Фрагменты из неопубликованной книги «Краткая история пьянства»
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2016
|
ПРОЗА |
Выпуск 74 |
История нашего пьянства началась жарким летним днем 1975 года на диком одесском пляже между дачей Ковалевского и Черноморкой. Рыжее солнце уже клонилось к западу, нависая над берегом, и мы лежали в тени желтых скал рядом с темной бутылкой «Бiле мiцне»[1], глядя на сверкающее под ярким небом море. Потом мы привыкли к этому обманчивому ощущению полета, но тогда это произошло впервые: был жаркий августовский день, волны шуршали о гальку, где-то рядом купались дети, и было непривычно чувствовать себя рядом со своими друзьями и одновременно далеко от них, высоко над белой линией прибоя. Мы, одесские мальчишки, дружившие с первого класса, тогда и не подозревали, что оба этих чувства – настоящей близости друзей и обманчивой дальности полета – определят судьбу многих из нас. История нашей дружбы навсегда переплелась с историей нашего пьянства, о которой – эти заметки.
Ну, поехали
Поехали – говорят они, поднимая стаканы, рюмки, стопки, фужеры, чашки, кружки, бутылки, бутылочки, фляжки, пробки из-под шампанского и колпачки авторучек.
Поехали – говорят они, хотя имеют в виду совсем другое.
Другое, не вполне понятное даже им самим.
Чтобы понять, что же именно, пришлось ждать много лет.
Пришлось ждать, пока один их гениальный соотечественник не сделал первые чертежи, другой не превратил их в тонкий, продолговатый металл, а третий не поверил им обоим, не доверился металлу и спрятанному в нем огню и не сказал – поехали.
Хотя в действительности полетел.
Он не оговорился, сумев одним словом наконец-то выразить то, что не удалось объяснить миллионам его безымянных предшественников.
Не исключено, что именно в этом и был смысл советского космического проекта.
Понять суть непреходящей традиции.
Поднять стаканы, рюмки, стопки, фужеры, чашки, кружки, бутылки, бутылочки, фляжки, пробки из-под шампанского и колпачки авторучек и сказать – поехали – чтобы в действительности полететь.
Конечно, ему было страшно.
Конечно, он рисковал.
Но он так стремился взлететь над планетой, что это стремление оказалось сильнее притяжения земли; по крайней мере, тогда.
Он сумел приземлиться и стал героем.
У миллионов его безымянных соотечественников все складывается не так гладко.
У них нет чертежей, металла и спрятанного в нем огня, а есть только прозрачная, бесцветная жидкость и стремление взлететь.
Не их вина, что они не знают другого способа.
Нависающая над ними вселенная притягивает их.
Повышенная, по сравнению с окружающими, чувствительность, намертво записанная в их генах, отнимает у них последнюю возможность к сопротивлению.
Они говорят – поехали – чокаются, опрокидывают рюмки, стопки, фужеры, чашки, кружки, бутылки, бутылочки, фляжки, пробки из-под шампанского и колпачки авторучек, взлетают над планетой и не всегда приземляются.
Летчики по призванию, они постоянно чувствуют опасность, но не могут не взлетать снова и снова.
Первые авиаторы, они знают, что живут на заре воздухоплавания, испытывая самые несовершенные летательные аппараты по сравнению с теми, которые изобретут позднее.
Безымянные единомышленники Уточкина, Чарльза Линдберга и братьев Монгольфье, они тысячами гибнут на русских просторах.
Ну, поехали.
Можно не чокаясь.
С всенародным праздником.
С днем космонавтики.
