Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2015
БЕГЛЯНКА
Ну, вот и всё – война закончилась. Радость, конечно, Господи, счастье какое! Да вот Люська только по виду ходит весёлая, бедовая, нос свой курносый задирает выше всех. А самой ой как смурно! Да что же это – опять в деревню, к строгой матери… Да от глаз таких задорных!
А Димка этот хорошенький был – страсть! Волосы кучерявые, да наверх со лба зачёсаны. Мальчишка совсем, Люськи даже чуть моложе, а уже и звёздочка на погонах при нём. Да и не в этом дело! Не соскучишься с таким. Смешливый был Димка, шутник. И на Люську – ох как заглядывался. Да только войне конец, девчоночкам – по домам, а товарищу командиру – дальше. «Дан приказ ему на запад…» Взвыть бы Люське да на шею ему кинуться! Только глаза его зазывные повылазят раньше, чем он увидит, будто Люська плакать надумала!
Собирает она барахлишко своё в путь-дорогу – и напевает, весело так. Хоть петь ей сейчас не про Катюшу хочется, а другую совсем песню, печальную: про охотника безвестного да про чайку у озера. Чуть подняла взгляд от пожиточков своих, глядь – перед ней сапоги Димкины стоят. А в них – и сам Димка: смотрит на Люську да улыбается, а глаз его левый, который с хитринкой, озорно так глядит. Ну, а правый – ничего, серьёзный глаз.
– А что, Людмила Иосифовна, не прогуляться ли нам с вами перед отъездом? – и смотрит, нахал, как ни в чём не бывало, будто Люська и уезжать никуда не думает. Всё ему хаханьки.
Ну, и она, в тон:
– А что бы и не прогуляться? Я уже вся сложилась. Подь-ка вон за дверь, товарищ младший лейтенант, – сейчас приоденусь да выйду.
С таким парнем и прогуляться не стыдно. Да только радости Люське от этого – с гулькин нос. Идёт да всё думает: «С кем ты тут послезавтра прохаживаться будешь, Дмитрий Фёдорович?» Но, ничего, болтают весело. Он всё про родителей расспрашивает, про сестёр, да про Люськины планы. А как к рынку подошли – вообще чистым кавалером заделался, пошёл покупать всё подряд: и помидорчики, и хлебца, и вишен…
Идут уже, стало быть, с пакетами. И тут Димка подводит барышню свою к какому-то зданию:
– Зайдём-ка, – говорит, – на минутку. Тебе здесь бумажку подписать нужно, – И глаз хитрый, смеётся, мочи нет. А рот, тем не менее, без улыбки, только уголок губ чуть подрагивает.
Глянула Люська – и, ну не капли не вру! – просто зашаталась. На табличке-то – что ж она, неграмотная, что ли! – крупненько так, абсолютно без стеснения написано «ЗАГС».
Матушки-светы! Глядит она на Димку, как очумелая; но, наконец, собирается с силами да с усмешечкой и говорит:
– Да ты меня, никак, замуж зовёшь, что ли?
– А разве ты за меня замуж не хочешь? – отвечает. И смотрит, нахал, с деланным изумлением. Да только бесята в глазах прыгают, Люська-то видит.
Пожимает она плечами, лениво так. А у самой в животе кто-то уже джигу нажаривает, да сердце с той джигой в такт бьётся. Что же это?! Девочки-мамочки! Замуж, за Димку? Сплю я. Сплю, как есть, сплю – или брежу! Но сама виду не подаёт, а насмешливо отвечает:
– А что ж! Можно и замуж. Ты у нас мужчина видный.
Идут. Садятся в заляпанном коридорчике. Вот их и зовут уже. Делов-то! Паспорт – он всегда при ней, на случай проверки. Документы посмотрели, полистали, сказали что-то – только напрасно: Люська всё равно ничего не слышала, звон в ушах.
– Ну что, ж, – говорят, – молодые. Платите три рубля – и семейное счастье готово.
