(сатирическо-психоделический роман)
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2015
«Веселись,
негритянка!»
(Венедикт Ерофеев)
«Завтра обо мне узнает весь мир!»
(Автор неизвестен)
«Ужасные обои! Один из нас должен уйти»
(Оскар Уайльд)
Вместо предисловия
Вместо предисловия, так уж получилось, я сперва написал послесловие, хотя саму книгу, то есть Слово, я только лишь задумывал писать. Оригинально, не правда ли? Таким образом, само собой родилось и предисловие, и оно, по лапидарности, наверняка займёт первое место среди всех когда-либо и кем-либо написанных предисловий. Судите сами! Вот оно:
«Вначале было послесловие…».
Всё! Коротко и ясно! Ибо я лаконичен, как спартанец. Но при этом я не так уж прост. Я многогранен, как бриллиант, и столь же чист и прозрачен.
Возрадуйтесь со мной, мои читатели! Разделите со мной моё восхищение моим бесценным даром радовать и удивлять!
Тут можно было бы и само послесловие вставить. Хотя бы, потому что неизвестно – сможете ли вы дочитать мою книгу до конца. Лично я в этом сильно сомневаюсь. Такое нелёгкое испытание огнём глагола далеко не всем по плечу. С другой стороны, профессионалы знают: чтение – тоже труд. Зачем же я в таком случае буду подавать милостыню лодырям и тунеядцам? Нет уж, послесловие ещё нужно заслужить. Так что пусть всё идёт своим чередом. Таково моё решение. Как говорил Мартин Лютер, на том стою и не могу иначе!
Пусть не все дочитают до конца, пусть! Зато у дошедших до финала читателей есть большие шансы из разряда «читателей» перейти в разряд «почитателей». А когда это произойдёт, я открою им тайну, узнав которую, они обретут…
Впрочем, стоп! Что это я? Куда тороплюсь? Зачем? Ни слова больше! Пока что слишком рано говорить об этом. Не будем забегать вперёд. Всему своё время.
Терпение и труд… И при всём при этом – приятного прочтения!
Как я завидую вам. Ведь я написал то, что и сам хотел бы прочесть…
Как там у классика: хороших песен было мало, пришлось писать их самому.
1
Зачем, о дочери Зевса и Мнемосины? Ответьте мне! Зачем? Чего ради – в мои-то годы!? – я снова взялся за перо? Слава мне не нужна. Купаться в её горячих лучах предпочитают молодые и глупые, а мудрецы уходят в тень: они уже обожглись в своё время, с них довольно. Деньги? Полноте! У меня столько денег, что, при желании, я бы мог не только войти в десятку самых богатых людей на планете, но и купить всю эту десятку со всеми потрохами. Страсть к сочинительству? Ни-ни! Всё в далёком прошлом, и в этом прошлом, моё сочинительство не нашло должного отклика ни в одной душе…
«Так чего же ради?» – вопрошаю я. И замираю на пару мгновений в трепетном ожидании.
Музы молчат. Клио молчит, нервно потрясая скрижалью. Мельпомена молчит, потрясая палицей и маской. И даже моя обожаемая пышнотелая Талия тоже молчит, потрясая меня своими роскошными формами.
Музы молчат, но не уходят. Им и самим безмерно любопытно. Они ждут ответа.
Извольте, я отвечу! Я отвечу вам, мои сладостные богини, но прежде обращусь ко всем читающим эти строки, кем бы они ни были. Ко всем без исключения!
Дамы и господа! Дяди и тёти! Друзья, враги, нейтралы!.. Товарищи! Оглянитесь вокруг, оглянитесь! Кругом и всюду безрадостная картина: крысиные бега вперемешку с мышиной вознёй. И зрители, и актёры всегда рвутся поближе к софитам, а там ещё более отчётливо заметно, что духовное и плотское, возвышенное и низменное, не только переплелись, но и опутали всех и каждого. Мир таков, такова эпоха… Но может, так было всегда? Может быть. Но теперь это приобретает устрашающие формы и масштабы. Ужас! От столкновения амбиций брызги тщеславия летят во все стороны. Все жаждут достижений, побед и успеха! Я давно уже не желаю в этом участвовать. Но я пишу эту книгу не просто так, от нечего делать, причём пишу с удовольствием, поскольку принадлежу к плеяде тех истинных титанов мысли, которые никогда не занимаются тем, что их не вдохновляет. Чего темнить? Сейчас самое наипаскуднейшее время. От самого процесса работы никто по-настоящему не получает удовольствия, все хотят получить удовольствие от результата, а результатом считается похвала или восхищение окружающих, и как следствие – всяческие бонусы в виде материального достатка, статуса, популярности, секса… Какое пошлое убожество, не правда ли?
Знайте же! Знайте и запомните! Запомните и передайте другим! Я пишу исключительно ради истины и справедливости! И даже не ради, а во имя! Вот такой я человек! И говорю как есть!
Не верите? О, презренные скептики! Я докажу вам! Сию же минуту докажу!
Кто-нибудь из вас читал книгу «Les notes de Judas Iscariote»? Хоть кто-нибудь?! Этого не может быть! Впрочем, не важно. Книга, в общем-то, выражаясь высоким слогом, дерьмо. Мягкое дерьмо в твёрдом переплёте. Да и автор, как оказалось, сволочь редкая. Хотя и не без способностей. Его жалкая книжонка меня, признаюсь, впечатлила. Пишет он, конечно, гораздо хуже меня, намного хуже, но никого лучше из ныне живущих писателей мне встретить не посчастливилось. Разве что Бориса Акунина, но с Григорием Шалвовичем мы рассорились ещё в начале века из-за сущего пустяка. Опущу подробности, но намекну – из-за бабы.
Но вернёмся к автору никому не известной книги! Позапрошлой осенью, в конце октября, я отправил ему письмо по электронной почте. В письме заключалось моё деловое к нему предложение, от которого он, естественно, не мог отказаться.
Я писал:
«Уважаемый Алексей Курилко! Вы писатель молодой, а стало быть, очень бедны, а в лучшем случае – остро нуждаетесь в деньгах. Меня это устраивает, вас, очевидно, нет. Правильно? Мне тут все твердят, пора-де засесть за мемуары, так как я прожил невероятно интересную и долгую жизнь, но беда в том, что мне сейчас катастрофически не хватает свободного времени, да и со здоровьем маленькие неполадки последние полгода. Даже это письмо я не пишу сам, а диктую моему секретарю. Вот я и подумал: а что если Вы, милостивый государь, напишете книгу обо мне? Вы бы могли сохранять полную объективность в отношении меня, в отличие от меня самого. Весь необходимый материал для книги, в форме вольной и более-менее подробной автобиографии, высылаю Вам незамедлительно отдельной вкладкой. Само собой, в случае Вашего положительного ответа, то есть согласия, Ваш труд будет щедро оплачен, а если говорить конкретно, я готов уплатить вам сто тысяч евро.
Что скажете? Заинтригованы? Жду Вашего решения.
С наилучшими пожеланиями,
граф Бельфегор».
Увы! На моё письмо этот мерзавец ответить не соизволил. Но и это ещё не всё! Спустя почти два года (даже меньше – прошло около полутора лет) в свет вышла его очередная книжонка. Под названием «Долгая дорога в ад». И каково же было моё удивление, когда я понял, прочитав роман, что автор нагло использовал в книге некоторые факты моей личной биографии. При этом исковеркал их до неузнаваемости. Я был шокирован и оскорблён до самого дна моей глубокой души. Я был в бешенстве! Я рвал и метал! Я неистовствовал!
Агасфер – главный герой его романа – является издевательской и жалкой пародией на меня и, собственно, даже не тянет ни на какое сравнение со мной. Уверяю вас! Какой-то убогий шарж. При этом, нисколько не смешной, хотя шарж, обычно, вызывает, как минимум, улыбку у зрителя. Кошмар!
Да, я мог бы подать на автора в суд, но – будем откровенны – что с него взять, кроме органов для пересадки?! Жалкий писака! Паразитирующий литератор! Писателишка задрипанный! Нет, даже мараться не хочу. Я выше всего этого! Мне куда важнее восстановить моё доброе имя и, как можно правдивей, поведать миру о себе, так сказать, из первых уст.
И я готов!
О, это будет великая, я бы даже сказал, легендарная книга. Она станет в один ряд с такими шедеврами мировой литературы, как «Одиссея» Гомера или «Метаморфозы» Овидия. Я пока не думал, как следует, над названием, но скорее всего название будет неброским, хотя и, безусловно, оно будет ярким и со вкусом. Скажем, такое: «Подлинная история жизни и приключений философа и гения всех времён и народов графа Бельфегора, рассказанная им самим в частных беседах, и записанная его верным секретарём, чьё имя история, к сожалению, не сохранила».
