|
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
ГОД
Вдохнуть,
прожить, запомнить – этот лес,
и нежность губ, и запах трав на склоне,
дождинка на виске, и гнев небес –
идёт гроза с мечом наперевес –
и прячутся две мышки в буреломе.
Там, за рекою, в храмах образа
потрескались от нестерпимой боли,
на ликах брови сдвинулись собольи
и сполохи горят у них в глазах.
Мне жутко этим летом – как зимой
в кромешной чаще: чувствуешь, что злоба,
ощерившись, глядит – «Добыча!» – в оба.
В жару – мороз по коже. По прямой
к тебе рванётся хищник – твой же страх
с горячей белой пеной на губах.
Сожми меня. Ты слышишь – тишина.
Её последний выдох – на изломе.
Сожми меня. Всё ближе пелена
озлобленности. Тьмы. Идёт война.
И мы с тобой – две мышки в буреломе.
*
* *
Разрыв. Фигурка схватится за бок –
живой лубок.
Час новостей. Адреналин. Игра.
Ты щёлкнешь кнопкой – и конец. Нет ран,
потери, смерти, зла… Застынет крик.
Ты – в домике. В скафандре. Ты – внутри.
Замри.
Замри. Ни с места. Стой, нельзя наружу –
за рамки, за обложку, из себя –
к соседям, соплеменникам, со-душам –
задушат.
Ты – мишень. Рога трубят.
Охота. Крестный ход на абордаж,
на брата, на врага, на тот этаж,
где нагло распускаются герани –
цвет мяса в ране.
Где ты уже – игрушка на экране.
Ты раб. Под рьяный рёв других рабов
на солнечной арене Колизея
ты умираешь. Вопль – и мы глазеем
на красное на острие зубов.
Агония. И гонка – мчатся снимки
в Facebook, диктует Canon
свой канон:
у трупа, у меча, со львом в обнимку.
И лают «лайки»: кадры – как в кино,
где даже смерть кошмарная – прекрасна,
где люди растворяются на красном –
заката, крови. Жажда на губах –
адреналина! – зрелищ, твиттов, хлеба,
убойных кадров: нас на фоне неба –
красивых,
молодых,
в гробах.
ОСКОЛКИ
Разбиваются
– опять – на куски
все мечты, что я держала в руке.
Барабанит горечь грубо в виски
и болтает – на чужом языке.
Поднимаю я осколки с земли –
может, склею – зажимаю в кулак.
Но мечты уже – в дорожной пыли:
и не там я – и не с тем – и не так…
Только вишенкой на рваных краях –
на кусочках – тёмно-красным блестит
капля крови – от мечты острия,
от осколка, что сжимаю в горсти.
ПОЭТ
ЭПОХИ ДИНОЗАВРОВ
Я – нефть. Я выжил. Я не сгнил
среди поклонников и лавров.
Пройдя сквозь тысячи горнил,
я стал живучее чернил –
поэт эпохи динозавров.
Я – нефть. Я – золото. Я – власть.
Я снова пробуждаю страсть –
певец покойный.
Как миллиарды лет назад,
взрываюсь, превращая в ад
мирок спокойный.
Я – нефть. Я – топливо. Я – снедь.
Меня опять сжирает пламя.
И, птеродактильно дыша,
моя крылатая душа
кружит над вами.
МОЯ
ОДИССЕЯ
Рассеян по миру, по морю рассеян
мой путанный призрачный след.
И длится, и длится моя Одиссея
уж многое множество лет.
Ну что, Одиссей, поплывём на Итаку –
на север, на запад, на юг?
Мой друг, нам с тобою не в новость – не так ли? –
за кругом наматывать круг
и загодя знать, что по волнам рассеян
наш жизненный путанный путь…
Слукавил поэт – и домой Одиссея
уже никогда не вернуть.
БОГ
ЗА МОРЕМ, ИЛИ LA PETITE MORT
А пена
морская, седая, подступит к ногам,
ласкаясь, приляжет, зашепчет, завертит, закрутит,
разденет тебя донага, разберёт по слогам,
как строки пергамента в поисках тайны и сути.
И в бархатном море, в бесформенных волнах тепла
ты вдруг угадаешь дыхание древнего бога –
в священном экстазе пред ним изовьются тела
входящих в пределы его огневого чертога.
Пробудится бог, ненасытен и неукротим,
и – в путь, за наживой, лишь волны бегут под нажимом
властительной длани, сметающей всё на пути.
Ты рухнешь пред ним, обессиленно, неудержимо.
Лежишь бездыханна. Но тело сияющий бог
поднимет – и примет в объятия ветра и веры.
А пена морская, седая, ласкаясь у ног,
с восторгом глядит на рождение новой Венеры.
*
* *
Ты оставил рубаху. Наверно, чтоб было теплей
мне в холодную ночь
(этот город прохожих не греет).
Ты налей мне. Да нет –
просто чаю покрепче налей.
И рассвет
мне неловко крадётся в зрачки –
и алеет.
Повезёт? Повезёт.
До меня дотянуться легко.
Присылаешь в подарок пакет –
по мобильным частотам.
Далеко? Да плевать. И пускай далеко-далеко…
…и со злостью рассвет бьёт палящим мячом по воротам.
*
* *
Слышишь?
Ты – всё, что осталось
от наших безумств и ошибок,
от нашей любви.
В крови –
и твоей, и моей – затаилась усталость,
и жалость
потянется – лапой мне горло сдавить,
когда я взгляну на тебя,
твой измученный вид –
согбенную, тонкую…
Но.
Позови.
Позови на танго меня –
эта страсть нас с тобою охватит,
закружит-завертит
в мерцании радужных пятен –
часов и минут… уходящих.
Но времени хватит
на танго.
Последнее.
Жгучее
танго любви.
ПОЧЕМУ-ТО
НЕОКОНЧЕННОЕ
Увидев
нас,
в глубине
засуетились рыбы,
беззвучно восклицая:
«А что у вас на уме? А вы проглотить нас не…?
А мы бы вас – с радостью,
мы бы», –
гостеприимно заворковали рыбы, –
«пустили бы вас на суши.
Зачем вам назад, на сушу?
Там душно, и скучно, и муторно, как во сне –
а здесь можно бить баклуши,
дремать, никого не слушать…
…А нам бы – такая снедь!»
И мы, развесивши уши
под рыбие «Nevermore»,
остались навеки в мор…
|