|
* * *
На раннезимнее стекло
метелью лист прибит.
Его вело и волокло
так, что в глазах рябит.
Но безнадёжный взгляд в окно
им утолён до дна –
в прожилках смерти как в кино
сквозная жизнь видна.
Напоминанием о ней
весь этот крупный план
пустых трудов и хмурых дней
с ночами пополам.
Невозмутимый глаз извне
следит, как бьётся тьма
в настольноламповом огне
сходящего с ума.
Зрачок экрана строг и льдист,
и высверками льда
разукрупняет писчий лист
и застит без следа.
*
* *
Падает, как по команде «пли»,
липкая тень в золотой пыли.
Высшею мерой напрасной тьме –
солнечный ветер в больном уме.
Перистой кровью сквозного дня
полнится времени западня.
И в исполнение приведён,
замысел воспламеняет явь –
робко бликует подножный дёрн,
по небу блики уходят вплавь.
И окончательной немоте
солнце показывает язык.
Те – под землёй, в поднебесье – те:
каждый по-своему жить привык.
Если свинец и бодал под дых,
вышли слова материть года.
«Вольно» разносится в молодых
утренних сумерках навсегда.
*
* *
Созвездие Весы.
Ночная брешь в рассудке.
Квартира на часы.
А можно – и на сутки.
Всё можно. И нельзя
от ночи отстраниться.
Безумная стезя.
Банальная страница.
Там чёрным наверху
в прогалах звёздной пыли –
строка теснит строку –
о том, как жили-были.
А после не срослось,
и время раздвоилось –
на циферблате врозь
забвенье и немилость.
Минуты до зари.
И годы без зазренья.
И вечные внутри
минувшего коренья.
Все листья и цветы,
темны и невесомы,
с бессонной высоты
взирают на промзоны.
На дальние дымы,
на мятые постели,
на каверзы зимы,
растравы и потери.
Порывистая речь,
отрывистая память
не в силах уберечь
и даже позабавить.
И если на весах
вся жизнь и приступ дрожи,
гадать о новостях
к утру себе дороже.
И времени в обрез,
а мы в гостях как дома.
И сердце чует вес
бессмертья молодого.
*
* *
Веник-ходок сухопар от пара –
прутья – потёками вкривь и вкось.
Необходимость давно отпала
петь про мороз и земную ось.
Листья слетают на стенку печки –
там на каменьях, где жар хренов,
пляшут весёлые человечки –
Вицин, Никулин и Моргунов.
Чахлым огнём расцветают блики.
Квасят в предбаннике мужики.
Знать, лёд и пламень равновелики,
если витийствовать не с руки.
Крупные цыпки куриной кожи.
Красные пятна пропарки вдрызг.
Не угощаться – себе дороже.
Но не идёт, где бардак и визг.
Пышут раскрытые настежь поры
дурью и радостью той поры.
Старые кадры, легки и споры,
перелетают в тартарары.
В тёмную клеть на манер барака,
где раскадровкой хрипатыx ню –
преображается самобранка
в бранное крошево на корню.
*
* *
По этой жизни вовсе не сова,
мешаешь явь и сон осоловело,
игрою в бесполезные слова
грудную клеть пронизывая слева.
Жить жаворонком легче и светлей –
не тормозить и сроду не чиниться,
дневной душеспасительный елей
плеская по глазницам очевидца.
Но игроку не видеть, а назвать
сполна даны ночные карты в руки.
И что ему и рюмка, и кровать,
и прочие нехитрые науки?
Кто сочинён кормиться темнотой,
тому смешны обманки световые –
ходил не к этой, нравился не той –
видать, со смертью сладится впервые.
Зияют интервалы между строк,
где выигрыш глядит из ниоткуда –
всё впереди, всему свой смертный срок,
бессрочное несбыточное чудо.
*
* *
На больную голову не надейся –
лишь глаза прикроешь – и тут как тут –
призрак гэдэровского индейца,
что приметлив и безразмерно крут.
Кровь его из кадра не может вытечь –
отдыхает кольт и косит стрела –
и в облом стервятникам Гойко Митич,
и вся прерия для него мала.
Загляни в салун – и случится ветер –
рухнет стойка, виски собьёт прицел…
Ясноглаз и гибельно беззаветен,
он в любой разборке пребудет цел.
Томагавк тоскует по вражьим скальпам,
в оперенье пламя войны ревёт…
Племена уходят с домашним скарбом,
времена итожатся в свой черёд.
Где она, лукавая трубка мира,
панибратства вдумчивая игра?
Как отряды конных несутся мимо
эпизоды каверзного вчера.
В беготне за призрачною удачей
налетают заново эти дни
под знакомый сызмальства клич апачей
и негодованье живой родни.
Бледнолицей своры шальные пули
норовят настичь сквозь беду и смрад…
Но прицелы сбиты, стрелки в загуле
и обозы насмерть уже горят.
|