|
* * *
я не бессмертия хочу, зачем?
оно и так повсюду в травинке солнце
то ласковом порой жестоком
в ураганном вихре
телят несущем через речку
в деревне дотла сгоревшей омертвелой
не плачет же травинка вся сгорая
и в жалобах кота не страх небытия
но мука жизни он не знает
не может вспомнить ни о чем
и в зимних грезах слышится
деревьям шум весенней кроны
меня морочит по незнанию тоска
хочу забыть свои слова
зачем оно бессмертие мое когда
бессмертники цветут
* * *
В окне – графический рисунок: на занавеске.
Ах, нет: стекло, в котором отраженье.
Рисунок – тоже отраженье, да оно –
лишь отраженье отраженья.
Пейзаж обыкновенный: спортивная
площадка, ограда черная и голые деревья,
а на столбе – фонарь. Сияет вместо солнца.
Ковер из снега белый, темные фигуры,
и мяч летит (а на рисунках – не летает).
Не занавеска там, а все, как есть: в стекле –
картинка, в которой, если всё, как есть,
то – нету ничего. И значит, отраженье –
важней, чем то, что есть.
И как же необъятно отраженье
того, что есть: предметов, чувства;
когда-то прозвучавших слов… и песенки –
простой и милой:
о том, что есть,
в котором – нету ничего.
СТАРЫЙ
КОЛДУН
Ах,
старый колдун, замолчи.
Мне мудрость твоя надоела.
Что я потеряла ключи
от рая,
я знаю.
… Птицами мы взлетели,
крылья радости нас понесли.
Он мне говорил – молчи,
не то задохнешься от счастья.
К нам приближалось ненастье.
Трудно, колдун, мы брели,
долго не знали покоя,
в стужу согреться порой не могли,
в тени деревца отдохнуть
порою мечтали от зноя.
Колдун, я не знаю, где он.
Блажен ли в раю,
терпит ли адские муки.
Не знаю, зачем ты сидишь
тут один
и, видать, умираешь от скуки,
что мудрствуешь глупо –
де-он обманул,
и я никогда его не увижу.
Ты хочешь меня удержать
болтовней,
оставить с собой тут в преддверии рая,
или – ключницей у ада?
Ах, старый колдун, замолчи.
Давно бы ушла. Так устала.
Но я потеряла ключи.
* * *
Л.
А.
Меня звала к себе Людмила,
во сне моем она живой была
и, приглашая в гости,
говорила: «Успеется». –
Не торопила.
А я – в просторном, светлом доме,
где настежь окна,
множество детей.
Напоминает кто-то о пароме.
«Зачем? Давно же мост построен,
автобус…». «Да стряхни свой сон:
она… – туда, ты знаешь,
другая переправа,
еще там страшный этот –
ну, как его? –
Харон!»
«Ты нам читала!»
«И не паром, а челн!»
«Не Даугава – другая речка, эта –
ну, как ее?»
«Я знаю: Ахерон!»
Всё спуталось. Тоска томила.
Казалось, длится – нет: не сон,
но и не явь.
Течет река. На берегу какой-то дом.
*
* *
повторяю себе: держись, повторяю, в дверях
распахнутых
стоя,
но что это значит, не знаю. Быть может стойкость
и усмирение жажды. Ни вверх не гляди, ни вниз,
в дверях распахнутых стоя
ветер сквозной укротит и жадную
жажду развеет,
ни вверх не гляди, потому что пыл
раскалится
солнцем
еще сильнее. Ни вниз, где рассыплется пылью.
Ни вверх не гляди, ни вниз. Повторяю: держись, в дверях
распахнутых
стоя
2013,
ноябрь
МЕЛОДИЯ
ЗВУЧИТ
с утра, едва глаза откроешь. Но прорываются слова
негодные. Любовь не умолкает. Но красным города
и веси.
Мелодию с утра ломают рваные слова, вчера она
молчала,
и меня спасала немота. Любовь спала каким-то обморочным
сном.
Потоки кровью города… зальют пороги, а кругом
дома.
Речь спутана, слова намокли и не знают строя: забыв о
прежнем, тонут
в новом.
Горят тетради. А мелодия играет, слова,
скорёжившись, сбивают,
комкают мотив.
Но музыка звучит
с утра, едва глаза откроешь.
СБИЛСЯ
КАЛЕНДАРЬ
В густом тумане проходит ночь.
Уже писал поэт: февраль…
А нынче вовсе сбился календарь,
и непонятно, лето или осень.