Петропавловск-Камчатский. «Пшеничная»
Мы поднимаем рюмки в начале восьмидесятых за маленьким столиком у окна. Город засыпан снегом; раскачивающийся на ветру фонарь освещает быстро летящие хлопья, дорогу между сопками, желтые панельные дома. В ресторане полутемно; громко играет музыка; сигаретный дым вьется над головами, плавает между столиками, повисает в проходах. Мы наливаем себе из графина, чокаемся, опрокидываем рюмки, закусываем и разговариваем о том, что опять пурга, что снег идет уже четвертый день, что дорогу в Елизово уже наверняка занесло и что аэропорт будет закрыт не меньше трех суток. Мы курим; дым покачивается над нами, поднимается к потолку, собирается в облака. Мы снова наливаем, опрокидываем рюмки, закусываем и разговариваем, потом еще и еще. Дым в зале сгущается, он нависает над нами, наползает со всех сторон, забирается в легкие, заполняет нас изнутри, так что мы уже не можем разобрать, где он, а где мы; мы превращаемся в дым и медленно плывем вдоль стен, покачиваясь и постепенно поднимаясь к потолку, и зал медленно поворачивается перед нашими глазами. Пятна света, чередуясь, монотонно сменяют друг друга, образуя какую-то картину, в которой невозможно ничего разобрать; внезапно твой взгляд выделяет что-то в этом потоке; ты всматриваешься, пытаясь сфокусировать изображение на сетчатке; это красивая женщина, которую ты не знаешь. Каким-то невероятным усилием ты останавливаешь свое кружение, соскальзываешь на пол, подходишь к ней и приглашаешь ее на танец, но она не обращает на тебя никакого внимания. Уязвленный, ты разворачиваешься и сквозь сизые облака направляешься в туалет, чтобы убедиться в том, что ты еще хоть как-то выглядишь, но в зеркале не отражается ничего, кроме дыма. Ты возвращаешься в зал и повторяешь свою попытку, но она смотрит сквозь тебя, ничего не замечая, и ты сначала не понимаешь, почему, и потом снова не понимаешь, а потом что-то быстрое мелькает у тебя в голове, и ты наконец начинаешь понимать: потому что ты – дым. Пораженный, ты застываешь возле нее бестелесной мглой, а затем говоришь что-то обидное и медленно оседаешь на пол, оставляя мелкую россыпь капель на темной поверхности. Проходит некоторое время, пока тебе удается снова собрать себя; ты каким-то образом опять оказываешься за своим столиком; графин уже почти пуст; ты видишь свою рюмку и пытаешься взять ее, чтобы снова наполнить, но твоя рука никак не может оказаться в нужной точке пространства, потому что ты – дым. Ты видишь, как от столика, за которым сидит красивая женщина, отделяются какие-то люди, они подходят к тебе и что-то говорят, и ты удивляешься, как они могут говорить с тобой, если ты – дым, и смеешься им в лицо. Один из них размахивается и с силой бьет тебя в зубы, ты падаешь, и они начинают молотить тебя ногами, но ты не чувствуешь боли, потому что ты – дым. Ты видишь, как откуда-то сзади на них налетает Витя и как Шурик прямым в голову сбивает с ног двоих, и ты встаешь и внимательно смотришь, как дым неторопливо вытекает в открытую форточку под самым потолком, а потом оборачиваешься и успеваешь заметить, как кто-то совершенно незнакомый замахивается на тебя сзади. Красиво сверкнув в желтом электрическом свете, графин обрушивается на твой затылок; ты приподнимаешься над столами, собираешься в облако, вытекаешь через форточку в темноту, наполненную мелькающими хлопьями снега, и долго плывешь над мерзлой землей, все утончаясь и утончаясь, пока наконец совершенно не растворяешься в воздухе, потому что ты – был – дым.
Бостон. «Горный дубняк»