Да будет так! А что? Мне нравится. А раз мне нравится, то название, по-видимому, очень хорошее, потому как мне крайне сложно угодить. Превосходное название!
2
Мой секретарь – странный человек…
Рабочее – черновое – название моей книги «Подлинная история жизни и приключений философа и гения всех времён и народов графа Бельфегора, рассказанная им самим в частных беседах, и записанная его верным секретарём, чьё имя история, к сожалению, не сохранила» ему не нравится. Он считает его слишком длинным.
А кто сказал, что оно должно быть коротким? Кто и когда такое решение принял? Разве существует какой-то особый закон на сей счёт? Правило? А если оно и есть, то у каждого правила должны быть исключения, лишь подтверждающие его.
Секретарь, однако же, продолжает настаивать на своём. Предлагает сократить хотя бы на треть.
Не знаю, что делать. Право слово, я в замешательстве. Меня-то лично длина нисколько не смущает. Мне доводилось как-то читать один занимательный роман, название которого было не на много короче его содержания. Я скажу больше. Читать название того романа было куда более увлекательней, чем читать сам роман. А роман, кстати, был моим, как, впрочем, и название романа.
А вредный секретарь продолжает настаивать на обрезании названия. Я пообещал ему на досуге обдумать его предложение.
Странный всё-таки человек. И, ко всему прочему, ещё и блондин. Меня это огорчает. Честно скажу, огорчает и гнетёт.
3
Секретаря пришлось сменить.
Как это ни прискорбно, но время от времени необходимо менять обслуживающий персонал. В противном случае они начинают наглеть и садиться на голову. К слову сказать, то же самое надо проделывать и с жёнами. Если, конечно, жёны нелюбимые. Любимую жену лучше не менять. Это недальновидно.
Моим новым секретарём снова стал Нестор. Он, собственно, и так никуда не девался. Он всегда был где-то поблизости. Он же для меня всё – и слуга, и дворецкий, и даже друг и соратник. Я знаю его, сколько себя помню. Он служил ещё моим родителям. Старый преданный Нестор… Старина Нестор…
Его, правда, на дух не переносит моя нынешняя любовница, но, согласитесь, любовницы приходят и уходят, а друг есть друг. Он ни разу меня не предавал и никогда, уверен, не предаст. Гарантировано! Проверенно временем.
Одно плохо, старина Нестор глуховат, из-за чего постоянно случаются всякие досадные недоразумения. Ты ему диктуешь одно, он же записывает совершенно другое. Ты ему говоришь слово «странный», а этот тетерев пишет слово «сраный». Ему диктуешь: «предлагает сократить хотя бы на треть», а он записывает «помогает совратить, но в зоб не смотреть». Приходится потом перечитывать и исправлять за ним. Это раздражает. Это нервирует. А нервничать мне нельзя. Когда я нервничаю, всегда случаются нехорошие вещи.
Коротко говоря, секретарь из него никудышный. Пришлось в прямом смысле слова самому браться за перо. Буквально. А Нестору только и остаётся, что разбирать мой бисерный почерк и набирать текст на компьютере. С этой задачей он справится. Зрение у него отменное. Как у цапли.
Эх, Нестор, Нестор… Сколько мы всего пережили!
В моей жизни было много всего: взлёты и падения, триумфы и поражения… Войны, мятежи, революции и контрреволюции, кораблекрушения, голод, чума, тайны, дворцовые перевороты, интриги, тюрьма, изгнание, любовь, страсть, измены, извращения, ревность, крушение надежд, дуэли, заговоры, покушения, слава, стыд, позор, забвение, драки, погони, нищета, путешествия, пытки, пляски, попойки, охота, коррида, религия, спорт, чёрная магия, каннибализм, депрессия, кино, политика и удаление аппендикса… И всегда старик Нестор был либо рядом, либо где-то неподалёку. Ему я доверяю не меньше, чем начальнику моей охраны – Керберу, по кличке Циклоп – а Керберу, надо признаться, я доверяю полностью и всецело. Такое тотальное доверие заслужено ими и тоже проверено временем. Можно ска… Стоп!
– Нестор! Нестор, ты помнишь какой сегодня день?
– Четверг?
– Да я не об этом, балда! Взгляни на календарь! Сегодня двадцать седьмое августа!
– Неужели?
– Уверяю тебя!
– Какое совпадение. Четверг, да ещё и двадцать седьмое августа. Такое случается не часто.
– Причём тут совпадение? Я не об этом… Впрочем, я и не понимаю, о чём ты…
– Что?
– Я говорю, что сегодня двадцать седьмое августа!
– Это я слышал. Однако, граф, я не понимаю причины вашего восторга. Жара стоит невыносимая…
– Нестор, сегодня исполняется двести сорок четыре года со дня рождения Гегеля!
– Простите, граф, я не расслышал: Гоголя вы сказали или Геринга?
– Гегеля! Ге-ге-ля!
– Ах, вот оно что.
– Ты помнишь его?
– Э… боюсь, что нет… Кажется, не помню… Но я помню, вы обещали предоставить мне неделю выходных для поездки в Швейцарию к доктору Зильбергу…
– Не сейчас, Нестор, не сейчас… Что там у нас с завтраком?
– Пойду, узнаю.
– Пойди, голубчик. Не отвлекай меня. Я сейчас в высшей степени взволнован.
– Я это заметил, граф. Позвольте, я приберу.
– Не сейчас, Нестор, после, после!..
Нестор бесшумно исчезает.
Боги мои, боги! Двадцать седьмое августа! Если бы Гегель жил до сих пор, то сегодня ему исполнилось бы двести сорок четыре года! Вы можете это представить себе?!
Надо же! Летит время. А я всё помню, как будто это было вчера. Мы ведь пересекались с ним пару раз в Гейдельберге. Георг меня ценил. Но слегка поругивал за страсть к выдумкам. Обвинял меня во лжи. Он, например, не верил мне, когда я честно рассказывал о том, как однажды в Кенигсберге я с огромным трудом, но уговорил Эммануила Канта сходить с нами в бордель. А после морального разложения мы всей толпой накинулись на него – на Канта – с откровенными расспросами. Но Кант, не вдаваясь в подробности, ответил коротко и веско: «Множество лишних суетливых движений».
Кто-кто, а Кант умел формулировать мысли ясно и лаконично. И как точно!
Гегель мне не верил. Но ведь и я в его «феноменологию духа» не верил. Так что мы квиты, как говорится.
– Ваш завтрак, граф.
– Очень своевременно, Нестор. Благодарю!
Я сказал это искренне, ибо испытывал голод, но находился в превосходном расположении духа.
– Принеси-ка мне бокал вина, Нестор! Желаю выпить в память о Гегеле! У нас есть вино, которому двести сорок четыре года?
– Я посмотрю.
– Это было бы символично: выпить винный напиток – одногодку Гегеля.
4
Как вы, наверное, знаете, великий и незабвенный Юлий Цезарь умел блестяще делать несколько дел одновременно. Об этом писал ещё врунишка Светоний, но это чистая правда, я подтверждаю. Мне ли не знать, ведь я нарочно интересовался данным вопросом. Великий и незабвенный Цезарь, например, мог читать греческую комедию, пить вино, закусывая финиками, при этом брить ноги и диктовать письмо своей любовнице царице Клеопатре. Всё это он действительно делал энергично, но следует честно признать, получалось не очень хорошо. Откровенно говоря, выходило хуже некуда. Потому что, совершая пять-шесть дел одновременно, великий и незабвенный Цезарь сбивался. В результате, предаваясь возлиянию и чтению, во время бритья ног и диктовки письма, он, не усвоив ни единой строки из прочитанного, лежал, напившись в хлам, истекая кровью от многочисленных порезов. А несчастная Клеопатра, в полнейшем недоумении, читала нижеследующее письмо:
«О, лучезарная звезда Востока и здесь обязательно! Если бы не дела в Риме, охота на вепря, израсходовав непременно алого цвета, как мужчина, а не воин и политик. Моя глубокая страсть к тебе, а не наше долгожданное дитя. Между тем, сколько бы наши общие враги ни пытались, твоё царственное лоно и остров Крит, против всего Сената, тупая бритва, если я решусь, то из самой задницы Нептуна, истинное величие Рима! Помни только о том, что я просил тебя никогда никому не доверять нашу тайну. Не сегодня-завтра никуда не годится! Во-вторых! Если ты, конечно, не будешь против. Всегда и всюду всецело твой Гай Юлий Цезарь».