А после осени – весна: зима пропала;
глядишь – на небе просинь
среди свинцовых облаков,
охватит радость – без берегов,
и не заметишь, что зима
всё длится: остановилось время,
а весна – весна? да снится!
Как обезумевший пастух,
пасет на небе ветер тучи,
как стадо одуревшее, и треплет старые
деревья, как взлохмаченных старух;
и этот ветер – досадная помеха,
если я от радости хочу залиться смехом.
И разве не потеха:
зима пропала, за осенью –
весна, светло, февраль,
исчезло время, сбился календарь.
ЗА
ВЫСОКИМИ ДОМАМИ
Там, за высокими домами, которые
скрывают горизонт от взгляда, – небо
разлилось, как море, с островами-облаками.
Темнеет. Ночь поглощает небо, превратившееся
в море, мои мечты о бесконечной жизни там,
в придуманном небесном далеке.
Настанет утро, море впитается в песок
под небосклоном, отвесно вставшим за высокими
домами внутри как будто бы горы, под кромкою
ее крутою, будто и дома, и я
находимся в овраге, где одуванчики уже седые.
Высокие дома и пышные, уже лохматые деревья
середины лета, – создания земли.
И как надежно она их держит.
Но кажется, – на
цыпочки привстали дотянуться
в небо, хотя и знают: не отпустит.
Или – ураган? который
из земли с корнями
выдернет в овраге, где серые пушинки одуванчиков
летают.
Вырвет, унесет, куда тянулись, где конечной
жизни уже не будет.
Так я в воображаемом овраге впиваюсь
взглядом в самый край на круче,
почти без страха ожидая урагана, – внутри горы,
где одуванчики уже седые.
НЕ
ЗАПРЕЩАЙ
– Не запрещай себе желаний.
– Я хочу покоя.
Заснуть.
Но так,
чтобы еще проснуться
потом,
когда-нибудь.
Когда уляжется тревога.
И ветер будет
только – ветер,
а буйного цветенья
краски
не взбудоражат,
только удивят.
Тогда среди цветов
и трав зеленых
на лугу прилечь.
Пусть, разметавшись,
cплетутся волосы с травою,
а песня ветра –
с печалью детской
в колыбельной.
И опять – заснуть.
– Не запрещай…
ЗНАКИ
ПРЕПИНАНИЯ
И чувству должно отлежаться,
как написанному тексту.
В том, что записано судьбою сразу
по следам,
всё правильно, уместно,
поправить только знаки,
поняв, где точка встала,
не спросясь, а где поставлена.
Но долго держалась запятая,
надеждой глупой отравляя,
потом царапая слегка, зудя,
как заживающая рана.
И встала точка, самый
точный знак,
неумолимый.
Но хоть сию минуту
осознать вину за произвол она готова
и место уступить вопросу.
И вот, назойливые эти знаки,
как закорючки, как забор, который
не перелезть, не обойти, стоят на страже,
никому не нужной,
множась, как в бреду каком-то.
Восклицательные знаки уходят
строем, шеренга разбирается
по парам, потом – по одному:
восторгов мало, всё больше
честных точек.
Кое-где так хочется оставить запятую:
там, где солнце, вода и даже
…лес дремучий. Нет такого,
чтобы не выйти хотя бы
к частоколу, где толпятся
вопросительные знаки.
Только тенью тучи
сначала затемнятся,
а после побледнеют, разорвутся
и поплывут под ветром,
как солдаты,
где взорвалась бомба,
где пламя жаркое, в котором
точки, запятые, восклицательные
знаки и все вопросы
плавятся.
И делается смутным
текст судьбы.
Я
ВЫШЛА ИЗ РЕКИ
Приснилось
ли? как и тогда, – не знаю:
что оно такое, и почему запечатлелось,
и зачем опять – и вновь, и вновь, –
встает передо мной.
Река раскинулась широкой лентой, –
я, будто, снюсь себе сама на берегу стоящей,
накинув полотенце.
Стекают капли водяные, я, будто,
вышла из реки, –
зеленоглазая русалка.
Славянские русалки, по преданию,
щекочут путника до смерти:
красавца молодого.
Защекотать красавца нет и в мыслях,
зачем? Так, значит, не славянка я? –
другая. Я ему по телефону, смеясь,
рисую образ свой:
я вышла из воды… нисколько не замерзла:
на небе солнышко гуляет, и добавляю
про себя: красавец мой,
не бойся, тебя… до смерти …
нет и в мыслях.
…Я вышла из реки, уж без меня течение
стремится, а моё… –
сказала: остановись!
Мгновенье встало.
|