Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2003
Майя Эммануиловна Тульчинская окончила Ленинградский институт культуры и Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. По образованию режиссер. Несколько лет занималась рекламой, сейчас работает пресс-секретарем. Живет в Санкт-Петербурге. Впервые ее рассказы были опубликованы в “Неве” (2002, № 10).
Господь Бог
Он смотрел на нее спокойно и чуть снисходительно. А почему бы ему так не смотреть? Он только что дал ей шесть месяцев жизни. Просто взял и подал:
— Я даю вам шесть месяцев спокойной жизни. Это — большой срок. Больше я не гарантирую. Это не в моей власти. Но шесть месяцев вы можете жить совершенно спокойно. Это я вам обещаю.
— А что потом?
— Потом вы снова придете ко мне, и мы посмотрим.
— Что посмотрим?
— Как вы будете жить дальше.
— А как я буду жить через шесть месяцев?
— Это я вам скажу через шесть месяцев.
— А почему именно шесть месяцев?
— Потому что я даю вам эти шесть месяцев. Раз я говорю, значит, за шесть месяцев ничего не случится.
— А что может случиться через шесть месяцев?
— Если что-то случится, я вам скажу.
— Но ведь может и ничего не случиться?
— Вероятно.
— Вероятно? На сколько вероятно?
— Вы хотите, чтобы я дал вам соотношение в процентах?
— Нет, просто скажите, что через шесть месяцев со мной ничего не случится.
— Я говорю вам только то, что могу сказать. Поймите, на большее я не имею права. Одевайтесь. Следующий!
Он встал и прошел к умывальнику, чтобы помыть руки. Он не просто мыл руки, он плавно поворачивал то одну, то другую ладонь под струей воды, чтобы вода смыла напряжение, которое он испытывал во время работы.
Потом он взял полотенце и осторожно стал промакивать им ладони и пальцы, будто кожа на его руках такая тонкая, что он боится повредить ее.
Потом он аккуратно повесил полотенце на гвоздик, наклонился к зеркалу и пристально посмотрел в свои усталые глаза. Он действительно очень устал. Сегодня суббота — а он опять работает. А что делать, его основной прием расписан на несколько месяцев вперед, а люди звонят и звонят. Ведь они слышали, что его заключениям доверяют в самых знаменитых клиниках, но в знаменитые клиники трудно попасть, а к нему все-таки можно. Можно даже попасть на бесплатный прием, если у больного будет полис и направление от участкового врача. Это даже неплохо, что у него много бесплатных больных. Во-первых, он ими в поликлинике завистникам рот затыкает. Во-вторых, после первого бесплатного приема, когда он назначает повторное УЗИ, пациент приходит в регистратуру — а там говорят, что к Гранцеву номерков нет.
Конечно, некоторые, особо упрямые, занимают очередь с ночи, дежурят, записываются в какие-то списки, но это не его проблема. А кто посообразительней, те дожидаются конца приема, заходят и тихим голосом спрашивают:
— Вы велели к вам прийти в декабре, а номерков нет. Что мне делать, доктор?
Тогда он вздыхает, несильно, чуть заметно, и говорит:
— Если вы подождете, я смогу принять вас сегодня. Но, должен заранее извиниться, возможно, вам придется долго ждать. Я все-таки завотделением. У меня есть обязанности, бумаги, плановая работа, вы должны понимать.
И они понимают. Они не просто понимают, они понимают благодарно. Они терпеливы и покорны. Вот поэтому он любит свою, как он ее называет, “маленькую частную практику”. Даже не за те деньги, которые они несут ему, а за покорность и благодарность, с которой они это делают.
Они покупают у него надежду. Вот за что они платят. Ради этой надежды они готовы ждать под дверью кабинета часами. А иногда, если он очень устал, он велит им приехать в другой день — и они приезжают.
Вот сейчас в коридоре сидит стильная сорокалетняя баба. Бледная, губу закусила — терпит. Полчаса назад он велел ей выпить еще литр воды — мочевой пузырь действительно плохо просматривался. Конечно, теперь-то она готова, но пусть еще посидит, потерпит. Она, видите ли, от Владимира Ивановича, и ей было назначено на одиннадцать! Владимир Иванович — это главврач поликлиники. Плевать он хотел на Владимира Ивановича! Это Владимир Иванович гордится, что у него сам Гранцев работает, не говоря уж о том, что с его приходом отделение всегда план перевыполняет. А премии-то за это кто получает? Все здешние остолопы и старперы, а Владимир Иванович как главврач — больше всех. Ну, ладно, хрен с ним, с Владимиром Ивановичем. Но эта прифирмленная девка вошла в кабинет с таким лицом:
— Мне назначено на одиннадцать, а я жду уже полчаса. Я выпила воду, вы должны меня посмотреть. И вообще, почему это я должна ждать за свои же деньги?
