|
ОБРЕТЁННОЕ
И ЯВЛЕННОЕ
П. Чейгину
*
* *
Тугоплавкая осень стирает бельё междометий
Оцинкованной лирикой непреходящего дня,
Ущемлённой губой фаршированных заячьих сплетен,
Узловатой подушкой в простенке напротив меня.
Поостыл листопад на исходе горячего снега.
Ухмыляются сумерки запахом судного дня.
Заповедный пескарь ковыряется в рыбьих доспехах.
Упоительно тонет в трезвучиях млечная даль.
Будет прелый закат унижаться невежеством водки.
Невезением соли окупится спутанный срок.
Захмуреет дистанция суточных коек в серёдке.
Заарканится день мелкотравчатым лассо дорог.
*
* *
Угнездившись на пороге
Грубошёрстной кромки льда,
Небо свешивает ноги
И не смотрит никуда.
Плещется ржаное море
Зыбкой памятью ручья.
На фарфоровом катоде
Замыкается семья.
Забубенная свобода
Пропитала воздух хной.
День грядёт или погода
Горло рвёт скупой весной.
Дым чахоточного детства
Или звёзд дневных язык
Обретает птичье сердце
Перед вызовом грозы.
Перед зеркалом морали
Отступлениями вскользь
Треплет вымя, прёт руками
Неизвестность на-авось.
Вопреки точёной букве
Звук безбрежного ручья
Гасит море влажным звуком,
Топчет собственное «я».
*
* *
Тень столичного двора
На обугленной монете
Океанского бугра
Покрывает лихолетья.
Охлаждённый жаром крик
Беспричиного успеха
Тычет в корку горьких книг,
Размывает почву смеху.
Испоконной жаждой сна
Огуречного приплода
Гибельное время года
Покрывает пелена
Сиротливой вязки снега.
Заповедную печать
Истового печенега
Обрубает словом тать
И кочует по ошибке
Слова, пущенного вдоль
Моей жизни.
Как улыбка
Раскрывается ладонь.
*
* *
Трясёт меня полуденный нахлебник
За шорох шахмат в марлевой струне.
Вполголоса нашёптывает требник
Про жизнь деревьев в угольной стране.
Беспамятство шипучего заката
И моря подвенечная волна
Ломает мозг у фотоаппарата
И наизнанку видится страна.
ПИДЖАК
ЧЕЙГИНА
Мне снится Чейгин иногда исподтишка.
Из Греции приехал и приснился.
Он продал раритет и клетчатый пиджак купил
Из-под полы прилипчивого грека.
Неисчерпаемый тот грек стоял и кофе пил как турок –
Без сахара, без задних мыслей пил.
А тут по его греческой земле
Идёт последний ингерманоландский вепс,
Привычно жёлтый и без пиджака.
(Он только что прижизненного Блока
За сотню котрафактных драхм
Какой-то попрошайке уступил
И вот в Эгейском море по колено
По мидиям шагает босиком,
Необязательный как божий одуванчик,
Жуёт свои наскальные стихи,
Прикидывается сакральной жертвой
И драхмами воинственно гремит.)
«Вы что, действительно последний ингерманоландский
вепс – поэт?»
«А что, был кто-то первый?!..» – взбеленился Чейгин,
остывая.
«Не помню, но пиджак у меня первый и последний
Какого не носил, не носит и не будет ни один поэт,
Хотел бы за него прижизненного Блока,
Но коли вышло так, согласен на сто драхм
И будет «баш на баш», как говорят у вас, у вепсов, вроде…»
Надел пиджак свой Пётр.
Пожали две безжизненные руки
И разошлись по собственным делам,
Претензий к этой жизни не имея.
Вроде
всё.
Из
цикла
«Список профессий»
ПЧЕЛОВОД
Необходимый с детства пчеловод
Стоит на пасеке привычными ногами
И слушает разноголосый хор
Трудоспособных ангелов,
Несущих
Ему вялотекущий мёд
И сокровенный смысл
Его полезной и немногословной жизни.
Он надевает взрослые очки
На близорукое лицо
Рукой хозяйской,
Очки нигде не жмут и это хорошо –
Теперь он может видеть
На пять диоптрий глубже
Жизнь, как картину Босха, например,
Иеронима, чтоб не ошибиться.
