Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2003
Татьяна Георгиевна Алферова автор трех поэтических книг, член Союза писателей Санкт-Петербурга. В “Неве” публикуется с 1998 года. Живет в Санкт-Петербурге.
Бавкида
Я выходила замуж по страстной любви. По страшной любви. Еще не осознавая толком, что это такое, формулировала просто и точно: “Я не могу без тебя жить”. Истинная правда. Любое событие воспринималось в свете того, как потом перескажу его тебе. Если в столовой на работе подавали вкусные голубцы, я еле боролась с желанием завернуть хоть один в салфетку и отнести домой — тебе. Ты помнишь, готовила я поначалу неважно. Все, что ты говорил, казалось значительным и талантливым, даже если ты открывал рот, чтобы заметить, что суп я опять пересолила. Это “опять” представлялось мне пронзительно-трогательным. О тех наших ночах лучше не вспоминать, до сих пор — а прожила я немало — со мной не случалось ничего прекраснее.
Наша общая будущая жизнь, как синоним просто жизни, представлялась бесконечной, дни летели, как монетки в фонтан, но вечер, проведенный без тебя, неожиданно возрастал до той же бесконечности и потому становился с жизнью сопоставим. А медовый месяц никак не мог закончиться, растянувшись года на два. Я так любила тебя, что даже отсутствие детей не привносило несчастья. То, что любить мы будем вечно, не обсуждалось — и так понятно.
Но жизнь не бесконечна. Она всего лишь длинна. Через два с половиной года я заметила, что ты некрасиво ешь, не любишь убирать за собой и так же неопрятен в речи. Медовый месяц кончился.
Я, разумеется, продолжала любить тебя. Но все твои устные рассказы знала наизусть и раздражалась, очередной раз выслушивая о ваших похождениях с приятелями во время практики на четвертом курсе института. Денег на кооперативную квартиру нам не хватало, а житье с твоими родителями становилось все более в тягость. Все чаще я пророчила, на манер Кассандры, что такая жизнь убьет меня, а если не меня, то нашу любовь — точно. Когда же собственная квартира все-таки появилась, стало еще хуже. Денег не хватало катастрофически, ты, устав от моих претензий, все позже возвращался с работы, и пахло от тебя вином. Когда я приходила с работы в пустой дом, раздражение вызывали даже твои тапочки, встречающие меня в прихожей стоптанными задниками. Я перестала регулярно готовить и запустила хозяйство. Вечерами я сидела, тупо уставясь в поверхность кухонного стола, а неглаженое белье кучей лежало рядом на табурете, и ждала, когда щелкнет замок под твоим ключом. Тогда оцепенение проходило, чтобы перерасти в склоку. Какими банальными истинами потчевал ты меня вместо ужина! Неужели их я принимала за откровения в самом начале нашей жизни? А твоя отвратительная привычка лежать на диване перед телевизором, все равно что показывающим, хоть “Сельский час”, по выходным? И ты еще позволял себе ворчать, что я перестала печь пироги и стала слишком раздражительной. Но ты же сам, сам сделал меня такой. Хотя наша жизнь со стороны выглядела счастливой и устроенной. Ты не пил всерьез, не изменял мне — по крайней мере, я ничего об этом не знала, ведь тут, как известно, гарантий не может дать и страховой полис. Подумаешь, лежал на диване и перестал выглядеть значительным и умным, возможно, лишь на мой взгляд. Подумаешь, мало помогал по хозяйству, другие мужья вообще ничего не делали. Подумаешь, не умел и не хотел зарабатывать, подумаешь, мы настолько привыкли друг к другу физически, что наши ночи перестали быть чудесными, у некоторых и поначалу ничего не складывается. Или нет? Или здесь надо остановиться?
Неужели любовь кончилась? Потому что мы сделали друг друга вот такими. То есть перестали быть теми, прежними, каких любили друг в друге. Ведь я наверняка тоже потеряла в твоем восприятии, и у тебя появились ко мне претензии, но о главном мы оба помалкивали пока.
Странная мысль по поводу того, кто кого и каким делает, посетила меня однажды во время очередного бесцельного сидения перед кухонным столом. Мысль о том, насколько традиция в принципе несправедлива к женщине. Допустим, речь о формировании человека другим человеком. А по сути, о супружестве. Когда дело касается мужчины, мифология преподносит нам историю о Пигмалионе: создание мужчиной прекрасной жены из мертвого камня. А заговорив о женщине, изобретает Цирцею — женщину, превращающую живых мужей в свиней. Можно при желании и тут сделать лестный для себя вывод: дескать, в каждом мужчине скрывается свинья, а любая жена прекрасна, как может быть прекрасен и необработанный мрамор. Но дело в направлении усилий: что (или кто?) получилось у Пигмалиона в итоге, то есть у мужчины, и что — у Цирцеи. Ну, и что после подобной запрограммированности вы от нас хотите?
В тот день, когда все это пришло мне в голову, я закатила тебе полновесную сцену с битьем чашек, вплоть до заявления, что лучше бы мне от тебя уйти. Ты, видимо, выпив слегка больше нормы и забыв, что говоришь всего лишь с женой, неожиданно заявил, что раз я плачу и предъявляю претензии, стало быть, никуда не уйду. Когда женщина уходит по-настоящему, она не плачет, ей все равно. Это опять показалось мне умно и значительно, но где-то глубоко заметалась мыслишка: уйти тебе назло, для того, чтоб тебя опровергнуть. В итоге мы впервые бурно помирились и в первый раз за несколько лет пошли утром на работу невыспавшимися, с чудесной истомой в ослабевших телах, прошедшей, впрочем, к обеду. Чуть позже истерики стали нормой, а бурные примирения приняли характер затухающих колебаний, как и многое другое до этого. На фоне разнообразных скандалов у тебя случился микроинфаркт, но ведь и на работе в тот момент были неприятности, неизвестно, что расстраивало тебя сильнее.