Мы начали следующую на подъезде к Ньюарку в старом «Бьюике» русского кар-сервиса с Кони-Айленд. Это была текила; Юра открыл ее прямо в машине, когда мы выехали на Верразано Бридж, и мы тут же сделали первый круг и закурили, поглядывая с высоты на серую поверхность воды. Таня спросила меня, что это за река, и я ответил, что это Гудзон, но Юра засмеялся и поправил меня, и сказал, что это Чарльз-ривер, и я посмотрел в окно и увидел, что это действительно Чарльз-ривер и что мы как раз въезжаем в Бостон. Сережа сказал, что сейчас моя очередь, и передал мне початую бутылку «Remy martin»; я отхлебнул и закусил камамбером, который Наташа держала перед собой на круглой дощечке; внизу все еще виднелась вода, а справа появился силуэт средневекового замка; это же Консьержери, сказал Игорь, и это действительно был старый замок Консьержери на Часовой набережной. Мы пересекли Иль-де-ля-Ситэ, и я передал бутылку Юре; фигура пешехода на этикетке свидетельствовала о том, что это «Johnny Walker». В машине было темно; я поцеловал Таню в щеку и осторожно запустил ей руку в трусы; нас качнуло, и мне на ладонь полилось что-то липкое и пахучее; не волнуйся, это дайкири, сказал Юра, извини, пролилось; не люблю коктейлей, сказал я и убрал руку. Мы переехали через широкую площадь, завернули за угол и остановились возле маленькой траттории. Внутри было шумно; профессор Ломбарди сидел за длинным столом вместе с Марком, Джорджем, Эшли и незнакомой элегантной женщиной. Мы заказали кувшин вина и тальятелли; and how did you like it[2], спросил профессор Ломбарди; very much[3], ответил я, особенно эту рыжую, добавил Юра; what did he say[4], спросил профессор Ломбарди; he said that he really liked it, professor[5], сказал я и посмотрел на незнакомую женщину; I got it[6], сказал профессор Ломбарди, you can actually call me Vincenzo[7]; ok, сказал я и снова посмотрел на незнакомую женщину, а она посмотрела на меня; why don’t you like to marry an Italian woman[8], спросил профессор Ломбарди; don’t I, сказал я, I’ve thought I do[9]; ok, сказал он и тоже посмотрел на незнакомую женщину, she wants to marry you right now[10]. Марк, Джордж и Эшли захохотали. Well[11], сказал я, мне нужно подумать, а потом подумал и сказал, I agree[12]. Незнакомая женщина посмотрела на меня и улыбнулась; мы заказали пятый кувшин и выпили за нашу помолвку, профессор Ломбарди заплатил по счету, мы встали и пошли к выходу. Уже начинало светать, и высоко над крышами можно было разглядеть тонкие белые облака. На остановке троллейбуса было довольно много народу; мы зашли через переднюю дверь и сели спиной к водителю; Юра достал из рюкзака сборник древнееврейских текстов и начал читать вслух, обращаясь к пассажирам; мы без приключений доехали до своей остановки, попрощались с водителем и пассажирами, пожелали им приятного путешествия, вышли из троллейбуса и пошли по Франца Меринга в сторону Нового базара. Вилли ждал нас со своим автобусом возле входа во двор; мы поговорили о погоде, забрались внутрь и поехали к Альстеру. В «Leinpfad» еще оставалось несколько свободных столиков, и мы расположились у воды и заказали Weizen. Нико пришла минут через двадцать и села рядом со мной; мы обсудили последний фильм Челсома, выпили еще по литру, и я пошел провожать ее домой; на Винтерхуде Маркт были открыты все кафе и громко играла музыка; мы станцевали самбу, поклонились собравшимся зрителям и поцеловались в последний раз возле ворот; я снова прошел через площадь, нашел свою машину и поехал к Леньке. Мы немного посидели у окна, глядя, как ветер срывает снег с верхушек двухметровых сугробов, послушали прогноз погоды для штата Нью-Йорк и отправились в liquor store. Когда мы вернулись, метель уже началась; мы подняли наши покупки наверх в два приема, включили баскетбол и открыли первую бутылку «Gordon’s dry»; бесстыжая Сильвия Сэйнт нахально ухмыльнулась нам с цветного календаря в спальне. Поезд приходил только в 8.40, и у нас еще оставалась уйма времени; мы взяли стаканы, сели рядом с Сильвией и стали рассматривать ее половые органы. Когда мы вышли на улицу, еще было темно; мы сели в Ленькин «Форд» и поехали на вокзал. Вадик уже ждал нас на перроне; представляете, Женька опоздал на поезд, сказал он, так что я один. Мы взяли вещи и