Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2017
|
ПРОЗА |
Выпуск 77 |
ЦЕРКОВНЫЕ МЫШИ
Вот говорят: «Серый, как церковная мышь; худой, как церковная мышь; нищий как…» – одним словом, плохо, значит. А где белые мыши обитают? Обычно в клетках. А вот что такое клетка? Для кого – тюрьма, для кого – дом. Для одних вера в Бога – тенёта, тесный душный погреб, для других абсолютная свобода. А где истина? Попробовать надо, на себе испытать. Ну, без Бога мы все, почитай, попробовали жить, а вот как попробовать с Ним жить… Трудно, сложно – вдруг засмеют. Хочется-то самым умным быть, или казаться, по крайней мере. Приятно осознавать, что все вокруг дундуки – один ты умный, ну ещё, может, парочка умных на всю страну найдётся. Да, время нынче такое – все боятся прогадать. Один думает, что он самый умный – потому что верует, другой – потому что не верует в Бога.
1
В пустой церкви полумрак, тихо, жутко чуть-чуть, гулко отдаётся стук каблучков по каменному полу. Он предательски выдаёт все передвижения, даже переступание с ноги на ногу. Со стен смотрят… нет не лица, лики. Вроде нарисованные, а не по себе. Немного боязно, не очень уютно, особенно в первый раз, как впервые на сцену выйти перед полным залом. Кругом почти никого, только женщины в тёмных халатах снуют деловито или копошатся по углам – ну, точь-в-точь мыши.
Анна прикрыла за собой дверь в притвор и растерянно остановилась, ещё раз поправив косынку и одёрнув непривычно длинную юбку из немнущегося полиэстера, нарочно купленную и надетую по такому случаю.
Куда тут идти и что делать надо? Зачем-то ведь зашла сюда, даже вот собиралась специально, оделась, как положено. Так зачем же?
Перво-наперво свечку поставить – вот чего. Вон и подсвечники кругом стоят, с теплящимися лампадками посерёдке. Вон на полочках вдоль стены свечки для чего-то лежат.
Анна чуть помедлила и, увидев женщину за прилавком, который прихожане по обычаю зовут «свечным ящиком», двинулась к ней.
Тут её ждала новая трудность: свечек было много и все разные. А какую же надо-то? Слишком маленькие – дешёвые больно, и так она раз в десять лет в церковь заглянула. Нет, маленькие не подойдут. Другие слишком большие – это, опять же, должно быть, не каждый день ставят, и не всякому положено.
Она выбрала свечу за пятьдесят рублей – в самый раз по такому случаю – повернулась, и, сделав несколько шагов, снова встала в нерешительности. А куда же её поставить? Вон вокруг сколько икон, подсвечников, А свечка всего одна… Кому ставить-то?.. Надо бы Самому – Богу, кому ещё! Совсем уж запамятовала куда пришла.
Анна, стараясь быть внимательной, опять огляделась вокруг, но получилось всё равно суетливо и сконфуженно. Вон тот подсвечник, что в самом центре стоит – поди, для особого случая, не для неё. Она попыталась разобрать образы на иконах.
Там вон на коне кто-то; там женщина в старенькой юбке, в платочке; там юноша с ложкой что-ли… Всё не то, вроде. Наконец, взгляд остановился на иконе «Христа Вседержителя». «Этот – точно Бог», – решила Анна и неуверенно пошла к образу.
Она подошла к киоту, ещё раз внимательно всмотрелась в лик, заметила в уголках слева и справа узоры, похожие на буквы. «Христос, видно», – догадалась Анна. Она попыталась перекреститься, но мешала свечка. Анна переложила её в левую руку. Стала медленно креститься, вспоминая куда руку вести, в какой последовательности. С горем пополам перекрестилась. Теперь можно и свечу ставить. Но левой неудобно, снова в правую взяла, досадуя на себя за суетливую неумелость. А от чего же зажечь? Ни одной свечи горящей, только лампадка посредине чуть мигает сине-жёлтым огоньком. Анна поднесла свечу к огоньку лампадки. Свечка немного посопротивлялась – короткий фитилёк никак не хотел заниматься, наконец, осторожно вспыхнул, плавя мягкотелую свечу.
