Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 79 |
Антонина ШНАЙДЕР-СТРЕМЯКОВА
/ Берлин /
Проба
Повесть
Родилась в семье российских немцев в католическом селе Мариенталь АССР НП. По образованию филолог – историко-филологический факультет БГПУ. Отличник Народного Просвещения (уд. № 217402, г. Москва, решение №152 от 19. 06 1980) – стаж работы 48 лет. Лауреат фестивалей «Литературная Вена-2008», «Литературная Прага-2010», Лонг-лист Бунинской премии 2008 и 2009. Публикации в России, русскоязычных изданиях Германии, Праги, Вены, Торонто. С 2003 г. живёт в Берлине.
Белую блузу Ирма натянула под чёрный, в обтяжку у бёдер вязаный пончо, ноги просунула в белые трубы штанин, ступни упаковала в белые туфли, за плечо закинула ремень белой сумки, у зеркала кокетливо крутанулась: «Совсем молодуха, ничуть не хуже местных!» и вышла из дому. С короткой стрижкой пышных и чёрных от природы волос она чувствовала себя моделью – всё в тон, всё по правилам.
В Берлин к дочери, что вышла замуж за коренного немца, она приехала из провинциального сибирского городка. У Варвары, сибирской соседки, День рождения сегодня – подарок надо купить, а то трезвонить начнёт, что Ирма жадная, из заграницы ничего не привезла. Из одежды искать – деньги в мусор бросать, а в парфюмерию заглянуть – то, что надо: мыло, крема, шампуни… Пусть молодится. Может, кто и позарится. Мужа от ярма освободит – смотреть тошно, как над ним измывается…
Парфюмерных отделов – что муравьиных колоний в огороде. В каждом отсеке, как в пучине морской: чтоб выхватить что-нибудь стоящее, световая вспышка нужна. Слева и справа – стеллажи с русалками, собачками, кошками, птичками, розочками, тюльпанчиками, феями и многим, чему Ирма названий не знала. Посредине – витрины с кремами, пудрой, тушью, масками, дезодорантами и другими премудростями.
Подошла к духам – «пробным». Что означало слово «пробные», Ирма от дочери Лиды узнала – несколько дней информацию потом переваривала. Стояли они как-то в магазине, цены с сибирскими сравнивали, тут ягнёночком девица подскочила, ноги расшеперила и – «пш», «пш», «пш» на себя с головы до самых пят.
Ирма на неё в шесть копеек уставилась, а девица – ноль внимания! Мало ей пшиканий было, так ещё баночку с дорогими кремами открыла, кошачьи ноготочки туда запустила и, будто свежего деревенского масла зачерпнула, на подушку кулачка выложила и – давай растирать. Растирала, растирала, а потом похлопывать принялась. Так и этого показалось ей мало, подошла к теням и – ну, глазки разрисовывать.
– От даёт, в открытую ворует, – возмутилась Ирма, – давай отойдём, а то на нас подумают.
Стройная и миловидная, как мать, Лидия растолковала, что девица попробует сначала на себе, а уж купит или нет, зависит от того, как понравятся.
– Ничего себе! – вскинулась Ирма, будто товар был её собственностью. – Так без конца все только и будут пробовать!
Дочь усмехнулась:
– Не знаю, может, и будут.
– Да ежели б у нас так делали, все магазины перевелись бы вместе с продавцами! У вас в Европах не жизнь – малина! Потому, наверно, и рвутся сюда. Можно ничего не покупать, а без конца только пробовать.
Оказалось, «пробы» устраивали ещё и в продуктовых магазинах. Особенно часто дегустировали там бутербродики. Ирма то тут, то там полакомится и – сыта. За месяц, что прожила в Берлине, приноровилась к чудачествам европейской цивилизации – дочь и зятя баловала только ужинами, так что веса не набрала.
Женщины, жалуясь на лишний вес, завидовали её девической стройности, а она отшучивалась, что выпуклости-де все соразмерные, оттого что на работе «вытягивается, напрягается и даже застывает» – набирать килограммы некогда. Когда-то окончила она строительный техникум, но жизнь сложилась так, что вот уж много лет тянула лямку почтальона.
* * *
Отказаться от «пробы» было, мягко говоря, неразумно, и Ирма начала пшикаться. Запахи, однако, оказались невкусные: прелые, терпкие, дымные, едкие, винные, полынные… Вдруг, словно в зеркальце авто, боковым зрением заметила, что находится под чьим-то прицелом. Оглянулась – «бизнес-человек», высокий, стройно-солидный, с чёрной, коротко стриженой головой, при галстуке и улыбается.
«Ба-а, какие мужчины! А как смотрят!.. Да я ещё и в цене, оказывается…» – подумала она и улыбнулась, обнаружив красивые крепкие зубы. Кокетливо развернулась и отошла – багажом немецкого похвастать не могла. Не утерпела, однако, и оглянулась: в глазах провожавшего её красавца стоял нескрываемый интерес. Чтобы он чего не подумал, подняла глаза на полочку (может, раздумывает, покупать или нет?) и – о ужас!.. прочла: „Herren“ – «Для мужчин». Выходило, мужские духи тестировала.
«Распавли-инилась!.. И кому ты, деревенщина, нужна? – одёрнула она себя. – А что, любимые мужья есть. Сыновья, в конце концов! Откуда ему, живому «манекену», знать, что я 15 лет уже, как без мужа?» – и жеманно направилась к женскому отделу.
Наташа, жена сына, в семье которого Ирма жила, просила привезти сладких духов. Невестка она ладная, добрая, учительница к тому же, ей положено одеваться-пахнуть. Ирма искала – хотела угодить. Принюхивалась, пшикала и всё ощущала «прицел», что, как под током высокого напряжения, заставлял держать спину. Сладких духов не нашла – купила тушь для ресниц и дорогой крем для соседки Варвары. Ей красиво всё упаковали, и она направилась к выходу, где вертелся «бизнес-мужчина».
Он улыбнулся, что-то сказал, и Ирма, глядя в зеленоватые глаза, забыла, что не у себя в Сибири, – рассмеялась и по-русски выдала: «Ну, ошиблась! С кем не бывает?» Вовремя, однако, округлила сливовидные глаза, взбугрила плечи и развела руками – не понимаю, мол. В длинном монологе приятного баритона разобрала слово «чуйс» («пока») и, удаляясь, преувеличенно серьёзно, словно честь отдала, ответно приподняла свободную ладошку: «Чуйс!»
Неделя проскочила незаметно, и в субботний день вдвоём с дочерью отправилась по магазинам. Они снова делали «пробы», и она снова чувствовала «прицел»… Нужных духов не напшикали и направились к выходу. Тут «бизнес-человек» и задержал их. Говорил с дочерью, а смотрел на Ирму, даже поинтересовался, откуда она, и визитку сунул.
– А что, мам! Выходи замуж. В одном городе жить будем, – подтрунивала Лидия на улице.
– Без языка и – замуж… Скажешь тоже.
– Выучишь. Я же выучила.
– В моём-то возрасте?
– Ты у меня понятливая. И смотришься, как девочка, – 50 никто не даст.
В воскресенье Ирма с дочерью и её мужем Генрихом отправилась в небольшое путешествие на Павлиний остров, где в летние месяцы отдыхала бывшая королевская семья. Птицы с калейдоскопичным оперением, бывшие королевские конюшни и яхты, белокрылые ангелы, отложились в памяти кусочком неземной жизни. В будние дни, когда дети уходили на работу, она расхаживала по улицам – вдыхала аромат цветущих акаций и кустарников, любовалась ровной зелёнью и гордой статью каштанов. Чистая дорога, словно её только что вымыли, тянулась «сквозь строй» могучих и нарядных красавцев, их бело-розовые соцветия в форме старинных фонарей напоминали новогодние ёлки.
Внимание Ирмы привлёк огромный дуб. Его ветки, спустившись вниз, укоренились в земле. Стволы жили самостоятельно, но горизонтально и, видимо, использовались, как скамейки: под ветками чёрным толем блестел вытоптанный круг. Дуб напоминал висевший над комодом хлорофитум, розетки которого свисали вниз, – горизонтальные ветви дуба устремлялись кверху. Кругом буйно цвели каштаны, а у корявого великана листва ещё только распускалась, молодо-свежо поблёскивая. «Всё, как у людей, – подумала она. – Жизнь складывается иногда горизонтально и слишком поздно!»