Может показаться, что я законченная истеричная стерва, но я же не говорю здесь о том, как ты научился изводить меня, ты сам хорошо это знаешь. Технология оттачивалась годами, одни твои “случайные” замечания чего стоят. Война шла не на жизнь, а на смерть, и не было в нашем окружении пары несовместимей. У меня сердце разрывалось от того, как ты несчастен со мной, но я ненавидела почти так же сильно, как любила. Потому что все это время, изобретая новые способы досадить тебе, загнать тебя, я продолжала любить. Нет, не так, как прежде, — гораздо острее. Но уже ничего не могла с собой и с тобой поделать. Мы заговорили о разводе. Он представлялся единственным выходом из кошмара супружества. Ты переехал к родителям. Я пыталась заводить романы. Но любви не получалось, а физическая сторона отношений понемногу перестала меня интересовать. По поводу нового брака я убедилась — больше из опыта моих подруг, — что поговорка, будто второй раз все бывает точно так же, но чуть-чуть хуже, совершенно справедлива. Время шло, твои родители умерли, и ты пришел с предложением съехаться и обменять две наши квартиры на одну. Я подумала и согласилась. Мы оба очень старались, я все-таки больше, и неловкость в отношениях исчезла через несколько месяцев.
Теперь я с удовольствием готовлю, по нескольку раз подогреваю ужин, ожидая тебя с работы. Надо признать, что задерживаешься ты редко. Все знакомые считают, что я образцовая хозяйка и мы идеальная пара. Так оно и есть, хотя мы нежны и ласковы друг с другом бескорыстно — возраст все-таки. Вечера без тебя уже не представляются бесконечными, как и сама жизнь. Но я по-прежнему не выношу таких вечеров. Сейчас ты по-настоящему счастлив со мной. Счастлив, спокоен и уверен. А все потому, что за то время, пока мы жили врозь, я успела разлюбить тебя. И теперь нам не мешает ничто. Если я чего-то и хочу еще от жизни, то только того, чтобы мы умерли с тобой в один день.
Цирцея
В один прекрасный день, наблюдая за тем, как ты бреешься перед маленьким зеркалом в коридоре, она произносит совершенно будничным тоном: “Я тебя люблю”. Ты застываешь с намыленной щекой, потому что целовать ее в таком виде — смешно, идти в ванную мыться, не закончив процесс, — еще смешнее, и ты, постояв минуту, продолжаешь начатое. Бритва легко скользит, оставляя за собой безупречно гладкую поверхность кожи, и ты ухитряешься не порезаться, против ожидания. Она с восхищением слушает твои несколько однообразные истории об издательстве, в котором ты работаешь, и рано или поздно ты приводишь ее туда, к себе на работу. Подруга и коллега Наташка посмеивается, но расшибается в лепешку, дабы представить тебя ведущим специалистом в вашей фирме, причем специалистом безразмерно талантливым.
Через пару месяцев она переезжает к тебе вместе со своим восхищением. Ты как раз сдаешь крупный заказ, денег хватит не только на кольцо для нее, но и на новую мебель. Вы увлеченно ходите по магазинам, по-новому обустраиваете квартиру. Она бесконечно что-то моет, чистит, варит, шьет. Еще через месяц твоя квартира не пахнет холостяцким жильем даже на уровне пепельниц, отмытых до приглушенного блеска. По воскресеньям ты бреешься дважды: утром и вечером, только по воскресеньям, в другие дни она работает в магазине-салоне художественного стекла. Ты глупеешь от дней, перенасыщенных счастьем, и бежишь домой с работы как на пожар.
Наступает время затишья в работе. На тебе висят обложки двух журналов, но заказчики не могут расплатиться. Наташка заболевает, и тебе приходится вместо нее заниматься макетированием газеты, разумеется, бесплатно. Она не Наташка, а Она, мужественно терпит до сентября, но в сентябре выясняется, что надо срочно покупать демисезонное пальто, — она же не может ходить без пальто? Порядок цен повергает тебя в изумление, ты осторожно консультируешься с Наташкой, и та, хмыкая, отвечает, что при желании можно найти еще дороже. Подобная реакция обижает тебя так страшно, что берешься за любые заказы: в конце концов, мужик ты или что. Времени для нее начинает не хватать, и неожиданно замечаешь, что ей гораздо интереснее пойти в театр или кафе с подругами из магазина, чем с тобой. Твои истории ее тоже больше не занимают. Советы, к которым она раньше прислушивалась, или так тебе казалось, теперь опровергаются по формуле: “А Марина Анатольевна говорит…” Марина Анатольевна — завотделом того самого стекла, что автоматически дает ей право на безупречный вкус и практическую сметку. По воскресеньям ты не бреешься вовсе, за неделю устаешь так, как прежде за месяц. Когда по дому начинают курсировать осторожные намеки, что неплохо было бы съездить летом на юг с девочками, ведь надо же вам и отдыхать друг от друга, ты плюешь на заказы со стороны и снова начинаешь нестись домой с работы. Но она приходит позже тебя, выражает недовольство по поводу отсутствия ужина, демонстративно идет в супермаркет за полуфабрикатами. Наконец наступает время, когда походы в супермаркет вам уже не по карману. И тут она с ожесточенной радостью, как что-то очень и очень долгожданное, принимается Нести Свой Крест. Она опять готовит — яичницу, поджимает губки и изо всех сил молчит о том, какая ты бездарность. Она так громко об этом молчит, что слышит даже Наташка, там, на работе.