Вдруг, и Анна чуть не выронила от неожиданности свечу, вынырнула перед ней одна из тех «сереньких» тётушек, что копошились где-то по углам, казалось, не обращая на неё никакого внимания.
– Ну куда, куда в лампаду свечой! – раздался резкий неприятный голос, похожий на приглушённый, но грозный лай. – Небось, дома так не делаете, в кастрюлю руками не лезете!
Анна сама вспыхнула тёмным недобрым огнём, быстро ткнула задрожавшей рукой свечу в свободное гнездо, и, путаясь ногами, в длинном подоле юбки, рванулась к выходу, с разгону больно ударив руки, открыла тяжёлые двери и слетела со ступенек, чуть не упав лицом вниз.
Вначале она почти бежала, потом, словно спохватившись, пошла медленнее. Вдруг махнула рукой и громко, вызывающе рассмеялась, достала из сумочки сигарету и, со смехом вспомнив, что ещё сегодня утром собиралась бросить это неженское занятие, прикурив от зажигалки, с наслаждением затянулась табачным дымом.
По мнению Анны, жизнь её складывалась скверно, хотя, по словам подруг, она была самой современной женщиной: с мужем развелась – а зачем связывать себя с ничтожеством и обременяться домашним хозяйством? Свобода превыше всего. Работу она имела выгодную и перспективную – менеджер по персоналу. Отработала своё, пришла домой и лежи – если хочешь – ни забот, ни хлопот. В пятницу можно спокойно посидеть с подругами в баре, а можно и познакомиться с кем-нибудь, продлить вечер… А в субботу забрать от мамы дочку и целых два дня побыть вместе. Летом купить путёвку и поехать отдыхать: солнце, море, статные загорелые мужчины вьются вокруг – только выбирай. Вот это жизнь, это свобода, сама себе госпожа – ни от кого не зависимая.
Но это с внешней стороны, публичной. А внутри, в тихие минуты бесед наедине с самой собой Анна признавалась себе, что что-то не так. Ну, ещё раз двадцать съездить на море, потом дочку замуж выдать, и сама – на пенсию. «Ну, ещё поработаю немного, ну. ещё покочевряжусь лет пять, ну, десять… а дальше-то что?». Самое страшное было – оглянуться, а что там за спиной осталось? Конечно, можно соврать себе, как врёт порой подругам:
– Да, я повидала жизнь…
Но подруг можно обмануть, потому что им всё равно. И они тоже врут, пыжатся, напускают на себя важности. А себя? Себя разве обманешь? Так ли всё должно быть, за этим ли человек в жизнь приходит?
От таких вот, накатывающих всё чаще, мыслей, Анна не находила себе место. Одно время стала прикладываться к алкоголю. Вначале по пятницам в баре вино, потом пристрастилась к крепким напиткам. Потом уже почти каждый вечер после работы выпивала рюмочку – чтобы снять стресс, а то и две-три. С дочкой контакт совсем утратила, та хоть и с радостью шла к ней на выходные, но только чтобы посидеть за компьютером в интернете и сходить в фастфуд – как придумали теперь называть забегаловки.
Однажды, сидя в баре с подругами, они для забавы решили подобрать русские значения для новых иностранных слов, появившихся в нашем лексиконе за последнее время. Ну, вроде: фастфуд, бистро – забегаловка; дилер – перекупщик; шопинг – блуждание; толерантность – невзыскательность, попустительство; киллер – убийца, душегуб…
Вначале было смешно, потом грустно.
С матерью Анна перестала находить общий язык, мать вечно учит жизни, хотя сама с отцом в разводе, о душевных разговорах, как когда-то, они уже давно забыли, да и общего у них ничего не осталось. Не рассказывать же ей про свои любовные приключения на курортах.
Потом решила начать новую жизнь: преобразилась, поднапряглась на работе – купила автомобиль. Совсем другая жизнь вроде пошла поначалу – здоровая, трезвая. На работу с утра с комфортом. Через пробки, заторы, ругань водителей, опасные маневры; общение с ДПС – после превышения скорости или пересечения сплошной линии. Загородные выезды по выходным – поломки, буксировки, шиномонтаж… Оказалось, что машина, как и лошадь, требует внимания и средств. А если тебе нравится только баранку крутить, то это недолго.