Вот про деньги это она зря. Про деньги он говорить не любит. Он и цену никогда сам не назначает и не смотрит сразу, сколько дали. Неприлично это. У него зрительная память хорошая — он свои снимки и заключения лет за пять помнит, так неужели он потом не разберется, что скомканные полтинники сунула старушка с камнями в почках, пятисотку — мужик с грыжей, а три по сто — несчастная, для которой уже все поздно. Ей операцию давно надо было делать, и направление на руках, а она все тянет, бегает по врачам, консультируется. Дура.
У него жена такая же дура была. Он сам, сам, первым увидел у нее рак, засек, что называется, в самом начале. Так она ему не поверила. Она! Ему!
Он ей один раз сказал, что надо срочно оперироваться. Так она тоже начала туда-сюда, и по бабкам и по знахаркам, и по каким-то американским медицинским центрам. А он ей ни в чем не отказывал, сколько просила денег — столько и давал. А теперь его же мать с ним не разговаривает. Оказывается, он должен был настоять. Всех на ноги поднять. И хоть бы насильно, но на операцию жену отправить.
Смешные люди. Не для того у него этот “божественный” дар диагноста, как говорили еще в институте, чтобы он тратил свои силы и свое время на то, чтобы убеждать кого-то в своих диагнозах. Ему должны верить. Просто верить.
А вера-то дело добровольное. Не хочешь — не веришь. Лично он никого заставлять не собирается. У него вон их, верующих, полный коридор. И эта, крутая, которая от Владимира Ивановича, сидит, уже вся белая, удерживается, терпит, права больше не качает. А раз терпит — значит, верит.
Дом
— Карр! Карр! — орущая стая ворон сорвалась с козырька строящегося гигантского дома-башни и кругами понеслась к земле.
— Гадины! — крикнул воронам Сергей Петрович и погрозил кулаком. — Убирайтесь, паскуды!
Каркающая стая опустилась на землю. Вороны медленно прогуливались по притоптанным газонам, мочили ноги в грязноватых лужах и время от времени что-то поклевывали. Некоторые, совсем наглые, подскакивали поближе к Сергею Петровичу и искоса посматривали на него.
— Кыш! — махал руками Сергей Петрович, и вороны делали вид, что испугались, начинали распускать крылья, а потом просто спокойно отходили в сторону. Они уже давно привыкли друг к другу — вороны и Сергей Петрович. Сергей Петрович привык их ненавидеть, а вороны привыкли его не бояться. Вот к этому Сергей Петрович привыкнуть уже не мог.
Враги Сергея Петровича — дом и вороны — появились здесь года два назад. Сначала начал появляться дом, а когда его достроили до пятого этажа, на доме поселились вороны.
На самом деле Сергей Петрович возненавидел дом не сразу. Когда только пошли разговоры, что на берегу чахлой речушки, прямо у них под окнами, начнут строить новый высотный дом и по квартирам забегали взъерошенные активные старушки, под предводительством какого-то мелкого депутата собиравшие подписи против строительства, Сергей Петрович ничего подписывать не стал. Он всегда любил читать газеты, интересовался политикой, так что про нынешние времена знал и понимал все.
— Сейчас, как никогда раньше, все решают деньги и связи, — втолковывал он обеспокоенным соседям. — И если эти ребята сумели отхватить себе такой сладкий кусок — и метро рядом, и правительственная трасса, и лесопарк, и речушка эта, — так у них уж точно в избытке и того и другого. Зря бегаете, только нервы треплете. Все равно построят.
Конечно, он оказался прав.
Стройка не только началась, но и шла, в нарушение всех законов, круглые сутки. По ночам забивали сваи, звенел подъемный кран, с жутким лязгом открывались ворота, пропуская тяжело фырчащие пыльные грузовики с кирпичом, раствором, монолитными блоками и прочей строительной надобностью.
Соседи волком смотрели на Сергея Петровича, как будто именно из-за него им не удалось отстоять свой покой, привычную тишину и берег речушки, где все так любили прогуливаться по вечерам. Но Сергей Петрович и тогда не возненавидел дом, он понимал, что стройка все равно закончится, а соседи успокоятся. Кстати, и ночные работы прекратились к зиме, когда заложили первый этаж, так что лично Сергею Петровичу мешал только прожектор, который, вращаясь, освещал всю стройплощадку и иногда ночью бил светом прямо в его окно.
