|
ЁЛКА.
ПРАЗДНИК…
Ёлка. Праздник. Острый счастья запах.
Запах солнца, ели, хвойный свет.
Хоровод зверушек косолапых,
Пьяный, терпкий радости букет.
Жизнь уводит с ёлки в лес дремучий,
Там мерцают странные огни.
На ветвях висит туман колючий,
Под ногами путаются пни…
Не вернуться в радостное детство…
Время рассыпается, как ртуть.
У свечей зажжённых не согреться,
В зазеркальный мир не заглянуть.
Шанхай,
40-е
*
* *
Белые, чистые хлопья на этой панели
В грязь превращаются. Белые, чистые – в грязь.
Город жестокий украсить они не посмели,
Он ненавидит всё чистое, не таясь.
Вот он – Шанхай. Над чудовищным месивом грязи
Льётся из окон высоких прикрашенный свет,
Судьбы людские без смысла, без цели, без связи
Прячут от жизни нарядные тюль и жоржет.
Климат душевный тяжёл, ограниченны дали,
Страшно, что вакуум жизни уютен и чист.
Люди и сами смертельно уютными стали,
Тянет в болото безжалостный город-садист.
Китай,
1957
*
* *
На фоне
этой щедрой красоты
Вдруг опалило первобытным жаром,
И вот из памяти уходишь ты
Под солнцем испаряющимся паром.
Как страшно, что ещё томится кровь,
Всё заслоняя заревом пожара,
И словно молодость вернулась вновь,
Без жалости – за данью, но без дара!
Бессонницей, чудовищной тоской,
И лихорадкой – все пригодны средства –
Уносит мой заслуженный покой,
Лишая златосеннего наследства.
Чтоб опытом и зрелостью потом
Лицом к лицу меня столкнуть с Обманом,
Ползущим на меня в лесу глухом
Волшебным зачарованным туманом.
Гонконг,
1957 г.
*
* *
Мы лечились Парижем. Французским и русским.
Богомольным, похабным, широким и
узким.
Красота каждодневна, как хрусткий батон.
Бредит славой и гением Пантеон
В ресторанчике русском «Вечерний звон».
Бредит…
Мы лечились Парижем. В листве зрела осень.
В облака прорывалась умытая просинь.
Пёстрый говор Метро, Сакрэ-Кёр и Монмартр.
Город яркий, как ярмарка, мудрый, как Сартр,
Тасовал нас колодой разыгранных карт.
Париж!
Австралия,
70-е
СЕМЕЙНОЕ
ДРЕВО
Наоми занята поисками корней.
Почему сейчас? Она говорит:
Всё изменилось. В новой России
не все пути ведут к братским
могилам.
Она пишет письма –
никого не находит на Украине –
пропали все.
В Белоруссии – никого.
А потом, после долгих поисков,
весточка из Челябинска:
Анна Ведрова.
Аня? Потерянная кузина?
Наоми объясняет – это ради детей:
я так и не расспросила маму,
а папа был скрытным… Он ведь
порвал со своей семьёй,
когда женился на маме.
Но почему?
Дети полны любопытства –
Дед – польский шляхтич,
Бабушка из клана раввинов.
Наоми пишет и возрождает годы.
Память всплывает, как снег тополей,
как парашюты-зёрна огромных вязов…
Аня, помнишь их вкус?
Дачи за нашей рекой… наша
любимая Зотовская заимка…
Сколько нас тогда было!
Отцы приезжали из города,
нагруженные фруктами…
Помнишь купальню для женщин?
Мальчишки ныряли под брёвнами,
грузные мамы визжали… Мы были
худышки. Помнишь, однажды
Сунгари разлилась?
Лодки нас развозили по городу!
Потом была эпидемия и нас застукали
во время холеры с чёрными от вишни губами…
Как ты живешь, Аня?
Какая была у тебя жизнь?
Когда умер твой папа?
Где он родился?
Я составляю семейное
древо. С кем из родных
у тебя сохранилась связь?
Где они живут?
Анин ответ подкосил Наоми.
Позже она мне его показала.
«Дорогая Наоми, твоё письмо
было ударом грома. Я помню всё,
даже твой голос. Твоя мама пекла
замечательный штрудель. Те
годы,
Наоми, были счастливейшими
в моей жизни. Я помню всё…
Это письмо ты должна обдумать.
Я овдовела и живу с дочкой.
Она хорошая девочка, но
настроена против евреев.
Понимаешь, после папиного ареста
мама поменяла нашу фамилию, чтоб
не потерять работу. Мы выдавали
себя за русских, и теперь даже
дочка меня не подозревает…
Ном, я тебя расстраиваю,
я знаю это, сестрёнка, но если ты
всё же захочешь переписываться,
пиши только на «До востребования».
Семейное древо?
Мы жгли всё дерево
на отопление.
Это спасло нам жизнь.
Австралия,
90-е
|