Подруги, правда, больше стали уважать. Сами-то они в машинах души не чаяли, хотя, какая там душа! Ну, они чуть ли не жили в них, а по ночам новыми моделями грезили, коробками-автоматами, парктрониками, климат-контролями, навигаторами Джи Пи Эс…
Анне во всём этом разбираться было скучно. Да и подруги, видела она, талдычат об автопогремушках – только чтобы самим себе значительными казаться, и от модной болезни – всё время куда-то передвигаться, спешить, лететь, прыгать с места на место – от суетной одержимости, в общем. Да и говорить им больше не о чем – убери погремушки и останется пустота.
Тоска ещё сильнее накатила на неё, схватила за горло, сжала сердце в груди. И чем бы всё кончилось – ещё неизвестно. Но тут объявилась её старая подруга Лена. Вот уж неугомонная душа. Сколько помнила её Анна, Лена всё бежала куда-то, чем-то увлекалась. То гимнастикой модной, то какими-то медитациями; про бассейны, лыжи, и даже прыжки с парашютом – и говорить нечего, это для неё между делом.
В последнее время они с Анной долго не встречались. Года три назад Лена нашла себе, по словам Анны, «очередное увлечение»: приняла крещение и стала ходить в церковь. Анна также иронизировала по этому поводу, как и во всех остальных случаях – ну, что сделаешь, коли человеку всё время хочется новенького, как и многим другим, а выражается это таким вот образом.
Однако уже через год Анна заметила, что подруга сильно изменилась. Почти совсем перестала использовать косметику, начала носить длинные юбки, платки. И даже внутренне переменилась. Теперь вместо лихорадочно-дерзко блестящих глаз, на неё смотрели излучающие тепло и добрый свет глаза совсем-совсем другого человека.
– А как же твои увлечения? – осторожно спрашивала её Анна.
– Бассейн, лыжи зимой – всё это осталось, – отвечала подруга. – Летом дача, озеро, могу и с парашютом прыгнуть… А вот йоги-медитации всякие, фен-шуй и прочую бесовщину я отогнала прочь. Православная вера – правдой сильна.
– Какая там правда, – усмехнулась Анна, – попы вас дурят, тянут последние деньги с народа, а сами на мерседесах разъезжают и не работают при этом, палец о палец не ударят.
Лена грустно посмотрела на подругу.
– Некоторые разъезжают. Но, видишь ли, взгляд человека на окружающее отражает не только то, что вокруг делается, но и то, что внутри него самого происходит… Словом, каждый своё видит: кто попов на мерседесах, а кто Бога.
Лена тоже заметила перемены в подруге, и на её жалобы на жизнь посоветовала ей сходить в церковь. Ну, для начала – хоть свечку поставь, поклонись. А там, как Бог даст. А чтобы хватило решимости и не передумать, предложила сходить вместе. Однако в последний момент, когда Анна уже ждала её на условленном месте, Лена позвонила ей и сказала, что у неё только что тяжело заболела мама, и она вынуждена ждать скорую.
– Сходи пока одна, без меня, – предложила Лена. – Поставь свечку. А потом вместе сходим, я расскажу тебе, что и как…
И Анна пошла одна.
2
Виктория Борисовна жизнь провела небурную, в трудах и заботах о семейном благополучии. Занималась наукой, воспитала двоих детей, защитила кандидатскую. Муж Виктории Борисовны успел стать доктором наук философских. Ещё в советское время они начали ходить в церковь, особо не афишируя это. Прихожан было совсем мало и относились они друг к другу как в семье. Батюшка всю паству в лицо знал, как глава семьи домочадцев. Так что, когда наступили другие времена и на религию вроде как мода пошла, Виктория Борисовна с мужем скептически относились к толпам новообращённых. Не огорчались, конечно, обилию прихожан, а только относились к «новым» осторожно, держались особняком, подчёркивая свою опытность и искушённость в вопросах веры.