Любая другая смертная женщина не знала бы, что и подумать, получив от любимого подобное письмо. Но Клеопатра не уступала Цезарю в величии и мудрости. После глубоких и продолжительных раздумий умная и осторожная царица отвечала ему:
«Твои слова не могли оставить меня равнодушной. Я не устаю благодарить Изиду за нашу встречу. Верю, что именно она послала мне тебя. Ты – моя судьба. Исходя из этого, отвечая на твоё письмо, я спешу согласиться с каждым твоим словом. Твои решения для меня – закон, ибо ты мой единственный мужчина и повелитель…»
Я, конечно, не Юлий Цезарь, великий и незабвенный, но сейчас я собой горжусь. Горжусь, поскольку я писал и завтракал одновременно. И всё прошло замечательно. Гораздо лучше, чем у Цезаря.
Или я не могу сам себя нахваливать? Но почему?! Это моя книга! И в ней – клянусь всеми богами! – я буду писать что и как захочу! В геену огненную все традиции! К чертям собачьим все правила, законы и приличия! Дух абсолютной свободы будет навечно заключён в объятиях этой тетради!
Я сказал!
5
Когда-то в конце прошлого – двадцатого – века, я уже делал смелую попытку рассказать о себе и своих приключениях в цикле лекций под фееричным названием «По жёлтым страницам всемирной истории». С этими шедевральными и скандальными лекциями я объездил весь мир. Почти повсюду мне сопутствовал оглушительный успех. Признание было повсеместным и всеобщим. Восторженные слушатели, со слезами умиления и благодарности на лице, одаряли меня оглушительными и продолжительными овациями. На сцену летели десятки – нет, что я говорю! – сотни букетов. После трёх-четырёх выступлений я мог бы открыть цветочный магазин.
Женщины боготворили меня. Некоторые из них падали в обморок во время самой лекции, а некоторые делали мне непристойные предложения уже после окончания очередного моего выступления. Мужчины были более сдержаны, но и они потом просили дать автограф, предлагали выпить и подобострастно жали мне руку и бормотали слова восхищения. Многие изъявляли готовность оказывать мне материальную помощь, субсидировать мои научные изыскания. Но деньги меня нисколько не интересуют! Наверное, оттого, что у меня их целая куча. Хотя дело не в этом. Я всегда говорил и продолжаю говорить, что работаю исключительно во имя Истины и Справедливости! Таков уж я.
Не скрою, случались и неудачи. Редко, но случались. К примеру, меня после этих лекций, неоднократно избивали. Особенно сильно и больно били баптисты и шекспироведы. Не смотря на это, я твёрдо заявляю, что никогда – что бы ни произошло – не отступлюсь от собственных взглядов и убеждений! За них я готов отдать жизнь – и не одну! За них я однозначно готов умереть. Смело, если понадобится, пойду хоть на плаху, хоть на костёр! Хотя это и бессмысленно!
О тех моих лекциях вышла огромная критическая статья в одном научно-популярном журнале. Помню заглавие той злополучной статьи: «Исторический примитивизм, или Наступление сумасшедшего дилетанта». Автор статьи – профессор, доктор исторических наук Аркадий Сигизмундович Вздох. Я встречался с этим заслуженным нафталиновым задротом. Оказалось, милый старикашка, но подвержен приступам патологической зависти. Дискутировать с ним было бесполезно. Я слишком хорошо воспитан, чтобы спорить и драться с маразматиком, сидящим в инвалидной коляске. Я был выше этого! С отрешённым лицом кроткого убийцы, я молча выслушал его невнятную речь и, никак не реагируя на провокационные вопросы о моём психическом здоровье, вышел, интеллигентно хлопнув дверью со всей силы.
Отвратный Вздох продолжал строчить обо мне критические, а порой и откровенно оскорбительные, статейки в журналах и на интернет-страничках, затем набрался наглости и дал телеинтервью в популярной передаче «Скандалы и сенсации». Мною занялись компетентные и не очень компетентные органы, меня стали преследовать дешёвые журналисты и всякие папарацци. Всё это меня мало волновало. Это лишь прибавило работы моему Керберу. Я же к таким мелочам относился бесстрастно.
Со временем я полностью свернул лекционную деятельность, так как понял, что человечество, в большинстве своём, пока не готово к правде. Человечеству куда комфортней в привычных рамках устоявшихся представлений о мире.
Примет ли человечество мою книгу? Маловероятно. Разве что когда-нибудь в будущем… Тем не менее, написать её – моя святая обязанность.
Но довольно долгих предисловий! Чересчур затянувшаяся прелюдия чревата преждевременной эякуляцией, а стало быть, и потерей всякого интереса к дальнейшему процессу. Пора переходить к делу! Пора брать курс на притаившийся в далёкой невидимой дали божественный катарсис. Он ждёт нас – гарантирую!
Следуй же за мной, мой пытливый, любознательный читатель! Не отставай! По просторам моей памяти, сквозь дебри философских мыслей, через овраги и ухабы моего настроения, вдоль гигантских исторических фактов, крепко держась за тончайшую нить моего увлекательного повествования!
Вперёд! Вперёд! Не отставай!
6
Иисус Христос, как мы знаем, появился на свет в результате непорочного зачатия. То же самое я мог бы сказать и о себе, но не скажу, поскольку моё зачатие было порочным во всех отношениях. Во-первых, родители на тот момент не состояли в браке. Более того, они вообще были едва знакомы. К тому же, они оба были слегка навеселе. Отец был страстен и груб, как животное, но матери это безумно нравилось, несмотря на то, что во время близости он называл её Юдифью и бесстыжей сучкой, хотя на самом деле звали её иначе. Впоследствии выяснилось, что в ту ночь в моего отца вселился инкуб, демон Бельфегор, правая рука Вельзевула. Он воспылал адской страстью к моей матери и совершил с ней то, о чём мой нерешительный и тихий отец только мечтал.
Ах, отец, отец! Тебе можно только посочувствовать…
Моя мать, младшая дочь плодовитого Каина, носила меня под сердцем ровно тринадцать месяцев. Я не спешил покидать материнское лоно, словно чувствовал неподкупную враждебность этого мира.
Появиться на свет мне суждено было полусиротой. Отец мой умер во время родов. Что нисколько не удивительно. Я рождался двадцать семь часов. Несчастная мать орала на всю округу. Дикие звери спешили покинуть окрестные места. От её криков поседели гривы коней, а собаки навсегда разучились лаять. Можно себе представить, что делалось с людьми. Впрочем, чтобы представить – не хватит никакого человеческого воображения. Просто уму непостижимо, что творилось с людьми. Дети всех возрастов писались от страха, а взрослые вели себя как дети. У кормящих матерей пропадало не только молоко, но и желание жить.
Двадцать семь часов длился этот кошмар! Двадцать семь!
Моя бедная матушка орала только шесть часов без перерыва, потом она охрипла и могла лишь сипеть и рычать от боли. Её муки невозможно описать никакими словами.
Отец, обливаясь холодным потом и слезами отчаянья, хотел поддержать беснующуюся роженицу – он взял её за руку и невнятно бормотал утешительные слова. Это оказалось большой ошибкой. Обезумевшая от боли мать тут же сломала ему запястье, а когда он умудрился отскочить, вереща как раненый кабан, она ударила его пяткой в бок и сломала ему шейку бедра.
Перепуганный до потери речи отец отполз в угол и глядел из угла затравленным зверем на дальнейшие страдания матери. Он ещё видел, как его жена вцепилась в волосы пришедшей повивальной бабки, видел, как, притянув её за волосы к себе, мать откусила той старой женщине ухо; видел, как кровь заливает лицо его некогда любимой; слышал, как мать, сквозь зубовный скрежет, проклинает всех – богов, людей, себя и меня, родившегося всего лишь наполовину. Но, к сожалению, это было последнее, что видел и слышал мой несчастный отец.
Когда я родился полностью, он уже скончался. Его слабое сердце не выдержало всего того, что он видел и слышал. Вероятно, прежде чем окончательно остановиться, сердце его разорвалось в клочья… Смерть избавила его от сердечных и душевных мук. На его мёртвом, абсолютно белом лице был запечатлён весь тот ужас, который ему пришлось испытать перед смертью.
Тяжёлая участь выпала на его долю. Он не смог её пережить. Мир его праху!
Мать моя тоже чуть не умерла. За двадцать семь часов она двенадцать раз теряла сознание. После родов она проспала восемнадцать часов кряду и потом ещё четверо суток не могла подняться с постели.
Став причиной смерти отца и едва не убив мать, я родился здоровым, без физических изъянов, если не считать родимого пятна на спине. Пятно большое, на полспины. Только не совсем понятно было – на что оно похоже. Одни говорили, на псиную башку, другие утверждали, что пятно похоже на охотника с коровьим выменем, третье же узрели в пятне покалеченную черепаху без головы и без одной лапы. И только со временем, с годами, пятно приобрело явные и совершенно чёткие очертания острова Калимантан.
Вы, наверное, уже догадались, что именно такая форма моего родимого пятна на спине совсем не случайна? Догадались? Так я и думал. Но умоляю вас, не спешите делать из этого преждевременных выводов. Ладно?