– Как три? – вскипает Димка, только растерянно как-то. Вот тут уж его весёлые бесенята из глаз ускакали, видно: не шутит. – Я же только вчера заходил, узнавал! Два пятьдесят сказали! Точно сказали!
Пожилая женщина с гулькой на шее посмотрела на молодого лейтенантика со смехом:
– Да, точно. Вчера ещё два пятьдесят было. А с сегодняшнего дня велели цены поднять. Слишком много вас таких развелось.
Тут Димка совсем расстроился:
– А что же мне делать? Я вот только что на рынке всего накупил. Специально рассчитал, чтобы в аккурат на женитьбу осталось. Ну, нету у меня пятидесяти копеек, не хватает!
И у Люськи – ни копеечки с собой! Вот так, девка, раззявила рот на лейтенанта, да не тут-то было! Только, видать, судьба. Потому что у женщины на уставшем лице морщинки опять засобирались в улыбку:
– Ладно, ладно. Распишу. Завтра, молодой человек, донесёте пятьдесят копеек.
Вот так и сложилось Люськино счастье, споткнувшееся на минутку по копеечному вопросу.
Только длилось это счастье недолго. Кто услышит, что дальше было, «Чушь!» – скажет да: – «Небылица!» Потому как не понимают такие люди, что такое гордость. А Люська-то как раз гордая была, до неприличия гордая. Казалось бы, чего гордиться: лицом-то – не Орлова, а мужиков по нынешним дням – наперечёт. Но только в жертву этой гордости Люська всё готова была принести – даже счастье своё, новенькое да блестящее. Вот как.
Ведь что получается? Ну, расписались. Ну, дали им бумажку. Погуляли. Съели-выпили накупленное. А под утро, после гулянки, все носами начали клевать да разошлись: девчонки – в свои бараки, парни в свои. А Димка – ни слова о дальнейшем! Ни полсловечка даже! Поцеловал, подмигнул Люське – да вместе с ребятами и вышел.
Что ж, она тоже на шею кидаться не будет. Рано поутру, как и было задумано, взяла нехитрый свой баульчик, на поезд и – назад, в Россию, в деревню. Едет, трясётся под стук колёс, слёзы глотает. Шуточки у вас, Дмитрий Фёдорович! А она, дура деревенская, поверила, что такой парень – да на неё, Люську, всерьёз позарится. Но ходить, молить да про ЗАГС напоминать – не такая она девка. Гордая слишком.
Приехала домой – радости, конечно. Мать, правда, похудела – страх просто. А две сестры – ничего, хороши, малявки. Так и зажила Люська у матери. Никому ни слова. Тоскливо, иногда – хоть вой, как баба на похоронах. Только даже и это нельзя – спрашивать будут. Мать, не гляди что худющая – зашибёт, не спустит. А, главное, позору-то, позору будет!
Полет она на грядке картошку. Хорошая картошка, только бурьяна много. Думает о грустном. И вдруг – мать за спиной. Грозно так Люське:
– Ты что же это удумала, а?!
Поворачивается Люська, чувствует: что-то неладно. А как видит мать, так и понимает, что совсем дела её плохи. Держит мать в руке конверт и ещё бумажку – ту самую, что им в ЗАГСе выдали. У Люськи всё тело задрожало, да только не на такую напали: она и войну отвоевала, голыми руками её уже не взять. Поэтому Люська выпрямляется – и сама матери говорит, грозно и твёрдо:
– А что это вы, мама, в мою почту без спросу незваными лазите? Кто вас туда приглашал?
– Да ты посмотри на неё! Вот разумница нашлась! Гляди, гляди сама, раз такая грамотная да самостоятельная выискалась! – и тычет Люське конверт. А на конверте – и вправду, не её, Люськино, имя, а даже совсем наоборот. Чётким подчерком там написано, что адресовано письмо Зое Фёдоровне, а стало быть – Люськиной матери. Вот так-то оно!
