Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 81 |
Руслан ОМАРОВ
/ Париж /
ТЕЛЕЦ И КУЗИНА
Моя взбалмошная кузина держала небольшой шутовской двор из поклонников: функционеров ВЛКСМ, доцентов партийной школы и молодых аппаратчиков Минкульта. По средам она делала приемы в просторных дядиных апартаментах. Бывало, ангажировались на эти суарэ и бродячие сказители, и храбрые паладины хозяйственных битв, и мрачные пророки-диссиденты. Встречались и просто лихие авантюристы, прибитые к берегам сестриного тщеславия беспорядочной тектоникой советского андеграунда. Нравы там царили декадентские, в речах допускалась вольность, граничащая с безрассудством. Сама кузина выходила к гостям в изысканных нарядах, один другого откровенней, а то и вовсе обходилась без них. Родители, разумеется, запрещали мне бывать у нее, и я, разумеется же, не пропускал ни единого вечера.
В мою тринадцатую весну заезжий кавказский княжич, пылкий студент-романтик, обласканный кузиной, пал беспомощной жертвой ее колдовских чар и признался ей в своих чувствах в таком катрене:
Лезвием, лезвием слепо безжалостным
Вскрыто мне сердце – как время – гремящее!
Век мой исчерпан тобою… Осталося
Тонкой свечой догорать – Настоящее…
Гости отвели взгляды от бледного чтеца и обратили лица к хозяйке. Она полулежала в экседре на софе и слушала невнимательно, листая томик Монтескье.
– Ах, Николя, – сказала кузина, – размер вы украли у Мандельштама, а образность, должно быть, у Блока. Или наоборот? Неважно, потому что стихи ваши глупы и беспомощны. Но я прощаю вас, плут!
От щек несчастного можно было прикуривать, он стушевался и скрылся среди гостей. Мне стало жалко его.
– Это, право, скучно, – беспечно продолжила кузина. – Развлеките же меня чем-нибудь новым, товарищи! Неужели во всей империи не случилось в эти дни ничего, достойного просвещенной беседы?
– О, блистательная донна, – немедленно откликнулся кто-то, – известно ли вам, что в Энском животноводческом объединении на апрельские календы – в прошлое новолуние – родился телец, обликом удивительно похожий на Ленина?
– Нет, – оживилась кузина, и все зашептались. – Расскажите же!
– Сударыня, это святая правда, – вступил в разговор полковник-генштабист, сидевший у ее ног. – Белая холмогорка понесла от золотистого быка и разродилась намедни. Действительно, телец своими чертами напоминает молодого Ильича! Авгуры из аппарата ЦК уже были там и засвидетельствовали волшебное знамение. Политбюро толкует его в том смысле, что в эту пятилетку нас ожидает окончательное торжество ленинских принципов в научной организации труда и культурном развитии масс. Поэтому на Пленуме готовятся провозгласить новую эру в социалистическом строительстве.
– Сие есть небесная примета вырождения марксизма, – буркнул бородач, равно близкий и к Московской Хельсинкской Группе, и к Пятому управлению КГБ. – Наши предки гадали по полетам птиц и по Книгам Сивиллы, а не по рождению богомерзких уродцев. Режим прогнил изнутри!
– Ах, товарищи, – прошептал инструктор горкома, – предсказано ведь было еще Горьковским Старцем, что на восьмую декаду явится Телец, отмеченный печатию, и оный будет означать глад и разруху!
Некоторые, услышав его, украдкой скрестили пальцы.
– Все это вздор, – задумалась кузина. – Впрочем, вот что! Я желаю взглянуть на этого тельца. Мне кажется, услышав стук его сердца, я обрету некое тайное знание и силы повелевать историческими стихиями. Итак, товарищи…
Она привстала на своей софе и показала жемчужные зубки. Глаза ее загорелись, кузина уже воображала себя новой Медеей. Всем здесь знаком был этот взгляд!
– Тому, кто отведет меня к тельцу и оставит меня с ним наедине, я позволю провести со мной ночь там, тогда и так, как он сам того пожелает!
Мгновенно звенящая тишина воцарилась в салоне. Брошены были карты, забыты интриги. Чья-то рука не донесла флакон с ядом до чужого бокала. Десятки повлажневших мужских глаз сосредоточились на хозяйке.
– Телец уже отнесен к номенклатуре ЦК,– осторожно заметил полковник, – и переведен на режимный объект при святилище Маркса Теоретика. Будет воистину сложно проникнуть туда… даже вам, моя госпожа!
