Окончание
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2003
Автолюбители
Однажды мне посчастливилось встретиться с Окуджавой: он к нам заезжал в “Аврору”. Между прочим, он рассказал, что его стали узнавать на улицах лишь после документального фильма “Мой современник”, в котором показали его, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Беллу Ахмадулину.
Через несколько дней после премьеры этого фильма на ЦТ Окуджава ехал на своей машине по Москве — и запутался в дорожных знаках препинания. Несколько раз проезжал мимо одного и того же постового милиционера. Потом, очевидно, совсем уже потерял контроль над своими действиями, подъехал к нему и спросил, как можно выехать с этой площади.
Постовой заглянул в кабину, опознал Булата Шалвовича и сказал:
— Вам — как угодно!
То же самое, только наоборот, произошло с Евгением Евтушенко. Евтушенко, будучи еще молодым поэтом, нарушил правила дорожного движения. Инспектор ГАИ остановил его машину. Молодой поэт говорит:
— Я Евтушенко!
— Еще и врешь! — сказал инспектор. — Майора Евтушенко я лично знаю.
Похожий случай был со знаменитым скрипачом Коганом. Его машину тоже остановил инспектор ГАИ. Но Коган понимал, что инспектор ГАИ не обязан знать знаменитых скрипачей, и молча протянул ему свои права. Инспектор их изучает и выговаривает ему:
— Как же так, товарищ Коган? Уж вам-то грех нарушать права. Вы же — Коган!
Коган думает: “Наверно, антисемит”. А инспектор продолжает:
— Такую фамилию позорите!
Коган тогда думает: “Да нет, он узнал меня, лауреата многочисленных премий!” — и спрашивает:
— Так вы меня знаете?
— Нет, — ответил инспектор. — Просто моя фамилия — тоже Коган.
* * *
Когда слышишь или читаешь примерно следующее: “Александр Королев, 30 лет, публиковался в журналах „Октябрь”, „Смена”, „Работница”, „Горизонты техники”, „Катера и яхты”, „Химия в школе”, „Бурда моден”, автор четырнадцати поэтических книг, лауреат премии газеты „Новгородская правда”…” — хочется добавить: “кандидат в мастера спорта, провел 47 боев, из них 46 выиграл”. И продолжить дальше: “В красном углу — Степан Чудилло, литературный критик, 85 лет, публиковался в газете „Метростроевец”…”
* * *
Был у нас в гостях Натан Эйдельман, московский историк, пушкинист. Сидели несколько человек в кабинете главного редактора за выпивкой и слушали истории из биографии Пушкина, которая тесно переплеталась с автобиографией Эйдельмана.
Натан Яковлевич говорил хорошо поставленным литературным языком. Видно, эти истории он рассказывал уже много раз.
Но больше всего меня поразила жена Эйдельмана: она просто смотрела ему в рот и живо реагировала на каждое его слово, будто слышала все это впервые.
Когда Натан Яковлевич читал эпиграммы Пушкина, она смеялась, а когда рассказывал о любовных похождениях поэта, стыдливо опускала глаза.
Уверен: если бы Эйдельман сообщил нам, что Пушкина убили на дуэли, жена Эйдельмана упала бы в обморок.
* * *
Завотделом прозы “Авроры” Александр Анейчик рассказал мне, как он учился в университете с неким Грищенко. Учился этот Грищенко так плохо, что декан ему однажды пригрозил отчислением. На другой день в коридоре филфака появилась надпись: “Декан — пидорас!”
По ошибкам и почерку без труда вычислили Грищенко. Лет через двадцать Анейчик встретил своего товарища и спросил:
— Теперь-то знаешь, как пишется “педераст”?
— Да, — ответил тот, — знаю: “голубой”.
* * *
Была встреча авторов нашего журнала с курсантами военного училища связи. Радиотехника на сцене училища связи оказалась такая, что без микрофона было слышно лучше. Да военным микрофон и не нужен. Потому они об этом и не позаботились.
Валерий Попов нудным голосом прочел свой иронический рассказ. Александр Житинский рассказал о творческой судьбе Бори Гребенщикова. Дудин, Кушнер и Левитан прочли по два-три стихотворения о погоде.