Так и жили бы себе, ходить в церковь теперь не осуждалось никем, и даже, наоборот, порой приветствовалось. Да пришла беда, муж Виктории Борисовны заболел тяжело. В один из дней он попросил, чтобы батюшку к нему пригласили для соборования и причастия.
А после причастия призвал муж Викторию Борисовну к себе и пришла ему охота перед ней исповедаться. Весь вечер изливал он душу, в чём повинен перед женой да перед людьми был. Супруге, конечно, он не изменял, людей не убивал, и поначалу Виктория Борисовна слушала, вроде для проформы. А потом как вслушалась, да приняла душой, ужаснулась даже сколько грехов за обычным «безгреховным» человеком водится.
К утру муж умер. Схоронила его Виктория Борисовна и сама задумалась о своей жизни. А как задумалась, так открылась и ей её грешное бытие, да так, что за голову схватишься: и как по молодости лет аборт делала, и как в науке пробивалась, где приходилось и «локтями» толкаться, и ложь «во спасение», и осуждение коллективное, тех, кто не в ногу идёт с коллективом, а сами вон, в церковь, тайком ходили. Да мало ли чего… Словом, поняла Виктория Борисовна, что до самой смерти ей грехи замаливать надо. А как? Начала в свободное время приходить в храм убираться.
Постепенно вернулось к ней спокойствие, умиротворённость. Грехи свои помнила, но теперь не казалось всё так безнадежно, раз она правильным путём идёт. Раздражали иногда «захожане» неумелые, которые ни ступить, ни молвить, те что иной раз и «Отче наш» по бумажке пели. Но Виктория Борисовна всякий раз одёргивала себя, помня, что осуждение – это тяжкий грех.
В тот день она по-особому настроилась. После литургии наступил перерыв между службами. День был непраздничный, и женщины в храме не спеша убирались, постепенно приводя его в порядок. Всё вокруг уже блестело, и даже пол успели вымести и почистить. Скоро можно будет отдохнуть.
Неожиданно скрипнула и стукнула входная дверь. Послышался цокот каблучков. Виктория Борисовна насторожилась, бывалые прихожанки высокие каблуки в храм не надевали, чтобы пол не портить, да и стоять долго тяжело на шпильках. Внешний вид женщины, вошедшей затем в церковь, тоже не очень понравился Виктории Борисовне: платок завязан так, как обычно в храме не повязывают – молиться неудобно, юбка длинная в ногах путается – сразу заметно, что женщина не привыкла в таких ходить, всё больше в брюках или коротких юбочках.
Виктория Борисовна исподтишка с опаской наблюдала за вошедшей – мало ли что, разный люд заносит сюда, а в последнее время вон и хулиганки всякие повадились…
Женщину словно мотало туда-сюда, она всё время оглядывалась, дёргалась, порывалась идти в разные стороны, и тем ещё больше держала Викторию Борисовну в напряжении. Наконец женщина купила длинную свечу и, опять, подёргавшись и поозиравшись, подошла к иконам. Виктория Борисовна, делая вид, что убирается, на всякий случай стала подбираться к ней. Женщина неумело сунула кончик свечки в горящую лампадку.
«Ну вот, так и думала! – ударило в голову Виктории Борисовне. – Накапает со свечи в лампадку-то, коптить будет, стенки жирные, пыль, грязь накопятся. Ну приподняла бы хоть фитилёк за планочку…»
– Ну куда, куда в лампаду свечой! – не помня себя, зашипела Виктория Борисовна. – Небось, дома так не делаете, в кастрюлю руками не лезете!
Женщина воткнула свечу и выбежала вон. Виктория Борисовна несколько секунд смотрела вслед и вдруг ей стало не по себе. «Чего это я? – Подумала она испуганно. – Женщина видно впервые зашла… А, может, и не впервые, а горе у неё какое, не в себе, может… Нет, чтобы помочь, подсказать…». И Виктория Борисовна так расстроилась, что не могла себе места найти до самой исповеди после вечерней службы.