Её наблюдения прервал голос:
– Наllo, liebe Dame![1]
Оглянулась – бузнес-мужчина из магазина! Она не понимала. И когда магазинный денди взял её за руку и увлёк к кафе-мороженому на углу парка, она, к удивлению, подчинилась, как старому знакомому.
За двуместным столиком просидели немногим более часа. Ирма улыбалась, говорила по-русски, а он всё повторял: «Liebe Dame!» (милая дама). Под конец поймала себя на том, что начала понимать по жестам. Звали его Томас, и он хотел её проводить. У дома дочери Ирма, однако, не задержалась – нажала на звонок, пропела знакомое: «Чуйс» (пока) и скрылась, кокетливо помахав пальцами.
* * *
Через неделю она уезжала. В родном сибирском городке Ирма тут же окунулась в дела: до обеда носилась на велосипеде с письмами и газетами, а после занималась огородом, внуком и хозяйством. Разбирая однажды почту, обнаружила красивый конверт и для себя.
Адресат был незнаком, но тенью Томаса мысль скользнула. К учительнице, однако, не пошла: «Меньше будут знать – меньше будет пересудов», но с внуком-пятиклассником начала усиленно учить немецкий. Подогреваемый интересом бабушки («Петруша, я правильно написала?», «Петруша, а это как прочесть?», «А как слова связать?»), внук стремился быть на высоте.
Учили не только слова, но и азы грамматики. Если что не по силам было, внук спрашивал у учительницы и затем разъяснял бабушке. И открылась ей тайна непонятного письма: Томас изливался во всех мыслимых и немыслимых дифирамбах, признавался, что она «мечта» и «идеал его женщины», что ему 55 и что он давно уже холост.
С помощью словаря осмелилась на письмо и она. И вскоре пришло фото, где он хохотал то ли над её письмом, что протягивал ей в поднятой руке, то ли над нею самой. Что всё это означало, Ирма не знала – не предполагала, что её предложение: «Я состряпала сегодня вкусные и красивые, как на картинке, пироги» в переводе звучало «Я стряпать сегодня красивый картинка пирог» («Ich backen heute schon Bild Kuche»).
Задетое самолюбие решило его отчитать – по словарю! И к ней, как ни странно, полетели ежедневные прямоугольники, так что работа почтальонши превратилась почти что в праздник и, когда писем не было, ходила, словно пришибленная.
Он уговаривал её приехать, но жизнь «перестраивавшейся» страны смахивала на муравейник: притащишь что – будешь сыт, не притащишь – останешься голодным. Из мозаики мило-нелепых слов Томас кое-как выудил, что экономические трудности отбили у Ирмы охоту к путешествиям.
Заканчивался август, пора заготовок впрок. Дни стояли тёплые и прозрачные, хлебные поля были скошены, оставалось выкопать картофель, морковь со свёклой и срезать капусту. Звонкие, без москитов леса манили запахом душицы, дразнили грибами и кровавой россыпью брусники.
Бархатно ласкало солнце. В белом ситцевом платочке, завязанном на затылке, в спортивном костюме и кроссовках Ирма собирала с Петрушей грибы, ягоды и травы. Выбрали в лесу поляну и сели отдохнуть. Поели пирожков с зелёным луком и яйцом, запили травяным чаем из термоса и отправились домой.
Наслаждаясь тишиной, покоем и полными корзинами, они устало шли по обочине гравийной шоссейки. Вдруг сзади, как по капустным листкам, прошлись: прижимаясь к обочине, мимо скользнула «Тойота». Бабушка и внук из любопытства остановились. Смотревший в открытое окошко с громким криком «Mein Gott!» («Бог мой!») открыл дверцу и ринулся к Ирме.
– А-а! – вдохнула она, опустила груз, и высокий, броский на захолустной улице Томас, появившийся из ниоткуда, закружил её: «Meine liebe, liebe Irma!»[2] Всматриваясь в загорелое и румяное лицо, он прижал её, поцеловал, и неизвестно, что было бы дальше, если б Ирма не пришла в себя – ойкнула, оглянулась, выскользнула из рук и, отойдя от наэлектризованности, виновато улыбнулась:
– Петруша, это Томас. Из Берлина.
– А как мы будем разговаривать?
– А словари для чего?
– Коmmt zum Auto. Wo ist dein Haus?[3]
Ирма с Петрушей сели на заднее сиденье, Томас в пол-оборота интересовался:
– Wer ist das?[4]
– Внук. Tochter – дочь. Kind – ребёнок, – щегольнула Ирма.
– Ja-ja (да-да), – кивнул он и заразительно заквохтал: её объяснения становились уже привычными и понятными.
У небольшого деревянного домика Томас рассчитался, и машина, рванув к дороге, оставила их во дворе.
* * *
Слух, что к Ирме приехал настоящий немец, реактивно летела от дома к дому. К Петруше забегали мальчишки, что раньше обходили дом стороной; заглядывали любопытные и нетерпеливые соседи, дальние и близкие, – городок ходил на ушах.
В семье изъяснялись жестами и со словарём. Свою комнату Ирма делила с внуком, но жизнерадостного немца это не огорчало. Томас скоро понял, что ему, как и Ирме, нужен велосипед. Вынув из кармана валюту, он сунул её в руки соседу, что на маленьком «пазике» развозил рабочих. Впервые видевший «импортные» деньги, сосед вначале оробел, но, сообразив, что сможет немного заработать, быстро пришёл в себя. К вечеру он привёз велосипед, и Ирма раскатывала теперь на пару с Томасом – народ выбегал из домов, чтобы поглазеть на «жениха», что здоровался и прощался по-немецки. Ему отвечали тем же и на том же – «Добрый день» и «До свидания» («Guten Tag» и «Auf Wiedersehen») помнили ещё с войны. Кто-то вспоминал, что «и Ирма немка», кто-то возражал: «Какая немка – по-немецки не знает!»
Как бы там ни было, к германцу прилепились, однако разглядывали, словно инопланетянина, не стесняясь. Выбор Ирмы тем не менее одобряли: «Мужик красивый, весёлый; и имя человеческое, лёгкое», а Ирма краснела, становясь ещё привлекательней.
* * *
К концу недели съездили они на велосипедах в лес, и там, на природе, Бог сделал их мужем и женой. Ирма потянулась за соломкой, Томас приложился к другому концу, и по хрупкому стебельку пробежал ток. Она захмелела и ничего, кроме тёплой зелени его глаз, уже не замечала. Чувствуя горячие губы на руках, шее, лице и пребывая совершенно в другом измерении, душа её на какое-то время растворилась. Ирма не знала оргазма с мужем, и от выброса эмоций у неё выступили слёзы. Томас целовал солёную влагу глаз, а она, не предполагая о такой гамме чувств в годы, далеко уже не молодые, не понимала, что сработало, – удивление, восторг или радость.
С той минуты ему захотелось остаться в России и жить в доме-Hausе, который они с Ирмой построят. Нарисовал проект небольшого замка, но Ирма замахала: «Нет! Здесь такие не строят», и Томас согласился на маленький домик.
Сравнивая его и сына Костю, она с грустью отмечала, что у немца больше юношеского задора: невестку называл не иначе, как Madame; Петрушу опекал, как сына; собаку и двух кошек подкармливал, как членов семьи. Его зелёные, нафаршированные, казалось, сплошным восхищением и восторгом глаза воспринимали провинциальную жизнь некой экзотикой.
Вскоре вся округа была вовлечена в строительство домика для Ирмы и её жениха, который оплачивал труд валютой и покорял тем, что не торговался. Исполнявший роль прораба, Костя доставал брёвна, шифер, доски. Через три дня были готовы стены. Ещё два ушло на крышу, и вот уже в их дворе вырос домик, гораздо эффектнее старого. Из соседней деревни привезли печника. Ирме, мастерице пирогов и кухе, хотелось, чтобы и Томас это знал, а русская печь, о которой он и представления не имел, стряпала лучше всего. Печь с лежанкой была готова, и Томас захлопал в ладоши: «Русский камин!» («Еin russischer Kamin!»). У Ирмы с печником головы маятниками заходили: не камин – печь!