Как на грех, Марина Анатольевна едет отдыхать в Испанию. Ты забываешь бриться перед работой. Теперь она молчит о том, что ты вообще не мужчина. Ты все чаще заходишь в рюмочную после работы, и, действительно, твои “мужские” желания понемногу атрофируются, угасая по мере отрастания щетины. Маленького зеркала в коридоре давно нет, в ванной висит шикарный комплект из нескольких зеркал, так что видно себя сразу со всех сторон, но это еще хуже, перемены заметней.
Один раз ты выпиваешь на работе с Наташкой и не то чтобы жалуешься ей на жизнь, так, слегка скулишь. Наташка сама бежит за следующей бутылкой, и черт его знает как, но прямо в издательстве, на рабочем столе, можно сказать, ты изменяешь своим принципам, то есть Ей. Назавтра тебе стыдно смотреть Наташке в глаза, но к обеду проходит, как и легкое отвращение после вчерашнего, как и желание рассказать обо всем происшедшем Ей. Наташка выглядит гораздо привлекательней, чем обычно, и кофточка у нее беленькая, и волосы вымыты, против обыкновения. И, главное, Наташка-то знает, чего ты стоишь на самом деле, ей не надо доказывать, что ты специалист, каких поискать. Естественно, вечером все повторяется, на сей раз без нелепой брезгливости, а с удовольствием и радостью, вполне осознанно.
Ты снова начинаешь бриться перед работой и удивляешься, как это раньше не замечал, что Наташка довольно симпатичная женщина, а фигурка у нее — просто класс. Проявляются давно забытые заказчики-должники, и ты, уже для Наташки, покупаешь чудесную розу на длинном стебле и бусы из яшмы. На работе посмеиваются над вашим романом, но тем не менее главный редактор вдруг предлагает тебе ключи от своего кабинета: мало ли, придется вечером задержаться, если работа срочная. А в кабинете шикарный диван, холодильник и до черта всякой мебели. Ты доходишь до того, что начинаешь ежедневно отпаривать свои брюки.
И как-то раз поздно вечером, обсуждая с Наташкой на ходу макет нового фармацевтического издания, вы обнаруживаете у проходной Ее, бледную, решительную, с больными сумасшедшими глазами. Она пытается вцепиться Наташке в волосы, больше того, достает из сетки обрезок водогазопроводной трубы, сантиметров на тридцать пять, но благополучно роняет на метлахскую плитку, устилающую дорожку к зданию. Тебе внезапно открывается, что ты идиот, предатель и много еще кто. Открывается, до чего можно довести женщину подобным обращением. И какова может быть сила любви женщины, если толкает ее на столь чудовищные поступки. И что Наташка-то все равно все поймет, то есть потому что не совсем женщина, а Она — нет, не поймет никогда. И вы вместе с ней идете домой, оставив обрезок трубы у проходной, а куда идет Наташка — это Наташкино дело. Ты берешь несколько дней за свой счет, вы проводите чудесную неделю, и все возвращается, и ты абсолютно, неприлично счастлив. А она опять слушает тебя восторженно и самозабвенно, и никакой Марины Анатольевны нет и в помине.
Через неделю ты выходишь на работу, и Наташка больше не подыскивает тебе “левых” заказчиков, хотя держится все так же приветливо. Разве что кофе вы больше вместе не пьете в угловой булочной. И опять затишье в работе, как будто ты не знал, что это рано или поздно наступит. И опять безденежье, супермаркет и яичница в знакомой последовательности. Все дальше в прошлое откатываются ее восхищенные взоры, нежные руки и “прости меня, если можешь”. И уж не Марина Анатольевна, а некто совсем другой служит для нее эталоном; а в доме откуда ни возьмись появляются розы на длинных стеблях в специальных новых вазах для одного цветка, когда-то она говорила тебе, сколько может стоить вот такая узенькая фитюлька. Но вопросов ты не задаешь, потому что уже совсем неинтересно. А если день твой начинается не с бутылки пива, так только из-за того, что главный редактор давно предупредил, что ему все равно, что пьют и чем не закусывают сотрудники после работы, но с утра чтоб… если хоть раз увидит! Тебя давно знают и встречают как родного в местной “разливухе” и неизвестно почему кличут “журналистом”, хотя ты много раз пытался им объяснить, что занимаешься совсем другим делом.
А вчера, собравшись все-таки побриться, ты обнаружил — странное дело! — что щетина не срезается бритвой. Испробовал все оставшиеся станки — тщетно, лезвие скользит поверху, иногда застревает, но без всякого результата. Как была трехдневная щетина, так и осталась. Удивительно, что она и не растет — ведь брился ты последний раз, дай Бог памяти! — а когда же это было?
Орландина
Володя, относящийся к породе доморощенных Прокрустов, уже три месяца бился над Жанной, пытаясь отыскать в ней какие-либо отклонения от Идеальной Женщины. Как известно, самая большая беда обычных женщин — их окружение. Но Жанна — сирота, во-первых. Во-вторых, окружение мужского рода отсутствовало вовсе, а подруг насчитывалось немного, да и те сами к Жанне не ходили, более того, ни разу не звонили по телефону при Володе. Его не интересовало, так ли повелось изначально, или он оказался причиною телефонного безмолвия, главное, что его это устраивало. Первая проблема решалась просто. Но существовало множество других. Володя знал и помнил по своим прежним подругам, как много опасностей таит в себе такая милая и славная, на первый взгляд беззащитная женщина.
