|
* * *
Друзья мои, прекрасен наш корабль,
Набитыми набитый дураками.
Отростков тонких тонкими мирками
Ветвится жизнь, как розовый коралл.
И, навигаторы по звездам в никуда,
Глядим в окошечки и ожидаем чуда…
Коралл ветвится. Падает звезда –
Ни вспомнить имени, ни вычислить – откуда.
* * *
…Мы
родились и выросли в гуле присутственных мест…
Н.Перевезенцева
Как бесславно химеры воздушных з?мков, оазисы,
острова
Превращаются в пепел и медленно тлеют,
Подметённые ветром, пылают, светлеют…
Пробегает дрожь… Шелестит трава…
Мы родились и выросли в гуле присутственных мест
И привыкли смотреть совсем другими глазами на эти
Разрушенья в небесных Помпеях, на ржавую жесть
Этих крыш на безумном закате, наивном рассвете…
Только на самом дне ночи, на самом дне
Дна дня, в доме, где с зимы не открыты ставни,
Жизнь является вспышками света в забитом окне
На затерянной даче, во вздохе аллеи, когда – ни куста в ней!
* * *
А город –
то новый, то старый…
А.
Илин
Ах, в городе, новом и старом,
нетрудно гитарам, ситарам,
сатирам, гетерам, татарам,
монголам, мангалам, хазарам
свой звон передать тротуарам,
пространство – восточным базарам,
смешаться, подобно салату,
прописку презреть и квартплату…
В своем воплощении новом
(«Что смотрите?! Тут не кино вам!»)
он – пристав, Олег, он печенье
в последнем жует воплощенье,
потом, улыбаясь зловеще,
сбирается вынести вещи,
но думает: «Эта работа –
счета прибивать на ворота –
тщета-а-а!.. Мне на ваши ворота
давно и смотреть неохота…»
* * *
Темно-темно. И возместит ущерб
Младенец-месяц щедро, но не сразу:
Холодный ореол, приятный глазу,
Обнял его и кроны сонных верб.
Сферичен мир, жестка-жестка трава,
Задушенная скудостью и ветром.
Змеею, километр за километром,
Канал мерцает, шевелясь едва…
Он – Океана часть, чей каждый горький вздох
Медуз спасает на пустынных пляжах
И тянет их домой… А живописец-Бог
Всего таинственней в портретах и пейзажах…
* * *
Горгоной, Г?нгорой стараясь заплести
В узоры змей, червей кривые строчки,
Великий графоман пытается ползти
Вдогонку, сам, как червь, и редко ставит точки.
И, в камень раздробясь, как Врубеля цветок,
Под мертвым взглядом распадается живое
На запад каменный, на каменный восток,
И заостряется волнение кривое,
И, как рубин, закат, пылает, огранен…
Звон оттого сменил пульсации глухие,
Что воздух – иглами, что рушится закон,
И осыпаются мозаики сухие.
* * *
Иду и вижу, как в витрине дамы
отвинчивают руку манекену,
чтоб, сняв пиджак, надеть другой, а после –
на место вставив руку, надевают
торговый центр, потом – вечерний город,
пейзаж и даже шапку облаков,
нимало не идущую к пейзажу.
И накрывает облако ночное
лицо спокойное и блик на белом лбу
слоистого ночного человека…
ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ
Цепляясь
друг за дружку, как сонеты –
В венке, или в венках – вакханок вереницы,
На блеск дождя из земляной темницы
Повыползли. Народные приметы
Не говорят – зачем колец низанье
На невидимку-ось – живей, живей…,
И – смерть ли это, или ускользанье
В арабской каллиграфии червей…
* * *
Вон из города! Или – лифтом – все выше и выше,
куда выталкивает взашей
из милой рутины, из теплой ниши
боренье броуновских злых малышей.
Мы все такие – на виде с крыши,
кроме недвижных бомжей у стены… –
алые буквы, как адские мыши,
бегут и бегут по хребтам жестяным…
* * *
О, город на воде! Шум раковины. Троя.
О, рококо! Шум раковины. Торт.
Эксперимента следствие второе –
в нём вылетали души из реторт.
Летел прозрачный призрачный кораблик
в себе в волнах в раздутых парусах
и не разбит пока и не ограблен
и сердце тикало в игрушечных часах.
Ах, как легко сошёл летучего голландца
со стапеля с ума плавучий остров строф…
О, остров! город! торт! – под жирным слоем глянца
чернее вмятины затёртых катастроф.
Мой город на воде! Шум раковины. Троя.
Отмой и рококо! Шум раковины. Торт,
покачиваясь, втянутый игрою,
в чудовищный вплывает натюрморт.
* * *
И пыль, и сушь, и пылевых клещей –
Как полевых на поле командиров
На палевой поверхности вещей –
В мундирах хаки, в земляных мундирах.
Их множество сильнее одного
Волшебника, который знает фокус,
Как выгонять себя из ничего,
И из укрытья стрелы мечет крокус.
|