|
* * *
Домики на холме израильском
издалека – словно кипа
на голове еврея.
Мелькают деревья цветущие
в окне автобуса.
И вдруг я вспомнила
о теракте вчерашнем.
Здесь у нас, должно быть,
столкнулись лбами
вековечные
рай и ад.
Вот и вырос прямо на минном поле
и опять по весне цветёт
гранатовый сад…
*
* *
Иону
Дегену, автору
знаменитого
стихотворения
о
войне «Мой товарищ»
Ещё стоит над миром горький дым.
Опалены войною женихи.
Завидую поэтам фронтовым.
О, как ломилось время в их стихи!
Покой на безымянной высоте,
уходит из сердец смертельный страх…
Написаны войною песни те,
записаны поэтом впопыхах.
Кровавая победа, всех побед
кровавее, – пришла, пришла!
…Живёт в Израиле седой поэт –
и снова ночь победная светла.
*
* *
Вернулась с Мёртвого моря.
Дом родной стал за несколько дней,
что провела там,
каким-то не то чтоб чужим –
чужеватым…
А в душе у меня,
перед глазами, в ушах –
вчерашний вечер.
Жемчужно-серым, светлым,
идеально гладким,
невыразимо спокойным
было Мёртвое море.
Под стать ему были сиреневатые горы,
под стать ему было небо,
остывающее от заката.
И почудилась мне
соль-минорная баховская токката.
И с ума сведённая неземной красотой,
всей душою звукам отчётливым вторя,
я подумала: не картина ли это мира,
существующего там, за последней чертой?..
На то ведь оно и Мёртвое – это море.
*
* *
Неужели
я настоящий
и
действительно смерть придёт?
О. Мандельштам
Придёт, придёт. К тебе уже пришла –
и до меня, танцуя, доберётся.
Её победам здешним нет числа.
А мне, живой, осталось добороться
вслепую. И победы не узреть
как собственных ушей…
А может, уши
становятся видны, когда сквозь смерть
бессмертно проплывают наши души?
Неужто попадает в божий рай
лишь тот, кто был
безжизненно безгрешным?..
Ах, плоть моя, живи, томись, играй,
иди себе вперёд путём кромешным!
ЛЕБЕДЬ
Памяти
Арнольда Каштанова
Осталась
позади Москва,
битком набитая народом.
Как тихо… Я наедине
с огромным личным небосводом.
Уже под вечер я сошла
с автобуса не там, где надо,
и вот иду теперь пешком,
ошибке, как подарку, рада.
Старухе повезло с весной!
В огне зелёном перелески.
Ручьями, речкой на пути –
воспоминаний детских всплески…
И вдруг услышала я шум
поверх берёз неизгладимых.
Он приближался, это был
шум белых крыльев лебединых.
И вопль раздался с высоты,
гортанный, резкий. Сердце сжалось.
Почудились мне в крике том
боль одиночества, усталость.
Подругу лебедь потерял
иль чует близкую потерю?
Сама не знаю, отчего
к себе полёт и крик примерю…
Судьбу не охватить умом.
Беспомощен упорный разум.
А лебедь скрылся за холмом –
и небо опустело сразу.
*
* *
Зарастаю тряпками и книжками,
баночками, всяким барахлом,
нищенскими жалкими излишками…
Переполнен мелочами дом.
Сонная от раннего вставания,
я своим, чужим словам служу.
Время нахожу для выживания,
для расчистки – нет, не нахожу.
В панике от горькой арифметики
в зеркало взыскательно гляжу.
Время нахожу я для косметики,
для уборки – нет, не нахожу.
В сложных отношениях со временем
долго ли ещё мне пребывать?
Не пора ли умиротворением
суету начать перебивать?
А в конце совсем освободиться бы,
погрузиться в медленный простор
и, любуясь листьями да птицами,
завести последний разговор
со своей душой почти заброшенной,
разговор о жизни, о судьбе…
Очутиться в детской перекошенной
деревенской солнечной избе
и припомнить вспышками да искрами
всё, что было на земле со мной,
завершая бесконечно искренне
путь земной.
|