— Расскажи мне о своих прошлых увлечениях, — спрашивал он в минуты откровенности и сладко замирал в ожидании того, что Жанна, подобно Марине, начнет живописать недостатки предыдущих кавалеров. Женщины ведь делают это не только в угоду сегодняшнему своему герою, но и для того, чтобы убедить себя, что наконец-то они не ошиблись на этот раз, уж теперь-то все пойдет как надо, тем более своим рассказом они предостерегут от возможных ошибок. Если сегодняшний герой вознамерится совершить их.
Но Жанна, подумав, возвещала, что увлечений почти что и не было; и не успевал Володя возликовать от очевидной лжи, сознавалась, что да, случилось у нее два романа, и люди были очень достойные, замечательные люди были, даже странно, что не сложилось.
— Но, миленький, я, наверное, предчувствовала, что встречу тебя.
— А что твоя подруга Лена? — не отступал Володя. — Кстати, она дивно хороша собой, и странно, что одна до сих пор.
Но и на такую прямую провокацию Жанна отвечала просто и по существу, что Лена действительно хороша внешне, но еще лучше как подруга, как хозяйка, в конце концов, и вообще. Пробиться с этой стороны не удавалось.
Он “забывал” прийти на свидание, наблюдая из надежного укрытия, как Жанна терпеливо ждала его по сорок минут. На следующий день он надеялся, что, как в случае со Светой, утро начнется с возмущенного телефонного звонка, но Жанна звонила под вечер, и первой ее фразой было: “Я тебе не помешала?” Приходил пьяный, когда они договаривались провести вместе ночь, а Жанна кротко стягивала с него ботинки, поила чаем и укладывала спать, тихо ложась рядом. Таскал ее с собой на выставки сантехнического оборудования, в пивную и на футбол — ни слова упрека, ни малейшего проявления неудовольствия или скуки.
“Вот это да, — как сказал бы друг Юра, — так не бывает!” К Юре, кстати, тоже ее водил, в расчете, как тогда с Олей, на неумеренное кокетство, бесцельное желание понравиться еще одному представителю противоположного пола. Впрочем, с Олей не совсем так, та любила людей по мере необходимости. Стоило ей вступить в малейшую зависимость от человека, допустим, ей показалось, что необходимо получить одобрение друга собственного поклонника, — и Оля начинала любить объект, от которого “зависела”, совершенно бескорыстно, со страшной силой.
Жанна оказалась ровно приветливой со всеми.
Стоит ли говорить, что в ее квартире царил бессменный порядок, не стерильный, как у Нины, а домашний уютный порядок. И пироги она пекла каждую субботу. И никогда не спрашивала: “Когда же мы снова увидимся?”, а ждала, что Володя сам предложит. Отчаявшись дойти до сути, Володя перестал избегать маршрутов, пролегающих мимо загсов и Дворцов бракосочетаний. Но и здесь ничего не вышло. Не то что слез и истерик, как у пылкой Ксюши: “Когда же мы, наконец…” Нет, как Володя ни старался, не смог уловить даже легкой мечтательной задумчивости в прелестных золотистых Жанниных глазах при виде счастливых пар, загружающихся в машины, увенчанные цветами и лентами. А детские площадки и молодых мамаш с аляповатыми колясками Жанна не замечала вовсе, какие там намеки на радости деторождения и прочее.
Перед тем как начать непростые раздумья о дальнейшем существовании с Жанной, о перспективах и жизненном пространстве, частенько тесноватом и для одного, Володя решился на крайнюю меру. Он решил показать Жанну Чугунковым. Жена Чугункова максимально соответствовала Володиным представлениям об Идеальной Женщине, если отбросить в сторону ее неумеренную страсть к домашним цветам, столь ненавистным сердцу любого мужчины. А уж Вадик Чугунков шел по разряду величайших знатоков всех видов женского рода человечества и слыл изрядным психологом, хотя работал обычным гинекологом в женской консультации. Готовить Жанну к визиту Володя начал за неделю. Долго и нудно распространялся о том, какая замечательная пара Чугунковы, как важно для него, Володи, их мнение по любому поводу, как проницателен Вадик и прозорлива Чугункова-жена. Жанна кивала, улыбалась и совершенно не собиралась спрашивать: “А что мне надеть?” Наконец они отправились, и Володя даже не опоздал к назначенному часу.
Жанна помогала накрывать на стол и мыть посуду после горячего, мило поддерживала беседу с Чугунковой женой об условиях содержания узумбарских фиалок, хотя Володя не видел у нее дома ни одной, сдержанно смеялась Вадиковым шуткам несколько сомнительного свойства и спокойно ждала их, всех троих, во время перекуров, учащающихся по мере продолжения банкета. Жена Чугункова в конце концов не выдержала — женщина все-таки.
— Мальчики, вы ведете себя неоправданно невежливо. Идите курить вдвоем на лестницу, а мы с Жанной покурим на кухне. Верней, я покурю, а Жанна так посидит, если она не против.
— Да, разумеется, — сказала Жанна и ухитрилась при этом улыбнуться всем одновременно.
На лестничной площадке Володя уже не сдерживался.
— Ну, как она тебе? — начал он, забывая поднести зажигалку к сигарете в ожидании ответа.
