова тревога, и вот 12 ч. 20 мин. — отбой. Шура пришла взволнованная — тревога, хочет идти в бомбоубежище, а Борис кочевряжится. Строго сказал ему: иди, быстро оденься и проводи мать. Следом я, как сумел, успокоил Шуру. Милый она человек. Вчера просил ее купить мне килограмм сухого компота. Притащила полтора. Тоже пригодится, спасибо ей. Это пока без карточек.
Ну, теперь спать, день, надеюсь, кончился. Ошибки с сигналом тревоги, ошибки с отбоем. Днем сегодня дали сигнал в момент взрыва бомбы. Теперь я слышал гул самолетов, и только через 2–3 минуты дали сигнал. Что-то с сигнализацией, видно, неладно стало.
20.IX, 10 ч. 30 м. вечера
Как странно: сегодня тихо — ни самолетов, ни артиллерийского обстрела, которого я ожидал, так как день с утра был дождливый, затем густая и низкая облачность, так что самолетов ждать не приходилось, значит, восполнить надо обстрелом орудийным. Но его не было, возможно, что батарея подавлена. Но день еще не кончен, и поэтому воздерживаюсь ложиться спать. Да, вчерашняя бомбежка много дел натворила: на Петроградской стороне два пятиэтажных дома разрушены, раскапывали, а теперь экскаваторы разгребают щебень, мусор и пр. Улицы Стремянная и Кузнечная (со стороны Владимирской пл.) представляют собой руины, бомбой разрушено убежище при нашей поликлинике и т. д. Трамваи 2, 9 и 22-й больше не ходят по Садовой. Адмиралтейство повреждено; около моста Шмидта на Васильевском острове упали на мостовую две бомбы, но вреда, кроме воронок и стекол, нет. Жертв много, и пожаров порядочно. Еще разрушено здание около Смольного на Советском проспекте, кажется, там был госпиталь. Видел две команды с ломами, лопатами, идущие на раскопки.
В пивной под нами красноармеец за то, что ему не дали пива без очереди, швырнул гранату. Есть раненые, в том числе и он сам. Очевидно, был пьян, думаю, будет расстрелян. Вот внешность сегодняшнего дня, а город живет своей обычной жизнью: полны трамваи, улицы, бесконечные очереди и пр.
Обедаю в столовой и по протекции официанток беру пироги с чечевицей, а сегодня — с картофелем, по 4 штуки в дополнение к хлебу, в буфете, если есть, беру селедку с картошкой и морковкой и после “сытного” обеда в час дня в 4 часа хочу есть, съедаю эту селедку с кусочком черного хлеба. Вот и дотяну до вечернего кофе. А на завтра есть на утро тоже два пирога; хотя и воскресенье, но пойду в столовую обедать, а свои крупы, бобы, горох и прочую безжировую снедь приберегу на дальнейшее, так как не знаю, что будет впереди.
Получил наконец письмо от своих из Мелекесса, и Ванюша писал, что помнит и любит деда, его ручонкой, очевидно, ты, Женюша, водила. Рад, что все вы спокойно спите и не испытываете того, что приходится переживать здесь. Будем живы — хоть и не скоро, но увидимся. А сегодня жив и здоров, и слава Богу.
11 часов, лягу, почитаю и хотя бы засну спокойно. Завтра поеду с чисто технической целью посмотреть разрушения: какая сила и как она действует.
12 ч. 05 м. Спать не вышло, только лег, согрелся (в комнате холодно, 11 градусов по Реомюру), как в 11 ч. 15 м. тревога. Пришлось быстро одеться и прождать 45 мин. до отбоя. Ни стрельбы, ни взрывов не слышал. Но опять странно: за 10 мин. до тревоги я слышал отдаленный шум самолетов и все ждал сирены, успокоился, взял книгу, и вот тебе — тревога. Ну, теперь лягу, наверное, уже не потревожат.
Записи эти стали для меня потребностью и средством успокоения, но пишу — и не знаю для кого.
Продолжение следует