Тут мать берёт назад конверт, вынимает письмо и начинает Люське вслух зачитывать, что ей пишет новоиспечённый зять:
«Уважаемая Зоя Фёдоровна!
Пишет Вам боевой товарищ Людмилы Иосифовны, Вашей дочери. Знаем мы с Людмилой друг друга все два года войны, что нам выпали – вместе воевали. После победы мы с Вашей дочерью решили пожениться. Брак наш был зарегистрирован двенадцатого июня тысяча девятьсот сорок пятого года в городе Риге, о чём прилагаю свидетельство. Только оказалось, что у Вашей дочери очень плохая память: на следующий же день после нашей свадьбы она, ни слова мне не сказав, отправилась назад к Вам. Уважаемая Зоя Фёдоровна, пожалуйста, напомните Вашей дочери, что место её – рядом с законным мужем, и отправьте Людмилу назад, в Ригу, где я буду её ждать.
Ваш зять, младший лейтенант Дмитрий Васильев».
Стоит Люська и понимает, что не врут сказки. Вот оно: «ни жива, ни мертва». Со стыда провалиться бы ей – глубже картофельных клубней. Но только тут же, вместе со стыдом этим жгучим, счастье засветилось в пышной Люськиной груди. И хорошо так стало, легко, будто клетку чугунную сняли, которая вокруг сердца висела, давила да терзала. Она уже и не слышала, что там мать говорила. Да только и говорила мать на диво мало: похоже, рада была, а журила только так, для видимости да по должности своей материнской:
– Так, дорогуша. Уж не знаю, что там у вас произошло. Только вижу, что ты теперь – мужняя жена, а раз такое дело – собирайся-ка ты, милочка, да отправляйся назад, к законному супругу.
Собрали Люську в два счёта, поскольку голому, как известно, только подпоясаться. Довезла её мать под личным конвоем до ближайшей станции и впихнула в первую же проходящую теплушку, ехавшую на запад.
Поезд набирает ход, неотвязно стучат колёса, и едет в нём бывшая Люська, а теперь Людмила Иосифовна, мужняя жена. Едет, сама того не зная, навстречу счастливому своему браку длинною в шестьдесят лет, навстречу детям, внукам, а там и правнукам.
НОЧНОЕ СВИДАНИЕ
Похоже, Юльку он привёл сюда целоваться. Место было пустынное, романтичное: на плоском листе искусственной гавани жёлтыми ёлочками лежали огоньки обступивших её небоскрёбов. Тускло поблёскивали ещё тёплые перила набережной, за ними, чуть снизу, чернела вода. Жара спадала, угоняемая ленивым ветерком Персидского залива.
Но с другой стороны, может, кавалер хотел просто погулять: мест для прогулок здесь немного, да и трудно найти хорошую компанию, чтобы согласилась и просуществовать полчасика без кондиционера, и передвигаться без машины. К тому же, как известно, безлюдность безлюдностью, а всё-таки целоваться посреди Дубая – дело рисковое. Романтиков, нарушающих местные законы, случалось, отвозили в кутузку.
На эти законы все жаловались. Ни тебе начала бурных романов в кафе и ресторанах, ни тебе возможности заранее прощупать предлагаемый «товар» до решающего момента. Так что убить вечер в случайной компании здесь не позволял местный колорит. А Юлька – наверное, дура, всё-таки – была рада. Гулять можно было без опасений, к стенке тебя никто не припирал, и всегда было время не спеша оценить ситуацию. Ведь бывает же, попадётся отличный материал, и можно из него вылепить друга на всю жизнь, а глупость какая-нибудь в самом начале всю картину смажет, и – адью потенциальный верный друг. Или ещё хуже: какой-нибудь хмырь живёхонько окрутит, а потом сама же жалеешь, и неловко перед, в общем-то, порядочным отражением в зеркале. Ну а благодаря этим самым местным законам Юлька наслаждалась «свободным плаваньем».