— Очень любопытный экземпляр. Очень, — важно ответствовал Чугунков, поднося к обвисшей сигарете приятеля зажигалку с эмблемой внеочередного съезда медиков. Приняв ответ за суровую похвалу, Володя открыл было рот, чтобы живописать Жаннины достоинства, но Чугунков продолжил:
— А что, она вообще никогда не говорит слово “нет”?
Володя, не забыв, однако, закрыть рот, чего никогда не сделала бы женщина в такой ситуации, честно задумался.
— Нет, — он покатал слово на языке, глядя, как бесцельно осыпается столбик пепла с зажатой между пальцами сигареты, — нет, не знаю.
— Ты, батенька, не заметил самого главного достоинства! — и Чугунков повернулся к двери, давая понять, что главное сказано и не резон двум серьезным мужам пускаться в обсуждения пусть даже и совершенной женщины.
— Стой! — встрепенулся возвращающийся к жизни Володя, и в голосе его зазвенела надежда, как оса в банке с малиновым вареньем. — А ты полагаешь, что это достоинство?
Чугунков нарочито тупо посмотрел на него:
— Ладно, потом поговорим, жених!
Что-то надломилось в Володе, что-то между десятым и одиннадцатым позвонками. Видимо, метафизический Прокруст внутри разбивал свое ложе, посчитав миссию выполненной.
— Стой! — повторил Володя обоим, Чугункову и Прокрусту, но действительность надвинулась, обретя очертания Чугунковой жены в проеме отворяющейся двери, и пропела:
— Мальчики, идите пить кофе, мы с Жанной скучаем.
Володя ожидал услышать Жаннин протест: “Нет, нет, пусть покурят” — и услышал ожидаемое, но не совсем:
— Да ладно, пусть покурят.
Всю следующую неделю они встречались с Жанной ежедневно, на выходные вовсе не разлучались. И надо ли говорить, сколько вопросов, предполагающих отрицательный ответ, изобрел Володя. Уже к четвергу он вполне мог бы издать монографию по употреблению синонимического ряда отрицательных частиц в современном разговорном языке. Нельзя сказать, что Жанна держалась крепко, казалось, она не догадывается о существовании данного слова, слова “нет”. Вроде бы чего проще — взять и спросить напрямую: “А почему, дорогая, ты избегаешь обычного отрицательного ответа?” — ну, раз уж так мучает. Но Володя не мог. Недохрустнувший Прокруст накачивал слегка ослабевшие без работы мускулы.
До визита к Чугунковым Володя наивно полагал, что при благоприятном исходе можно действительно прекратить поднадоевшие за столько-то времени поиски подруги и изъянов в ней, расслабиться и зажить добротным бюргерским образом. И надо же было Вадиму ляпнуть такое, такую провокацию устроить.
В воскресенье утром, проснувшись на Жанниных простынях, отдающих лавандой, втягивая заострившимся от пережитых мучений носом уже привычные запахи свежезаваренного кофе и пирогов, Володя чуть не капитулировал. Спустил на пол ноги, прямо в заботливо подставленные тапочки — как она ухитряется точно определить, на сколько сантиметров от края коврика их поставить? — взял приготовленный теплый махровый халат — наверное, утюгом прогладила, иначе с чего бы халату быть таким теплым, когда успела? — и хотел крикнуть Жанне, что проснулся и можно подавать кофе, когда взгляд его упал на журнальный столик с лежащей на нем книгой. Эврика! Выход найден.
До обеда Володя был так ласков и нежен с Жанной, что удивлял сам себя. Но Жанна не удивлялась. Радовалась, да, прямо светилась от счастья, еще легче ступала по натертому паркету и что-то напевала еле слышно. Обед они готовили вместе, Володя настоял. Приготовление борща прерывалось дважды, причем второй раз они не успели дойти до спальни, терпения не хватило. Так что борщ готовился часа четыре. С котлетами дело пошло веселее, котлеты у Жанны были приготовлены заранее. После обеда, разомлевшие и усталые от еды и любви, они устроились на диване. Володя положил голову на колени любимой и попросил слабым голосом:
— Рыбка моя, ты не можешь выполнить одну мою прихоть?
— Ну конечно, милый, любую. А что конкретно я должна сделать? — немедля отозвалась Жанна сладчайшим тоном.
— Я прежде не говорил тебе, что очень люблю Лермонтова. Мне хотелось бы послушать, как ты читаешь его вслух. Кажется, я видел у тебя в книжном шкафу четырехтомник.
Только потому, что плотно прижимался щекой к Жанниным коленям, Володя почувствовал, как она напряглась.
— А что тебе почитать? Что откроется? — ее тон уже не казался таким сладким, скорей слегка испуганным. Неужели догадалась? Поняла, что он задумал?
— Почитай мое самое любимое “Нет, я не Байрон, я другой…” — Володя специально не смотрел на подругу, тем самым как бы давая понять, что его просьба — обычный милый каприз влюбленного, не более. Да и ее реакция легче читалась на ощупь щекой, а не бесперспективно пристальным взглядом.
— Давай я тебе лучше почитаю мое любимое, — предложила Жанна — на этот раз ее колени ходили ходуном.
— Ну, голубка, ты же обещала исполнить мою прихоть. Так-то ты меня слушаешься? А что потом будет? — Володя дал понять, что начинает сердиться. Сейчас она сломается, иначе быть не может.
— Милый, очень тебя прошу, это стихотворение навевает на меня такую тоску, что боюсь испортить тебе все впечатление, — проявила неожиданную настойчивость Жанна.