– Вы слышали меня! – нахмурилась кузина.
Уходя оттуда, я вновь встретился с Николя. Князь стоял на лестничной площадке, темный и молчаливый, словно призрак мщения. Он взял меня за плечи и поднял в воздух.
– Ваша кузина… – сказал Николя, – посмеялась надо мной. Знайте же, что я теперь покидаю этот дом! Но я еще вернусь сюда, клянусь Мавзолеем, и вернусь не один!
Его глаза были, как два черных агата, полных предсмертной решимости. Я уже испугался, что он переломает мне кости, но вмешался вдруг малозаметный человечек в дешевом костюме, с самого утра сидевший здесь на подоконнике с бутербродом и рацией:
– Князь, поставьте мальчика на место, иначе начнется война, и сотни благородных коммунистов по обе стороны Кавказского Хребта сложат в ней свои партбилеты. Подумайте о своей семье. Неужели вы этого хотите?
– А-ах! – поэт стиснул в зубах костяшки пальцев. – Будь по-вашему! Передайте ей лишь, что сердце мое разбито, и… вот это письмо!
Он сунул мне клочок бумаги и убежал, грохоча каблуками. Взревел мотор такси.
– Дайте мне записку, молодой господин, – ласково попросил человечек с рацией. – Я сам вручу ее хозяйке дома.
Прошло четыре дня. Полковник-генштабист каким-то немыслимым образом добился для кузины разрешения посетить подземный храм. Он явился к ней, светясь погонами и аксельбантами. Чтобы не смущать трудящихся, снаряжен был скромный кортеж из пяти черных автомобилей. Ранним воскресным утром немногие приглашенные тронулись в путь. В древнем сосновом бору на границе двух областей поднялись для нас три шлагбаума. У самого бункера, однако, кортеж был остановлен взволнованными жрецами из идеологического отдела ЦК:
– Несчастье! Несчастье!
– Что случилось? – побелел полковник.
– О, несчастье! Боги Диалектической Триады разгневались на нас! – причитали жрецы, взмахивая рукавами. – Ночью неизвестный проник на объект, вступил в неравный бой с охраной и похитил Тельца. Его догнали, но в перестрелке погибло и священное животное! Тьма и разорение! Тьма и разорение!
– Тьма над Домом Константина-Августа! – злорадно хмыкнул бородач из Хельсинкской Группы. – Зрю конец Старой Империи! Грядет истинный Мессия!
Под реликтовой сосной, помнившей еще языческие времена, сложен был трехэтажный погребальный костер. Кузина, опираясь на трясущуюся полковничью руку, поднялась посмотреть на мертвое животное.
– Что за нелепость! Он вовсе не похож на Ильича,– разочарованно сказала она.
Мне стало любопытно – я встал на цыпочки и выглянул из-за плеч взрослых. Пегий теленок завернут был в кремлевский кумач, а рядом, на атласной подушечке, горел одинокий Орден Трудового Красного Знамени, посмертно присвоенный ему Президиумом Верховного Совета. Кожа на морде срослась неровной складкой, образовав подобие человеческого лица, но ничего ленинского в этих гротескных чертах, конечно, не было. Скорее, оно напоминало образ плачущего ребенка.
– А кто же похититель? – поинтересовалась кузина.
Полковник наклонился к ее уху и зашептал.
– Николя-я… – протянула она грустно. – Oh mon Dieu, quel imbecile![1] И что за жалкий, бессмысленный жест? Если бы я только знала… Однако, приключение наше не удалось, товарищи, и мне снова скучно. Поедемте теперь же кататься на озера!
УЧЕНИК ЕВРАЗИЙЦА
В отличие от моего отца (англофила и насмешливого картезианца), мой дядя был вдохновенным поклонником евразийства и суетливым мистиком. Втайне он называл себя учеником Савицкого и Гумилева. В своих инспекционных поездках вдоль Байкало-Амурской Магистрали дядя не столько направлял энтузиазм стройотрядов, сколько изучал миграцию и столкновение языков, разорял археологические стоянки, спаивал племена и стада и выводил новые доказательства тысячелетней цивилизационной общности народов Азии и Сибири. С этой платформы он намеревался однажды разбудить Россию и спросонья указать ей путь к завоеванию Индии. Естественно, он верстал свои теории под марксистско-ленинские постулаты о дружбе народов, потому что в те времена подобная ахинея хотя и снисходительно допускалась, но все-таки не поощрялась. Время еще не пришло… Одно лишь угнетало его – с годами и солями в суставах он терял юнармейский задор, и некому было поддержать его на скользком пути культурно-расового единения обоих полушарий.