Каждого выступавшего провожали жидкими хлопками. О том, что выступавший кончил, догадывались по его уходу. Но после выступления одной молодой поэтессы, не скажу ее имя, зал взорвался бурными аплодисментами!
Поэтесса подумала, что это награда за ее стихи. Вернулась к микрофону. Прочла еще несколько стихотворений. И маленькую поэму. Потом показала на горло:
— Всё! У меня простуда.
Ей крикнули:
— Читать не обязательно!
Вывод: красивая женщина может спасти литературный вечер.
* * *
У поэта Сергея Давыдова была в Комарове дача от Литфонда. Иногда он заходил в гости на дачу к прозаику Юрию Рытхэу, у которого был телефон. Как-то Рытхэу решил побаловать Давыдова чайком. Достал чашки, стал заваривать чай. А Давыдов, чтобы сделать Рытхэу приятное, рассказал ему анекдот про чукчу. Рытхэу задумался.
Потом убрал чашку от Давыдова. И говорит:
— Знаешь, кто придумывает анекдоты про чукчей? Евреи.
Когда Давыдов поведал мне эту историю, я сказал:
— Значит, Рытхэу не еврей?
— Нет, — ответил Давыдов. — Чукотских евреев не бывает. И не будет. Там же холодно!
* * *
Завотделом поэзии у нас был Леонид Левинский. Интересно, что сам он стихов не писал. Вообще по складу ума больше годился для работы в отделе юмора. Вот пример.
Одна пишущая дама принесла для “Авроры” свои стихи. Заставила Левинского прочесть тут же, не отходя от стола. Он стал читать, а она приговаривает:
— В этих стихах я раскрываю потаенные уголки моего сердца! В этих стихах скрыта тайна моей души!
— Все будет нормально! — говорит ей Левинский. — Кроме меня, об этой тайне никто не узнает!
Другой пример. Другая графоманствующая дама принесла в отдел поэзии венок сонетов. Левинский ознакомился с этим венком и говорит:
— Это не стихи.
Она сказала:
— Тогда, может, их в прозу?
* * *
В редакции “Авроры” была плановая пьянка. По случаю какого-то важного юбилея. Журналу исполнилось лет 17–18.
Так получилось, что я оказался трезвей Евгения Кутузова. Мне тогда дали редакционное задание:
— Проводишь Кутузова!
Я ответил:
— Но только до памятника Суворову.
Кутузов обиделся. Правда, на другой день. Когда ему об этом рассказали.
* * *
Приходит в “Аврору” поэтесса Надежда Полякова.
— А где, — говорит, — у вас Вадим Павлович?
— Не знаем, — говорят ей. — А кто это?
— Ваш главный редактор — Шевелев!
— Так он же — Эдуард Алексеевич.
— Странно, — сказала Полякова. — А я его несколько лет называла Вадим Павлович, и он меня ни разу не поправил.
* * *
Был у нас в журнале редсовет. Главный редактор говорит:
— Мало материалов к революционным праздникам!
Тут слово берет Никита Толстой, профессор, сын великого русского писателя:
— Предлагаю новый праздник.
— Какой? — спрашивают его.
Толстой говорит:
— День гомосексуалиста.
— А когда отмечать?
— Задним числом.
* * *
Знания и интересы Никиты Толстого были необъятны, как он сам. Ему не надо было готовиться к выступлениям. Когда он усаживался перед телекамерой, то задавал лишь один вопрос: “О чем будем говорить?” Хотя мог задать и дополнительный вопрос: “На каком языке?” Никита Алексеевич говорил мне, что сложно ему было только переключаться: с английского на французский, с французского на немецкий…
Когда я разговаривал с Никитой Алексеевичем, то всегда спотыкался об Алексея Николаевича. Трудно быть сыном знаменитости.
Лева Левинсон, помню, выразительно обижался, если его называли сыном того самого режиссера. Лева сам хотел быть режиссером.
Доктор физико-математических наук, Толстой был счастлив, что не стал писателем. Постоянно сравнивали бы с отцом.
Впрочем, почти все Толстые получаются писателями. Это закон природы.
Все Толстые — родственники. Это целая страна — Толстовия.
Да и у любого человека родственников больше, чем ему кажется.
В беседах с Никитой Толстым я всегда ощущал связь времен и народов.
