|
Introitus
Наплакать
море.
На гребнях соли
построить город.
Назвать хоть Зальцбург.
– Memento mori.
Ушла от боли
во тьму
минора
душа
страдальца.
Пустить дороги.
Раскинуть площадь.
Собор воздвигнуть.
Купель в соборе.
– Просил у
бога
любви и мощи,
–
он выжег
стигму
тоски и горя.
Над колыбелью
задёрнуть полог.
Свечу затеплить.
Волхвы – заметят.
– О том
скорбел ли,
что путь
недолог,
что станешь
пеплом,
родясь
кометой?
Наплакать море.
На гребнях соли
построить город.
Родится Моцарт…
*
* *
Kyrie eleison
Чёрного ночью не различить.
Ноты подобием крапинок оспенных
видятся. К ним подбирает ключи
чёрный мой однофамилец и родственник.
Гнутой отмычкой басовый встаёт
к нижней строке, и на ней открывается
хор De Profundis – из
тёмных широт,
где обретаются души-скиталицы.
Чёрные ноты на чёрном листе –
можно ли тайнопись сделать секретнее?
Нотной бумагой прошелестев,
ставит заказчик заглавие: реквием.
Смирну недаром волхвы принесли
светлому первенцу; жизнь надломилась и
сгинула в сумраке, в недрах земли,
даже не выдохнув: господи, смилуйся.
*
* *
Dies irae
Мнилось:
удар! – буря мглою – вихри,
дыбом земная встаёт кора,
пламени шквал, и в безумном шифре
бедствий откроется зов: пора.
Думалось: разом, одним направо,
прочим налево. Особым – вверх.
Вместе не страшно, дурная слава
в массе пустячна: я раб, я червь…
Чудилось: позже. И если будет,
то по сценарию: тьма, конь блед.
Лопнет у неба в глазу сосудик,
кровью заката затопит свет.
Вышло иначе. Конец вселенной –
не в напророченном далеке:
дома, в бледнеющих постепенно
метинах роста на косяке.
В собственном теле, где в каждой пяди
воспоминаний саднящих ком:
в матке; в капканах ключичных впадин,
муку скрывающих под замком.
Там, где в трахее по коридорам
оледенелым плывёт, скользя,
имя возлюбленное, которым
больше назвать никого нельзя.
В детской, где ставни перед грозою
ловишь, чтоб путь закрыть сквозняку:
скажешь привычное буря мглою,
но не закончит никто строку.
*
* *
Tuba mirum
Начинают
валторны. Поднимается дрожь.
Не тянись за снотворным. Всё равно не уснёшь.
Опочивший до срока, отошедший ко сну,
эти зовы с востока – ускользнувшим во тьму,
где горнист в оркестровой яме неба царит,
пребывая основой в партитурах орбит.
С высоты звездопада в раскалённый мундштук
выдыхает торнадо. Появляется звук.
То клокочет синкопой, то снижается, тих.
Вся планета – некрополь под ногами живых.
Ныне сущим – равнина, отошедшим – покров.
Попираем любимых всё равно что врагов.
Трубы громче горланят, и несёт ураган
шар земной на закланье по ухабам, буграм.
Пожирается смерчем человечий петит –
и живым, и умершим, нам всегда по пути.
*
* *
Rex tremendae
majestatis
Понимаю
теперь: он со мною играет в ножички.
То ли фору сперва давал, то ли силы берёг.
Расширялись богатства мои, росли понемножечку,
мир кроился и так, и этак, и поперёк.
Дом построен, деревья в саду посажены, сын…
Тут блеснуло лезвие, только свистнуло, – мастер-класс.
Воздух ртом хватая, стою, под ногами земли аршин.
Ну вот, говорит, и хватит тебе как раз.
*
* *
Confutatis maledictis
Изобретатель вечности, больших
и малых стрелок вящий вседержитель,
пустивший время, словно часовщик
часы, коловращением событий,
всего-то раз он тронул балансир –
и закружились шестерёнки ловко,
и мелкий дождь секунд заморосил,
будя дыханье в исполинских лёгких.
К сырой изнанке пористых миров
он безразличен. В мирозданье полом –
мы сон его, мы сонмы пузырьков,
скользящих в суете по альвеолам
его не занимающих тревог.
А если за пределы средостенья
кто выпал – значит, попросту его
из жизни в вечность выдохнуло время.
*
* *
Lacrimosa dies illa
Первенца, родившегося ночью,
пеленали в тонкие лучи,
погремушкой тешили сорочьей,
забавляли вспышками лучин,
искры высекая не кресалом,
но несчётным чирканьем комет,
по пути подкрашивавших алым
млечный закипающий рассвет.
Мир его укачивал в ладонях,
расстилал полотнища долин,
наставленья птицами долдонил,
нагоняи с ласками делил.
Жизнь его любила спозаранку,
но нежданно, даже не со зла,
оказалась нерадивой нянькой,
задремала вдруг – и проспала.
Маятника замерли качели.
Что для отпущения души,
отходящей в вечное кочевье,
времени осталось совершить?
Распустить свивальника сиянье,
окропить остывшим молоком,
убаюкать в неземной саванне,
подтыкая саван облаков.
*
* *
Agnus Dei
Рожденье ангелов случайно.
Какой идёт на них раствор
бисквитный, из какого чана
неглазурованный фарфор
на небе черпают для лепки,
из перистых ли облаков
шьют крыльев тонкие виньетки
в ажурном стиле рококо –
знать не дано. Светловолос ли
окажется хранитель твой
или черняв, узнаешь после,
когда назначенной порой
родишь его. Над тонкокорой
скорлупкой зыбки наклонясь,
меж ним и смертным приговором
от счастья не заметишь связь,
пророчеств грозных не услышишь,
расплаты не запомнишь срок.
Творец велик и огнедышащ,
но так условен и далёк,
что, к небу не поднявши взора,
поставишь подпись без труда
под мелким шрифтом договора
о том, что всё не навсегда.
И вдруг телесности осада
снята, отныне ни летать,
ни жить, как вышло, – до упаду –
нельзя. Недолгие лета
прошли. Следишь оцепенело
как тот, кого ты родила,
стряхнул с души обноски тела
и два невидимых крыла,
вернул по описи и убыл,
оставив прибранную жизнь,
как ненадолго снятый угол.
Хрипи «за что», взывай, кружись –
ответным эхом, бумерангом
гремит безжалостная медь:
не ты, но первенец, но ангел
был призван первым умереть.
*
* *
Lux aeterna
«Колыбель
качается над бездной…»
В.
Набоков
Качайся, колыбель, вычерчивая серпик,
баюкай в трюме груз родившейся души.
Минуй в тумане мель на циферблате смерти,
в ловушки чёрных луз попасться не спеши.
Качайся, колыбель, серьгой в небесной мочке,
качайся и кренись, презревши вертикаль.
Пастух и корабел, и мореход, и зодчий
глядят в ночную высь и ловят звёздный тальк.
Кругла луны купель. Расти, пресветлый ангел,
живым залогом слёз и будущих кручин.
Качайся, колыбель, неутомимый анкер
невидимых колёс и потайных пружин.
Когда-нибудь с зубца в механике небесной
сорвёшься ты, взлетя раскрученной пращой,
со свистом, промерцав, опишешь круг над бездной
и выронишь дитя падучею звездой.
2016
|