По профессии Сергей Петрович был инженер, правда, не строитель, но толк в технике знал и взял себе привычку на вечерней прогулке подходить к высоченному забору, до поры до времени скрывавшему дом, и через щель в воротах или другую дырку посматривать, что там да как. А дом рос не по дням, а по часам. И вот однажды, когда Сергей Петрович прогуливался вокруг да около, сзади него что-то мягко прошелестело, потом тихо чмокнула дверца и Сергея Петровича окликнули:
— Эй, мужик, любуешься?
Сергей Петрович оглянулся. Рядом с лоснящимся черным “мерседесом” стоял высокий толстяк и улыбался:
— Я вот тоже приехал полюбоваться. Раньше — терпел, но в агентстве сказали, что они за пятый этаж принялись, и я не выдержал. У меня на пятом квартира будет, во-он видишь — четыре окна слева и проем — это наш балкон будет, двенадцать метров. А еще два окна — с той стороны. Да, мужик, размахнулся я, пять комнат да кухня. Сто двадцать метров нового жилья. Помнишь, мужик, раньше так по телеку говорили: столько-то метров нового жилья возвели строители для жителей нашего города! Мой отец всегда им отвечал: “Где, интересно, эти жители? Что-то для нас никто ничего не возводит”. Мы тогда еще в однокомнатной хрущевке все жили. А теперь у моих предков здесь целая зала будет, двадцать пять метров. Как вся их квартира. Я-то с женой и дочкой давно сам по себе, а теперь решил — все. Пора съезжаться. Будем всей семьей, все как положено. Вот, жду теперь, хоть бы родители, тьфу-тьфу-тьфу, раньше времени не померли. Говорят, они еще полтора года строить будут, все же двадцать пять этажей, потом еще ремонт полгода где-то. Ну, у меня старики крепкие. Охота, понимаешь, жить по-человечески, пора уже. У нас с тобой уже такой возраст, что пора. Правда, мужик?
Сергей Петрович пошел к своему дому — как не слышал ничего. Он поднялся на пятый этаж своей хрущевки, вошел в свою однокомнатную квартиру, подошел к окну, взглянул на дом и понял, что ненавидит его.
А назавтра появились вороны.
То есть утром, когда Сергей Петрович привычно собирался на работу, их не было, а вечером, как раз после новостей на НТВ, Сергей Петрович услышал за окном странный шум, выглянул и — увидел их.
Огромная стая кружилась над стройкой.
Птицы по одной присаживались то на горку кирпича, сложенную на краю кладки для завтрашней работы, то на неподвижную стрелу крана, то на пустой оконный проем. Они осматривали дом, как будущие жильцы — внимательно и придирчиво. Потом, как по команде, стая начала рассаживаться по периметру строящегося этажа.
А дом рос и хорошел. Серые блоки одели нежно-розовым кирпичом, черные оконные проемы окантовали белоснежным металлопластиком с голубоватыми стеклами, нелепо торчавшие раньше из стен серые полукруглые площадки оказались будущими зимними садами, укрытыми за мерцающими объемными стеклоблоками.
Сергей Петрович, как и раньше, выходил на прогулку вокруг дома, но теперь его интересовала не стройка. Каждый вечер он шел и думал: почему даже вороны могут жить в этом доме, а он — не может?
Сергей Петрович внимательно наблюдал за воронами. Они были большими и наглыми. Они прогнали всех мелких воробьев в округе, потому что отбирали у них жалкие крошки рассыпанного бабульками хлебушка. Они были такими же большими и жирными, как этот, на “мерседесе”, который тоже будет жить в этом доме. Он будет, а Сергей Петрович — нет.
Как Сергей Петрович завидовал ему!
Сергей Петрович говорил себе, что этот мужик наверняка вор или мафиози. Сергей Петрович тоже бы стал вором или мафиози. Он только не знал, как.
День за днем Сергей Петрович пытался понять, что он упустил в этой жизни.
Ведь сначала все было так хорошо, так ладно. Он работал в престижном НИИ, к сорока годам стал начальником отдела. Он был трижды женат, все очень удачно, обошлось без детей.