12-летнему Петруше доверили её опробовать, и Томас с любопытством наблюдал, как ловко он укладывал полена, лучины и бумажки, как на шестке зажёг пучок щепок и на ухвате поднёс их к дровам. Вспыхнув, бумажки прогорели в доли секунды, но осмелевший язычок без особого труда взял в плен натыканные меж поленьев лучины. Пламя лизнуло равнодушные, холодные поленья, прорвалось к свободному пространству, и вот уже в печи забушевал костёр.
По мере того, как огонь разрастался, мрачнел Томас. Он подумал о силе огня или, скажем, торнадо – об этой заразительной энергии, что сравнима со страстью в живой и неживой природе. Не потому ли нежелательные в купе соседи рождают неприязнь, война – смерть, любовь – жизнь? Действует сила и мощь всепоглощающего огня. Избежать силу этой энергии можно, если вовремя откатиться, покинуть опасное соседство.
* * *
Отойдя от этих мыслей, Томас оглянулся на Ирму. Радуясь, что печь не дымила, она занялась привычным крестьянским делом: в один чугунок настрогала тыкву для просяной каши; в другой налила для варенца молока, чтоб оно утомилось; третий и четвёртый заполнила картофелем: тушенным – для семьи и в мундирах – для поросёнка. Разгребла кочергой жар, отодвинула его к стенкам, задвинула тару в печь, прикрыла её заслонкой и закрыла вьюшку.
Томас, словно ребёнок, которому не терпелось опробовать новую игрушку, залез на лежанку.
– Super, wenn es kalt ist![5]
Глядя на него, Ирма искристо смеялась, чувствуя себя молодой и счастливой. Муж Карл, угрюмость которого сформировало тяжёлое и безрадостное детство, вспоминался обычно с грустью. Его родители погибли в трудармии, и 14-летняя сестра, с которой оставался он, 6-летний, стала ему вместо матери. Жили сироты бедно, потому он окончил только местный «университет» – семь классов.
Ирма окончила техникум. Её уцелевший, но тоже не раз умиравший в трудармии отец настоял, чтобы она вышла за «своего в доску парня». И она вышла. Из жалости. А нравился русский, с которым училась в городе.
Жила, как все, в трудах и заботах. После пятнадцати прожитых вместе лет Карл тихо слёг и незаметно умер от цирроза печени. И осталась она одна. Сказать, правильно ли сделала дочь, выполнив волю отца, было некому: мать давно покоилась рядом.
Картошку копали во вторую половину сентября. Томаса, помощника неожиданного и активного, переодели в клетчатую тёмную рубашку, протёртые на коленях брюки и обули в сапоги. Он стал похож на клоуна и всех смешил. Запачканные женщины вызывали у него смех, но, чтобы быть правильно понятым, подходил к Ирме и целовал её в кончик носа, по нескольку раз повторяя одни и те же немецкие слова. Петруша и взрослые легко запоминали их, так что чужому языку обучались играючи. Гость без устали носился по участку с мешками и вёдрами, будто вырос в деревне.
В совершенный восторг пришёл он от традиционной после напряжённого дня русской бани. Ужин с вином и пельменями проходил, словно весёлый праздник, и хозяева для смеха перемежали русскую речь словами из лексикона гостя: schnell, trinken, schmutzig, sammeln[6].
Томас выставил вдруг указательный палец, изобразил испуг, воскликнул «Стоп!», подошёл к костюму, что висел на спинке стула, и выудил из внутреннего кармана бумагу. Оказалось, две путёвки в Париж на конец сентября. Светлые и чистые лица сына с невесткой как-то сразу сделались матовыми.
– Ты насовсем? – повис Петруша на ошеломлённой бабушке.
Неожиданное, словно манна небесная, счастье дразнило, однако потускневшие дети навевали грусть.
– Да вы что! Я, может, и не поеду.
Наташа принесла из бани горячей воды для посуды. Перемыв её, вышли во двор. Наслаждаясь тишиной, постояли на крыльце. Перекидываясь незначащими фразами, подошли к новому, с большими окнами дому. Электричества не было, так что табуретки за кухонным столом обновили при лунном свете.
В мягкой темноте незримо висела любовь, она размагничивала, располагала к чему-то очень доброму. Ровный и приятный голос с неправильными и смешными звуками гармонировал с аурой этого нехитрого, но тёплого убранства. Томас трогательно подыскивал слова, убеждая, что недалеко от «Kontor и вокзал надо дьелать ешчё одьин красивый Haus – магазин».
Томас прогостил три недели, уговорив Ирму на заграничный тур.
За время их путешествия Косте надлежало выстроить из красного кирпича торговый комплекс с подвальными помещениями. Доставку всевозможной парфюмерии и кассовых аппаратов Томас обещал прямо из Франции. С торца планировал продажу горячего хлеба и всевозможных «кухе» – открытых пирогов.
На прощание присели перед дорогой, и Томас передал Косте пакет:
– В Германия всё дьелать быстро, только теньги давай.
– Буду стараться, а там… как получится, но за месяц, думаю, не управиться.
– Ты постараться, хёрёш? Bemuhe dich.
Костя засмеялся:
– Разумеется. Не для соседа же.
* * *
О сказочном Париже Ирма лишь читала и слышала, так что по городу расхаживала с глазами ребёнка – знакомилась, однако, не столько с городом, сколько с Томасом. Он поражал интеллектом, любовью к поэзии и тем, что свободно играл на скрипке и рояле, но шок испытала, узнав, что её знакомый – парфюмер и владелец крупнейших в Германии парфюмерных магазинов. Большой заказ Томас сделал в бюро парфюмерной фабрики, пропитанной сладким ароматом стойких духов.
Картинные лица ухоженных продавцов с вкрадчивыми голосами… Позолоченные дверные ручки… Стерильная чистота… Это было непривычно не только для её провинциального городка, но, пожалуй, и для всей Сибири – смахивало на жизнь придуманную, не настоящую.
Ирма робела, а Томас чувствовал себя, как рыба в воде. Это ей придавало уверенности, и она становилась обычной – непосредственной и жизнелюбивой. Он договаривался с поставщиками, сопровождал её по музеям и магазинам, покупал дорогие наряды. От излишней щедрости она чувствовала неловкость: «Куда я в этом?», но вежливый и внимательный жених убеждал, что она «корольева» и что «так быть надо».
Их путешествие заканчивалось через неделю. Погружённый в какие-то дела, Томас уходил рано, Ирма оставалась в гостинице. Прохаживаясь в небольшом радиусе возле, она размышляла… Её никогда не баловали. Ни ласк, ни поцелуев родителей не помнила: то поливала и полола огород, то в доме прибиралась. И только в городе убегала иногда в кино либо на танцы. Однажды вечером, когда лежала она уже в постели, Томас решил её побаловать – начал рассказывать Maerchen.
– Maerchen? Это что?
– Это сказка длья дьети. Ты мой дьети.
И память сработала фотовспышкой: да она же это слово от матери слышала!.. В семье старались говорить на русском, но вытравить в одночасье язык невозможно – родные слова выскакивали. Атмосфера нетерпимости к немцам, возникшая в связи с войной, убила то, чем гордятся, – национальные чувства. И дети, как правило, стыдились, что им выпало несчастье родиться в немецкой семье, – по-немецки не говорили. Смысл жизни видели в хлебе и в том, чтобы уйти от оскорбительных слов «фриц» и «фашист». Боясь быть поднятыми на смех, о путешествиях по миру не мечтали.
Эти мысли теснили сейчас грудь, рождали бурю эмоций, и она уткнулась в подушку: «Почему об этом никогда не думалось? Неужто только потому, что не была в заграницах?..» Она не знала языка и не могла объяснить, что благодарна Томасу за начинающееся прозрение: о другой жизни не догадывалась, а о таких странах, как Франция, думалось, как о далёких планетах на уроке астрономии. Любить и учить язык «фашистов» мог только ненормальный! И не учили. И было то хорошим тоном. И не мудрено, что она утратила язык, – обида росла, зрела и вылилась в приступ слёзного удушья.
