|
* * *
Воистину нелепейшая участь –
Застрять в дверях издательства, когда
Сквозь чёрный ход не радуясь, не мучась,
Без трудного сомненья и стыда,
В неё врывались рыцари мгновений
И думали с лукавой простотой,
Что Пушкина иль Блока дивный гений
Передаётся – лишь точней настрой
На их волну преемственную лиру –
О, бескорыстье подлого пера,
Но сопричастность внутреннему миру
И душам тех, кто пережил свой прах,
Не всем дана. Их тени смотрят строго
За каждым чувством мыслью и строкой.
Работа в стол – работа без итога,
Без доблести, но с личною судьбой.
* * *
В луче, скользящем сквозь окно,
Мерцает Млечный путь пылинок.
Я взглядом сделал фотоснимок,
Но лучше бы отснять кино.
Галактик тьма. Среди планет
Земной орбиты вроде нет.
И нет, и есть. А дело в том,
Что вся земля – родильный дом.
Но что родит – то поглотит:
Будь то москит, иль дуб, иль кит.
Трагикомический масштаб:
Я – плоть и прах. Я – царь и раб.
А если был бы астроном,
Рванул бы резво в гастроном.
Бутылки мало. Взял бы две.
Чтоб мысль сияла в голове.
А пыль в луче – как ни крути –
Подобье Млечного пути.
НА СТРАСТНОЙ
Дождь отшумел. А небо так же – серо.
От городской простуженной весны
То гарью тянет, то как будто серой,
То чувством неосознанной вины.
Расплывчаты не только очертанья
Дворцов и зданий влажного моста…
Голгофа облаков несёт распятье
С незримым очертанием Христа.
* * *
Н.
Смирнову
Оркестр из чайников, кастрюль
Под сводом кухни коммунальной
Звучал симфонией реальной,
А за окном сиял июль.
В рассветном пухе тополей
Скользили семена вдоль неба,
А мы стихами вместо хлеба
Пытались закусить портвейн.
Мой юный друг (хватало сил)
В себе воссоздавал мгновенья
И нимб труда и вдохновенья
Над ним замедленно всходил.
А он, воинственно дыша,
Читал стихи про Васин остров.
Он остров чувствовал так остро:
Срослась с Васильевским душа.
Он даже чаек ревновал,
Что видят остров с небосклона,
Его наитье было склонно
Зеркально отразить овал
Его прибрежной полосы
И Стрелки выпуклые грани,
Проходники, трущобы, бани
И рынка ржавые весы.
Он даже мог презерватив
Изобразить на фоне снега,
Да так, что страсть, и стон, и нега
Звучали сквозь его мотив.
Он восклицал: «Среди невежд
Поэзия в чем виновата?
И только доблесть самиздата
Нам дарит призраки надежд».
Он повторял: «Поэт – судьба,
Он генератор графоманов
И прочих рыцарей-удавов
От Евтушенко до Горба».
«Ну это, Коля, ты загнул.
Они, конечно же, поэты,
В них дух, и боль, и соль планеты».
«Молчи, есть Гете, Дант, Катулл».
Я поперхнулся и зевнул.
В нем жил Вселенский метроном
Он утром вызывал соседку
И та, загнав бутылки в сетку,
Плыла сдавать их в гастроном.
О братство коммунальных нор,
Сплошной социализм эпохи
И только крик, и мат, и вздохи
В себе я слышу до сих пор.
А Коля, кончив свой психфак,
Махнул к янтарному откосу,
Где звезды, заплетая косу,
Косятся на земных зевак.
Его стихов младой азарт
Не смог преодолеть цензуру.
Ее закрыл как амбразуру
Собою Морев Александр.
Он в шахту бросился метро,
Рубашкой вывернув нутро.
А рядом слово за рубли
Толкала кодла графоманов
И прочих рыцарей обманов,
Душивших нас из-за любви
К себе, и к славе, и Отчизне,
И, став бессмертными при жизни,
Пытались Музу отлучить
От дел, порученных ей небом.
Но пуст оказывался невод,
Заброшенный в пучину слов.
Каков посыл – таков улов.
|