|
* * *
Да, с потолка небес беру подсказки.
Бросаю камни, что на сердце давят,
в свои неполотые огороды.
Не буду ждать у моря непогоды,
из грустных мест, где наша пропадала,
я на своих двоих, в которых – правда,
пойду дорогой, что легла, как скатерть,
чтоб до кудыкиной горы добраться,
где мягкий прошлогодний снег заносит
слова, что как-то я на ветер бросил…
Туда б унес как две зеницы ока
тебя одну и, если канем в Лету,
то лишь вдвоем и поминай как звали!
Пока ж премьеру песни лебединой
отложим… но – в какой короткий ящик!
На волоске, отделавшись испугом,
живем, где платят нам не той монетой,
не называют вещи именами,
где всяк, без дураков, обидит муху,
где днями – из порожнего в пустое,
где стреляные воробьи все так же
дерутся за какие-то коврижки,
где горы золота сулила вечность,
но вилами по глади вод писала…
где солнце как безбожный одуванчик
восходит над кисельною рекою,
где мы живем как белые вороны
и гнем своё – выращивая розы,
на камне камень все же оставляя…
НАКАНУНЕ
КРЕЩЕНИЯ
крещенский сочельник. созвездную карту
раскинула ночь над застенчивым полем,
где звук тишины, что умножен стрократно,
на время умерил права монополий
извечного шума и словоохотцы,
когда растворилась округа в молчанье
и лишь облака, словно тихие овцы,
бредут, безпастушны, цепочкой в овчарню
над лесом свет послерождественский льется,
еще не родился на свете коперник,
а крестный Твой путь по камням долороса
уже начался с иорданской купели
РИГА.
МАРГАРИТА
Елене
Сергеевне Нюренберг (Булгаковой)
Вырос дом. Засмеялось дитя в колыбели.
Волшебства населили фасады и двор.
Небеса в окна детской, как лен, голубели.
Оттого и в душе поселился простор.
Оттого безотчетно хотелось полета,
повторить траектории нервных стрекоз
над страною мучительной и воспаленной.
Над проспектом, рекою, над горстью берез.
Бросить все и уйти за талантом, как в пропасть,
к безрассудству добавив разумного льда.
Кастинг жизни – жесток: ни секунды – на пробы.
Вы решали мгновенно: любовь – навсегда.
Мир был узник, в усатые цепи закован.
На метле, что из прутьев волшебных ракит,
Вы спаслись, поднимаясь над средневековьем!
Палачи инквизиций сжигали таких!
Крылья, щетка ли, ступа – ей-Богу – неважно.
Взлет – сильнее железного плена цепей.
Левитации тайна есть, в сущности – в каждом,
но не каждому писано встретиться ней.
Маргарита, Елена – не в имени дело.
Да и что там за окнами – март иль декабрь.
Год за годом пылали страстные недели.
Смерть за жизнью гналась, сократив гандикап.
Ах, какое бикфордово время досталось
соловьям и скворцам! Не сумев уступить,
победили герои коротких дистанций:
кто-то в мерзком подвале, кто – в мерзлой степи…
Вы в грядущее шли под крылом херувима
в обстоятельствах, не постижимых уму,
до апрелей евангелие сохранивши,
даже в мыслях страшась прикоснуться к нему.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
Как модель, щеголяет береза в гипюре.
Предзакатная туча горит за рекой.
Циркуль ветра рисует над Ригой эпюры.
Осень Геллой хохочет, сминая покой.
ПОДСОЛНУХ
Владимиру
Френкелю
Здесь дышала новинками книжная лавка.
А теперь, спорным запахом быстрой еды
провожаем, иду. Колет, словно булавка,
в сердце – белая боль лебединой беды.
Что толкает склоняться и плакать над словом,
если в мире людей не осталось людей?
Представитель иного культурного слоя,
в настающем пытаюсь я свет разглядеть…
Выйду к древней реке, на плечо парапета
обопрусь, размышляя, о чем должен спеть,
если связки, и годы, и страны пропеты?
Над плачевной рекою листаю конспект.
Что, шипя, как подкова, упало в теченье?
Звезды падают. Подслеповат звездочет.
Отчего так и тянет уйти в кватроченто,
поглядев, как вдоль берега время течет?
Затевая микстуру, бессмертный аптекарь
не откроет отмеренных капель число.
Копит годы стеклянная библиотека,
точно нижняя колба песочных часов.
Не печалюсь о дне, где под лампой зеркальной
кардиолог в ладонь мое сердце возьмет.
Утомленного слова, как солнца, закаты.
Но душа, как подсолнух, глядит на восход.
*
* *
Памяти
мамы
В твоем дому еще идут часы.
Хоть время навсегда остановилось.
В окне звенит веретено осы.
Потеря, как стрела, прошла навылет.
Мне лето подает упрямый знак –
не увлекаться чтеньем грустных книжек.
На дюну выйду – утренний сквозняк
меня на нить свою легко нанижет.
И от песка почти что оторвет,
как вымпел боли вознося на тросе
над ножевой прибрежною травой,
над жизнью без ответов на вопросы.
Я знаю – ты подскажешь мне во сне,
какой подвох в грядущем поджидает.
Рассвет лучом – сквозь дырочку в спине –
корабль пиратский в море поджигает.
ГОРОД
Из забывших меня можно составить
город.
И.Бродский
…а звал ли голос в чащу каменного леса,
где фонарей ослепших апельсины,
как муляжи, безжизненны и тусклы,
где полночи абсент сквозь лунный сахар
по капле гулко падает в колодец
чешуйчатой, как рыба, площади
и звук монеткой катится во тьму?