Чтобы подобные сцены не повторялись, Томас велел сопровождать его в деловых встречах.
Турне по Франции сменили немецкие земли, где разъезжали уже в «Мерседесе». Пять дней отдыхали у матери Томаса, что жила в огромном двухэтажном доме, фасадная часть которого была обращена к белокрылым парусникам на море; тыльную охранял зелёный колдун – лес. Всё располагало к любви, и «молодые» наслаждались друг другом – катались на яхте, купались в бассейне, много общались с матерью. Ирму смешил её забавный русский – оказалось, русский дед матери Томаса владел в России тремя заводами, но после Октябрьской революции им пришлось бежать.
Из шестерых внуков она, самая маленькая, была шалуньей и непоседой. Пока жива была бабушка, говорили на русском, и мать Томаса, смеясь, вспоминала её ругань: «Я те жопу надеру». Родители приложили максимум усилий, чтобы последняя дочь получила университетское образование, а она, в свою очередь, дала образование двум своим сыновьям.
– Ты встретил женщину из страны, что является твоей второй родиной, – одобрила мать выбор сына. – Это судьба…
Побывав во многих, как казалось Ирме, райских уголках, они заехали в Берлин, к дочери Лидии. Об изменениях в жизни матери она ничего не знала; Ирма с Томасом гадали, как произойдёт встреча. В безветренных сумерках нажали на кнопку знакомой двери.
– Ма-а-ма? Ты-ы? – светлая пижама оттеняла модную темноволосую стрижку Лидии.
– Как видишь.
– Откуда?
– Из турне по Европе.
– По Европе? Зачем? – сморозила дочь.
– Ты меня впустишь? – засмеялась Ирма с чемоданом у порога.
С нижних ступенек поднялся Томас, и Лидия рассмеялась. На голоса вышел её муж Генрих, и начались рукопожатия. Лидия собрала на стол, Томас позвонил дочери и предупредил, что приедет ночевать.
– А говорила… «как с лунатиком», – упрекнула Лидия.
– Я уше немношко говорьить русский, – улыбнулся Томас.
– А я немножко немецкий, – засмеялась Ирма.
– А я не сомневалась, что «проба» окажется удачной, потому и адрес дала.
Все рассмеялись. В конце непринуждённого застолья Генрих заявил, что тоже хочет овладеть русским.
– Без проблем, – усмехнулась Лидия, собирая со стола посуду, – запишись на курсы в Русском Доме, только не ленись учить слова.
Дочери Томаса было сложно управлять магазинами одной. Генрих, знавший английский и французский, согласился быть менеджером четырёх магазинов в Берлине, и между мужчинами завязался деловой разговор на немецком. Он требовал внимания, и, чтобы не напрягаться, уставшая от дороги Ирма отключила слух.
* * *
Монотонные, как в улье, голоса перенесли её в сосновый бор, где она впервые сблизилась с Томасом. Истина избитой фразы «любви все возрасты покорны» открылась ей поздно – судьба, однако, сжалилась и дала возможность познать эту мудрость.
И задумалась: «За что?» Что была неприхотливой и о богатстве не думала? Или в её лице Богу захотелось осчастливить несправедливо обиженный народ? Боясь замутить настоящее, она запрещала себе вспоминать, но перед глазами, помимо воли, всплывал полуголодный крестьянский быт: в одном углу от входной двери русская печь с широкими полатями; под печкой куры; в другом углу от двери телёнок. Когда он начинал мочиться, спешили подставить котелок. Под старым столом, в клетушке, – маленький, вечно визжавший поросёнок. В центре комнаты ещё один стол, круглый, облупленный, с массивными ножками, что, как и бабушкино веретено, были красиво выточены – в форме вытянутых шаров. За ним делала она уроки. Единственным украшением большой комнаты была двуспальная, с тугой сеткой железная кровать. Днём на соломенный её матрац складывали лохмотья, на которых спали. Всё это закрывалось ярко-бордовым покрывалом, ребром ставили на него две большие подушки, на каждую набрасывали накидку в оборках из того же материала, что и покрывало, – получалось богато и красиво.
Труд в колхозе оплачивали палочками. Их отоваривали булкой хлеба либо литром подсолнечного масла, мешком зерна либо отрубями. На картофель накладывали большой налог, но, несмотря на это, люди все равно сажали помногу, веря, что спасение от голода в огородах. В летние каникулы Ирма носила к поездам чугунок с варёной картошкой. Одну-две съедала, бывало, в дороге. Из «картофельных» денег покупали тёплую одежду, обувь для зимы и сахар-рафинад для больших праздников.
Воспоминания о той жизни и два месяца бархатной осенней заграницы с её одинаковой везде красотой вызвали ностальгию по девственно-милому провинциальному городку, где она выросла и где Томас собирался открыть парфюмерный магазин. Чтобы не разочаровываться, она ообенных иллюзий не строила, однако надеялась, что «проба» окажется удачной.
* * *
Томас посматривал на часы и спешил закончить разговор. Назавтра они уезжали в глухой сибирский городок.
Никакие старания Кости не смогли, разумеется, завершить строительство, но подвальное помещение (Keller) с канализацией и центральным отоплением были готовы. В надземной части предстояло доделать коммуникации и отделочные работы – слесарями-малярами Костя занимался теперь вместе с Томасом.
Оштукатуренные стены подсыхали долго, становилось очевидным, что к Новому Году не открыться – спешили успеть хотя бы к Восьмому марта. Как ждёт своего часа в поле зерно, так ждали в подвале оборудование и заграничный товар, к которому была приставлена охрана.
Готовя сюрприз, Томас запрещал Ирме бывать на стройке. Уверенный, что они когда-то где-то встречались (возможно, в другой жизни), он был счастлив. Беспокойная его душа улеглась, как укладывается кувшинная крышка, попадая в свой желобок. Он настаивал на домработнице, но глянцевать свой теремок Ирма никому не доверяла. Её хватало на всё: читала художественную литературу, просматривала газеты и удивляла собственной кухней – сибирскими пельменями, продолговатыми клёцками с картошкой, пирогами разного вида, рулетами из пресного и пирожкового теста, что готовила на пару с квашеной капустой и напоминали кухню его детства.
Петруша, завсегдатай их дружного застольного дуэта, хорошо учился по немецкому, и дедушка Томас шутил, что его язычок извлекает, как скрипичный смычок, удивительно правильные звуки.
Томас плохо понимал язык и не знал российского законодательства, однако, зная международное право, понимал, что на собственность нужны документы. Какие, было делом Кости и его жены Наташи, которая из-за полугодовой задержки зарплаты ушла из школы.
В мужские дела Ирма не вмешивалась.
Томас отправлялся с Костей и Наташей на работу и возвращался поздно, жалуясь, что «все хочьет теньги, а в Германия не так». Ирма понимала, что речь идёт о взятках, но понятия не имела, когда, как и в каких размерах их дают и потому молчала, приглашая к ужину. Утром протягивала сумку с котлетами, жареной курицей или пирожками – кофе и чай готовили в магазине.
За неделю до открытия, к 8 Марта, они взяли с собой Ирму. Томас распахнул двери, и перед нею предстал мир роскоши, где всё блестело, как в дорогих парижских магазинах: дверные ручки, причудливые бра, боковая отделка на искусных стеллажах. В её взгляде читались восхищение и одновременно тревога, и он спросил, что её не устраивает. Она улыбнулась:
– Всё сделано, как нельзя лучше, даже страшно…
– Мьилая, здесь любовь будьет. Здесь не стрельять.
– «Не стрельять»? – его же акцентом переспросила она. – Хорошо бы. А ты сторожей нанял?
– Два есть, ещё одьин надо.
– Нет, ещё четверых надо, чтобы каждый день дежурило по двое – через два дня. Понимаешь?
– Да, да, поньимаешь. Это потом.
– Нет, не потом – сейчас.
– Окей. Как тебье? Нравьится?
– Да, очень. Просто супер!
Три кассы размещались треугольником: две недалеко от выхода и одна, центральная, – в глубине зала. На стеллажах расставили парфюмерию и косметику – для женщин, мужчин, детей и подростков. Маленький зал предоставили импортным моющим и чистящим средствам. Для «проб» распаковали флаконы с духами-одеколонами, кремами-помадами и тушами-тенями.