А Володя чуял добычу и свернуть не мог. Однако Жаннина изворотливость затягивала разговор вот уж на час, и Володя увязал в ее уговорах, как в трясине, нежданно возникшей на лесной тропе, на пути преследования. Безнадежность постепенно овладевала им, словно уходящим в зеленую жижу по пояс, выше, еще выше. Но в последнем рывке он глотнул воздуха и нащупал твердую почву:
— Прости, шутка перестала быть шуткой. Вопрос принципиальный. Или ты читаешь мне стихотворение, и мы с завтрашнего же дня будем жить вместе, хочешь — поженимся, хочешь — так, тебе решать. Или не читаешь, но тогда я немедленно ухожу. Навсегда.
По Жанниному лицу давно текли слезы, потоки слез, но Володя ничего не желал замечать. Она сдалась:
— Хорошо, если ты настаиваешь. Но позволь мне читать, повернувшись к тебе спиной, я не могу лицом. Честное слово, — добавила дрожащими губами, изгибая их дужкой. Володе на миг стало совестно, но отступать поздно, первый начал.
— Хорошо, — милостиво согласился он, — какая разница. Главное, ты уважила мою волю.
И тотчас сообразил, что отвернуться-то она отвернется, но там, на стене, висит зеркало, так что при желании он сможет наблюдать за ней незаметно. Странно, что такая обычно проницательная женщина забыла о собственном зеркале над диваном.
Жанна взяла книгу, давно открытую Володей на избранном стихотворении, начинающемся словом “Нет”, судорожно вздохнула, отвернулась, споткнулась на первом звуке, сглотнула, справилась с собой, произнесла наконец роковое слово, при этом голос ее чудным образом изменился, и продолжила чтение уже обычным голосом, постепенно успокаиваясь и почти повернувшись к своему мучителю. Но Володя успел увидеть за какую-то долю секунды в зеркале то, что она безуспешно пыталась скрыть. Забыть увиденное — невозможно, изменился не только голос Жанны, мгновенно преобразилось и ее лицо. Оно странно вытянулось, потом съежилось, прелестный ротик обернулся ощерившейся треугольной пастью с мелкими иглами зубов, дивные миндалевидные глаза обратились в злобные бусинки, под мягкими волнистыми прядями обнаружились острые серые уши, жесткие усы полезли с обеих сторон аккуратного только что носика, нежные щеки покрылись короткой рыжеватой шерстью — морду крысы увидел Володя вместо лица своей возлюбленной, морду крысы, выговаривающую слово “Нет”, и вот уже Жаннины милые черты снова отразились в зеркале, не хранящем воспоминаний.
Чтение прервалось на середине. Оба поняли, что все произошло, объяснений не требуется. Жанна встала и прошла в кухню греметь чайником. Володя продолжал сидеть на диване, раздавленный чудовищным открытием — реализованной метафорой, воплощением женских слабостей и пороков в конкретном зверином облике, проявляющемся на миг, на то самое мгновение, когда Идеальная Женщина вынуждена говорить недопустимое слово.
Сфинкс
Не могу сказать, что я понимаю женщин хуже, чем остальные, нет. Так же как остальные мужчины, я не понимаю их вовсе. Мое отличие от прочего сильного пола в том, что я никогда не боялся признать сей факт. Более того, в самом нежном возрасте я прекратил бессмысленные попытки разобраться в алогичном явлении, называемом (в совокупности со всеми вытекающими) женщиной. Возможно, повторяю, всего лишь возможно, что поэтому я до сих пор не женат. Мои друзья преуспели больше — или меньше — на данном поприще: дети, тещи, разводы, наконец. Я не суетился. И когда в меру симпатичная девушка с двумя большими чемоданами остановила меня (без всякого повода с моей стороны) прямо посреди родной улицы в час, когда нормальные люди торопятся на службу, я ни сном ни духом, как говорится, не предполагал, во что это выльется. Вылилось в ту самую емкость под названием брак: послезавтра я женюсь. Не подумайте, будто я жалею о том, что подставил руки под чемоданы и теперь, уже совсем скоро, мне предстоит испить из общего котла полной чашей.
Я не оставил привычки не понимать женщин и не сделал исключения для любимой. Признаться, даже не понял, как до этого дошло, до брака то есть. Но что значит маленькое частное непонимание по сравнению со всеобъемлющим. Так, при вынесении приговора мелкий срок поглощается большим.
Я мало что знаю о своей… невесте. Язык спотыкается на слове, словно узел из сухожилий, неведомым образом прокравшийся в мягчайшую вырезку, вносит сбой в ровный ход мясорубки. Не подумайте, с вас станется, что моя любовь отличается скрытностью, нет, такого не бывает. Любая женщина первым делом выплескивает на свою свежеобретенную “половину” то, чего ей, половине, не хватало до этого (по представлению женщины). А именно: воспоминания детства, подробное описание подруг и — ну совершенно незначительных — предыдущих воздыхателей, кудель родственных связей, книжки, прочитанные на момент наступления половой зрелости, способы приготовления маски для лица из пищевых продуктов, купленных вами для совместного завтрака, и так далее, до конца страницы. Моя любовь изложила перечень после первой же близости, и наивно было бы надеяться, что говорливости женщины можно нанести ущерб таким примитивным способом, как секс. Начиная перечень именами коров, принадлежавших ее бабушке после войны, и кончая вариантами будущего трудоустройства и получения лимитной прописки, дабы не отягощать меня, — конечно, она не думает, что я что-нибудь подумаю, будто бы она выходит за меня просто так, как обычно думают при браке с иногородними, но мы выше этого, а твои родственники, как ты думаешь? — она прерывалась только затем, чтобы зажать шпильки во рту во время Большого Утреннего Туалета и изредка вечером в душе.