Когда-то у Толстых был дом в Царском Селе.
Один писатель заметил: “Если бы мне платили, как Алексею Толстому, я бы писал, как Лев”.
Дом не конфисковали и после революции. Как-то приехал к ним человек и спросил:
— Могу ли я видеть Алексея Толстого?
Домработница ответила:
— Их сиятельство уехали в ЦК компартии!
При невероятной энергичности Никита Алексеевич оставался вальяжным.
Ленивые, как правило, добры и изобретательны. Сказал об этом Толстому. Он со мной согласился медленным кивком головы:
— Ленивые всё делают быстро. Чтобы поскорей отделаться от работы. И делают качественно. Чтобы потом не переделывать.
Любой разговор с Толстым превращался в интервью.
— В чем смысл жизни?
— Жить так, чтобы этот вопрос не возникал.
Никита Алексеевич в отличие, скажем, от Льва Николаевича имел чувство юмора. При каждой нашей встрече мы обязательно рассказывали друг другу анекдоты. Толстой заразительно смеялся. Как над чужими шутками, так и над своими.
Из песни слова не выкинешь, из анекдота — мата.
Никита Алексеевич рассказывал анекдоты без сусальной редактуры: как было на самом деле.
— Мат должно употреблять, — говорил он. — Но когда это нужно. Например — стукнул молотком по пальцу. Мат — часть речи. Верней, часть русской речи. Если бы Иисус Христос был не иудеем, а русским, то вряд ли бы создал свое учение, потому что в процессе всех испытаний, которые на него обрушивались, только бы матерился!
Это так: когда падают, одни матерятся, а другие становятся философами.
От мата перешли к религии.
— Никита Алексеевич, вы верующий?
— Нет.
— Значит, атеист?
— Тоже нет. Атеизм — бесплодная позиция. В загробную жизнь не верю, поэтому стараюсь жить праведно. А верующий грешит, думает: перед смертью покаюсь. Единственная форма бессмертия человека — его дела, ученики и дети.
В другой раз спрашиваю:
— Никита Алексеевич, почему так мало пьете?
— Папенька на два поколения вперед выпили.
— Напишите об этом книгу, — говорю я. — Можно назвать — “Хождение под мухой”.
Смеется животом многоступенчатым.
Никита Алексеевич Толстой не был писателем. Он был говорителем. Гением беседы.
* * *
На одной из встреч с журналом “Аврора” ко мне подошла дама, похожая на цаплю, и спросила, может ли она принести в редакцию свои рассказы. Я сказал:
— Приходите, только у меня сейчас нет своего кабинета.
Она сказала:
— Я могу прийти к вам на дом. Я сказал:
— Хорошо, приходите ко мне домой завтра.
Она спросила:
— А рассказы брать?
* * *
Ю. Рытхэу — это большая литератундра.
* * *
Книга — это все об одном, а газета — ничего обо всем.
* * *
Лучше, когда автор приносит в редакцию рукопись на тонкой бумаге: и места меньше занимает, и бумажка мягче.
* * *
В коридоре меня остановил завотделом прозы Анейчик:
— Там тебя хочет какой-то автор.
— А Марина меня не хочет? — спросил я.
Марина — это наша бухгалтерша: как говорят в редакции, главный бюстгальтер.
— Между прочим, он не один, — сказал Анейчик.
— А с кем? — спросил я.
— С бутылкой виски.
— У меня от виски ломит виски, — сказал я.
— Таланты надо беречь! — Анейчик поднял вверх большой указательный палец.
— А кто вам сказал, что этот автор талант?
— Автор и сказал.
— Если автор талантлив, ему незачем таскать за собой виски.
— Он начинающий, — сказал Анейчик. — Думает, в редакциях все пьют.
Начинающему автору было лет 60. Он появился в моем кабинете к концу дня и прямо с порога сказал:
— Я от Анейчика.
— А почему не от себя? — спросил я.
— Всё по протекции, кроме эрекции, — сказал автор.
— И давно вы знаете Анейчика? — спросил я.
Автор взглянул на часы.
— Уже порядочно.
— А где виски?
— Я могу сбегать еще, — сказал автор.
— Да ладно, — сказал я. — Давайте, что там у вас.