Томас сожалел, что в провинциальном городке нет крупной железнодорожной станции, нервничал и волновался, станет ли магазин такого уровня удачной «пробой» в России.
* * *
А времена надвигались смутные: преступные авторитеты параллелили и меридианили сферы влияния. Криминал набирал обороты. По радио и телевизору ежедневно сообщали об убийствах при разборках. На базарах и вокзалах вымогатели рыскали голодным зверьём. Новое слово «рэкетёры» усваивалось без преподавательского искусства. «Там сегодня рэкетёры лютовали – пришлось уйти», – делились старики впечатлениями «с базара».
«Лютовали» и на улицах. Сидит, бывало, бабуля в каком-нибудь переулке, торгует ягодами и овощами с собственного огорода, вдруг подходит «бугай» и требует:
– Плати, бабка, 5 рублей, – большие по тем временам деньги.
– За что, сынок?
– За место. Иль не слыхала: «Сначала заплати налоги»?
– Тебе что – улицу жалко?
– Плати, я сказал!
– Ишшо не наторговала, нет у мене таких денег…
Он пинал картонный, из ящиков, «прилавок», размазывал по асфальту содержимое и уходил, не оглядываясь. Следя за поступью властителей «нового времени», люди впадали в депрессию. Волна завистников на предпринимателей и тех, кто любил чужой каравай, шла по нарастающей – в народе, однако, иронизировали, что «пользы от милиции и судов не больше, чем от козла молока».
Томас водил притихшую Ирму по залу, приглашая комментировать и оценивать. Планируя с торца продавать горячий хлеб, он указал на электропечь и озабоченно заметил, что надо искать пекарей.
– В электропечи я стряпать не буду, – строптиво отказалась она, – в русской печи выпекается лучше!
– Здесь не ты стрьяпать – другой людьи.
– Как это – другой?.. А я?
– Ты стрьяпать кухе в первый дьень, а потом будьет пьекарь.
Ирма потеряла дар речи. Чем дольше она молчала, тем гуще проступали слёзы – не думал Томас, что свою роль она видела не в контроле, а в том, чтобы самой стряпать и самой продавать.
* * *
Открытие было превращено в торжественный праздник. Разрезание красной ленточки, дорогие костюмы местной власти, журналисты, телевизионщики – было не протолкнуться. «Пробовали», не стесняясь, по три-четыре кусочка кухе, а когда объявили, что «пробовать» можно ещё и косметику («только с рук продавца!» – предупредила Ирма), начали округлять глаза, шумно вдыхать «О-о!», восторженно косить и хлопать в ладоши. Шутили, что долго «догоняли» Америку, но стоило-де женщине найти богатого мужика, как «игра в догонялки закончилась». Смотрелись в зеркала, любовались витринами, одеждой продавцов и приобретали дорогие духи-одеколоны, кремы-помады, туши-шампуни. Ирма недоумевала, откуда, из каких «сусеков»?..
Основными покупателями была бывшая партийная номенклатура. В отличие от простого народа, что копил рублики на «чёрный день» и нёс их в сбербанк – нёс, как покажет время, чтобы навсегда потерять, – эта категория покупателей знала, что деньги полагалось тратить, а не класть на сберкнижку. Сегодня по «сусекам» не скребли… Неторопливо, с индюшачьей спесью, доставали деньги из нательных «кубышек» – сумок и «широких штанин».
Другой категорией клиентов были те, кто сориентировался в «перестроечном» времени и догадался заняться хоть каким-то «бизнесом»: шитьём-перешиванием, варевом-стряпнёй либо вязанием. В свободное от работы время эти горе-бизнесмены носили на базар свою «продукцию», потому как местом, где можно было хоть минимально сколько-то заработать, оставался базар. В советские времена на частной торговле лежало клеймо «спекуляция» – клеймо учило предусмотрительности. Клиентов искали негромко, не на виду – возле киоска либо полупустого магазина, у шофёра-таксиста либо бабульки, торговавшей семечками. Таинственно-тихо со спины вдруг раздавалось:
– У меня хорошие детские платьица, женские блузы. Не надо?..
– А пироги с картошкой не хотите попробовать?..
Подозрительные мысли начинали своё свербительное действо, человек недоверчиво вскидывал на вопрошавшего глаза – тот смиренно улыбался, и насторожённость переходила в любопытство:
– Ну, покажите…
– Горячие пироги – за рубль? Попробуем, однако…
– Пробуйте, пробуйте.
Так вопрошавший превращался в постоянного «клиента». Идёт, бывало, с внуком по базару «спекулянтка пирогами», а её останавливают: «Женщина, вы где это пропадаете, ждём ваши вкусные пироги!»
– Извините, Вы ошиблись, – и бабушка подальше уводила внука, чтобы он не догадался о её «бизнесе». Клейма «спекулянта» боялись.
«Клиентами» Томаса были, как правило, «челноки»[7]. Они покупали и дорогую европейскую косметику, и хлебные изделия, в то время, как бюджетники, чей труд оплачивался от силу два раза в году, заглядывали, чтоб полюбоваться и погреться…
Ирма нередко одаривала знакомых учителей и врачей; они заискивали, неловко благодарили, отчего неловко становилось и ей.
* * *
Томас вернул часть вложенных денег, нужно было закупать новую партию товара. Он позвонил в Париж, договорился, что по электронной почте отошлёт заказ, и его отправят в Россию. Костя и Наташа собирались закрывать магазин. Со стороны каптёрки[8] раздался вдруг шум и послышался выстрел.
Выглянув в торговый зал, Костя увидел двух незнакомцев. Один скользнул в карман куртки, и охранник выстрелил в цель, ранив преступника в ногу. Видя, как падает его подельник, второй размахнулся, чтобы выбить пистолет, но подоспел напарник охранника, и завязалась борьба.
– Что?.. – выдохнул Костя, подбегая.
– Звони в милицию! Они с «пулемётом»!
– А что им надо?
– Вот и спроси!
– Я Томаса позову.
Рэкетёров «сковали» наручниками, но, требуя «дань», они держались победителями: «Если с нами что случится, вам несдобровать». Костя не выдержал – вскочил «дать в морду».
– Не кипятись, кореш, а то от тебя мокрого места не останется, – хмыкнул коренастый с накаченными мышцами.
– Да я тебя…
– Отойди, – велел ему охранник.
– Костья, пусть он сказать, что такой «дань», – с откровенным бандитизмом Томас сталкивался впервые.
– «Дань», папаша, значит, что ты должен делиться денежками… – потёр рэкетёр пучком из трёх пальцев.
– Почьему? Я платьить налог. По закон.
– Ништя-як. Объясни этому придурку, – обратился коренастый к Косте, – что он не в Германии. Мы дали ему возможность построиться, прибавили время на раскачку, пора платить долги, иначе лишится головы. Будет платить – никто его не тронет. Пусть живёт – вас кормит и нас не забывает.
– Нет, у меня руки чешутся, – приблизился Костя. – Ты в наших руках, падла, да ещё условия диктуешь?
– Если через неделю не выплатите дань в сумме… – назвал он цифру, – придут другие. В масках. Наручники – это ерунда. Временные вещицы.
– А если сдадим милиции? – спросил Костя, понимая, что милиция могла быть в сговоре с криминалом.
– Слушай, ты хочьешь дорогой парижски духИ? Для любимый женшин? Я угостить, приньесу, – поднялся Томас.
– Сиди, папаша. Пойми, чтобы делать бизнес, ты должен делиться.
– Сейчас принесу, поделимся, – Костя стремительно поднялся к Наташе, позвонил, и вскоре приехала милиция
* * *
Узнав о случившемся, Ирма потеряла сон; из неё ушли непосредственность и смешливость, что так восхищали Томаса. И хотя магазин охраняли сторожа и милиция, капканное чувство прорывалось в её тревожном взгляде и повышенных тонах.
Наташа заявила, что вернётся в школу, где не грозит перестрелка: «Да, жить будем впроголодь, да, задерживают зарплаты, но учителей хотя бы не убивают». Чтобы её удержать, Томас и Костя прибегали к дипломатическим уловкам. Томас убеждал смешно, Костя вспомнил анекдот.