сквозящему проему переулка,
которым навсегда ушел однажды,
вернешь ты одиночество свое,
но он, как был, – безлюдным остается;
стоят скульптуры онемело в скверах –
окаменевшие воспоминанья;
глазницы зданий, как у черепов,
черны, твое не помня отраженье;
и если зыбкой тенью неказистой
мелькнешь в окне, будто нездешний призрак,
шаманы равнодушного забвенья
очнутся от нешуточной тревоги,
взметнутся небо заслонившей стаей,
и с шелестом крылатых ножниц
промчатся, свет созвездий состригая,
что, догорев, осыплется на плечи,
как семена подсолнуха, как сажа…
ЭВОЛЮЦИЯ
город перестает чистить зубы
в домах начинается кариес
дурно пахнет из подворотен
город перестает жевать
норовя нализаться
глотает не думая
острые пьяные пошлости
жирные глупости
в канализации возникают язвы
город перестает принимать пищу
в модном желании похудеть
дома в анорексии
рушатся перекрытия
город перестает спать
глотнув черного молока ночи
из окна в окно мигают
светлячки ночных сигарет
город перестает любить
люди выбегают из подворотен
протаптывают на газонах тропинки
уходят от беды на закат
воинственно таща на себе, как муравьи,
раздвоенные хвоинки жизней
похожие на знак победы
ГАДЖЕТ
(на
мотив Корнея Чуковского)
Я вчера потерял телефон.
Не найти ни в машине, ни в спальне.
Восемь раз позвонивший мне слон
в гневе внес меня в список опальных…
Без коллег остаюсь, без врачей…
Страшно жить! Но придется пытаться
идентичность вернуть. Я – ничей!
Я – изгой! Налицо – ампутация!
Я бреду вдоль бульвара один…
Будь ты проклят, властительный гаджет!
Я разгневан. Меня крокодил
из весьма уважаемых граждан
пожурил за растрепанный вид
и за то, что мобильный вне зоны.
В шоке я: ведь никто не звонит!
Шоу – ломка мобильного зомби.
Мы – зависимы. Нервно висим
на веревочках связи, как куклы:
мегатысячный клавесин,
что запутался в действе оккультном…
У дверей я встречаю тебя.
Жемчуг ливня в прическе остался.
Ты волнуешься, шарф теребя.
Улыбаюсь – счастливый растяпа.
«Знаешь – слон, я уверен, поймет,
если он о пропаже узнает,
не такой уж он и обормот,
чтоб швыряться беспечно друзьями…
Я себя за растяпство виню.
Упреждая обиды и распри,
оператору позвоню
и опять попрошусь в его рабство…
P.S.
День прошел – и упала с плеча
тяжесть.
Salve, слоны, крокодилы!
Этот гад...же…т в подкладку плаща
завалился и разрядился…
КОВЧЕГ
град ударил словно долото
и разбилось озеро зеркальное
мы уйдем наверно далеко
в холод нашатырного заката
навсегда отсюда мы уйдем
потому что выродилось племя
тех кто жизнь растил своим трудом
потому что выветрилось время
ждут ли нас в той парусной дали?
ждет ли вообще кого-то кто-то?
или жгут мосты и корабли
нарушая протокол Киото?
аллергию сеют тополя
вороны пророчат нам кочевье
и уже стоит на стапелях
первое подобие ковчега
ПОКА
НЕ СОРВЕТСЯ ЗВЕЗДА
ты ищешь ответы, как ключик в дырявом кармане,
что выпал при входе в метро, не встревожив твой слух,
полжизни, кочевник, ты ехал в стальном караване,
пока полыхала звезда под названьем лопух
в раздетых аллеях дрожат афрокожие липы,
похрустывает истощенного неба брезент,
а город высотный проносится мимо, как клипер,
и сыплются сбитые птицы, как буквы газет
куда тебя смыло в исканиях смыслов и гитик?
сестрица кричала вослед – из копытца не пей!
не веруя в завтра, живешь, как на дверце – магнитик,
пока не перечит звезда под названьем репей
все реже рождаются дети и жизнь бескорыстно
все реже спасает, готовая резать и жечь,
все чаще домашним животным становится крыса,
все чаще в железной крови появляется желчь
скрипят ветряные, и рыцарю в пьяной таверне,
как водится, жаль, что скрижали державы в пыли,
что будем все чаще делить на неверных и верных,
пока не сорвется звезда под названьем полынь
ГЛУХОМАНЬ
Все глуше
откликаются собратья.
Все глубже – разочарований боль.
Все лучше крутят сальто акробаты.
Все ?же свет – меж смертью и тобой.
Смех приглушённый слышится сквозь годы…
И новый век, лужёный век менял
велит глушить в душе – канал свободы,
как было в золотые времена.
Живешь, как говоришь, – неровно, нервно.
Дела и фразы, внятные едва.
Кто речь глушит, как рыбу – браконьеры,
найдет в осоке мертвые слова.
Война – рукой подать. В дыму и лужах
багровых – новой ярости урок.
В аорту ставьте плотную заглушку,
чтоб легче было нажимать курок!
Из гильз дитя составит ожерелье.
Глушитель приобрел себе комар.
Поет глухарь, от нот своих жирея.
Лишь черный крот готовит закрома.
Душа, как шевелюра, поредела.
Внутри обмяк твой баловень хомяк.
И никому ни до кого нет дела.
Такая, понимаешь, глухомань!
Да разве ж можно удивить кого-то,
что жизнь-кольчуга стала вдруг тесна?
И остается дни глушить, как водку,
и молча глохнуть, как забытый сад.
|