* * *
Ещё какое-то время Анна шагала быстро, с гордо поднятой головой. Постепенно она замедлила шаг, пошла, не торопясь. «И кого я испугалась? – Недоумевала она. – Эту мышь серую? Это я-то, я? Человек с высшим образованием, менеджер… Да кто оная такая там!». Анна через силу улыбнулась, махнула рукой, и не спеша пошла к остановке трамвая. Ради такого случая она приехала на общественном транспорте. Странно было бы, по её мнению, подкатить к церкви на своём автомобиле. «Да есть ли там где припарковать, и можно ли?» – она не знала.
ПОХОРОНЫ
Лапунов впервые оказался в крематории, и то сказать – совершенно случайно. Не думал, не предполагал. Впрочем, смерть и похороны – это такие события, что, как ни готовься, а всё одно – явятся неожиданно, как снег зимой в России.
Лапунов работал в городской газете, в бывшем отделе пропаганды. Почему в бывшем? А потому, что в свете новых веяний отдел был переименован и назывался теперь отдел «Духовно-нравственного просвещения».
Накануне, в обеденный перерыв, к Лапунову подошёл начальник отдела:
– Тут такое дело, – начал он подозрительно смущённо, что сразу настораживало. – Умер, понимаешь, заслуженный человек, ветеран войны. Надо бы проводить, цветы от отдела, венок… Ну, по-человечески, короче.
Лапунов открыл, было, рот, но начальник не дал ему даже выдохнуть, и быстро вполголоса затараторил:
– Ты у нас один из лучших работников. Не Говорко же посылать! Говорко или опоздает, или напьётся на поминках. Я, между прочим, тоже буду.
Таким образом разговор подытожили.
«Ну что же, – рассуждал, собираясь утром, Лапунов, – в морг – так в морг. Я ведь в морге-то и не был никогда. Даже интересно, свежее впечатление…».
Декабрь в этом году выдался морозным, снежным. Кругом сияли гирляндами ёлки, ёлочки или просто огоньки в витринах. «Не дожил человек до Нового года, – мелькнула мысль у Лапунова. – А ведь он наверняка бы отметил праздник. Больной, неходячий, а всё равно. А я вот пост соблюдаю, Новый год не отмечаю, но буду встречать. Такая штука жизнь – уму непостижимая».
Купив десять гвоздик, он добрался до морга. Оказавшись в помещении, с отделкой стен кафельной плиткой до самого потолка, Лапунов невольно вспомнил, как в детстве нырял в бассейне на пятиметровую глубину. Тогда его глаза защищали очки для плавания, и он отлично всё видел вокруг. Теперь его взору предстало нечто подобное, он снова ощутил себя на дне бассейна.
Здесь уже собрались родные и близкие. Вскоре вынесли гроб с телом. Состоялось недолгое прощание. Многие крестились, обращаясь к прикреплённой на кафеле иконе Спаса Нерукотворного. «Упокой, Господи, раба Божия…»
Начали садиться в автобус, чтобы ехать в крематорий. Заметив нерешительность Лапунова, начальник взял его за руку.
– Поехали, поехали, проводить надо, нехорошо…
Так Лапунов впервые оказался в крематории. Впечатление, и в самом деле, было новым, к тому же, крайне унылым. По сравнению с привычным кладбищем, где, можно сказать, живописно пестрели разнообразные кресты, памятники и надгробия, суровые, почти аскетические формы здания крематория и окружавших его панелей с ячейками для урн с прахом, как ничто, напоминали о смерти в самой навязчивой форме. Традиционное кладбище располагало к раздумьям о смыслах жизни и смерти. Крематорий же просто наводил ужас, или в крайнем случае, вызывал невроз.
В большом ритуальном зале, куда прибывших впустили по команде, уже всё было готово. Гроб с телом возвышался на постаменте, ждал своего часа священник. Дали слово вдове покойного, потом товарищам по работе, близким родственникам. Помахивая курящимся кадилом, к гробу с одной стороны приблизился священник, с другой подошёл соратник покойного, городской депутат от партии коммунистов.
– Давайте продолжим речи после панихиды, – посоветовал батюшка.