7
Шести месяцев отроду я сказал первое слово. И не какое-то тривиальное «мама» или «дай», нет! Первое слово, произнесённое мной, было «транзакция». Само собой, значения этого слова тогда никто не знал, да и сейчас его мало кто знает. Но чуткое родительское сердце подсказало матери, что я уникален и что, возможно, меня ожидает необыкновенная судьба. Дабы узнать эту самую судьбу, мы со слугами отправились к дельфийскому оракулу.
Путь в священные Дельфы был долог. Он занял около восьми месяцев. Не меньше. Но время и силы были потрачены не зря.
Дельфийскому оракулу был задан всего один вопрос:
– Суждено ли моему единственному и любимому сыну стать великим человеком?
Оракул, в типичной для него таинственной и загадочной манере, ответил:
– Вряд ли.
Этот пространный и витиеватый ответ моя мать, после недолгих раздумий, истолковала как явный намёк на то, что любимому сыну несомненно суждено стать великим человеком.
Мать ни на мгновенье не засомневалась в моей исключительности. И она оказалась права! А что тут такого? Матери всегда правы, даже тогда, когда ошибаются. Я имею в виду мудрых матерей. Таких, правда, очень мало. Сейчас таких вообще нет. Такой была моя мать. Да будет память о ней светла и священна!
8
То ли из-за моей исключительности, то ли вопреки ей, но в детстве у меня было исключительно мало друзей. Точнее, у меня их не было вовсе. Воображаемые не в счёт. Хотя, почему не в счёт? Друзей, какие бы они ни были, не выбирают. Я, во всяком случае, их не выбирал. Напротив! Выбран был я. Так уж случилось. У меня был воображаемый друг. Его звали Фрикс. Отличный парень. Фрикс всегда был беззаботен, весел и шутлив. Но немного не в своём уме. Слегка чокнутый. Самую малость.
Ещё у меня была воображаемая подруга по имени Гелла. Тоже в какой-то мере не от мира сего, но трогательная до умиления.
Мне всегда нравилась симпатяшка Гелла. Но ей нравился Фрикс. И вообще – буду откровенен – они больше дружили друг с другом, чем со мной. Было обидно, однако мне хватило ума понять, что у них было много общего. И хватало такта не мешать их зарождающимся отношениям, их чистой любви. Было время, я даже помогал им помириться, когда они всерьёз и надолго повздорили. Они до сих пор благодарны мне за то, что я помирил их.
Хуже всего, что помимо воображаемых друзей, у меня был и воображаемый недруг. Мой главный противник. Мой близкий враг. Его настоящее имя мне неизвестно. Я всегда называл его просто – Гнида.
Гнида имел безобразную внешность: маленький белобрысый горбун с гнилыми зубами. Глядеть на него без омерзения было нельзя. Нестор может подтвердить.
Вы спросите меня: «Разве Нестор видел Гниду воочию?». Вопрос любопытный. Отвечаю. Конечно же! Ведь Нестор глуховат, а зрение у него замечательное. Как у цапли! Вы изумлены? Вы в замешательстве? Отчего же, дорогие мои? Ведь всё легко объясняется. Дело в том, что мои воображаемые друзья и недруг находились подле меня столько лет, что через некоторое время их начали видеть и моя мать, и Нестор, и Кербер… Да!
Что характерно – мать видела только моих друзей, Кербер же – только Гниду, один лишь Нестор видел и Гниду, и Геллу, но зато в упор не замечал Фрикса, который вечно над ним подтрунивал.
Это, собственно, и есть вся моя свита: старик Нестор, Кербер, по прозвищу Циклоп, Гелла, Фрикс и Гнида. Прошу, так сказать, любить и жаловать. Все они весьма очаровательные люди… Все, кроме Кербера и Гниды… Впрочем, и Нестора очаровательным нельзя назвать… Да и Фрикса… Очаровательна лишь Гелла…
Есть ещё Аделаида. Она же Адельгейда. Или попросту Ида. Моя роковая любовь. Но она, хоть и живая, из плоти и крови, существует как бы в отдельной реальности. Она появляется в моей жизни, когда хочет и исчезает, когда ей вздумается.
Не хочу думать о ней… Не могу…
А вот теперь не могу не думать о ней. Думать не хочу, а не думать не могу…
Моя роковая женщина… Моя любимая Аделаида…
9
В отличие от Нестора, Кербер появился в моей жизни не сразу. История моего с ним знакомства приоткроет вам заодно и главную тайну моей увлекательной жизни.
В ночь моего совершеннолетия, ровно в полночь, ко мне явился сам Князь Тьмы, падший ангел Люцифер. Он-то мне и рассказал, кто я и каково моё место под солнцем. Он появился из ниоткуда, как-то прямо соткался из пустоты, у самого моего изголовья. Он молча оглядел меня с ног до макушки, склонив голову набок, как это делают собаки, видя нечто удивительное.
Каким-то чудодейственным образом я вдруг сразу осознал, кто именно стоит надо мной. Осознал в полной мере, во всех подробностях, хотя он ещё и слова не произнёс. Мистика, да и только.
В голове моей зазвучал его громоподобный голос, хотя уста Люцифера оставались сомкнутыми.
– Так ты и есть, – услышал я, – носитель шифра Бельфегора?
Я молчал, оцепенев от изумления.
– Желаю преподнести тебе подарок, – Люцифер обернулся. – Пёс, прими человеческий облик и приблизься к нам.
Из темноты шагнул крупный мужчина свирепого вида со светло-голубыми глазами.
Голос в моей голове сообщил:
– Это существо будет охранять тебя до конца дней.
Тут я набрался смелости и полюбопытствовал:
– Чьих?
– Герион! – загрохотал голос в моей голове с такой силой, что аж мои желейные мозги завибрировали нервной мелкой дрожью. – Герион, выражай свои мысли яснее!
– Это существо будет охранять меня до конца чьих дней – моих или его?
Говоря это, я параллельно подумал: «Если моих, то я хотел бы жить вечно».
Голос мгновенно отреагировал:
– Даже бессмертные боги не вечны! Запомни это!
Я был юн, и наглости хватило бы на легион:
– Хочу быть бессмертным, подобно богам!
Князь Тьмы усмехнулся и вслух произнёс:
– Ну что ж… Да будет так!
Он сомкнул веки, вначале одни, потом вторые и третьи, и побледнел своим ангельским ликом до алебастровой белизны.
От Люцифера стали исходить огненные круги, расширяющиеся по мере удаления от эпицентра. Волны огненных кругов шли одна за другой, заполняя собой всё пространство помещения, в котором мы находились. Когда линии этих кругов касались меня, всё моё тело получало разряд тока, о котором я тогда, естественно, ничего не ведал. Меня всего трясло от этих болезненных разрядов, я бился в конвульсиях и был уверен, что пришёл мой смертный час. Наконец, всё завершилось. Волны иссякли. Мой покровитель и друг моего истинного отца растворился бесследно.
В двух шагах от меня стоял могучий Кербер, невозмутимо глядя на меня своими красивыми, небесного цвета, очами.
– Что это было? – услышал вдруг я голос моего воспитателя Нестора, который всегда находился где-то неподалёку.
Его седые волосы стояли дыбом. Сонное лицо выражало испуганную растерянность. Было видно, что огненные круги коснулись и его.
Глаза Кербера угрожающе сузились. Кербер, не скрывая враждебности, шагнул к ничего не понимающему старику.
– Нет! – воскликнул я. – Нет! Фу! – я указал на Нестора и чётко, по слогам, произнёс: – Э-то-друг. Понял?
Кербер послушно кивнул головой и осклабился, в результате чего на его некрасивом лице появилось нечто, что с некоторой натяжкой можно было назвать приветливой улыбкой.
Междусловие
Мне срочно нужно кое-что вам рассказать. Именно сейчас, а то потом, боюсь, забуду. А это архиважно. Сам не знаю почему. Я так чувствую. А чувства меня подводят реже, чем мой слабый желудок.
Известный анекдот. Собака, глядя на человека, думает: «Он меня кормит, значит, он – Бог». А кошка, глядя на человека, думает: «Он меня кормит, значит, я – богиня».
У кошек, без всякого на то основания, всегда имеется чувство собственного достоинства. Нет, даже не так. Не чувство собственного достоинства, а чувство собственного превосходства. Над всем и над всеми.
Иногда кажется, что в их взгляде, помимо врождённой невозмутимости, сквозит нечто вроде: «Люди! У вас нет никакого будущего. Вы тупиковая ветвь эволюционного развития. Мы могли бы вас пожалеть, но мы не станем даже пытаться, потому что по большому счёту нам начхать на вас. Мы чище, мы лучше, мы выше вашего примитивного существования».