На слете комсомольских активистов в одном областном центре, куда занесли дядю крутые маршруты великого строительства, он – из президиума – разглядел в первых рядах слушателей молодого агнца с огромными васильковыми глазами и пригласил того на трибуну, чтобы насладиться его голосом. Юноша (секретарь студячейки) заговорил о громадном трудовом подъеме молодежи и руководящей роли Партии, но все эти заклинания не особенно интересовали дядю. Он с евразийской точки зрения отметил высоту его скул, разлет бровей, пшеничный цвет волос, детскую округлость рта и пунцовость щек, понял, что видит перед собой будущего ученика и наперсника, и велел своим референтам выкрасть оратора из общежития СМУ под покровом таежной ночи. Случилось несколько трагикомических интермедий, один из референтов оказался легко ранен лопатой, а другой потерял в потасовке финскую дубленку, золотой зуб и удостоверение, но на аэродроме дядю ждал вертолет, так что эта романтическая история окончилась вполне мирно. Погони не было, ибо юноша внезапно оказался круглым сиротой.
В том же году дядя ввязался в кровопролитную войну под коврами ЦК ВЛКСМ, но ошибся в выборе сторон. В жестокой аппаратной битве он потерял трех своих заместителей, переходящее Красное Знамя, бросил остатки армии, пьяного сюзерена, жену и любовницу и бежал в отпуск, в провинцию, с крошечным отрядом верных ему людей. Отец принял его довольно радушно, поселив в нашем городском доме. В гостевом флигеле – потому что дядя всерьез опасался быть задушенным в обкомовской гостинице вражескими агентами (видимо, тайными противниками евразийства).
Во флигеле дядя встрепенулся, сменил итальянский галстук на французскую рубашку поло, отпустил русую бородку и с окающим акцентом открыто заговорил об этногенезе ариев и вековом противостоянии с евроатлантическим сионизмом. Слушать его мне – в тринадцать-то лет – было невыносимо скучно! Стоял месяц май, я торопился согласиться с его громоздкой аксиоматикой и поскорее оказаться в бассейне, где вода с музыкальным плеском билась о перламутровый бортик и куда наша южная сирень роняла в нее пахучие жемчужно-розовые соцветия. Мне было абсолютно все равно, победят ли арии сионоатлантистов или сионоатлантисты ариев (отец давно убедил меня быть снисходительным к тому, что теперь называется «геополитикой»), но я не решался сказать об этом прямо. Вместо этого я вдумчиво кивал в ответ на дядины аргументы, снабжая эти кивки вежливыми репликами, чтобы у него не возникало впечатления, что он говорит с манекеном.
Однажды вечером я столкнулся с дядиным амантом. Он взял его с собой, но из странной застенчивости не позволял тому гулять днем. Когда же сгущались сумерки и сад окунался в вязкую тишину, хрупкая полудетская фигура отделялась от глыбы тени, означавшей гостевой флигель, и скользила по узкой дорожке, подобно призраку Ганимеда, замученного Юпитером. Евразийство было ненасытно, но иногда позволяло краткие передышки! Поэтому мы и встретились посередине бассейна. Он был старше меня лет на семь, но казался значительно моложе. В глазах у него давно поселилась обреченность, он знал, что дядя никогда не отпустит его. За несколько вечеров мы подружились, и я стеснительно предложил ему:
– У меня есть карманные деньги. Вам хватит на билет и первое время. Я проведу вас через котельную, там нет охраны… Бегите!
– Увы, я не могу, – сложив руки на бортике бассейна, отвечал он, напряженно слушая, как дядя в экзальтации барабанит блюзы по клавишам рояля в музыкальном павильоне. – Я благодарен вам! Вы единственный, кто вообще меня заметил. Но ваш дядя великий человек! Он одинокий вождь будущего возрождения России, вы просто этого еще не понимаете! Когда вы станете старше… Нет! Когда Родина стряхнет вериги интернационализма…
– Но ведь вы сами говорили – он заставляет вас делать ужасные вещи! – я откинул со лба мокрую прядь волос и непонимающе нахмурился. – Наконец, вспомните, что вы еврей! Клянусь помидором, я не понимаю. Он ведь махровый нацист! Да к тому же непроходимый идиот! Послушайте, он даже не может попасть в такт!