Так что скудное знание своей невесты — моя собственная, добровольно принятая проблема, но я рассуждал на эту тему в самом начале. Впрочем, знание тут ни при чем, и отвлекаться от сюжета не стоит.
Примерно на пятый день нашего знакомства мне пришла в голову апокрифическая мысль, что, может, эта женщина не лучше других, вернее, не отличается от других, но, собственно, почему бы мне не попробовать самому быть, как другие мужчины. Не в смысле, что я ждал от брака роз и чернослива, но стало казаться, что моя милая дурочка не слишком испортит суконную обивку письменного стола, в отличие от ныне покинувшей меня ангорской кошки. А если начистоту, у нее оказались такие трогательные детские бровки домиком, что я забывал сердиться, когда находил в помойном ведре привычные домашние брюки с аккуратно выпоротой молнией.
Итак, послезавтра моя жизнь частично изменится. Хотя допускаю неточность: она изменилась месяц назад, поскольку в общежитии, куда направлялась, моя любовь не прожила ни часа. Как вручила мне свои чемоданы на улице: помочь донести до остановки, общежитие-то через дом от моего, так и не расставалась со мной. Везде хвостиком, и в магазин, и ко мне на работу, благо там можно появляться раз в неделю. Но сегодня я сурово заявил:
— Все, рыбка моя, хочу использовать свой последний вольный денек на двести процентов. Никаких общих планов на завтра, уйду с утра и допоздна, занимай себя сама, привыкай к семейным тяготам, чтобы достойно дополнять хор замужних подруг.
Вздрогнули обиженные бровки-домики, но я зажал сердце в мозолистый мужской кулак и вышел вон.
На следующий день, стоило мне выйти из дому недрогнувшим шагом, как случай взялся за меня по-крупному. Беда не приходит одна, сперва я, как в старом анекдоте, потерял зажигалку. А потом встретил Виталика. Мы не виделись пару лет и, вынужден сказать, не сокрушались о том чересчур надрывно. Мимоходом доносились слухи, что у него нелады с женой, месяц назад мне такое положение вещей в браке казалось абсолютно закономерным, сейчас я колебался в оценке, но Виталику обрадовался. Он выглядел черным и хрупким, как гвоздь под молотком, и я решил не посвящать его в особенности своей новейшей биографии.
— А не выпить ли нам по пиву для начала! — приступил я к размениванию последнего вольного денечка.
Друг согласился с трагической готовностью идущего на заклание агнца-переростка.
— Но ко мне нельзя, — испуганно вспомнил он на ходу, — я жену убрал.
Я не задал ни одного бестактного вопроса, то есть убил ли он ее просто или замуровал в туалете. Я увлек его в нежно любимую мною прежде пивную, которая, как оказалось, за месяц не сдвинулась с места пересечения центральных переулков нашего микрорайона. Но напрасно я пытался поднять боевой дух рассказами о спортивной, политической и музыкальной жизнях города и области, даже краткий обзор последних достижений в отрасли пивоварения ничего не дал. Виталик заливал в себя “Балтику” № 4, как лимонад “Колокольчик”, все скрупулезней трезвея, и — ох! — предъявил прикуп:
— Вова, я должен рассказать тебе о Нельке.
Я вздрогнул, ибо не люблю сокращения имен, раздражает меня такая манера, но, что поделаешь, друзей в беде приходится терпеть, глядишь, они нас завтра и в радости вынесут — на себе, как из боя.
— Нелька, — после некоторого усилия спросил я, ведь он столь навязчиво молил о бестактности, — та самая жена, которую ты убрал?
— Я подал на развод, сразу после этого поменял замки, поставил железную дверь и переехал к маме.
— Ну, ты даешь? А что бы попроще, почеловечней, со скандалом, швыряньем-набиваньем чемоданов, милыми супружескими сценками, полными задора и огня?
— Ты не понимаешь! Ты не знаешь женщин!
Тут я согласился с легким сердцем и чистой печенью.
— А хоть бы и знал, — ни к месту продолжил Виталя, — это была не женщина, а дьявол!
— Скорее, дьяволица, — уточнил я. — Почему была? Ты что, все-таки… — мне показалось, что в данный час и в данном месте между двумя сильными духом парнями нет места скрытности и недомолвкам.
— Я не знаю, где она, боюсь идти на квартиру, хоть нас и развели. Без нее, заочно, она не пришла, а то бы я не выдержал. Еще не могу поверить в свою свободу.
Виталик заинтриговал меня. Женщина может быть утомительна, если обращать на нее много внимания, но его страх прямо-таки извергался фонтаном.
— Она заговаривала тебя насмерть рассказами о своем детстве? — спросил я, думая о том, что было бы, начни я свою милую воспринимать серьезно и трагически. А Виталик с четвертого класса страдал каменными отложениями романтизма.
— Последние годы мы почти не разговаривали, — замешкавшись, отвечал друг, — да и из дома она вечно норовила сбежать, особенно по ночам.
— Сфинкс, а не женщина, — искренне восхитился я. — Не понимаю, чего же тебе недоставало? — и тут только сообразил, что по ночам, если и норовят, то не столько от …, сколько к … Нельзя сказать, что отсутствие подобного опыта меня раздосадовало, нет опыта, ну и ничего, ну и без него проживем. Мне никак не удавалось настроиться на серьезную волну, седьмым валом вздымавшуюся над поредевшей челочкой товарища моих молодых забав.
— Допустим, я сплю, — начал Виталик, судорожно отглотнув сразу полбутылки незапатентованного трезвящего напитка.