пошли к гостинице по заснеженным улицам; мы прошли метров сто по Привокзальной, завернули на улицу Хмельницкого и увидели, как Женя идет нам навстречу, увязая в снегу; ты откуда, спросил Вадик, ты же опоздал; что значит откуда, ответил Женя, я прямо из Бердичева; магазины как раз открылись, и мы тут же на радостях взяли бутылку «Горного дубняка» и две банки «Бычков в томате»; в гостинице были места, и мы выпили по пятьдесят, оставили вещи в номере, взяли такси и поехали к Юре в часть. Машина остановилась напротив церкви; rue de Tolbiac, прочитал я на табличке; мы вошли в парадное, поднялись на второй этаж и зашли в просторную квартиру; Джон разлил шампанское в бокалы, Зоя села к роялю, Морис встал рядом и запел. Соседи пришли не сразу, а только минут через двадцать, а полиция приехала не меньше, чем через час; мы угостили сержанта шампанским, допили последнюю бутылку и пошли вниз к машине. За рулем сидел Шота; он сразу повез нас к себе по проспекту Руставели. Столы были накрыты; мы прошли в комнату и сели на почетные места; хозяин произнес тост, все выпили молодого красного вина, Женя произнес тост, все выпили еще, хозяин произнес тост, все выпили опять, Юра произнес тост, все снова выпили и пошли в коридор слушать, как в соседней комнате храпит Зиновий Романович. Когда мы наконец решили уходить, метро еще не работало; мы остановили грузовик, сели в кабину, и пожилой водитель повез нас через горы. Мы вышли на повороте и пошли по склону вниз от шоссе; Артек был прямо под нами, солнце садилось, и далеко за деревьями виднелось море. Мы спустились к парку, нашли ровную площадку со столиком и принялись раскладывать еду и откупоривать бутылки. Мы начали с коньяка, а потом перешли на «Зубровку»; после третьей Сеня сказал, что он здесь знает одну пионервожатую; мы с Витей решили с ней познакомиться и пошли вниз через кусты; нам встретились несколько пионервожатых, и мы спросили у них, не знают ли они Сеню, но они нам не ответили; уже стемнело, но я сказал Вите, что здесь все дело в нем и что они боятся его усов; тогда иди один, сказал он и пошел вперед, и я сказал, пока, и свернул в боковую аллею. Я прошел два квартала по Сен-Жермен и подошел к ромочной
на углу с Бюси; Таня уже сидела за столиком; мы выпили по двойному «Сент-Джеймсу» и поехали к ней. В автобусе было очень жарко, и мне пришлось сначала лечь на сиденье, а потом перейти на пол, чтобы меньше укачивало после бессонной ночи. Юра вначале тоже сидел на длинной деревянной скамейке, а потом сполз на пол ко мне; на всем побережье от Майами до Бостона стояла невыносимая жара, и нам было по-настоящему плохо после «Мартини», «Абсолюта» и «Бэйлиса». Наконец автобус остановился возле знакомого здания Lincoln High School[13]; мы взяли костюмы, выбрались наружу и пошли в гримуборные вдоль пустых рядов кресел; зрители начали собираться примерно через полчаса; знакомые стучали в окна, заглядывали в двери, останавливали в коридорах; зал постепенно наполнялся, и тут кто-то сказал мне, что ты звонил уже несколько раз и срочно просил приехать.
Мы выскочили наружу и побежали к остановке; сто сорок четвертый как раз поворачивал на Карла Либкнехта, и еще можно было успеть; Игорь впрыгнул на подножку и придержал дверь, пока не подбежали остальные; мы проехали через рабочие районы, свернули в степь, вышли из автобуса и пошли между одинаковыми пятиэтажными зданиями; возле твоего дома мы сели на скамейку и увидели, как твой папа идет нам навстречу; мы встали, он подошел к нам и сказал: вы же знаете, что у нас случилось, сказал он и вдруг заплакал; мы смотрели на него, а он плакал не вытирая слез, а потом повернулся и пошел обратно, и мы стояли и молчали, и смотрели друг на друга, а потом кто-то подошел и сказал: Нюма умер.
Гамбург. «Jaegermeister»
Для того чтобы подняться, нужно безусловно опуститься.
Ты еще не читал Лао-Цзы, но эта простая истина тебе уже хорошо известна.