Мне импонирует кошачье поведение. То, как они несут себя по жизни. Обходя на мягких лапках неприятности и стрессы.
Мне нравятся кошки, но люблю я собак. Собачники меня поймут. Кошатники – нет. Может ли быть иначе?
Когда-то у меня имелся пёс. Славный, преданный, сообразительный… Такой умный, что если бы умел писать, то, наверное, написал бы роман. Скажем, «Трудно быть догом». Или «Тихий дог». Или «Мёртвые уши». Или «Дог есть дог»…
Он всё понимал с полуслова. За четырнадцать лет я ни разу не повысил на него голос. Между нами было полное взаимопонимание. Спросите опытного дрессировщика, и он вам скажет, что от любого живого существа можно добиться чего угодно ласковым словом или электрическим разрядом. Но я никогда не причинил бы ему боль, ни за что на свете.
Звали его Глифтер. Хороший был пёс.
Жаль, что его не было рядом, когда Люцифер одаривал меня бессмертием. А то бы он тоже жил до сих пор. И сидел бы сейчас у моих ног и лизал бы себе свои шарики, ведь это было его любимым занятием. Этим он мог заниматься часами. Гигиена для него была прежде всего.
10
В первый раз я столкнулся со смертью в день, когда умирала моя несчастная мать. Ей было уже семьдесят два года, она много и долго хворала, но не поддавалась болезням, всегда оставалась в хорошем расположении духа, никогда никому не жаловалась. (Некоторым мужчинам стоило бы поучиться стойкости и мужественности у некоторых женщин). Несмотря на болезни, мать, я думаю, могла бы дожить лет до ста. Настолько в ней сильна была жажда жизни. Она радовалась каждому новому дню, она не уставала ни от домашних хлопот, ни от внимания мужчин, которые увлекались ею, нисколько не смущаясь тем фактом, что моя мать была уже в преклонном возрасте. Впрочем, надо отдать должное её внешности, в свои семьдесят она выглядела от силы лет на сорок пять.
Она запрещала мне при чужих мужчинах называть себя матерью. Она выдавала себя за мою старшую сестру. Меня это умиляло и веселило. А для неё это было более чем серьёзно!
Я восхищался матерью. Она была сильной и мудрой женщиной. Как для женщины – она была мудрой через край.
Её сентенции порой ставили меня в тупик. До сих пор помню её фразу «Жизнь имеет право наказывать невиновных вместо виноватых». Тут есть над чем подумать.
Её главный совет: «Убей в себе другого». Она говорила это мне всякий раз, лишь только я в своей речи на кого-нибудь ссылался.
Уникальная женщина! (А могла ли у меня быть другая мать?)
Злые языки распространяли о ней обидные небылицы: шептались о её непристойном поведении. Мать это нисколько не трогало. Девиз всей её жизни гласил: «Лучше стыдно, чем никогда».
Она действительно была не в меру распутной. Но вот блаженной, как утверждают некоторые злопыхатели, точно не была. Маленькие странности за ней, конечно, водились, но лично я к ним привык ещё в детстве.
Помню, когда мне было лет двенадцать, она спросила меня:
– Герион, что бы ты сделал, если бы вместо рук у тебя были ноги, а на месте ног были бы руки?
– Что бы я сделал? – переспросил я.
– Да, что бы ты сделал?
– Не знаю, – честно признался я.
Мать подмигнула мне и шепнула:
– А я знаю.
И, весело рассмеявшись, убежала в горы, где на пару дней ушла в себя.
Вернувшись, она спросила:
– Как ты себя чувствуешь?
Она постоянно тревожилась о моём здоровье.
Я ответил, что чувствую себя превосходно, и в свою очередь поинтересовался её самочувствием.
Она ответила:
– Я чувствую всё – я живая. Ты поела, дочка?
– Да. Но…
– А отчего голос такой грустный?
– Нет, не грустный.
– Ты расстроена?
– Нет.
– Раздвоена?
– Э… Нет.
– Не лги мне, дочка. Материнское сердце не обманешь.
– Мама, я мальчик.
– Что?
– Я мальчик.
– И что?
– Я не дочка, я сын.
– Герион, по-твоему, это повод для огорчений?
– М-м… нет.
– Мальчик ты или девочка, сын или дочь, но, в любом случае, я твоя мать. Правильно? Я родила тебя. И, если бы понадобилось, родила бы тебя снова, независимо от того, мальчик ты или сын, девочка ты или дочь. Понимаешь?
– Да.
– Может, ты не веришь, будто я твоя мать?
– Верю.
– И я верю! – она приобняла меня и заговорила тихо и доверительно. – Пойми, дочка, вера необходима всем. Каждому человеку, какого бы он не был пола.
– Но я же сын.
– Знаю, дочка, знаю. Но я твоя мать. И сейчас мне нужна дочь, чтобы я могла поведать ей о том, как мне одиноко. Сыну такого не расскажешь, а дочь поймёт. Не сейчас, а потом, когда вырастет. Она же вырастет? Как думаешь, вырастет?
– Кто?
– Ты.
– Я?
–Ты.
– Вырастет.
– Умница!
Она могла бы прожить сто лет. Но вмешался несчастный случай. Злой безжалостный рок.
Она шла по площади и на неё свалилась статуя Зевса. Зевс сломал ей хребет и раскроил ей череп. Она умерла почти мгновенно! Без лишних страданий.
Мужчины вечно приударяли за ней, Зевс был первым, кто не приударял, а убил её одним ударом. Лежа под Зевсом в неестественной позе, мать холодела до температуры безжизненной статуи и глядела заледеневшими глазами сквозь живых. А вокруг её головы медленно растекался кровавый нимб. Жуткое было зрелище! И, одновременно с тем, прекрасное.
Какое-то время уже почившая мать приходила ко мне во сне. Мы подолгу беседовали, много спорили, обменивались впечатлениями… Мы и раньше общались немало, но после её смерти наше общение достигло наивысшего пика откровения. Я свободно рассказывал ей свои самые сокровенные тайны, она же, проявляя необыкновенную чуткость, давала мне советы, делилась мудростью.
После смерти она преобразилась, стала выглядеть лучше: помолодела, поправилась, распустила волосы…
Поначалу она снилась мне почти каждую ночь. Но со временем боль утраты слабела, мамины визиты стали реже и короче.
В последний раз, после сорокалетнего перерыва, мы встретились года четыре назад, когда она явилась ко мне, сидя верхом на блохе, гигантских размеров.
Я опешил, право слово. Блоха была огромной, как африканский слон.
Строго глядя на меня сверху вниз, мать спросила:
– Каково же твоё мнение о Плутоне?
Я растерянно молчал, не понимая о чём речь.
– Ты так и будешь стоять в стороне? У тебя есть хоть какая-то гражданская позиция по этому поводу?
– Ты имеешь в виду планету?
– Живущие ныне учёные творят, что хотят, а ты – не последний гражданин Земли, будущий Верховный Правитель этой планеты! – ты бездействуешь?!
– Мама, мне не стать Верховным Правителем. Ты же знаешь, условие до сих пор не выполнено. И женщина, которую я люблю – не любит меня.
– Замолчи! Я не желаю этого слышать! Ты обязан либо завоевать её любовь, либо покорить её блядское сердце!
– Мама, ты не смеешь так говорить!
– Не указывай мне! Ты пока не Верховный! И хватит её боготворить! Она такая же баба, как все! Завоюй её! Не позорь родителей! Иначе я отрекусь от тебя!
На этих словах она пришпорила блоху, и та, перепрыгнув через меня, поскакала вдаль, стремительно и грациозно.
А я проснулся. Ночь только-только начала отступление. Настроение был прескверным. Я в сотый раз проклял то далёкое сновидение, в котором рассказал матери о предсказании Кассандры, и в тысячный раз проклял само проклятие вместе с Кассандрой.
Гнев матери взволновал меня, но что я мог предпринять, если мой разум уже не верил в то, что условие может быть когда-нибудь выполнено.
В тот же день (чтобы как-то отвлечься от тягостных дум) я собрал экстренное совещание по поводу Плутона.
Давайте-ка прервёмся. Мне срочно нужно отлить.
Лирическое отступление
Кто не помнит сенатора, каждое своё публичное выступление заканчивавшего короткой фразой: «Карфаген должен быть разрушен»? (Никто уже, наверное, кроме меня не помнит). Так вот, если бы вдруг вернулись времена Древнего мира, и я бы стал сенатором, то я наверняка каждое своё выступление по какому-либо поводу неизменно заканчивал бы фразой: «Аделаида должна и будет моей».
11
В то же день, вечером, я собрал по поводу Плутона экстренное совещание. Присутствовали только самые избранные: Фрикс, Гелла, Нестор, Кербер, по прозвищу Циклоп, и Гнида, хотя его никто не приглашал. (А вот специально приглашённая Аделаида, естественно, не пришла).