– В начале второй мировой командир получил сообщение: «Началась война. Возьмите под стражу всех врагов». Через какое-то время командир доложил: «Приказ выполнен. Арестованы два бельгийца, три немца, один француз, четыре американца. Срочно сообщите, с кем воюем».
Наташа рассмеялась – впервые за эти тревожные дни:
– И правда, с кем воюем? Ладно, остаюсь. Вместе будем погибать и вместе выживать.
Магазин становился популярным. Перенимать опыт и закупаться приезжали из соседних областей. И вдруг – стук в окно:
– Магазин горит!
Костя выскочил, в чём был, завёл машину, и все сусликами нырнули в салон – через несколько минут были на месте. Крыша пылала точечно, выгорали облитые бензином места. Наташа допрашивала растерянных охранников, Томас спешил к дверям – вынести легко воспламеняемый товар, Костя бежал следом. Горожане, оказавшиеся поблизости, помогали – передавали товар по цепочке, чтобы не мешать друг другу.
Огонь спотыкался о бетонные перекрытия, к приезду пожарников выгорели лишь деревянные стропила. Из-под шифера выбивалось пламя, внутрь кирпичного здания огонь не проник. Целыми оставались и окна с решётками. Красные кирпичи у крыши потемнели, но роскошный интерьер не пострадал. Это радовало не только семью, но и горожан, воспринимавших магазин, как достопримечательность.
Тяжёлое и неспокойное время рождало безысходность и отчаяние. Процветали заказные убийства, правда и справедливость были загнаны в подполье. Бедствовали школы, больницы, детские сады и вся социальная сфера. Чтобы выжить, объединялись в кооперативы.
На этом мрачном фоне магазин превращался в символ борьбы за честное предпринимательство. Томас исправно платил налоги, помогал детскому дому, городской бюджет пополнялся практически только благодаря ему, и люди начинали понимать, что их жизнь во многом зависит от налогоплательщиков.
Беспокойная ночь отразилась и на Томасе: его глаза, как и глаза Ирмы, потускнели. Восторг и восхищение исчезли: «проба» в России становилась непредсказуемой и опасной. В памяти всплывали полена в печи – не сгорали те, что откатывались в сторону. Лёжа в ночной тиши рядом с женой, он склонял её к выезду.
– Я есть частьица русская кровь, но на менья смотрьеть, как на враг. Я хотьел честно работать на Россия. Она и моя родьина, но я для неё немьец. Россия – это злой энергия, криминаль, поньимаешь? Я хотьел, чтобы людьи жить здесь красиво, как в Европа, но они не понять, что налоги платьить не бедный, а богатый. Они не понять, что чьем больше богатый, тем лутше жить простой народ. Хёрёшо, я тьебя встретиль, но здесь дьелать «проба» не надо; мы уже немолодой.
– Томас, милый, я без Кости и Петруши пропаду.
– А есльи нам смерть будьет?
– Ой, не знаю, – выслезила она, – не знаю. Давай отремонтируем крышу, а там видно будет.
– А есльи оньи бомба чьерез решётка бросить?
– Им это невыгодно – они тогда ничего не получат.
– Давай капьиталь записать на менья, тебья, Костья и Наташа. Тогда он менчше будьет попадать на глаз.
– Твой капитал и – разделить?
– Капьиталь, милая, наш – мы живьём вместье!
– А кто будет платить охранникам, продавцам, бухгалтеру и другим рабочим?
– Это очшень просто – из долья твой, мой, каждый.
– Если так безопаснее, давай попробуем.
– Да, да, Ирма, такой «проба» будет лутше, «безопаснее», – повторил он непривычное слово.
На бетонное основание крыши толстым слоем насыпали котельный шлак, на стропила и обрешётку натянули оцинкованную жесть. Внутри всё перемыли и расставили по местам. Через неделю от пожара не осталось и следа. Ночью с двумя охранниками дежурили ещё и два милиционера, однако, дамоклов меч рэкета не исчезал.
О магазине много говорили. В областной газете сообщалось, что предприниматель Томас приучает «русский народ к дорогим запахам модного Парижа», и Костя пошутил, что «пресса, как мини-юбка, показывает всё, но скрывает самое главное» – пожары, перестрелки и убийства.
* * *
Соседка Варвара, которой Ирма в период её знакомства с Томасом привозила из Германии дорогие крема, частенько прибегала с деревенским молоком, творогом, сметаной, последними сплетнями и не забывала позавидовать, что Ирма «удачливо вышла замуж».
– Он, Варвара, труженик. Половину из своего кармана отстёгивает в бюджет, чтоб таким, как ты, лучше жилось, – протягивала ей Ирма деньги.
– Лучше подбери что-нибудь из косметики, – крутила Варвара тяжёлым светловолосым хвостом. – У тебя вкус. Он, вроде, и у меня есть, но богатого мужа Бог не дал, хоть и смотрюсь, как девушка. Мне все возраст сбрасывают… – косилась она смазливо на Томаса.
– Сбросить по внешнему виду тебе, конечно, можно лет так десять, а по умственному – и все пятнадцать, – оборвал её как-то Костя.
– И в кого ты такой злой, Костя?
– Какой же я злой, это анекдот такой.
Она обиделась и долго не приходила, но вдруг заявилась в гипсе и с порога застрочила:
– Сегодня возле магазина шастали подозрительные бугаи в кожанках. Я уже, было, к милиционерам бежать хотела.
– Сколько? – выдохнула Ирма.
– Четверо.
– И как они выглядели?
– Рослые – больш ничо не запомнила.
– Ты почему в гипсе?
– Да вчера в киоске талоны папиросами отоваривали. В минуту очередь выстроилась в полкилометр – не меньше. Я курточку натянула и туда. Недалёко была – радовалась, что хватит. Киоск открыли, и тут, откуда ни возьмись, «бугаи» объявились. Всех отталкивают, орут, матерятся, что первые. Одному успела я в затылок вцепиться. Он выпрямился и отмахнулся, как от назойливой мухи, – хорошо, руку отдёрнуть успела. Стою за ним, а досадить хочется, только чем? До затылка высоко…
– Ты сказки-то не рассказывай, говори, где руку сломала.
– Так я и говорю. Стою за ним, а из очереди турнуть его хочется, но он же высокий да ещё к стене приклеился. Оттащить силы нужны, а где их взять? Я и нырнула ему под куртку… Нащупала голую спину и в мясо так вцепилась, что оно под ногтями осталось. Он спокойнёхонько разворачивается; мою руку, как занозу, вытаскивает и сверху по ней – бац! – кость и расколол.
– А в суд ты подала?
– Я тебя умоляю – какой суд?..
– Были ж свидетели – видели!
– Видать-то видели, а как доказать, что кость полетела?
– Ты что, не почувствовала?
– Как – не почувствовала? Почувствовала! Здоровой рукой подхватила её, так на весу и нянькала, а в глазах слёзы.
– А почему фамилию не спросила?
– Так он мне и сказал!.. Даже если б и сказал, я ж его тоже щипала. Ему ж, наверно, тоже больно было… – засмеялась она.
– Папиросы-то купила?
– В том-то и дело, что нет.
– Почему?
– Потому! Не достались!
– Да-а… А как узнала, что кость сломана?
– Домой пришла – болеть не перестаёт. Пухнуть рука начала. Пошла к врачу. Сделали рентген – он перелом показал. Вот так из-за папирос, которых не досталось, и покалечилась.
– Может, чем помочь?
– Гриша всё сам делает, только корову доить некому – тебя хотела просить. И пусть милиционеры за магазином пуще глядят.
Весь месяц Ирма после работы помогала Варваре – не только доила корову, но и готовила еду. Томас и Григорий сдружились и вечерами играли в шахматы. В одну из суббот Ирма затопила баню. Вымылись и по просьбе хозяев заночевали, утром в воскресенье пришли домой и во дворе обнаружили свою мёртвую собаку. В дверях торчала записка: «Убирайтесь, фашисты, в свою Германию». Собаку хоронили, как члена семьи. На Петрушу, выросшего с нею, жалко было смотреть.