Сначала ты всего-навсего иногда не приходишь на занятия, встретившись накануне вечером с друзьями возле бочки с пивом в сквере на Комсомольской; после двух больших кружек вы идете в еще открытый магазин, садитесь на 28-й трамвай, едете на склоны, раскладываете на траве закуску, отпиваете по чуть-чуть и долго скользите в лунном свете высоко над черной водой, улыбаясь в темноте и держа в руках открытые бутылки портвейна. Утром ты просыпаешься поздно и сразу отправляешься к морю; на солнце тепло, руки еще не дрожат, и мир прекрасен. Так продолжается несколько лет; тебе кажется, что ничего не меняется, и ты не замечаешь, что скользишь над склонами все чаще и чаще. Занятия понемногу теряют смысл; в плохую погоду вы прячетесь по чердакам, подъездам и подвалам, взлетая оттуда плоскими тенями на виду у случайных прохожих, и ты понемногу меняешь вино на водку. Тебя исключают из института, но это тебя не огорчает; ты устраиваешься на мебельную фабрику; родители недовольны, но тебе все равно. Ты встречаешь друзей около магазинов, тебя знают продавщицы, и по ночам, когда закрываются рестораны, тебе ничего не стоит за несколько минут найти таксиста с бутылкой водки в багажнике. У тебя есть деньги; тебе нравится твоя работа; стружки аккуратно сворачиваются в кольца под твоей рукой, оставляя за собой гладкую поверхность. Твоя подружка любит тебя; вы живете вместе в небольшой квартире в Винтерхуде; ты недавно купил микроавтобус, и вы уже несколько раз ездили на нем в отпуск в твою любимую Грецию. Ты набиваешь автобус «Имигликос» и «Сан-Пеллегрино», вы останавливаетесь на ночь где-нибудь между морем и шоссе и летаете вдвоем над ровной водой до самого рассвета, откупоривая бутылку за бутылкой и касаясь друг друга губами, и ты хохочешь и кричишь: «Siehst du, ich kann doch fliegen!»[14] Она бросит тебя только через несколько лет, когда ты окончательно перейдешь на Korn; ты навсегда запомнишь, как она обернется, уходя по узкой дорожке между аккуратными домиками Локштедта, недалеко от вашей последней квартиры. Взлетая все выше, ты каждый раз опускаешься все ниже и ниже, хотя и не хочешь этого признавать. Ты все еще любишь читать, и иногда по ночам тебе чудится, как кто-то внимательно смотрит на тебя из угла, когда ты на мгновение поднимаешь глаза от томика Достоевского.
Потом все случится очень быстро. Когда ты наконец поймешь, что происходит, уже будет поздно. Ты попытаешься вылечиться, но у тебя ничего не выйдет; тебе станет не хватать денег, ты будешь занимать у всех подряд и не отдавать, начнешь пить дешевую водку и воровать на работе спирт; в конце концов, это заметит охранник и тебя выгонят; ты перестанешь бриться, бросишь следить за собой, начнешь просить мелочь у прохожих; ты прекратишь платить за квартиру, тебя выселят, ты начнешь спать на улицах и в предназначенных к сносу домах; тебя можно будет увидеть выходящим из полуразрушенного здания на Hafenstrasse в портовой части Гамбурга и спящим на куске картона напротив Аустерлицкого вокзала в тринадцатом округе Парижа. Примерно в эти же дни ты наконец заинтересуешься даосизмом и успеешь увидеть светящуюся линию своего полета в сжимающейся вокруг тебя темноте; увидеть, но не изменить. Пройдет еще какое-то время, прежде чем теплой июльской ночью тебя, лежащего на путях невдалеке от Сен-Тропе, не переедет скорый поезд Париж – Ницца. Bon[15], ты упадешь туда с такой высоты, с которой не возвращаются.
Бедный, бедный, бедный Вилли, и зачем тебя убили.
Каваллино. «Вальполичелла»
Ночь.
Я лежу на холодном песке посередине вселенной.