– Господа, – начал я свою речь классической фразой, – я собрал вас, чтобы сообщить пренеприятное известие!
Комета!!!
12
Никакой кометы. Ошибочка! Нервы шалят, годы…
– …Я собрал вас, чтобы сообщить пренеприятное известие! Несколько лет назад учёными было принято решение не считать Плутон полноценной планетой. Большинство людей либо совершенно проигнорировали это событие, либо отнеслись к нему, мягко выражаясь, равнодушно. Может, человечеству всё равно, но лично я до сих пор не могу смириться с тем, что Плутон понизили до звания «карликовая планета». Что происходит? То, понимаешь, в спешке называют планетой, то вдруг отказываются от своих слов. Одним словом, беспредел и вседозволенность.
– Это два слова, – ехидно заметил Гнида.
Я, не обратив внимания на неуместную реплику, продолжал:
– Корни этого инцидента уходят гораздо глубже, чем нам кажется. По большому счету дело даже не в Плутоне. Это лишь эпизод. Один из. Мы можем промолчать. Сделать вид, что нас это не касается. И на первый взгляд кажется, что это действительно нас не касается, но не стоит заблуждаться. Плутон – всего лишь верхушка айсберга.
– То есть Плутон, – вмешался Кербер, – не планета, а верхушка айсберга.
– Циклоп, я выразился чисто фигурально. Плутон был планетой, а теперь нет.
– Эдак и вовсе планет не останется, – проворчал Нестор. – Безобразие! Обозвать Плутон карликовой планетой!
Я кивнул:
– Думаю, человечество ещё содрогнётся от осознания содеянного.
– Я правильно понимаю, – спросил Фрикс, тщательно подбирая слова, – что из солидного и добропорядочного Плутона пытаются сделать маленького и злобного карлика?
– По сути – да.
Фрикс хохотнул:
– Забавка! А какие у них основания?
– Дело в том, что объект, претендующий, так сказать, на статус планеты, должен подходить под определённые критерии. Конкретно, он должен обращаться по орбите вокруг Солнца. Должен быть достаточно массивным, чтобы принять «форму гидростатического равновесия (сферическую) под действием своих гравитационных сил». И наконец, он должен быть гравитационной доминантой…
– Должен, должен, должен… – задумчиво пробормотал Кербер, – он прямо, как гражданин Российской Федерации – он только должен.
– Забавка! – снова хохотнул Фрикс.
– Словом, – закончил я, – с одним из пунктов у него проблемы.
– Что будем делать? – поинтересовался Фрикс.
Кербер опередил меня:
– Могу найти всех причастных к этому учёных и убить.
– Предложение неожиданное… И при всей заманчивости, оно… э… оно несомненно грозит приключениями, но всё же оно… э… преждевременно. Покамест я предлагаю написать коллективное письмо, в котором мы выразим протест против учёного произвола. Можно также организовать что-то вроде митинга. Вывести людей на улицы с плакатами: «Руки прочь от Плутона!», «Долой самоуправство!», «Народ против!» Или можно устроить лёгкий бунт. Как считаете? Принципиальных возражений нет? Точно? Тогда приступим! Итак…
Гелла зааплодировала:
– Превосходный план. И очень милый. А я иду загорать у бассейна и пить ледяной мартини. – Она замерла. – Или бунт должен проходить как-то менее комфортно?
Я понял, что Геллу лучше использовать по минимуму. То есть вообще не использовать. Исключить. Но мысленно. Чтобы не обижать её лишний раз. Уж очень она ранимая.
– Геллочка, начинайте с мартини, а там посмотрим. Только пейте его на за, а против. В сакральном смысле такой элегантный бунт принесёт свои дивиденды. Итак…
– А мне вот ещё обидно за Солнце, – не унималась Гелла.
Я не отреагировал:
– Итак…
– Говорят, Солнце должно погаснуть через полтора миллиона лет.
– Мало ли что говорят! Всегда кто-то что-то говорит! А сейчас, Геллочка, говорю я. Вы не против? Итак…
– Но согласитесь, граф, обидно – столько лет светить, а потом – чик! – и погаснуть.
– К чёрту Солнце!! Сначала будем бороться за Плутон! Ясно? Вот так! Мы должны! Мы обязаны! Они, небось, думали, мы промолчим. Не тут-то было! Пусть не надеються! А то ведь они сядут на голову! Мало того, что они сейчас утверждают, будто Земля вращается вокруг Солнца, хотя раньше утверждали обратное…
– То есть как это, вокруг Солнца? – спросил Кербер, недоумённо хлопая красивым глазом. – С каких это пор?
Я пожал плечами:
– С Коперника.
Кербер поморщил лоб:
– Коперник… Что-то знакомое… Где он служил?
Тут вновь вмешался Фрикс, он был на редкость серьёзен и даже, можно сказать, зол:
– Какая дьявольская ложь! Земля вокруг Солнца… Бред сивой лошади. Земля вокруг Солнца… Вы это слышали?! Вот против чего необходимо протестовать в первую очередь. Ведь мы-то с вами знаем точно, что Земля вращается, как ей вздумается. Иногда – действительно – вокруг Солнца, иногда вокруг собственной оси, иногда вокруг чужой оси… А иногда вообще не вращается! Ну не хочет! Это же солнце, господа! Людям же в такое поверить сложно, им легче поверить в то, что логично. Идиоты. Им запросто впаривают всякую ерунду о вращении Земли вокруг Солнца… А вот теперь ещё и Плутон…
– Платон? – забеспокоился Нестор. – А что там с Платоном?
– Нет-нет, – говорю, – речь о Плутоне.
– Всё ещё?
– Что?
– Речь всё ещё о Плутоне?
– Ну, естественно.
– Ясно. А я вот прочёл недавно, американское диалектологическое общество признало глагол «to pluto», то есть оплутонивать, новым словом. Сие новое слово означает понижение ценности или звания.
– Ничего-ничего. Мы им не позволим оплутонивать Плутон, мы их самих оплутоним. – Я был полон решимости. – Итак! – (На этот раз меня никто не прервал.) – Нестор! Дашь утром объявление в интернете – набор волонтёров для социальной акции, работа почасовая, десять евро за час. Нужно набрать двадцать-тридцать тысяч добровольцев, а там, уверен, присоединятся энтузиасты. Акцию планируем на… Когда день рождения Циолковского? Кто-нибудь помнит? Хочу приурочить…
Тут Нестор меня огорчил. Он спросил:
– Простите, граф, я не расслышал – у кого?
– Что – у кого?
– У кого день рождения?
– Нестор, что с тобой не так? Объясни мне, друг мой ситный! Почему ты до сих пор не купил себе слуховой аппарат? Насколько сильно это упростило бы нам всем жизнь.
Моё глобальное огорчение дополнил Гнида, сказав всего три слова:
– Вы это серьёзно?
– Ты о чём? – уточнил я.
– Обо всём! Собрание это дурацкое…
– Тебя никто не звал…
– Повторяю: дурацкое собрание, ваши планы – не менее дурацкие… Вам самим не смешно?
– Что именно ты находишь смешным?
– Всё!
– Отчего же ты не смеёшься?
Вопрос мой поставил его в тупик. Он расстроился, но виду не показал. И перешёл в наступление. Он безапелляционно заявил:
– Вам же всем начхать на Плутон с высокой колокольни!
– Другими словами, дорогой мой человек, ты думаешь, Плутон настолько карликовая планета, что на неё можно плевать, то есть, чихать с колокольни, пусть и самой высокой?
Гнида психанул и уже не скрывал этого:
– Да какая разница – карликовая – не карликовая! Планета или не планета! Какая вам разница?!
Я выдержал огромную паузу. Я хранил молчание, и никто не решался нарушить моё молчание, ставшее всеобщим по моей воле. Я молчал и сканировал собравшихся глубоким проницательным взглядом моих умных глаз.
(Вы когда-нибудь видели умные глаза? Я вижу их каждое утро в зеркале. У меня очень умные глаза. Серьёзно. Мне повезло. Не говорите мне, что везение тут ни при чём. Я встречал глупых людей с умными глазами. И видел мудреца с какими-то глупыми глазёнками. Это было странно, но это было. А мне повезло! Мне повезло, что умному человеку и глаза достались умные. А ведь так могло и не быть.)
Так вот, я молчал около семи минут и сорока восьми секунд. А затем, когда молчание стало для них невыносимым, я сжалился над ними и стальным голосом приказал:
– Пошли все вон.
Испытывая облегчение, все поспешили к двери.
– Гнида!
Он замер на мгновение, пугливо оглянулся.
Я сказал:
– Разница существенная.
Он ждал, что я ещё что-нибудь скажу, а я не стал ничего объяснять. Пусть подумает на досуге.