Когда немного отошли, немногословная, но рассудительная Наташа сказала:
– Я устала. Больше всего за Петрушу боюсь. Надоело это чувство вечного страха.
Завершался век, надвигалось новое тысячелетие. Томас на диване рядом с Ирмой опёрся локтями в колени и прикрыл лоб. Невозможно остановить время, что диктует свои законы, условия и каждому отсчитывает свой срок. Невольный участник безжалостного маховика, человек, однако, всегда выбирает, где и как лучше устроиться, что сделать, чтобы совершенствовать несовершенную жизнь. Искренне намереваясь работать на Россию, выбирал и он. Даже подумывал о филиалах в Омске, Томске, Новосибирске, и вот – новое потрясение!
– Не согласен! – нарушил Костя зыбкую тишину. – Всё бросить и уехать? На смену «перестройке и перестрелке» приходит «перекличка». В России, как нигде, бесконечное поле деятельности – есть, где развернуться. Давайте регистрироваться, как фирма, и участвовать в «перекличке». Работать надо на Россию, помогать ей выбираться из дикости. Перестроим магазин в трёх-четырёхэтажное здание – будет одновременно и фирмой, и жилищем, так даже безопаснее. Последний этаж под квартиры займём.
– А куда дома денем? – с ноткой грусти полюбопытствовал Петруша.
– Дачами будут, обнесём их высокой оградой.
– Я и не предполагала, что сын у меня такой прагматик, – обрадовалась Ирма.
– Быть прагматиком и хитрить научит жизнь, как в анекдоте: собрались однажды женщины, чтобы убить мужчину. Опечалился несчастный – попросил, чтобы его убила самая некрасивая. И он остался живой…
Все засмеялись – разрядить обстановку Костя умел.
* * *
Двор с двумя домиками огородили зубчатой, наподобие кремлёвской, оградой из красного кирпича. В калитку вмонтировали домофон – чужие теперь звонили, свои открывали ключом.
Прибыль от фирмы была пока небольшой – жили скромно. Немногочисленные постоянные клиенты покупали товар, открывали в районных центрах филиалы, но благородные запахи, как и вымершие динозавры, интересовали преимущественно молодых и любознательных – люди в возрасте оставались к ним равнодушными.
Зима прошла относительно спокойно, и в марте, начале цветения диковинных в Европе растений, Томас решил повторить с Ирмой путешествие во Францию. В Париже, где у него было много знакомых, наметили совместить полезное с приятным, затем проведать мать Томаса и заехать к дочерям в Берлин.
– А если ещё и в Прагу? Чешского «соловья» послушать – любимца моего, Карела Гота? – мечтательно выдохнула Ирма.
– Прагу? – удивился Томас. – Это с Берлин рядом! Для тебья, милая, не жалко, я у Бога одно просьить, штоб он дал нам долгая жизнь.
– Да, дорогой, «проба» наша вышла счастливой. А знаешь, как я тогда негодовала, что за мною какой-то «денди» следит?! То ли, думаю, за воровку принял?
– Воровка? – засмеялся он, поднял, закружил, поцеловал, и по телу его прошёл ток.
Бережно, точно боясь расплескать дорогую жидкость, опустил на диван, чувствуя, что его ток передался и ей. Уже год, как были они вместе, но пресыщения не наступало. Едва насытившись друг другом, ловили себя на мысли, что хотят повторения, и, когда близость случалась днём, Ирма боялась, как бы в дверь не постучали дети.
Томас позвонил в Чехию, узнал расписание выступлений Карела Готта, и первоначальный маршрут заменили на Берлин: поживут там с неделю, проконтролируют, как Лидия, Генрих и дочь Томаса ведут дела, и на один день съездят в Прагу. Ирма выбрала железнодорожный путь: будет возможность ознакомиться со страной хотя бы из окна вагона.
И вот уже сидят они в поезде «Берлин-Прага». Дорога тянется вдоль реки. Змейкой, кольцами, мячиком стелется туман. Густо-синий внизу, он редеет вверху, сливаясь с серым дождливым небом. У плешин с мелкой наледью мехами гармони серебрится вода. Плешины сменяются лыжной рябью – сменяются, казалось, для того только, чтобы привлечь внимание пассажиров проходящих поездов. Реку с двух сторон обступают горы, вершины которых в дымных шапках и потому не просматриваются; на мрачных чёрных скалах красуется низкорослая жёлтая россыпь.
Поезд скользит неслышно, напоминая отдалённый гул высоковольтной станции. За окном – колонны «вертушек» с вращающимися «пропеллерами», ярко-лимонные поля, раскидистые дубы и каштаны с бело-розовыми гирляндами. Забытыми, никому не нужными стариками лежат серые прошлогодние поля – на их фоне свежевспаханные с аккуратными рёбрами салатных всходов бугрятся горделиво.
Садовые домики напоминают однояйцевых близнецов, а в Сибири рядом с неказистыми железными контейнерами, домиками малоимущих, красуются добротные двухэтажные коттеджи.
Ей хорошо. Разве могла она когда-то подумать, что вот так запросто поедет в Чехию с любимым человеком на концерт любимого певца?
Она отрывает взгляд от окна и молча, будто пытаясь запомнить, вглядывается в зелень любимых глаз, склоняется к его плечу, и он мягко целует её в голову. Тело наполняется теплом и покоем – хорошо бы жить так бесконечно…
– Я, как в раю, – подняла она голову и ответно его поцеловала.
В фойе театра платье Ирмы отличало её от неприметной публики – на неё оглядывались, но это замечал лишь Томас. Живой кумир пел, казалось, только для них – покидать партер и уходить в гостиницу не хотелось.
Наутро после лёгкого завтрака прошлись по древнейшему и красивейшему пешеходному Карлову мосту, на котором внимание и воображение поражали тридцать скульптур. К одной из них все прикладывались рукой – по поверью, должно вроде бы осуществиться желание. Место, к которому прикладывались, было отполировано до блеска – приложились и они.
До отъезда было ещё время, и они решили побродить по городу. Рядом с чешскими магазинами соседствовали, как и в Германии, немецкие, турецкие, русские. «А в России дружба народов только декларируется, – с горечью подумала она. – Корнями, душой и плотью я прикипела к России, обрела материальную независимость, но живу по-прежнему неспокойно и неуверенно: здесь всегда могут отнять-убить. Здесь не хватает законов, многие не работают, и автономно существует всесильная страна взяток».
Ирма не знала подводных камней предпринимательства, но, по словам Томаса, порядок в Европе сводился к уплате налогов. В России же, кроме налогов, надо платить депутатам, рэкетёрам и ревизорам, которых столько, что порою кажется, что именно они основное сословие страны и что среди них, выражаясь словами Гоголя, «мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет».
Хорошо, если Томас обучит Костю бизнесу, и он научится обходить подводные камни бесчувственного предпринимательства, вырулит на верный путь и выберет страну проживания для себя и своих потомков.
Её «проба» в жизни подходила к концу – такой «пробы» Ирма желала внукам и правнукам.
Эти хмуро-безрадостные думы были смыты освежающим душем в Берлине. После Франции, Люксембурга и Испании, где успели искупаться даже в водах Средиземного моря, она затосковала по своей глубинке, куда, полная впечатлений и свежих сил, вернулась с Томасом лишь к началу декабря.
* * *
Костя надстраивал магазин и заканчивал подземный гараж, своеобразное бомбоубежище. И поведал, что, когда у банка выходил из машины, рэкетёры едва не отняли у него всю дневную выручку. «Маске» дал он пинка в нежное место, но тут подлетела другая. Завязалась борьба. Хорошо, недалеко были милиционеры, и грабитель не смог выхватить сумку с деньгами. Одного из убегавших ранили – идёт следствие. За деньгами приезжает теперь инкассатор, и всё пока тихо.
Из мира радужного и безоблачного Томас и Ирма вновь окунулись в привычный мир тревог и волнений. Зима отвоевала свои права, и в традицию вошли лыжные вылазки в лес. По выходным пробегали они до десяти километров – домой возвращались приятно уставшие. После ужина Ирма учила с детьми немецкие песни – Томас учил полюбившуюся ему «Сердце, тебе не хочется покоя».
