|
КОГДА…
Когда последний из нас
нарисует на небе «прощай»;
когда из облака выплывет
призраком мертвое солнце;
когда закроют навечно
дороги, ведущие в рай,
тогда зачтется нам, говорю,
все сразу зачтется –
на пепелище оставшийся
сруб, что зарос лебедой;
пустое эхо, что прячет свою
одичалость в колодце.
Куда вернемся, когда нас
потянет вернуться домой?
Кого дождемся мы, говорю,
когда он дождется?
СЛОВО
Расползался
над кладбищем липкий туман,
погребая под саваном солнечный свет –
может, души сочились из вырытых ям;
может, день испарялся за душами вслед.
Еле видный, украшенный звуками, храм
заглушал невеселые крики ворон;
и окрест раздавалось его «не отдам…»,
и взлетала надежда со дна похорон.
Небо, словно размокший от влаги плакат,
непрозрачной бумагой ложилось на крест.
Прежний текст исчезал, без вины виноват,
и читалось нечаянно слово «воскрес».
КАРТИНКА
Ночь кончилась, выдохнув утро;
горчит остывающий кофе,
крупинки вращаются в мутном
растворе. И муха не сдохнет
никак между стёкол оконных,
борясь с наступившей зимою.
Что толку? Такие законы.
Я тоже, бывает, заною
над пыльным несбывшимся хламом,
пытаясь природу оспорить…
О чём я? Ах, да, я о главном.
О главном, всегда, априори:
вот люди ненужные – вышли,
когда стали лишними страсти;
вот дождик пролился на крышу
и плачется, стар и несчастлив,
заброшенный дом на отшибе,
где запах таится полынный…
И Бог, даже спящий, всё видит.
Во сне. Но не правит картину.
ГОРОДСКАЯ
ЗАРИСОВКА
На
расстоянии и выше,
на расставание и дальше
летит листва – как будто дышит
всей грудью дерево. Вчерашний
окончен день. Его кончина
вполне оправдана природой;
вот только грустью беспричинной,
возможно, вызванной погодой,
наполнен воздух в старом сквере,
где по дорожкам ходят дамы,
чей внешний вид вполне манерен
для иллюстрации программы
«кому за тридцать…» и «за сорок…»,
и дальше, дальше, по наклонной
до невозможности. Как долог
путь увядания… Шаблоном
ложится круг привычных связей,
обычных мест, стандартных текстов.
Все будет так, как было; разве
найдется та, что станет вместо
судьбой положенного «lento»
переходить на «очень живо»,
встречая гром аплодисментов
людей, вдыхающих под пиво
чесночный воздух в местном баре.
И станет юная девчушка
в конкретном женском экземпляре
искать себя, пытаясь слушать
веселый говор старой клячи,
перебиваемый гитарой;
и станет думать: «все иначе…»,
и – «никогда не буду старой».
БЕЛЫЙ СОН
А вчера мне приснился сон –
за окном моим белый день
плачет белым снегом, а в нём
белым призраком пляшет тень;
то не призрак – то белый конь
высотою в два этажа;
протянула ему ладонь,
испугался конь, задрожал
и рассыпался на снега,
заметая в домах людей,
в небе белые облака,
а во мне целых семь смертей.
Белой шалью накрыл судьбу,
что назначена мне была,
поцелуем затих на лбу…
Я проснулась – ночь умерла…
УХОДЯЩАЯ
НАТУРА РИЖСКОГО ВЗМОРЬЯ
Покрытый вечной изощренностью плюща
и проседающий под тяжестью былого,
совсем состарился, внезапно отощал –
наш летневременный приют, теперь прощай…
Какое странное и злое слово…
В останках дома чья-то добрая рука
рисует видимость обыденных деталей:
еще хранят тепло каминовы бока,
и дым от шишек снова рвется в облака,
и дюнный берег – лучше всех италий;
прибрежный воздух полон сырости морской,
и вяло-сохнущие полотенца где-то
за нескончаемой дворовою листвой
вновь наполняются и влагой, и тоской
по уходящему в июле лету…
Рассаду мха рассыпав щедро по крыльцу,
холодный ветер вырывается на волю;
морщин добавивший и дому, и лицу,
надрывно шепчет, что давно идет к концу
все, что считалось данностью живою.
Сосна-соседка спрячет старые глаза,
прикрыв их искренность покровом светлой грусти.
Но вдруг покатится янтарная слеза,
и, нить последнюю со вздохом развязав,
сосна уставший дом в последний путь отпустит.
|