13
Вам, наверное, всем без исключения ужасно интересно, что же это за условие, которое до сих пор не выполнено?
К сожалению, я не могу ничего об этом рассказать. Увы. И не просите! Категорическое НЕТ!
Суть проблемы заключается в том, что речь идёт о моей мечте. А всё, что касается мечты – об этом нельзя рассказывать, дабы не сглазить. И дело вовсе не в суеверии. Я вообще не суеверен уже (тьфу-тьфу-тьфу). Когда-то был, а теперь искоренил это в себе раз и навсегда! Так вот… Нельзя рассказывать! Ни-ни! Понимаете?
Впрочем, я обещал быть максимально откровенным… Да… А я слов на ветер не привык бросать. Всегда держу слово. Даже во вред самому себе. Уж такой я человек. Хоть режьте меня, хоть ешьте, хоть не ешьте!
Я расскажу вам, дорогие мои, расскажу всё, ничего не утаивая, не приукрашивая, не улучшая ни на йоту.
Мне тогда исполнилось тридцать пять лет. Или сорок пять? Не важно! Я был никем и ничем, но надеялся стать аэдом или посвятить себя познанию мира и людей, а до тех пор путешествовал и предавался размышлениям над бренностью человеческой жизни.
В тот отрезок времени мне и посчастливилось встретиться с Кассандрой. Хотя она была дочерью царя Приама и Гекубы, ничего царственного, кроме красоты, в ней не наблюдалось.
Никто не признавал в ней дара предсказывать грядущее. Её считали безумной.
Миф о том, будто священные змеи храма Аполлона вылизали ей уши, был придуман позже, но и при жизни Кассандры вокруг её имени распускались всевозможные слухи, мифы, байки… Все видели, как она блаженна. Она уверяла, что видит картины грядущих дней. Но люди не верили ей, жалели её, конечно, полагая, что дочь Приама сошла с ума и вряд ли вернётся назад.
Я же с первого взгляда на златоволосую Кассандру поверил в неё, сразу почувствовал, она обладает божественным даром. Сердце забилось, я сам затрясся, от холода ли, исходившего от её взора, от страха ли перед дочерью царя, от предчувствия ли чего-то важного… Не знаю. Затрясся, как фиговый листочек на ветру и всё тут! И она, увидев меня, не осталась равнодушной. Я не успел и рта раскрыть, как она провозгласила:
– Тебе, сыну Тьмы и Раздора, суждено стать Верховным Правителем, но лишь после того, как женщина, которую ты по-настоящему полюбишь, ответит тебе взаимностью!
Сказав это, Кассандра запрокинула голову, её глаза закатились, голова затряслась, и вещунья издала полукрик-полустон, после чего Кассандра рухнула наземь и забилась в судорожной агонии эпилептического (как я теперь понимаю) припадка.
Я был изумлён и подавлен.
Многие годы я уговаривал себя не верить словам безумной Кассандры, но что-то внутри мне подсказывало, она сказала правду.
Вот такая вот встреча. Вот такое проклятие. То есть, предсказание.
Кого такое могло бы обрадовать? Уж точно не меня.
14
В истории, если покопаться, найдётся столько нестыковок и противоречивых сведений, что прямо диву даёшься. Это оттого, что историю пишут люди. А людям свойственно не только ошибаться, но и привирать, выдумывать, сочинять… В результате, всякая историческая личность, вернее, биография исторической личности, обрастает таким бесчисленным количеством небылиц, что при всём желании далёкие потомки не в состоянии разобраться объективно – где правда, а где – вымысел.
Взять, к примеру, того же Гомера. Семь городов спорили за право называться родиной величайшего барда: Смирна, Хиос, Колофон, Саламин, Родос, Аргос и Афины. Окончательно истина не установлена до сих пор.
И поди докажи, что на самом деле Гомер родился на острове Аякса! Нереально! Доказательств у меня нет. А без веских доказательств тебя засмеют. А я не терплю, когда надо мной потешаются почём зря.
Научное общество уже привыкло к тому, чтобы родиной Гомера считать один из вышеперечисленных семи городов. Люди образованные привыкли верить тому, что пишут в книгах, а необразованные верят образованным без проверки. Традиция! Ничего не попишешь!
Если завтра победит родосская версия, то послезавтра она будет лишь оспариваться, а послепослезавтра, если пройдёт испытание оспариванием, это станет неоспоримым фактом, сомневаться в котором будет так же глупо, как усомниться в существовании параллельных миров.
Я всегда поражался, как легко выдумка, по прошествии времени, становится историческим фактом. Немыслимая, необъяснимая, удивительная метаморфоза!
Вот все говорят, Гомер был слепым. К этому привыкли. Гомер был слепым! Иначе и быть не может. А кто его, собственно, видел, чтобы делать такие скоропалительные заявления? Кто-то видел, что Гомер ни хрена не видел?! Я вас спрашиваю!
Надо же! Великий Гомер и вдруг – слепец! С чего бы это? Каким образом вообще могла родиться такая дикая мысль? Не понимаю!
К вашему сведению, Гомер не был слеп. Во всяком случае, при жизни Гомера никто не смел называть его слепым. Его называли слепым только за глаза.
Сам-то я лично Гомера не знал и ни разу в жизни не видел. Зато я знал человека, который был не только знаком с Гомером, но и провёл с ним бок о бок одиннадцать лет, деля с ним тяготы, лишения и ложе. Я говорю о его любимой женщине. Да-да, женщине! Ведь он не был ни слепцом, ни скопцом. Нормальный полноценный мужчина. Со своими маленькими недостатками. Но размер недостатков значения не имел. Ведь он был большим мастером слова. И она любила его. Звали её Исиза.
Гомер не был слепым. Слепым от рождения был Демодок в «Одиссее». Многие думают, будто автор в Демодоке вывел себя. Но в том-то и дело, что Гомер был автором только «Иллиады», «Одиссею» же сочинила женщина. Та самая Исиза. Уверяю вас!
Это можно понять по самим текстам поэм. Слишком уж они разные. Правда, после «писистратовой редакции» тексты поэм были уже далеки от первоисточников. Хе-хе-хе…
Как сказал другой великий поэт, ни единой буквой не лгу. «Одиссею» сочинила Исиза, хотя и под чутким руководством Гомера, который был старше её на тридцать девять лет. Старик ведь тоже её любил (может, даже сильнее, чем она его). И относился к ней с куда большим уважением – если не сказать, почтением – чем было принято в ту эпоху относиться к представительницам слабого пола.
Последняя любовь – она столь же сильна и одновременно с этим, столь же трепетна, сколь и первая любовь. Последняя любовь… Лебединая песня…
Греческие философы того времени выделяли семь видов любви: эрос, людус, филия, сторге, прагма, агапэ и мания. Гомер испытывал к Исизе как минимум четыре вида сразу. И она того заслуживала. Исиза была молода, красива, умна, сексуальна и верна. Она заботилась о нём и вдохновляла его…
Он называл её: «моя нежнейшая фиалка, чей сладостный нектар лишь разжигает жажду…»
Обо всём этом мне поведала сама Исиза. Она, краснея, признавалась мне, что великий аэд до последних дней испытывал к ней трогательную страсть.
Она была с ним до конца. Именно его страстное, всепоглощающее желание вновь овладеть ею и стало причиной его смертельного приступа. Он начал умирать в её объятиях. И был бы счастлив умереть над ней, но продолжать так называемый танец любви сил уже не было. Оставшуюся часть ночи он жутко мучился. Он задыхался и боролся со смертью, но к утру приступ не отступил, он держал Гомера мёртвой хваткой и душил его, душил, душил…
Автор и певец бессмертной «Иллиады» осознал, что умирает. Он был готов уйти. Напоследок он лишь попросил позвать друзей, чтобы иметь возможность попрощаться с ними.
Пришли его друзья, а так же ученики и почитатели его таланта. Они столпились вокруг задыхающегося, хрипящего Гомера. Многие не могли сдержать слёз, глядя на умирающего. Видя слёзы друзей, он и сам не выдержал – прослезился.
Его последние предсмертные слова были загадочны и необъяснимы. Он обвёл собравшихся помутившимся взором и тихо произнёс:
– Попробуйте хотя бы раз в жизни дунуть хромому слонёнку в хобот.
После этого он забился в конвульсиях и прохрипел на последнем выдохе:
– Вижу чресла!
Так умер великий аэд Гомер.
А вы, дорогие мои, пробовали когда-нибудь дунуть хромому слонёнку в хобот? Тогда, что вы можете знать о жизни? Впрочем, я надеюсь, у вас ещё всё впереди.
Первое письмо Аделаиде
Погибель Моя!
Именно таково отныне и впредь Ваше истинное имя для меня. Ибо сегодня вечером, впервые встретив Вас, я почувствовал себя каким-то вывернутым наизнанку Цезарем, который пришёл, увидел, но не победил, а проиграл, причём окончательно и бесповоротно.