В преддверии Нового года городок бурлил в хлопотах. Чтобы мышцы получали достаточную нагрузку, активная по натуре Ирма превратила в привычку прогулки после рабочего дня:
– Сорок минут – немного, но пользу здоровью сослужат.
Неделю прогуливались вчетвером. В этот вечер Костя с Наташей заглянули в гастроном. Ирма с Томасом пошли по обочине, тесно прижавшись друг к другу. Дорогу освещали редкие автомобили. Томас ворчал, что в России не заботятся о новогоднем настрое, – не украшают праздничными огнями окна и балконы.
Вдруг толчок и – пустота… Томас очнулся от холода. Поднял голову, увидел неподвижную Ирму, инстинктивно рванулся, но помочь был не в состоянии.
– Господи! Спаси её! – крикнул он по-немецки и потерял сознание. В больнице на вопрос, что с Ирмой, услыхал односложное: «Жива».
– Leiber Gott! Erbarme dich[9]!
Время тянулось, как в бреду. Сколько прошло с момента аварии, Томас сказать не мог. Открыл как-то глаза, увидел розовое, полное жизни лицо Наташи и спросил о том, что было смыслом жизни:
– Что с Ирмой?
– Жива – пока.
– Плёхо?
– Да.
– Очьень?
– Мы надеемся…
– Наташа, что случилься? Почьему?
– Вас сбила «Волга». Идёт следствие.
– Нарошно – да?
– За вами, наверное, следили.
– А где Костья?
– Он с Петрушей больше у мамы. У вас рёбра сломаны, нога и множество ушибов.
– А Ирма?
– Ей две операции сделали. На голове.
– И?..
– Врачи обнадёживают, но в сознание ещё не пришла. Если откроет глаза и узнает нас, всё будет хорошо. Так говорят врачи.
– Мы в Прага просиль, чтоб умьирать в одьин дьень.
– Будем надеяться на лучшее. Вам что-нибудь принести?
– Нет.
– Может, фрукты, сок?
– Лутше кефьир.
– Что у вас болит?
– Ничьего не больит.
– Тогда пойду. Завтра опять зайду. Если что, мобильник под подушкой.
В палате лежал он с молодым человеком, у которого ежедневно подтягивали ногу, как обвисшую бельевую верёвку, – говорливый больной страдал. Томас недопонимал и переспрашивал. Больной ворчал: «От – нерусь проклятая!» Это незлобное ругательство определило окончательное решение Томаса…
* * *
Ирма, будто на неё натянули вязаную шапочку, лежала с туго перебинтованной головой. В себя пришла она только на третьи сутки. Узнала сына и, вспомнив, едва слышно прошептала «То?..»
– С Томасом всё хорошо, – опередил её Костя. – Он будет ходить. Тебе трудно говорить?
Веки склеились.
– Тогда молчи, всё будет хорошо.
Она всё понимала, но говорить не могла. Вошла Наташа, что-то шепнула, Костя кивнул, и она удалилась так же неслышно, как пришла. Ирма слабо пошевелила пальцами; сын слегка сжал их, с трудом узнавая выразительные, со сливовым разрезом глаза. Костя коротко сообщил: «Это налёт». Томасу, начинавшему передвигаться на костылях, в свидании отказывали под предлогом, что «волнения могут оказаться ядом для больной».
Они свиделись через месяц. Томас узнал забинтованную голову – сердце ёкнуло, тело покрылось холодным потом… Заметив его в дверях, она сбросила с колен одеяло и шагнула навстречу. Он протянул руки, и по этажу гулко рассыпались костыли. Она поддержала его, чувствуя теплоту рук, дыхания, глаз.
– Давайте помогу, – подошла к ним сестра.
Словно боясь потерять смысл жизни, они молча вглядывались друг в друга. Наконец, Ирма отстранилась, взяла его с сестрой под руки, и они добрались до постели. К её голосовым связкам возвращались силы, но говорила она тихо. Томас, несмотря на множество ушибов и переломов, смотрелся, напротив, бодро и весело.
* * *
Варвара помогала в доме, Григорий расчищал дорожки, по которым ежедневно прогуливались больные. Ломанные-переломанные кости Томаса благополучно срастались.
– Как на собаке, – смеялся Костя.
– Как на кошке, – поправлял Петруша.
– Не важно. Важно, что врагов, как говорил Достоевский, у честных людей всегда больше, чем у бесчестных.
– Спасибо, сынок, обнадёживаешь, – Ирма чувствовала слабость и шум в голове.
Её стриженая голова, отраставшая завитками младенца, красила её ничуть не меньше, чем раньше, но здоровье вызывало беспокойство: тихим и робким был её смех, однако приход лета встречали они заметно окрепшие.
В начале осени Томас и Ирма переписали на Костю с Наташей фирму и с грустью покинули Россию. В Германии к ним летом съезжались дочь и внуки Томаса, а также семья Кости. В большом родительском доме гости занимали пустующую половину. Несмотря на головные боли, Ирма помогала внучкам Томаса осваивать русский язык. Упражнялась в языке и старушка-свекровь – с Томасом говорить на русском считалось нормой.
В углу большого зала оформили макет – уголок провинциальной России. Томас часто играл «Времена года» Чайковского и «Сердце, тебе не хочется покоя…» Ностальгирующие звуки разносили тепло и добрую память, что свидетельствовала о неотвратимом конце этого нелёгкого, но состоявшегося счастья…
Вместо эпилога
Осень двух тысяча Н-го… года я проводила на курорте Баден-Баден.
И вдруг – девочка из детства!.. Владела она скакалкой так же виртуозно, как та 10-летняя, чей недосягаемо красивый образ навсегда отложился в памяти. Совпадало всё: манеры, сливовые глаза, волнисто-пушистый от природы волос и ровная смуглость, от которой я, 5-летняя, с трудом отрывала взгляд.
«Странные видения…» – и крепко жмурюсь. Открываю глаза – девочка та же и прыгает так же. «Значит, всё со мною в порядке», – успокаиваюсь я и начинаю выискивать тех двоих, что могли быть её родителями…
За столиком кафе-мороженого – Он и Она. Они молча поглядывают на попрыгунью. Так ведут себя, чтобы не отличаться от коренных и не привлекать внимание, иностранцы. Минут десять наблюдаю и, наконец, осмеливаюсь подойти.
– Здравствуйте!
Молчание.
– Извините, мне нужно спросить.
Молчание.
– Вы из России?
– А что? – не выдерживает мужчина.
– Вы знаете Ирму?.. – называю фамилию и сибирской городок.
Удивлённые лица живописуют…
– Не хотите ли прогуляться? – учтиво спрашивает молодой человек на чистейшем русском.
И мы отправляемся к набережной. Его звали, как вы уже, видимо, догадались, Петруша – точнее, Пётр Константинович. Он женился на внучке Томаса, что хорошо и с приятным акцентом говорила на русском.
Мы обменялись визитками, и вскоре в трубке раздался незнакомый голос девочки из детства, которую я воспринимала когда-то очень взрослой и потому за ней следила робко, исподтишка.
Потомок далёких римлян из немецких земель, что нынче принадлежат Франции, Ирма доживала в Германии, а её немецкие предки провели более двухсот лет в холодной России – стране, что не признала русскую кровь Томаса, но правнучка его признаёт Родиной только Россию.
Куда вырулит её судьба? Бог весть!.. Жизнь непредсказуема и часто всего лишь – «проба». Знать, через сколько «проб» предстоит пройти, никому не дано. Главное – выстоять, не сломаться, продолжить и обновить жизнь…
1.08.2009
[1] (Вернуться) Здравствуйте, милая дама!
[2] (Вернуться) Моя милая, милая Ирма!
[3] (Вернуться) Пойдёмте к автомобилю. Где твой дом?
[4] (Вернуться) Кто это?
[5] (Вернуться) В холод это супер!
[6] (Вернуться) Быстро, пить, грязный, собирать.
[7] (Вернуться) Частные лица, что возили товар в больших сумках издалека, в т. ч. и заграницы.
[8] (Вернуться) Склад старой одежды, инвентаря уборщиц, постели для охранников и т. д.
[9] (Вернуться) Господи, cмилуйся!