Ты восходишь над горизонтом маленькой желтой точкой в созвездии Рыб. Я смотрю, как ты медленно поднимаешься над Адриатическим морем, вздрагивая в остывающем воздухе. Теперь тебя зовут АТ 0411, ты желтый карлик в системе Млечного пути, и для того чтобы найти тебя, нужны лучшие звездные карты. Еще совсем недавно для этого было достаточно пройти по Петра Великого и завернуть на Пастера возле здания университета, а теперь мне приходится ждать темноты и долго всматриваться в черное небо. В плохую погоду облака закрывают нас друг от друга; зимой я по несколько месяцев не могу разглядеть тебя в ослепительном свете солнца. Если день оказывается морозным и ясным, я ложусь спать сразу после обеда с тем, чтобы проснуться к ужину; за окном уже темно, и я обматываю шею шарфом, надеваю пальто и спускаюсь на пляж. Над головой ярко горит Капелла, и мне нужно соединить ее линией с альфой Персея, чтобы найти две маленькие красноватые звездочки рядом друг с другом; это DO 2401, с которым мы проучились в одном классе десять лет, и LG 3112, на которой он женился пять лет спустя. Ты помнишь, был жаркий июльский день, и мы сначала сидели в ресторане возле аэропорта, а потом поехали на Фонтан, а оттуда в яхт-клуб; было не меньше двенадцати, когда мы наконец спустились к морю; все небо было покрыто звездами, и мы решили сосчитать их, разбив на квадраты. Это сейчас я знаю, что общее число звезд в Млечном пути лишь немногим больше общего населения Земли за всю историю ее существования, и даже догадываюсь почему, а тогда мы сбились со счета уже через минуту и побежали к воде, побросав где попало бутылки с вином. Неудивительно, что в ту ночь я не обратил внимания на маленькое созвездие рядом с Кассиопеей, хотя тогда там еще не было никого из нас; это теперь, ожидая, когда ты появишься над тонкой полосой облаков, я всматриваюсь в тусклый участок неба, стараясь разглядеть WW 1408, крохотное белое пятнышко возле дельты Цефея; я вспоминаю Hafenstrasse, Лао-цзы, Аустерлицкий вокзал, вытираю глаза, делаю необходимые измерения, включаю карманный фонарик и обвожу кружком маленькую точку на карте. С каждый годом таких кружков на моей карте становится все больше и больше, и мне приходится уточнять их положение, проверять имена и заносить в записную книжку точные координаты, одновременно вычеркивая оттуда почтовые адреса и номера телефонов. Астрономия превращается в практическую науку, приближаясь к географии и заменяя часы на тысячелетия, а километры – на световые годы: «Зайдешь сегодня вечером? Где-то через две тысячи лет? – Да нет, сегодня вряд ли успею, до тебя же тащиться целых три световых года».
Я лежу на холодном песке посередине вселенной рядом с пустой бутылкой «Вальполичеллы» и смотрю, как мы разлетаемся друг от друга, обгоняя галактики и исчезая в глубинах пространства.
Полосы тянущихся за нами излучений безнадежно сползают
в красный конец спектра, перечеркивая все надежды на скорую встречу.
Портофино. «Кьянти»
Не нужно ничего особенного.
Пусть только Юра прилетит из Нью-Йорка.
Пусть Сережа напишет то, что напишется.
Пусть Сеня с Леней нальют по сто и выпьют залпом, не чокаясь.
Пусть Игорь развесит в саду Магритта, Ренуара и Брейгеля.
Пусть девочки оденутся в яркое, накрасят губы и подведут глаза.
Пусть Яша, Алик, Миша и Белла будут играть Вивальди, Гершвина, Шопена и «Битлз» под разросшимися деревьями среди бликов света и тени так, чтобы море блестело под солнцем у них за спиной.
Пусть погода будет теплой и солнечной независимо от того, какой она будет.
А воздух – прозрачным и чистым, чтобы поднявшись на вершину, можно было увидеть весь берег до Ля Специи, Ливорно и Чивитавеккьи, с темной линией Карпатских гор, зеленым пятном Приднестровской низменности и голубым облачком Одесского залива сразу за горизонтом.
Спустимся к морю, подождем, пока поезд Неаполь – Генуя не исчезнет на северо-западе, приедем на дачи в Аркадию, на Фонтан, в Черноморку, сядем в саду под тяжелеющим виноградом и нальем прошлогоднего «Кьянти».
Ну, поехали.
Ребята. Товарищи. Друзья.
Только не господа.
И обязательно – дамы.
Наше время прошло и превратилось в пространство.
/ Париж /
[1] (Вернуться) «Белое крепкое» (укр.).
[2] (Вернуться) Ну, и как вам понравилось (англ.).
[3] (Вернуться) Очень (англ.).
[4] (Вернуться) Что он сказал (англ.).
[5] (Вернуться) Он сказал, что ему очень понравилось, профессор (англ.).
[6] (Вернуться) Понял (англ.).
[7] (Вернуться) Вы вполне можете называть меня Винченцо (англ.).
[8] (Вернуться) Почему вы не хотите жениться на итальянке (англ.).
[9] (Вернуться) Не хочу? Я думал, что хочу (англ.).
[10] (Вернуться) Она хочет выйти за вас замуж прямо сейчас (англ.).
[11] (Вернуться) Ну (англ.).
[12] (Вернуться) Согласен (англ.).
[13] (Вернуться) Высшая школа Линкольна (англ.).
[14] (Вернуться) Видишь, я же могу летать! (нем.).
[15] (Вернуться) Хорошо (франц.).