– Нет, – твёрдо сказал коммунист, почти отодвигая духовное лицо. И начал говорить.
Речь мало чем отличалась от ушедших в прошлое выступлений в советское время. Только бросались в глаза её пламенность и агрессивность, как будто усопший не мирно почил на больничной койке, а пал в бою. От этой речи даже шикарное кожаное пальто депутата стало казаться комиссарской тужуркой. Глаза и лысина выступающего блестели от жарких слов и ярких ламп, вмонтированных в потолок. И, если бы по окончании выступления, оратор пальнул из маузера в потолок, Лапунов, пожалуй, и не удивился бы.
Наконец, началась панихида. После пламенных обещаний депутата «бороться и победить», Лапунов почти с радостью подхватил: «Со Святыми упокой…», но осёкся. «А надо ли ему это?». Лапунов взглянул на покойного. «Даже ухом не ведёт», – вздохнул Лапунов. Панихида однако была оплачена, батюшка кадил вокруг гроба, отгоняя бесов, бесстыдно лезущих за душой воинствующего атеиста. Лапунов перекрестился «Упокой, Господи, душу раба Твоего…».
Покрытый букетами цветов, гроб накрыли крышкой, и он, под вторую часть реквиема Моцарта, стал опускаться вниз, где его уже ожидала распахнутая дверь топки. «Как в преисподнюю», – опять подумал Лапунов и перекрестился: «На всё воля Божия…».
Вдова подходила к присутствующим, заглядывая в глаза, приглашала помянуть. Подошла и к ним.
– Пожалуйста, помянуть, Петра Ивановича…
Начальник незаметно кивнул Лапунову, дескать, соглашайся. Лапунов подумал, что спешить теперь некуда, день разменяли, и поехал поминать.
Около получаса тащились по заснеженному нарядному городу. Ехали молча, задумчиво. За окнами мелькали люди в предпраздничном настроении, с сумками, пакетами, тащили ёлки, шампанское. «А мы тут из крематория едем…» – как бы оправдываясь, бормотал Лапунов.
Поминальный стол получился обильным: с водкой, закусками, горячим – в основном, всё мясное. «Вот и ладно, – решил Лапунов, – я ведь тут для проформы. Поклюю вон селёдочки, посижу, поддержу присутствием». Вместе с начальником они пробрались в дальний угол стола и скромно устроились.
Лапунов пригублял из рюмки после очередной поминальной речи, слушал с интересом разговоры, поскольку с виновником застолья он впервые познакомился только нынче утром. Говорили, что умерший был заслуженным человеком, вёл активную общественную работу, как ветеран войны встречался со школьниками. Сокрушались, что остаётся их всё меньше, вспоминали тех, кто ещё жив.
Шла оживлённая беседа, в которой проявлялась та нездоровая радость, что испытывает человек, ставший невольно свидетелем чужой беды. Ужас! Страх! Но ведь не со мной, не меня… Ура-а! Собеседники хмелели от ощущения, что в этот раз пронесло, может и дальше как-нибудь…
В этом, должно быть, и заключается основное противоречие жизни. Глядя на чужое благополучие, достаток и успех, люди чувствуют себя несчастными, обделёнными, Ведь они тоже достойны всего этого, может быть даже больше, чем кто-либо. Но обделены, обойдены судьбой. Зато, видя чужое несчастье, чужую беду, чужое падение – ощущают себя счастливыми. Оказывается, могло быть и хуже, по сравнению с чужим горем – ты счастливый человек! Вероятно, оттого пожары, крушения, страшные происшествия привлекают так много зевак, а фильмы ужасов и катастроф собирают большие аудитории. Потому что человек рождён для счастья!
Сидевшая слева от Лапунова соседка, старше его лет на двадцать, а то и больше, ела с аппетитом, пила водку наравне с мужчинами. В ней чувствовалась старая партийная закваска – говорить в любом собрании то, что нужно. Но, опрокинув пару-тройку рюмок, она, что называется, «развязала галстук», и вполголоса, так что слышал только Лапунов, комментировала речи, обнажая непарадную правду. Вскоре она стала игриво поглядывать на Лапунова.