— Допустим, действительно, — я очень покладистый собеседник, этого не отнимешь, но, клянусь, на глазах моего мужественного визави проступила подозрительная влага.
— Прошу тебя, я, конечно, не мастер устного рассказа, но послушай!
Я скромно и с достоинством заткнулся и даже — однова сдохнуть! — испытал неприятное чувство жжения в пищеводе — стыд, что ли?
— Я сплю ночью и вдруг просыпаюсь от сильной тревоги и понимаю, что это она — она! — вернулась. Все, больше не уснуть до утра, опять на работу не выспавшись, опять все будет из рук валиться. А почему? Потому — боюсь. Лежу и вслушиваюсь, как она ходит по квартире, шарит везде и что-то сухо потрескивает, и искры проскакивают, а меня темным жаром обдает, до судорог. Вещи пропадали в доме.
Он тяжело задышал, как жокей и лошадь, вместе взятые, после утомительного забега.
— Воровала, да? — я пытался вернуть его к логическому способу ведения разговора, мне так уютней, знаете ли.
— Да нет, — нелогично продолжал он, — хотя и это, наверное, тоже. Представляешь, посмотрит на стакан — и нет стакана, разбился.
Жизнь моего друга явно дала трещину, вместе с логикой:
— Виталя, это мистика. Тебе спросонья или с похмелья…
— Правду говорю, — он заторопился, — у нее несколько шкур было, как у змеи. Дома ничего не делала, не то что обед, платья за собой не стирала. Только гулять горазда и не стыдилась ничего. Раз засек ее с мужиком, мужик — название одно, совсем молоденький. В парадной с ним целовалась, сама смеется, а мальчишка ничего вокруг не видит, я почти рядом прошел.
Слушать подобные истории о неверности жен, пусть чужих, — не сахар. Возмущенно поерзав на освежающем пластике гри-де-перлевого стула, я спросил: — И ты ничего им не сказал?
— Тебе говорят, боялся. Мальчишка тот из соседнего дома, его через неделю машина задавила. Потом еще двух, уже в нашем доме.
Я, что называется, попал в непонятное:
— Что, тоже задавило?
— Нет, на зимней рыбалке утонули, вместе пошли, на льдине их унесло, и все. А она с ними, того, встречалась.
Да это же “Балтика” № 4 оказала на него свое благотворное воздействие, а я-то слушаю.
— Виталик, мало ли в жизни совпадений, терпел ты зря, это да. Разобрался бы с ней по-мужски, и порядок.
— Совпадения? Разобраться? Я к ней подойти не мог, сразу голова начинала болеть, руки-ноги свинцом наливались.
Он оказался безнадежен, оставалось одно:
— Друг, может, я не дело говорю, но ты к невропатологу не хочешь, часом, зайти? Просто проконсультироваться. Работа у тебя нервная, да и расстройство сна… — я деликатно отлессировал предложение изрядным глотком бодрящей влаги.
— Невропатолог! У нее и психиатр был — приходил соседа из запоя вынимать, тут и познакомились с Нелькой. Знаешь, где тот психиатр? В желтом доме. Ты считаешь, что я сам сдвинулся. Нет, все она, я подглядел, как над моей постелью колдовала, спали-то мы давно врозь, уж лет пять на тот момент. Моя мать в принципе боялась с ней разговаривать, даже по телефону, иначе, чем “твоя гадюка”, и не называла.
С матерями дело ясное, тоже женщины, без этого нельзя.
— Вот мать тебя и настроила!
— Да? А у Нельки на работе? Нигде подолгу не задерживалась. Чуть немного поработает, там несчастье какое-нибудь случается, или с сотрудниками, или на производстве. У нее ни одной подруги нет. Сколько мы ни жили, ни одного ее родственника я не видел, даже на свадьбу никто не пришел.
— Ты, Виталя, журналист, потому… — я честно пытался в очередной раз перебить его воспаленное, как горло первоклассницы после сосульки, воображение.
— Был журналист. Который год корректором перебиваюсь, как женился, так сразу и отрезало, ни строчки не могу.
Я не видел выхода из занимательной, но несколько затянувшейся научно-фантастической дискуссии и потому спросил элементарное:
— Если так и обстояло, почему ты так долго с ней прожил, гнал бы сразу в три шеи, зачем терпеть?
Вместо ответа он трясущейся рукой нашарил в омуте пиджака уместно потертый бумажник и, не глядя, вытащил черно-белую фотографию. Я приготовился увидеть — по логике вещей — неземную красавицу со зловещим выражением на безупречном лице. Но, как писал поэт Козлов, “умолкните, танго и румба, фанданго и сарабанда”, на меня глянули во всем черно-белом великолепии трогательные бровки домиком, совершенно такие же, как и пять часов тому назад в цветном изображении на фоне залитого солнечным светом итальянского кафеля по двенадцать пятьдесят за квадратный метр. Долларов, я имею в виду.
— Это Нелька перед нашей свадьбой, — хрип друга донесся до моего измученного переживаниями слуха, — ты не поверишь, за все эти годы она совершенно не изменилась.
Как раз последнему заявлению я поверил легко.
Стоит ли упоминания тот факт, что уже год, как я вхожу в сборную парной игры, именуемой брак, жену мою зовут Неля, я счастлив, если состояние мужчины в браке можно назвать счастьем, и даже излечился от легких приступов бессонницы, мучившей меня в прежние времена после особо усердных возлияний. Сплю как убитый и даже не слышу, как встает жена, чтобы приготовить мне завтрак, — до тех пор, пока поднос не занимает свое законное место на моем сером в желтую клетку одеяле.