– Пусть так…– загадочно улыбался этот добросовестный пленник «людей длинной воли». – Я никогда не брошу его!
Он действительно не бросил дядю. Дядя сам бросил его в депутатском зале, возвращаясь в Москву через Киев, чтобы сдаться на милость победителям. Бабушка обещала ему покровительство и добилась индульгенции в ЦК.
Но в тот полулетний вечер, когда мы говорили, я, изучая его глаза, подумал, насколько любовь уродует человеческое сознание, и поклялся себе больше никогда ни в кого не влюбляться.
Разумеется, не прошло и пары месяцев, как я нарушил и это свое обещание.
ЛУНА И ГЕРТРУДА
Четвертый теткин муж напоминал поднятого гончими злого кабана в цивильном пиджаке с наградными планками. Он утробно урчал, роняя с клыков хрустальные капли слюны. Моя ветреная тетка рассеянно взъерошила ему на затылке ежик седой шерсти и оглядела собрание гостей. Гости ждали начала мистерии. Всем было немного тревожно, потому что в этот знойный летний вечер он собирался сожрать Луну.
Наконец теткин муж по-звериному задвигал челюстью и вонзил в желтое лунное тело зеркальный нож. Официанты зазвенели десертными тарелками, мои лампасоносные кузены встали, а дамы томно зашептались. Луна распахнула свои внутренности: пять слоев миндального бисквита, пропитанного баварским муссом и коньяком, филиппинский кокос, чернослив и орехи, политые глазурью – с детально воспроизведенными кратерами, морями и заливами. В самой ее серединке, в Mare Imbrium[2], в окружении горной гряды самоцветно искрился засахаренным имбирем и марципанами Орден Ленина. Виновник торжества, рыча, потянулся было к нему, но тетка властно ударила его по мохнатым пальцам серебряной кулинарной лопаткой.
Вообще-то теткиного мужа должны были наградить званием Героя Соцтруда (этот угрюмый честолюбец давно мечтал о третьей золотой звезде) но он проштрафился. КБ, что он возглавлял, то ли перепутало первую ступень со второй, то ли утопило в океане ценную спутниковую антенну, то ли составило программу телеметрии на древнешумерском языке. Словом, старт лунной ракеты вовремя не состоялся, и в ожидании его, не приходя в сознание, скоропостижно скончался куратор программы из Политбюро. Новый куратор был моложе – ему едва сровнялось девяносто лет – так что горячая лимфа, медленно струящаяся по его венам, еще требовала показательных жертв и децимации. По его мстительной воле теткиному мужу вручили всего лишь Орден Ленина (правда, в золоте и бриллиантах). Да к тому же еще и назидательно пустили под нож целый тираж почтовых марок с его кабаньим профилем, одухотворенным космической думой. Впрочем, гости снисходительно улыбались – необходимыми салонными двусмысленностями по адресу хозяина банкета они успели обменяться за аперитивом.
Мне же все это было безразлично. В тот июньский вечер я здорово страдал – жали новые замшевые туфли. Кажется, австрийские. Когда мы их мерили с мамой в магазине, они идеально подходили по ноге, а сейчас, спустя две недели, вцепились в пятки, будто пыточные испанские сапожки.
– Ну, ма-ам… – ныл я всю дорогу до теткиной дачи, но мама была непреклонна:
– Что за барство! Гонять машину за пятьдесят километров, чтобы ваша светлость переобулись. Стыдись, ты же мужчина, в конце концов!
Она, конечно, преувеличивала. От нашего городского дома до этого богемного дачного поселка было километров двадцать от силы. Полчаса обернуться туда и обратно, а шофер, что у нас служил, прекрасно водил новую «Волгу»! Однако мама требовала послушания, и я смирился.
Настроение у меня вместе с тем было мрачное, и больше всего я ждал удобного момента, чтобы деликатно выскользнуть из-за стола и оказаться в саду, где-нибудь подальше от хмельных родственников с их приторной ласковостью. Сидевший справа от меня сухонький генерал, похожий на хитрого Суворова, наклонился ко мне и взволнованно спросил:
– Ну, а вы, молодой человек, тоже, наверное, мечтаете когда-нибудь оказаться… там?