Вот и этот, «Дон Жуан», собеседником был неплохим. Весёлым. Неглупым. Об общих знакомых говорил очень наблюдательно, поругивал Дубай, его скуку и одиночество.
«Дона», конечно, Юлька мысленно добавила, а имя – это ему уж от любящих родителей досталось, рядовое, в общем-то, имя. Но кличку он пока оправдывал, так как за девушкой ухаживал со знанием дела. Сначала привёл в уютный и неброский тайский ресторанчик, тем более понравившийся, что в этом блестящем царстве позолоты такие места – редкость. Потом повёз потанцевать в клуб, деликатно пригласив ещё пару приятелей. И хотя танцевал только с Юлькой, других дам не приглашая, но напряжения не было: мол, мы здесь в компании, все свои, все друзья.
Но была и заковырка. Ещё при знакомстве «Дон Жуан» честно сказал Юльке, что у него есть невеста, и через год будет свадьба. И хоть невеста – она там, в Испании, да и потом «невеста» – это ещё не жена и мать троих детей, а всё-таки горячку пороть не стоило. Да Юлька и не порола: неспешно присматривалась к новому знакомцу.
И сейчас, когда он оперся о перила и наблюдал за стройкой, кипевшей при ночной прохладе на противоположном берегу, Юлька искоса поглядывала на кавалера, пытаясь определить, что же всё-таки за фрукт этот «Дон Жуан». Фрукт повернулся к стоящей рядом Юльке, ласково улыбнулся и медленно провёл пальцем по её предплечью.
– Вечер добрый, – произнёс рядом тихий голос.
«Дон Жуан» чуть отпрянул от дамы и повернулся к говорящему. На пустой набережной стоял невысокий индус средних лет. Сандалии на босу ногу, пижамного вида сероватые штаны, светлая рубаха, в руках – целлофановый пакетик.
– А я тоже люблю это место, – сказал нежданный гость, чуть покачивая головой и тихонько улыбаясь в усы.
– Да, красиво, – вежливо откликнулся «Дон».
Индус протянул руку и представился каким-то сложным именем, которое Юлька тут же забыла.
– Жуан, – сказал испанец, отвечая на пожатие.
– Юлия, – представилась девушка, первой протянув руку. Женскую руку индус взял осторожно-почтительно и пожал почти незаметно.
Довольный знакомством, пришелец неожиданно ввинтился в небольшое пространство между Юлей и Жуаном, благо атлетичностью телосложения не отличался. Они постояли молча, глядя на чернильную воду и разноцветные огоньки. Новый знакомый, казалось, был полностью умиротворён и ничего большего от этой жизни не желал. Так они и замерли, как на фото, на пустынной набережной Марины Дубая.
Наконец, Жуан заёрзал, метнул на Юльку иронично-недоумевающий взгляд и, похоже, собирался, деликатно откланявшись, увести даму от этого материализовавшегося ниоткуда «третьего-лишнего». Но индус уловил движение и сказал, как будто продолжая прерванный разговор:
– Вы знаете, я даже фотографирую это место, – И неожиданно добавил: – Хотите посмотреть?
«Дон» медленно кивнул, почти скрыв полное отсутствие энтузиазма.
Из целлофанового пакета появилась целая пачка фотографий, перекочевала из рук индуса в руки испанца. Жуан посмотрел на первое фото, передал Юлии.
Вечер на фото был очень похож на сегодняшний: тёмный задник с огоньками, ненатурально-белые от вспышки перила… Действительно, место было то же. В кадре был сам индус, а рядом с ним стояла пухленькая дама средних лет, в спортивном костюме и с холёной моськой на поводке. Таких в Марине было множество: и мосек, и европейского вида дам, убивающих время, пока супруг зарабатывает копеечку где-то у себя в офисе.
– А это? – спросила Юлька, осторожно указывая на даму. Индус был явно «разнорабочим», так что дама вполне могла быть хозяйкой в доме, куда он подрядился мыть и пылесосить.