Он нравился женщинам. Любил и умел хорошо одеваться и красиво ухаживать. Его зарплаты с премиями и прогрессивками хватало и на настоящие американские джинсы, и на замшевый пиджак, и на фирменный дипломат из настоящей кожи. Были у него и “жигули”, “копейка”, но в отличном состоянии. И это он, он, а не Ширвиндт с Державиным, первым начал носить настоящее английское клетчатое кепи с помпоном и шейный платок. Каждый раз после очередного развода он возвращался в маленькую материну хрущевку, где мать с радостью переселялась на кухню, втайне надеясь, что сын образумится и навсегда останется с ней. После третьего развода он и сам решил, что не создан для семейной жизни, тем более что мать отлично крахмалила его франтоватые рубашки, а поутру в прихожей его всегда ждали начищенные остроносые итальянские туфли. Мать вообще хорошо его понимала и, когда было нужно, безропотно отправлялась ночевать к какой-нибудь подруге.
Он и теперь ходит на работу в этих же туфлях, кепи и с аккуратно подклеенным дипломатом.
И мать, и “жигули” давно умерли, и ему их одинаково не хватало. Он научился жарить по утрам яичницу, варил суп из пакетов, порой покупал курицу-гриль — словом, приспособился. Женщины иногда бывали у него и даже желали остаться — все-таки своя квартира, но Сергей Петрович был строг, честен и принципиален. Нет, значит — нет. Все было нормально. Все было бы нормально, если бы не этот дом. И тогда Сергей Петрович решил его разрушить. Эта мысль овладела им настолько, что он заболел. Он перестал спать, даже со снотворным, почти не мог есть и допускал ошибки на работе. Чем хуже становилось Сергею Петровичу, тем больше он ненавидел дом. Они не могли существовать рядом, в одном городе, в одной стране, на одной планете.
Инженерный ум Сергея Петровича говорил ему, что он не сможет разрушить дом без средств, техники и людей. Но Сергей Петрович был неумолим.
Решение пришло неожиданно, простое, как все гениальное. Спасибо маме за никому не нужную английскую школу. Кажется, в пятом классе, в каком-то давно забытом тексте встретилась эта фраза: “The England will be ruind, when the ravens will be gone from the Tower” (“Англия погибнет, если исчезнут вороны с Тауэра”).
…Теперь жизнь Сергея Петровича полна и насыщенна. Взор его светел и ясен, поступь крепка.
Сергей Петрович убивает ворон.
Он разбрасывает для них соблазнительные куски куры-гриль, щедро посыпанные отныне не нужным ему самому снотворным.
Он расставляет силки, а потом сворачивает головы пойманных птиц своими руками.
Он сконструировал деревянный самострел с пульками из тонких гнутых гвоздей и уже сбил несколько тварей прямо из окна своей комнаты — ведь по ночам прожектор светит так ярко!
Соседям свое странное увлечение Сергей Петрович объяснил просто — слишком, мол, много вороны гадят и шумят.
Но про себя Сергей Петрович знает: когда он убьет последнюю ворону, дом рухнет. И все в жизни Сергея Петровича станет, как и было.
Секретики
Сначала нужно выкопать маленькую, но глубокую ямку. Нет, сначала нужно найти укромное местечко, чтобы никто не увидел, как ты копаешь свою ямку.
А как найти укромное местечко в крошечном дворике, стиснутом глазастыми домами? Да и где здесь можно выкопать ямку — кругом один асфальт. Вот и получается, что ямку можно выкопать только в чахлом палисаднике у самой дороги, а там всегда кто-нибудь сидит: или водку пьют, или целуются. Начнешь копать — тут же прогонят, чтоб не мешалась под ногами.
И все-таки, если повезет, можно выбрать такое время, чтобы рядом никого не было.
Тогда сначала надо выкопать ямку, потом устлать ее листьями лопуха. Конечно, красивей всего устилать ямку фольгой от шоколадки, но шоколад у них дома бывает очень редко. Ничего, лопух тоже годится, ведь главное, чем и как его украсить. Потом нужно насыпать ягоды рябины, а на них из рябиновых же листиков выложить звездочку, похожую на снежинку, или снежинку, похожую на звездочку. Между ее лучами можно уложить маленькие поздние ромашки, а в серединку каждой ромашки положить по рябиновой ягодке. Теперь можно все это осторожно накрыть осколком стекла, найденным на ближайшей помойке, и засыпать землей. Землю разровнять, чуть притоптать и укрыть первыми опавшими листьями. Все. Секретик готов.
Пока не выпал снег, можно осторожно расковырять отсыревшую землю, протереть стеклышко носовым платком — и тайком от всех полюбоваться своим маленьким секретиком. А потом снег выпадет — и секретик уже не найдешь.