Это «там» он выговорил с придыханием и указал столовым ножом на середину стола. К этому времени от Луны уже почти ничего не осталось, лишь несколько ломтей торта сиротливо вздымались на метровом фарфоровом блюде среди липкого коньячного моря. Вокруг сосредоточенно жевали. Я представил себе, как одиноко мечусь по мертвой глазурной полусфере в неуклюжем скафандре, уворачиваясь от ножей и вилок, и покачал головой:
– Знаете, не очень… Вы извините, я, пожалуй, пойду!
В саду у тетки три гипсовых грации сторожили небольшой пруд, весь в дымчатой пене цветущих розовых кустов. У мраморных ступеней сидела девочка, чуть старше меня, и водила по поверхности воды кончиком ивовой ветки. Я скинул надоевшие туфли, закатал брюки и приблизился к ней.
– Вы позволите тут с вами посидеть?
– Сделайте одолжение,– промурлыкала девочка.
С наслаждением окунув ноги в воду, я заболтал ими, гоня осторожную волну к середине прудика. В нем отражались звезды и настоящая, не бисквитная, Луна. Млечный путь торжественно дрейфовал над нами, забегая хвостом за пушистое сонное облако. Девочка оправила плиссированную юбку и мечтательно взглянула на него. Я уже набрался смелости спросить у нее, как ее зовут, как вдруг она задумчиво и напевно проговорила:
– Как вы полагаете, будет у нас с американцами атомная война?
– Мне кажется, не будет,– неуверенно ответил я, тоже оглядев звездный свод.
– Ах, вы непременно должны это узнать,– вздохнула она. – Мне они ничего не говорят. А ведь в мире сейчас так неспокойно. Неужели вы сами не боитесь?
Я посоветовался с собой и твердо кивнул:
– Ни капельки!
В этот момент послышался прерывистый писк. Не сговариваясь, мы завертели головами. Худенький генерал, приглашавший меня на Луну, как цапля вышагивал вокруг пруда в сопровождении адъютанта с подносом. Время от времени он останавливался, брал с подноса искристую рюмку водки, опрокидывал ее в рот и издавал этот тревожный сигнал. Адъютант почтительно придерживал его под локоть.
– Что он делает? – прошептал я.
– Играет в искусственный спутник, – пояснила девочка таким же теплым шепотом, приблизившись ко мне щекой. – Это мой дедушка. Он уже старенький, не обращайте внимания. Он сейчас круг сделает и спать пойдет.
Лунная тропинка, потревоженная волной, пробежала к ее босоножкам, и она подтянула колени, положив на них кукольный подбородок. Странное волнение охватило меня. Мне захотелось взять ее за руку и пообещать ей, что никогда-никогда ни одна атомная бомба не упадет в этот волшебный пруд, вокруг которого движется, старчески попискивая, по вечной орбите ее дедушка, и где в бархатной темноте плывут созвездия – Лиры, Кассиопеи и Змееносца.
– Гер-р-ртруда! – взревел вдруг в кустах теткин муж. С чудовищным стоном и хрустом он проломился сквозь розы и вбежал на середину пруда. Он пропахал воду и поднял перед собой стену брызг, безжалостно ломая тихую звездную карту. На лице его обозначалось отчаяние, из щек торчали шипы. Он размахивал квадратной бутылкой коньяку, как гранатой. – Гер-р-ртруда, где ты?! Мне плохо!
Он звал тетку. Старенький генерал в панике сошел со своей спутниковой орбиты и по длинной глиссаде устремился прочь. Два растрепанных офицера выскочили вслед за мокрым орденоносцем:
– Товарищ конструктор!
– Гер-р-ртруда! – вскричал он и на четвереньках ринулся в ночь, скача, как вепрь. Гравий кричал и скрипел под его копытами. Офицеры схватились за головы. Охотиться на него, насколько я знал, в таком состоянии можно было всю ночь, он умел носиться по садовым дорожкам с торпедным фанатизмом.
– Дети, – спросил, тяжело дыша, один из офицеров, – вы тут фуражку не видели?
Я пяткой подтолкнул к нему фуражку, в которой билась маленькая янтарная рыбка. Эту рыбку лейтенант бережно выловил, отпустил в пруд и побежал вслед за товарищем.
– Хотите торту? – робко спросил я девочку. – Только я тут немножко отъел… Совсем кусочек, а так он целый.
– Мерси, – улыбнулась она, и мы, наконец, встретились глазами…
[1] (Вернуться) Боже мой, что за глупец! (фр.)
[2] (Вернуться) Море Дождей (лат.) – лунное море, расположенное в северо-западной части видимой с Земли стороны Луны.