А может пасеку на операционный стол
Воздвигнуть как хирург
И скальпелем копаться
В её невзгодах, никому не нужных,
Но безусловно ценных для него
И бессловесные стихи шептать
Послушными с рождения губами
На избранном пчелином диалекте,
Приятно непонятные себе.
Зима
2018
ДЕРЕВЕНСКИЙ
ПАРИКМАХЕР
Лохматый деревенский парикмахер,
По прозвищу Рабиндранат Тагор,
Рисует на мелованной бумаге
Витиеватый искренний узор…
Он ходит по земле ногами друга
И не тревожит сонную её
Ни лемехом просроченного плуга,
Ни граблей притуплённым остриём.
Он думает сомнительные мысли
Про жизнь в деревне на исходе дня
И, отряхнув глаза от груза жизни,
В глубинах зеркала распознаёт меня.
Он знает – в окружающей деревне
Стригут и бреют сами все себя
И недоходный промысел свой древний
Откладывает, внутренне любя.
Жена, от этой бедственной причины
Сбежала вся, по стерне босиком,
А неопределённые мужчины
Его не привлекают – в горле ком.
В неподалёком городке когда-то
Он волосы к порядку приучал
На головах друзей неаккуратных
И тех, кто деньги разные вручал
И жил неодобрительно богато
В кругу соседних выпученных глаз
С женой, не то чтобы придурковатой,
Но неспособной дать друзьям отказ.
Детей ненужных нет на этом свете,
Как, слава Богу, нет их и на том,
Лишь книги по углам висят как сети,
Владея парикмахерским умом.
В тенётах непролазных философий
Его мозги блуждают до сих пор.
Отсюда – грива, лоб его высокий
И прозвище – Рабиндранат Тагор.
Вместо волос – бумага меловая
Теперь в его мучительных руках
Под тяжестью узоров изнывает
На свой, вполне бумажный, риск и страх.
Раз в год его единственный поклонник
Лениво купит оптом это всё,
И дома, добровольно, как иконы,
Развешает, собою потрясён.
А парикмахер, снова недовольный
Такой футуристической судьбой,
Ведёт свой образ жизни произвольный
Как в мясокомбинате – на убой.
Август
2015
РЫБАК
Течёт
бесплодная река
В меланхолическое лето.
Забор качается слегка
От недостаточного ветра.
Выходит на берег рыбак
Ногами, полными надежды,
И существует кое-как
Большая часть его одежды.
Скрипит под пальцами песок
Сродни паркетной половице,
Желудочный голодный сок
В желудке рыбака сочится.
Он грустно смотрит на свои
Прямые пальцы музыканта,
Которым нынче предстоит
Ловить живую рыбу как-то.
Ведь дома потная жена
Исходит на последних сносях,
И рыба с фосфором нужна
Её костям как папироса,
Которую она в губах
Таскает, как собака мячик,
Покуда здесь её рыбак
Гипотетически рыбачит.
Уже с окрестных деревень
Подтягиваются зеваки –
Работать им в колхозе лень
И не хватает сил для драки.
Они глядят исподтишка
Глазами мудрого народа
На безопасного пока,
Но откровенного урода,
Который не желает жить
По их неторопливой жизни –
Не зря в руках его дрожит
Крючок опасный и капризный…
Вот леска гибкая летит
В сырую воду еле слышно,
И рыбака стереотип
В пейзаже заполняет нишу.
ТАКСИСТ
В такси, расписанном Шагалом,
Таксист, по кличке Зигмунд Фрейд,
Зовёт лирическим оскалом
Помочь купить ему берет.
Он в булочной берёт баранку
Бесплатно, будто бы Джон Лорд,
Простукивая иностранку,
Прописывает ей аборт.
Неторопливо, как художник,
Ведёт свой почерк в полутьме –
И, гения его заложник,
Я только верую в момент.
Мотор, как карликовый пудель,
В карман ложится из руки,
И проносящиеся люди
Ему как женщины близки.
В такси прохладно.Гаснут
свечи
На дальнем внутреннем окне…
Там дух стоит ещё аптечный
И опоздало чьё-то «Не-ет!»
Он правит бал рукой эстета,
Другой рукой ведёт такси,
И отпечатки от кастета
Не серебрят его виски.
Описки будущих законов
В его извилинах – давно,
А этот контур его скромный –
Лишь кадр в немом его кино.
|