Татьяне часто снилось, как она, совсем маленькая, закапывает ямку со своим секретиком. Татьяне очень любила этот сон и всегда просыпалась после него в хорошем настроении. Она привычно собиралась на работу, тормошила и кормила семью, выгуливала пса, а думала о том, что вот сегодня все изменится.
Она придет на работу, быстро просмотрит счета и документы, переговорит по телефону, разберется в самых срочных вопросах своих сотрудников, а потом они запрутся в ее кабинете вдвоем с бухгалтером и еще раз все пересчитают.
Они не будут торопиться, они все продумают и все учтут. И арендную плату, и расходы на содержание техники, и зарплату, и рекламные расходы. Они ничего не забудут, все распишут подробно и обстоятельно. А потом бухгалтер уйдет к себе и будет считать. Пусть считает долго-долго, хоть несколько дней, хоть неделю. Татьяна не будет беспокоить бухгалтера, она сама будет делать всю текущую работу. Только пусть все это наконец закончится. Потому что она так больше не может. Ей очень-очень страшно. Татьяна боялась налогового инспектора. Не какого-то конкретно, а налогового инспектора вообще, всех налоговых инспекторов вместе взятых и каждого по отдельности. Сначала ее страх быль маленьким и смешным. Она сама любила пошутить над своим страхом.
Но потом страх начал расти. Он будил ее по ночам, урчал днем в животе и закладывал уши по утрам. Он стал жить с ней, а потом стал жить вместо нее. Но ведь ее страх, и вправду, был смешон!
В ее маленькой фирме работало всего восемь человек. Клиентов у нее было не много, да и те не крупные. Госзаказов они не выполняли, так что бюджетных денег не имели. Словом, никакого особого интереса Татьянина контора просто по определению ни у каких проверяющих вызвать не могла. Все это ей многократно объясняла ее приятельница, директор серьезной аудиторской фирмы, поддерживающая по роду своей деятельности и формальные, и неформальные отношения со всеми бесчисленными контролирующими и проверяющими органами. Татьяна и сама все это вроде бы понимала, но понимала как-то отдельно. Ее ум не мог победить ее страх. Она понимала, что и доходы-то у нее смешные, но весь ужас получался оттого, что ради этих смешных доходов приходилось что-то крутить, юлить и придумывать разные схемы. Слово “обналичка” доводило Татьяну до полуобморочного состояния. В последнее время ей стало казаться, что за ней следят.
Татьяна начала записывать номера машин, стоявших во дворе ее офиса, и старалась запоминать лица людей, идущих рядом по улице. Все аргументы своих друзей и знакомых она слушала, но давно перестала воспринимать. Да, все так делают. Да, налоговая система такова, что с каждых ста рублей дохода нужно уплатить сто один рубль налогов. Все обналичивают деньги под фиктивные договора и накладные. Да, у них уже было несколько плановых проверок — все обошлось мелкими замечаниями по ведению документов. Да-да-да.
“Нет-нет-нет, — стучало в голове у Татьяны. — Все так делают, но меня арестуют. Меня посадят в тюрьму. Об этом напишут в газетах и узнают в школе у сына. Нет, в тюрьму я не пойду”.
Татьяна давно присмотрела в кухне крюк, на котором висит тяжелая немецкая люстра, и решила: “Если что — просто повешусь”.
Сразу ведь ее не арестуют. Сначала произведут выемку документов, потом возьмут подписку о невыезде.
Татьяна знает всю процедуру, она внимательно смотрит телевизор и регулярно читает уголовную хронику в деловой периодике. Страх так утомил Татьяну, что она даже хочет, чтобы все это наконец произошло.
Пусть придут и скажут, что она виновата. Тогда все кончится, и не надо будет больше бояться.
Не надо будет думать о новых заказах, о сроках договоров, о штрафных санкциях. Не надо будет унижаться и торговаться с заказчиками за каждый лишний рубль. Не надо будет объяснять сотрудникам, почему в этом квартале она не сможет выплатить им премию, и не надо будет искать новых сотрудников, потому что старые всегда уходят туда, где платят больше.
Татьяна бы давно все это бросила — но вы же понимаете. Сын — школьник, мать — пенсионерка, а муж все работает в своем НИИ, все что-то чертит, нужное и талантливое.
Татьяна не хочет думать о том, как они будут жить без нее. Она просто не хочет так больше жить.
И потому мечтает, что в один прекрасный день они с бухгалтером все подсчитают, подумают — и вдруг окажется, что врать больше не надо, и фиктивные договора больше не нужны, и в обналичивающую контору ехать не придется.
И тогда Татьяна выкопает где-нибудь в укромном месте ямку, сложит в нее все свои страхи, закопает ямку и ногами притопчет. А потом выпадет снег, а потом и секретик будет не найти.