— Стихи, — сказал он. — Сделано крепко. Комар носа не подточит.
— Вы уверены?
— Это слова Анейчика.
— Вот пусть он и печатает.
— Да он бы с радостью, но у него проза.
Я взял рукопись. Стихи действительно были талантливы. Причем — все. И это настораживало. Слишком уж законченные стихи для начинающего поэта. Кроме того, один стишок мне показался знакомым:
Девки мерили обновы.
Солнце село за бугор.
Бык при помощи коровы
Заглянул в соседний двор.
— Сами писали? — спросил я.
— Писал сам, — сказал автор. — Машинки-то нет.
— Это же плагиат!
— Кто?!
— Плагиат — это когда чужие вещи называют своими именами.
— А жить как? — сказал автор. — С одной пенсии коньки отбросишь!
— Хорошо, — сказал я. — Будем считать вас собирателем. Вот уже много лет Григорий Иваныч собирает частушки.
На прощание я сказал начинающему пенсионеру еще что-то теплое. Кажется, что поэзия — не лучший способ зарабатывать деньги.
Прошло несколько месяцев. Ответственный секретарь Потемкин ушел в отпуск. Как у нас хохмили — в декретный. Исполняющим обязанности ответсека стал Анейчик. В первый же день он позвонил мне из своего кабинета, который находился рядом с моим, и поинтересовался, сколько выписывать Мешкову.
— Кому? — спросил я.
— Ну, тут у тебя в последнем номере напечатано: частушки собрал какой-то Г. Мешков. Так сколько ему гонорара писать?
— А сколько стоит бутылка виски? — спросил я.
— Ну, полтинник, наверно, — сказал Анейчик. — Я один раз только и пил.
— Вот столько и выпишите.
* * *
Журнал “Аврора”, как известно, назывался так по имени легендарного крейсера. В начала 90-х, когда по стране покатились волны переименований, я предложил переименовать и наш журнал: в ту же “Аврору”, но уже по имени богини утренней звезды.
* * *
В начале 80-х “Аврора” высадила десант в Таллине.
Если бы я сказал, что выступать в Таллине одно удовольствие, то сказал бы неправду. Не одно удовольствие, а много. И не только выступать, но и ездить в командировки, в гости, заниматься отдыхом, знакомиться с магазинами. Эстония для России была форточкой в Европу. Советский Таллин был Парижем для бедных.
С момента, когда ваша нога касалась эстонской земли, для вас начиналась непрерывная цепочка маленьких удовольствий, которые следовали одно за другим, не отклоняясь ни на микрон от плана, который был тщательно выверен в тихих креслах какого-нибудь общества книголюбов.
Сначала такси, хотя от вокзала пешком минут пять (на такси чуть дольше). Затем гостиница, которую обслуживает один работник (в ней всего шесть номеров). Потом ресторан, мощностью в два с половиной столика (на каждом — букетик фиалок в наперсточной вазе). После этого выступление в роскошном зале на 20 человек (аплодисменты — поровну всем выступавшим, которых было столько же, сколько и зрителей). Вечером сауна с деревенским пивом. А на ночь кофе с ликером “Вана Таллин”, который русские пьют стаканами и закусывают солеными огурцами.
Я все это описываю для того, чтобы самому почувствовать настроение, с каким вышли из таллинского кафе в сказочную ночь два участника литературного десанта: поэт Александр Кушнер и завотделом прозы нашего журнала, он же, по совместительству, волейболист-теоретик, Алексей Самойлов.
С ночного неба падали снежные звездочки. Кушнер сказал Самойлову:
— Если бы я был трезвым, то из этого летящего снега сейчас сами собой стали бы лепиться стихи.
— Уже слеплены, — сказал Самойлов и начал читать:
Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!
— Замечательно! — воскликнул Кушнер. — А кто это? Что-то очень знакомое.
— Это Кушнер, — объяснил Самойлов. — Наш питерский поэт.
Некоторое время они шли молча по тихим таллинским улочкам (чуть не написал: Риги).
Наконец Кушнер произнес:
— Почитай мне еще что-нибудь из этого поэта…
Эпиграфом к этой заметке я поставил бы строчку из другого стихотворения Кушнера: “Я сам не помню, что бубню”.
Да боюсь, он обидится.