– Мой друг, – закивал индус.
Ну «друг» так «друг», удобный, в общем-то, ответ. В наше время ни к чему не обязывает.
Жуан передал Юльке второе фото, глянул на третье, и его брови поползли вверх. Он поймал Юлькин взгляд, и вид у «Дона» был недоверчиво-смешливый, как будто ему вдруг стало что-то ясно, но он ещё не мог убедить себя в собственной догадке.
Второе фото отличалось от первого только одним: составом персонажей. Рядом с индусом стоял какой-то высокий улыбчивый парень, на вид не то американец, не то австралиец.
Юлька уже без слов вопросительно взглянула на пришельца:
– Тоже друг, – подтвердил индус.
На других фотографиях, «на том же месте в тот же час», улыбались – кто залихватски, кто смущённо – десятки разномастных лиц, от табунка хрупких корейцев до раздобревших седых американских пар, от грудастых африканских женщин до тощих альбиносов-северян. И рядом с ними на каждом фото стоял неприметный, как призрак, маленький человек в дешёвых сандалиях на босу ногу.
В молчании они долистали пухлую пачку. Юлия, смотревшая фото последней, с полупоклоном отдала владельцу его драгоценную коллекцию.
– Спасибо, – выдавила она из себя, внимательней вглядываясь в это лицо.
– Жалко, что у меня сейчас камеры нет, – покачал головой странный знакомый. – Я бы очень хотел с вами тоже сфотографироваться.
– Ну, ничего, – утешила его Юлька. – Вы же часто здесь бываете, и мы тоже, так что как-нибудь ещё сфотографируемся.
Индус с улыбкой покивал, не то соглашаясь, не то по привычке.
– Вы извините, нам пора – поздно уже, – наконец, решился «Дон Жуан».
Они простились и медленно пошли по набережной. Оглянувшись, Юля увидела неподвижную тощую фигурку в неприметно-серых одеждах. Призрак стоял, опершись на серебристые перила, и смотрел на огоньки в воде. В руке он всё ещё сжимал своё главное богатство: пачку «друзей».
– Вот это да, – выдохнула Юлька после долгого молчания.
– А что, в общем-то, он ничем не отличается от нас, – сказал Жуан. – Каждый борется с одиночеством, как может. Считай, что это у него – портативный счёт какого-нибудь «Фейсбука», куда тысячи одиноких людей записывают сотни абсолютно ненужных им чужаков. Зато откроешь – сердце радуется: у тебя, оказывается, 699 друзей. Вот и его греет та стопочка фотографий.
Жуан обнял Юльку за плечи, и они пошли дальше, две фигурки в непролазной гуще духоты и ещё чего-то, невидимого, но отчётливо различимого. Одиночество.
Оно висело над Дубаем, как душное облако песчаного бурана.
Оно заполняло людьми бары, и каждый в толпе, поцеживая напиток, чуть подёргиваясь под музыку, вертел головой, как будто постоянно ожидая: вот-вот, сейчас, ещё чуть-чуть, ещё немножечко – и появится Тот Самый Человек. И тогда одиночество убежит, поджав хвост, расплавится в духовке дубайской ночи.
Хотя очень может быть, что в других городах оно тоже плелось по пятам, цепляя людей, как мух на булавочку. Просто в этом городе гигантоманий и чрезмерностей, даже одиночество стало чрезмерным.
Утонувшую в казуистике Юльку «Дон» довёл до самых дверей подъезда и незаметно глянул: не предложит ли подняться «на кофе»? Не предложила. Напрашиваться он не стал, а троекратно расцеловав в щёки, тихо, как бы для себя, прошелестел:
– Ну, значит, не судьба.
Он пошёл по безлюдным улицам в свою пустынную квартиру, а девушка поднялась в свою, уже любимую: совсем недавно там, к Юлькиному огромному восторгу, каким-то чудом поселилась прозрачная, робкая.
/
Сидней /