Смерть
Старуха стояла с протянутой рукой справа от эскалатора, прислонившись спиной к черной мраморной колонне, вид у нее был отвратительный.
Отвратительным было все.
Старая, немощная, жалобно трясущаяся рука с давно нестриженными, грязными ногтями.
Съежившееся от времени лицо с гноящимися глазами, особенно отвратительными из-за очков с увеличивающими линзами.
Безобразные, рваные сапоги со сломанными молниями, перевязанные бельевыми веревочками.
И пальто. От него так воняло смесью пота, гнили и нафталина, что даже в часы пик напирающий поток людей как-то умудрялся обогнуть старуху, отодвинуться от нее подальше, обойти стороной, отстраниться — лишь бы не коснуться этого смрадного куска плоти.
Никто никогда не видел, чтобы кто-нибудь подал старухе.
Никто из пассажиров никогда не замечал, как она приходит и когда она исчезает.
Утром, когда они ехали на работу, она уже стояла, вечером, когда возвращались домой — она все еще была на месте.
Кажется, по выходным она не появлялась на станции, но твердо этого никто не знал, как и не знали, когда она первый раз появилась здесь.
Старуха тоже не знала этого.
Она не знала, кто она, что она здесь делает и зачем сюда приходит.
Она даже не знала, приходит она сама или ее приводит кто-то.
Иногда ей казалось, что где-то здесь, поблизости, ее дом, и она пришла на станцию встретить кого-то, чье имя и лицо она давно забыла. Тогда она старалась всмотреться в лица проходящих людей, но лица она давно не различала.
Однажды рядом с собой она увидела чью-то протянутую руку, а назавтра поняла, что это была ее рука, и тогда старуха удивилась, почему ее рука такая странная, морщинистая и коричневая. Старуха помнила, что у нее совсем другие руки: белые, нежные, с ухоженными ногтями. Но потом она забыла, что значит слово “ухоженные”, сначала забыла само слово, а потом забыла и про свои руки.
Однажды старухе показалось, что кто-то поднял ее с постели, запихнул в машину, привез на станцию и поставил у колонны с протянутой рукой.
Потом старуха подумала, что это было вовсе не с ней, а с другой старухой, о которой ей кто-то рассказывал, но она не могла вспомнить — кто. Может быть, она слышала это по радио или видела по телевизору. Но старуха не помнила, есть ли у нее радио или телевизор, и даже не помнила, может ли она слышать радио или смотреть телевизор.
Старуха так давно и так сильно устала, что даже перестала чувствовать свою усталость.
Ноги совсем не держали ее, но она как-то стояла у колонны и иногда сама удивлялась этому.
Однажды старуха захотела есть, но забыла, где и кто ее кормит.
Тогда она решила, что надо пойти в магазин, но она не знала, где здесь магазин и куда нести продукты, чтобы приготовить из них еду. Зато она вдруг вспомнила, как выглядит еда.
Еда была красивая и глянцевая, она лежала в красивой посуде, которая стояла на роскошной белой скатерти.
Сначала старуха решила, что это она постелила красивую белую скатерть и накрыла стол к приходу гостей, потом она решила, что еда нарисована на картинке в большой толстой книге, которую она листала, готовясь к какому-то торжеству. А может быть, эта еда была нарисована на картине, которая висела на стене, но старуха не могла вспомнить, где эта стена.
Зато старуха вспомнила, что она очень старая, и решила умереть. Она знала, что для того, чтобы умереть, нужно лечь в гроб, закрыть глаза и сложить руки на груди.
Но старуха не знала, где взять гроб, и не могла сложить руки, потому что помнила, что должна стоять с протянутой рукой.
Тогда она решила просто закрыть глаза. Больные веки плохо слушались, и ей никак не удавалось сомкнуть их так плотно, чтобы свет совсем перестал проникать в глубь зрачка. Наконец веки сомкнулись, но ей мешал гулкий, тряский шум, который стоял вокруг.
Только сейчас старуха поняла, зачем ей нужен был гроб. Ведь у гроба была бы тяжелая крышка. И когда бы крышку опустили, там, внутри гроба, стало бы совсем тихо.
Наконец шум в ушах стих, а может быть, просто станция опустела.
Но старуха не знала этого.
Мир вокруг нее тоже опустел и исчез.
Старухе стало хорошо и спокойно внутри себя.
Она услышала, как что-то тихо булькнуло в животе, почувствовала медленный, нерешительный ток крови по венам и глухое, нечастое постукивание сердца.