– Ой, что-то я захмелела немного, – кокетливо призналась она. – Вы проводите меня, на всякий случай?
«Ну вот, – тоскливо подумал Лапунов, – времена меняются, а сценарий тот же. Лишь бы до танцев не дошло…». Он напрягся, лихорадочно пытаясь придумать, как выпутаться из ситуации. Но тут его спас начальник, тихонько толкнув локтем в бок:
– Пора, пожалуй. – И они стали прощаться.
– Как? – удивилась соседка Лапунова, – а чай, а пирог? – Её явно тянуло на сладкое.
– Да вы пейте, пейте! – почти радостно успокоил её Лапунов. – Ешьте на здоровье, а нам пора.
И, попрощавшись, они удалились, обещая появиться на сороковинах. На улице напряжение ушло, стало обоим легче. Они неспешно шагали к метро, приятельски беседуя, несмотря на разницу в возрасте и положении. Похороны и поминальное застолье сблизили их.
Сын Лапунова Олег уже пришёл из школы и теперь, сосредоточенно сопя, что-то вытворял с ноутбуком.
– Как дела? Лапунов потрепал сына рукой по голове. – Как в школе?
– По истории тройка, – хмуро ответил Олег.
Лапунов устало опустился на тахту.
– Как ты умудряешься? – Развёл он руками. – С твоей головой, с твоими способностями щёлкать задачи по математике, как белка орехи, не выучить пару дат к уроку?
– Ну, п-а-а-ап, – законючил отпрыск, – ну что это за наука такая? Ну зачем мне знать кто кого когда убил, разгромил, сверг или казнил? И когда всё было то? Сейчас всё по-другому совсем.
– Ну да, – грустно согласился Лапунов, – нажал кнопку – пицца горячая, другую нажал – ракета полетела… Да и нажимать-то особо не надо.
Лапунов задумался: в самом деле, как объяснить этому юному нигилисту важность знания кто он и откуда?..
– Помнишь, – начал он, – мы читали с тобой историю про Ноев Ковчег?
– Ну, помню, – неохотно отозвался сын.
– А помнишь ты, что Ной единственный, кто спасся сам, да ещё спас свою семью и всё зверьё на земле, взяв всякой твари по паре?
– Ну да, только мамонтов не взял и динозавров, а зря, я бы взял…
– Я не о том, – перебил Лапунов коммерческие планы сына. – Ты знаешь, почему это произошло, почему он спасся?
– Потому что был праведником, – отчеканил Олег.
– А что это значит?
– Ну-у-у он до-обрый был, верил в Бога, молился…
– Всё так, – подтвердил Лапунов, – а это значит, что Ной спасся сам и спас других, потому что был культурный человек!
Олег непонимающе выпучил глаза.
– Ной, – продолжал Лапунов, – любил свою Родину, чтил своих предков, исполнял их обычаи и традиции, знал их. Ной любил свою семью. И, наконец, Ной любил окружающую природу, как творение Божие. А такой человек, относящийся с уважением к своей истории и окружающему его миру, не может не верить в Бога. Это вот, брат, и есть культура. Ной знал и любил свою историю, свои корни. А дерево с корнями не так просто выкорчевать буре. И если много деревьев с корнями – им и ураган не страшен. А дерево без корней и ветерок повалит.
– Само грохнется, – предположил сын.
– Постой, – спохватился Лапунов, – а ты пообедал?
Олег отрицательно покачал головой.
– Ну вот, – примирительно усмехнулся Лапунов, – вовремя обедать, брат, тоже культура. Вставай, пойдём на кухню. У меня сегодня трудный день был.
Вечером, засыпая рядом с женой, Лапунов опять вспомнил крематорий и падающий в подземелье гроб. Он зябко поёжился. Сквозь дрёму нахлынули яркие, цветные картины из детства: отбивающий такт большой барабан похоронного оркестра, блестящие духовые инструменты, музыканты, выдувающие траурный марш, колонны людей с венками, гроб на полотенцах. Нет, на кладбище куда уютнее, успел подумать Лапунов, погружаясь в сон.
/ Санкт-Петербург
/