|
* * *
с упорством садовой улитки,
под мойры глухое ку-ку,
сшивать грубо пряденой ниткой
крючки и петельки в строку,
нанизывать слово за словом,
скрепляя прореху в углу
пространства, где черное море
на желтую брызжет луну.
там волны сбиваются в стаю
шпаны в подворотне, маяк,
заплывший, уже не моргает
и глазу не виден никак.
там берег мясистый в панаме
втирает лиманскую грязь
с усердием дяди вани,
за чайкой взлетел водолаз,
его башмаки аргонавта
вздыхают на этот полет
и ждут не дождутся антракта
с буфетом в созвездии звезд.
покуда мелькает иголка,
покуда волочится нить,
сквозняк поддувает из щелки,
фотоны летят во всю прыть,
не ведая, что их создатель
у мойры соседской в долгу,
которая – несколько пятен
в его воспаленном мозгу.
*
* *
туман скрывает сутулость, наброшенный редингот,
в отсутствие тени выглядит мешковато,
которая, выполняя команду «апорт!»,
заблудилась из гастронома, смятый
окурок чертит параболу, парапет
высоко позади, за ним небожитель
склонился над водами, чей минет
глубок и не лишен открытий
чудных. бестеневой фонарь
коптит,
поблескивая сталью в руке, капли
считают медленно до двадцати,
стекая в апплет
на мониторе. холодает, сгустившийся конденсат бозе
делает невозможным возвращение тени,
и ревун в порту грустит о Champs-Elysees
замерзающим звуком. маяк-астеник
исчезает в туннеле, его красная ложь
краснеет все более до рассвета,
так, что та, которой не ждешь,
примет за догоревшую сигарету.
*
* *
бычьим глазом налитое яблоко
ломит ветку над прудом,
где пускают кораблики,
как стихи – ундервуды.
где скобленая палуба,
боттичеллевых линий,
накренилась и падает
в объятья феллини.
будет – руки заламывать
над бумажным листочком,
безутешно замаливать
запавшую строчку.
птица клавишей щелкает,
переводит каретку,
неразборчивым почерком
волны берег коверкают.
время стынет как полдень,
густое и синее,
мозаичным ордером
в опустевшем триклинии.
*
* *
тень перебрала лишнего и шатается на ветру,
тянется к фонарю, как двуручная свая,
обхватить его крепкие бедра и пить электричество, чтобы к утру,
побледнеть и слиться с ним окончательно, т.с. остолбевая.
она бормочет стих про ему известный предел,
прижимаясь локтями, коленями и всем прочим,
чтобы ночь прошла как один трудодень,
чтоб оставить о себе хоть бы прочерк.
византийский вельможа, с моря приходит, в россыпи
звезд, туман,
отодвигает фонарь и набрасывает влажное покрывало,
он пьет ее медленно, словно сухой сандеман,
охлажденный в меру, и закончив, пишет губной помадой на фонаре – vale.
*
* *
облако хоботом напоминает слона,
разрезанное пополам – вдвойне,
тусклый золинген злая луна
правит на мелкой волне.
она проверяет его на бумажном листе,
где еще не закончен стих,
и строка обрезается точно где
должен быть типографский штрих.
палец порезан и черная кровь
пачкает пол-листа,
моря, полная до краев,
черная линза выгнута.
слоны распоротые летят,
как перины, ссыпая пух,
лезвие ходит вперед-назад,
опережая звук.
луна раздувает ноздри, кровавый след
тянется от стиха,
шарит прожектором ртутный свет,
ночь тиха.
и если судьба луной за тобой,
по следу твоих стихов –
пятнадцатилетний дэнни-бой
салютует – всегда готов!
|