Просящая рука наконец начала медленно опускаться и совсем перестала дрожать.
Старуха чувствовала, как тело ее становится прохладным и легким. Ей больше не нужны были силы, которых давно уже не было. Ей ничего больше не было нужно, кроме этого покоя.
И тут какой-то пьяный, споткнувшись, налетел на старуху, и, грязно выругавшись, заорал:
— А, чтоб ты сдохла!
И старуха от толчка очнулась, веки ее машинально открылись, в уши заполз назойливый шум, и старуха подняла руку, то ли зовя прошедшую мимо смерть, то ли просто прося милостыню.
Георг и Георгий
Жена Георгия, Катя, очень любила певца Георга Отса.
Она сказала об этом в первый же день их знакомства, когда Георгий подсел к ней на пляже у Петропавловки и представился:
— Георгий. Отдыхаете?
— Работаю, — пошутила Катя. — Я, вообще-то, на улице не знакомлюсь, но у вас очень красивое имя, почти как у моего любимого певца.
— Георгия Гараняна? — решил показать свою музыкальность Георгий.
— Нет, что вы, Георга Отса! Можно, я буду называть вас Георгом?
Розовая, влажная Катя так понравилась Георгию, что он бы и на Кузю какого-нибудь согласился. Так у них и повелось:
— Это Георг, — представляла Катя Георгия своим знакомым. — Почти как Отс.
— Поете? — интересовались знакомые.
— Танцую, — вежливо отвечал Георгий и, улыбаясь, добавлял:
— Шутка юмора.
К тому времени, как они поженились, Георгий под руководством Кати уже пять раз посмотрел фильм “Принцесса цирка” в кино и по телевизору и вполне привык откликаться на имя Георг. Ничего такого плохого он в увлечении Кати не видел. Пусть уж лучше увлекается каким-то далеким и непонятным Отсом, чем кем-нибудь из сослуживцев, к примеру. Тем более что Катя по этому самому Отсу не то чтобы уж как-то с ума сходила, а просто, когда смотрела свой любимый фильм, мечтательно говорила Георгию:
— Вот как бы я хотела жить!
Поэтому он искренне не понимал материного неудовольствия, когда она, в день знакомства с Катей, вызвала его на кухню и громким, злонамеренным шепотом спросила:
— А как это она тебя называет? Без году неделя знакомы, а ей уже и имя твое не нравится!
— Мам, ну почему “и имя”? Во-первых, только имя, а во-вторых, и не “не нравится”, а это просто в честь Георга Отса. Певец такой. Ты вот меня Жориком называешь. Мне, допустим, Жориком быть и не очень нравится, но я же ничего…
— Так! — закончила разговор Ольга Петровна. — Мать тебе уже не нравится. Молчи! Я тебе ни слова больше не скажу. Скажу только, что Жориком я тебя от любви называла, это имя человеческое, русское. А что за имя Георг? Еще она тебя мистером игреком назовет, или как его там в кино звали? Так он хоть принц или граф. Попомнишь ты еще мои слова, а поздно будет. И на меня можешь не рассчитывать — я с вашими детьми нянчиться не буду.
Материны слова ничем Георгия особо не напугали, разве что он с огорчением понял, что жизни им с Катей в родительской квартире не будет.
Катя имела комнату на Петроградской стороне в коммуналке без горячей воды и с двадцатью двумя другими жильцами, но твердо решила, что после свадьбы они с Георгием начнут копить на кооператив, потому что приличным людям в таких условиях жить неприлично.
Катя, вообще, очень хорошо знала, что прилично, а что — нет.
Прилично было иметь шелковый халат и выходить в нем к завтраку. Прилично было регулярно читать хороший журнал, например, “Здоровье”. Отдыхать всей семьей на берегу моря в хорошем санатории или в крайнем случае в пансионате, и чтобы обязательно вечером прогуливаться по набережной, держа мужа под руку.
Конечно, прилично было иметь машину, но не всякую. “Запорожец”, даже новой модели, это было, конечно, неприлично.
Неприлично было громко смеяться, есть курицу руками и вытирать жирные губы ладонью, как любил делать Георгий. Неприлично оказалось пить молоко прямо из пакета, курить “Беломор”, приводить в дом приятелей из гаража, где работал Георгий, и пить с ними пиво вечером в пятницу у ближайшего ларька.
Конечно, Георгий не сразу узнал от Кати, что все это неприлично.
Сначала неприличным оказалось играть шумную свадьбу и неприлично целоваться под пьяные крики “горько” всякой малознакомой родни.
