|
Есть ли над нами Бог: или
лишь самолёты
бороздят просторы бескрайней родины нашей
Манды Халдейской, ея
высоты?
Так я поставил вопрос не из гордыни житейской,
а от печали такой
От печали такой галилейской
слыша повсюду свист разбойника Соловья;
Есть ли над нами Бог и кругла ль Земля:
Вот я поставил вопрос,
Взор подняв к потолку,
И на вопрос мне ответили сразу дрозды: «ку-ку»
С ними кукушки пропели: «фьюить-фьюить»
Бог ну конечно есть: золотая нить.
Можно ли верить свидетельствам вашим,
Плача спросил их я:
Примут ли здесь в окружном суду свидетельство
соловья?
«Может и нет, зато примут в райском саду.
Эй, Илилишь, Илилишь, ты
в своё ли уме – зачастил какаду.
Что тебе суд окружной и кругла ль земля,
Если даже такого какулию любят, как я,
И одевают в одежды ярких цветов.
Вот я всё время вру, как последний пёс,
Но получаю прощение каждый раз,
И от радости вру на три короба больше каждый раз.
Также и ты, Илилишь – самолёты
пусть их летают, не те ты,
милый, видишь высоты».
«Попка, ты врёшь. Я не верю», – сказал я,
«спросим у рыб,
проплывающих среди толстовских глыб
и изучающих Ницше большой размокший талмуд
«Так говорил Заратустра» – они не лгут».
Рыбы сказали, поправив очёчечки:
«Большей фигни не читали
мы, большей мутни.
Мы ведь с тобою не любим плавать в мутной водичёчкэ –
Глядишь, нас изловят с тобою, себя вини.
Ты вот спросил, стеная, а Фридрих вообще утверждал
и упыря какого-то изображал
перед всеми, над безднами прыгая горным козлом
И пренебрегши овечкой небесной. С ума сошёл.
Ты не отличаешь, мы видим, добра от зла,
И облаков овечек от горемыки козла.
Помнишь, как в детстве играли в одну игру
«Веришь – не веришь»: тогда ты чувствовал ту
грань между правдою и враньём?
Вот. А теперь глядишь в мир феноменов и почитаешь себя большой шишкой на ниве
любомудрия».
Есть ли под нами Бог, спросил я тогда,
Тупо уставившись в пол как работник Его Балда.
Мне отвечал тучный как Фет поп:
«Эх ты Фома, Фома! Мой толоконный лоб –
Богу свидетель – ведь думал и я, как ты,
стремясь утаить от работника причитающуюся ему мзду
и премиальные, но после второго щелчка
поверил и я, как все гениальные
священнослужители.
Так же поверил святой Августин и Гоморры унылыя
жители
После того как были дотла сожжены.
Так же поверил и Мертон Фома – от своей внебрачной жены
Получив поглаживаний букет и улыбку
И принеся Ему в дар дар речи.
А ты говоришь «самолёт», оборвав золотую нитку».
Окстись, человече!
Я тут немного духом воспрял, хлебнул литовского
пива,
И аргументу попа внял молчаливо,
Певшего на хорах на мотив частушки:
«Эй, Илилишь, Илилишь,
или птица тебя рисовала,
Или весь мир, как раскрашенное одеяло,
а облака как подушки?»
Так я понемногу восстал из печали глубокой
И, на качели сев, преставился ненароком,
Ещё менее, чем до того понимая,
Но мнимости не поддавшись, вперёд качнулся
и как в глубоком сне, где-то вверху родившись
Заново, перевернулся.
Жизнь же, моя качнувшись вправо, качнулась влево
Перпендикулярно качелям, и тут я назад качнулся,
тронувшись
головой о Небо.
Есть ли ещё вопросы? – меня спросили.
Я же молчал как рыба, не допытываясь уже, есть ли за нами Бог,
или
перед нами. Карта моя была бита.
Надо мною летели два самолёта,
к небу пришиты.
«Эй, Илилишь, Илилишь,
или рыба тебя насвистала,
Или весь мир, как раскрашенное одеяло?»
|