— Пойми меня правильно, Георг! Твоя мама меня все равно не любит, а моих в город звать просто неприлично.
Поэтому они скромно расписались в районном загсе, взяв в свидетели какую-то разводившуюся пару. Георгий подарил жене пластинку Георга Отса и шелковый халат, а она ему — белую полотняную кепку, похожую, по ее мнению, на капитанскую фуражку Георга Отса в любимом фильме.
Сам-то Георгий с радостью купил бы Катюше сережки или какое-нибудь колечко, но невеста решила, что надо сразу начинать откладывать деньги на приличную жизнь, а Георгий и спорить не стал, кому же не захочется жить прилично?
Он вставал в шесть утра, чтобы приготовить завтрак, и любовался женой, розовой и влажной со сна, в красивом шелковом халате.
Ему нравилось в ней все: как она мило говорит, растягивая гласные: “Георг, милый!”, как аккуратно улыбается, чтобы не было ранних морщин, как пьет чай, крошечными глоточками, держа чашку в ухоженной руке и чуть отставив согнутый мизинчик.
Сразу после свадьбы Катюша уволилась из районной библиотеки, где работала по распределению, потому что замужней женщине, конечно, неприлично работать, а нужно, чтобы муж прилично зарабатывал.
Георгий, классный механик, и раньше зарабатывал неплохо, а теперь начал больше халтурить, обзавелся постоянной клиентурой, мотался по городу до поздней ночи, часто прихватывая и выходные.
Катюша всегда ждала мужа в красивом шелковом халате, заставляла его в коридоре раздеваться до трусов и сразу идти в ванную мыть руки, потому как грязному в дом входить неприлично. Георгий сначала стеснялся соседей, а потом как-то привык, поскольку, действительно, грязному в дом входить неприлично, как с этим поспоришь?
Приятелей он как-то незаметно растерял от такой жизни, но и не сильно огорчался этому: на приятелей у него времени все равно не оставалось. Деньги он все, до копейки, отдавал жене, и она каждый раз что-то долго рассчитывала на бумажке, решая, сколько оставить на расходы, а сколько положить на книжку.
Первые годы они действительно выбирались на отдых, то к морю, то в санаторий — как повезет с путевкой, и Георгий с удовольствием прогуливался вечером под руку с нарядной женой. Но потом Катя решила, что неприлично тратить такие деньги на отпуск, и больше в отпуск они не ездили.
Георгий очень хотел дочку, розовую и влажную, как Катя, но Катя объяснила ему, что у приличных родителей ребенок не может расти в коммуналке, и Георгию опять нечего было возразить.
Иногда Георгию казалось, что что-то в их с Катей жизни неправильно, не так, но каждый раз, когда он смотрел на эту жизнь по частям, Катя оказывалась права, а что было в целом не так, Георгий никак не мог понять, может быть, потому, что сильно уставал на работе.
Лет за пять они собрали сумму, которой бы хватило на однокомнатный кооператив, но Катя сказала, что неприлично жить в одной комнате с ребенком, и лучше сразу собирать на трехкомнатную квартиру, потому что если вдруг они решат иметь двоих, родятся мальчик и девочка, подрастут, и будет неприлично, если дети будут жить в одной комнате.
— Георг, милый! — говорила она, растягивая гласные. — Нельзя иметь полмечты, это не только неприлично, но и нелепо!
Сама Катя точно знала, как выглядит ее мечта. Она все давно придумала за годы ожидания. Она могла описать цвет обоев, занавесок и мебели в каждой из трех комнат их будущей квартиры. Она мысленно развесила в ней люстры и бра, поставила торшер и устроила уютный уголок у телевизора.
Она остеклила лоджию и развела на ней цветы, купила на кухню красивую посуду и застелила стол веселенькой клеенкой. Она родила детей, старшего, Сереженьку, и младшую, Галочку, отдала их заниматься музыкой и вечером вела их через просторный двор домой под завистливый шепот соседей:
— Ах, какая приличная семья!
И сам Георгий в ее мечтах уже был не просто Георг, а кто-то совсем другой, с бархатным голосом, прекрасными манерами и очень приличными друзьями, с которыми можно будет ездить на пикники, пить холодное шампанское и танцевать под звуки старинного вальса… Когда в 1991 году все скопленные Катей деньги пропали, у нее случился инсульт, и она умерла в больнице, не приходя в сознание.
Георгий первый раз в жизни напился до неприличия и с пьяных глаз повесился в одних трусах ночью в коридоре, оставив непонятную милиции записку, что в его смерти виноват Георг Отс.