Я, непревзойдённый отпетый ловелас, величайший покоритель женских сердец, был в одночасье повержен в пучину неуверенности и беспокойства. Предвижу заранее, Погибель Моя, никогда мне уже не обрести покой вдали от Вас. Я на веки вечные покорён Вашей красотой, Вашим умом и остроумием. Один только томный, небрежно брошенный в мою сторону, с неземной поволокой, взгляд Ваших нефритовых глаз, превратил меня, пожившего, опытного во всех отношениях мужчину, в безусого желторотого юнца, впервые увидевшего наготу женского тела. Сердце моё учащённо забилось с такой невероятной силой, что я не на шутку испугался, как бы его бешеный и громкий стук не услышали окружающие. Кровь заструилась по моим жилам со скоростью песочных часов, а может, и ещё стремительней. Я стоял, ни жив – ни мёртв, дрожа внутри, растерянный, как нашкодивший и застигнутый врасплох, со следами шкоды на руках, мальчишка. Должно быть, я покраснел, но вы уже отвели свой чудный взор и не видели моего конфузного смущения и потерянности.
Добрую половину вечера я наблюдал за Вами издали, не смея подойти, пока наконец хозяин дома не соизволил представить нас друг другу.
Целуя Вам руку, я вдохнул чарующий аромат и, обоняя его, был обуян эйфория сладострастия, от коей я едва не рухнул к Вашим ногам, подобно статуе Зевса- громовержца, убившего в падении мою старушку-мать.
Прошло семьдесят два часа с момента нашего знакомства, а я продолжаю лицезреть Ваш образ, витающий перед моими глазами; продолжаю вдыхать Ваш запах; продолжаю осязать нежный бархат кожи Вашей мягкой руки… Всё это сводит меня с ума и доводит до зубовного скрежета, до дрожащего напряжения мышц, до хриплого стона…
О, моя изнурённая плоть, жаждущая слияния с Вашей плотью!..
Как видите, я не юлю. Я искренен с Вами.
Я не прошу любви. Я не смею. Не умоляю о свидании. Я лишь надеюсь получить от Вас разрешение хотя бы изредка иметь возможность видеть Вас, не в мечтах своих, а воочию, пусть даже издали.
Позвольте мне просто обожать Вас?
Писано усталой рукой Вашего вечного раба.
Г.Б.
15
Диоген действительно жил в бочке. Всё верно. Я гостил у него пару раз. Комфорта ноль, но после знойного дня, в тесной бочке с видом на море, с приятным умным собеседником, с наполовину полной амфорой вина, было вполне уютно.
Однажды, выпив вина, Диоген, после долгого молчания сказал:
– Не думаю.
Я выждал, не скажет ли он что-нибудь ещё, а он лишь повторил после паузы:
– Не думаю!
– Ты о чём? – спрашиваю.
– Обо всём!
– Что – обо всём?
– Не думаю.
– Не понимаю.
– Это было необыкновенно! – с восторгом воскликнул Диоген. – Я не думал, а ты не понимал. Ты понимаешь?
– Не думаю.
– Ты тоже? – он был изумлён и при этом рад.
– Я запутался, друг мой. Мы пили вино неразбавленным и, должно быть, я охмелел…
Диоген мягким жестом остановил меня и объяснил:
– Последние четыре года подряд, каждый вечер, перед сном, я пытался достичь состояния чистого разума. Совсем ни о чём не думать. Абсолютно! Сегодня мне удалось. Какое-то время я даже не думал о том, что не думал. Я тут же сообщил: «Не думаю». Ты поинтересовался: «О чём?» Я слышал и ответил: «Обо всём». Что означало «ни о чём». Хотя не думать ни о чём – всё равно, что обо всём. Из чего следует, всё и ничего – суть одно и то же, но как невозможно думать ни о чём, так невозможно думать обо всём сразу, хотя это не означает, будто нельзя не думать обо всём сразу, если только всё не есть ничто. А? Что скажешь?
– Всё! – с готовностью ответил я.
– Всё?
– На самом деле – ничего, однако, следуя твоей логике, Диоген, ничего есть всё, из чего выходит, что говоря «ничего», я говорю всё что угодно, а то и всё сразу.
Довольный Диоген приобнял меня и по-дружески похлопал по плечу:
– Герион, давай-ка выпьем ещё вина.
Я с удовольствием поддержал философа:
– Давай!
Хотя, если честно, мы и так уже были пьяные в сиську.
16
Память… Как причудливо избирательна человеческая память! Что-то помнишь отчётливо, до мельчайших подробностей, а что-то вспоминается смутно, сквозь дымку… А что-то и вовсе сокрыто в густом тумане времени…
И вспоминается то одно, то другое. Порой без всякой связи с действительностью…
Помню, однажды на острове Самос я встретил Пифагора и… подрался с ним. Теперь жалею. В своё оправдание скажу, он начал первый. Старый провокатор!
Никак не могу вспомнить, из-за чего точно началась наша лёгкая размолвка. Кажется, он обозвал меня. Не то «колючкой», не то «вонючкой»… Вряд ли «липучкой»… Может, «заучкой»? Нет, этого не может быть. Скорее всё ж таки «колючкой», ведь я был остёр на язык.
Как бы там ни было, на всякий случай, я не намерен был терпеть такого отношения к себе даже от Пифагора.
Стыдно признаться, но и скрывать смысла нет… Я избил Пифагора до полусмерти.
Простит ли меня История? Или пригвоздит к столбу позора?.. Это ведь был не просто какой-то старый самосский бомжара, а Пифагор…
И тогу ему порвал… Каюсь, каюсь, каюсь…
Фрагмент моей скандальной лекции,
прочитанной студентам миланской консерватории
имени Джузеппе Верди в 1969 году
Дамы и господа!
Меня попросили рассказать о жизни Джузеппе Верди, но откровенно говоря, мне никогда не нравился ни этот музыкант, ни его дурацкая музыка. Я всегда преклонялся перед гением Моцарта, а в последнее время люблю музыку Рихарда Вагнера. Поэтому я решил, будет лучше, если я расскажу вам коротко о жизни Юлия Цезаря. Музыку он, насколько мне известно, не сочинял, но вряд ли вас оставит равнодушной симфония его жизни.
Знаете ли вы, кто такой Гай Юлий Цезарь? Безусловно! Не можете не знать. Ведь это не какой-то жалкий музыкантишка, вроде вашего… э… Я имею в виду, это не какой-то малоинтересный тип, о котором забыли или вовсе не знали большинство современников при его жизни. Нет, о Цезаре знал весь мир и продолжает знать каждый в мире. Цезарь – это фигура. Реально великая личность! Глыба!
О нём писали многие. Тацит, Светоний, Плутарх… Очень древние, но весьма образованные и авторитетные историки. Не чета нынешним. Те грамотно описывали события, оставаясь по возможности объективными и беспристрастными. Нынешние же историки подобны жалким журналюгам, гоняются за дешёвой сенсацией, подтасовывают и передёргивают факты, мутят воду, портят воздух и стараются поподробнее освещать лишь самые скандальные эпизоды. Это отвратительно! Для них, к примеру, Оскар Уайльд в первую очередь гомосексуалист, а не великий писатель и драматург. А Ганс Христиан Андерсен, якобы, банальный педофил, а создание прекрасных сказок – это так – удобная ширма или просто сублимация. Короче, те же вонючие сплетники, но которым платят деньги, и все кругом серьёзно и уважительно относятся к их трудам.
Я не журналист, не историк, не писатель… Мне дешёвая слава не нужна… Но я владею информацией…
Ясное дело, я не расскажу ничего принципиально нового. Ведь за последние две тысячи лет в биографии Юлия Цезаря мало что изменилось. Несмотря на глобальные перемены в мировой геополитике.
Цезарь – фигура неоднозначная. В нём, безусловно, было и хорошее, и плохое, и светлое и тёмное, и сильное, и не очень… Как и в каждом из нас. Главное – уметь разглядеть и то и другое. И не бояться составить своё личное мнение, а не слепо верить готовому, чужому… Необходимо уметь размышлять и анализировать… А не только ля-ля-фа-соль!.. Тише! Тише, господа! Вы мне мешаете…
Будущий римский полководец и правитель родился в сто втором году до нашей эры, в тот самый месяц, который впоследствии был назван, вернее переименован, в его честь. В честь вашего Верди месяц не назвали. Джузеппябрь какой-нибудь… Ну ладно-ладно… Продолжим.
О детстве Гая мало что известно. Получил достойное образование. Знал греческий язык. Литературу. Географию. Философию. Историю. Особенно сильно Гай старался овладеть ораторским искусством. Он скоро разгадал – хорошо подвешенный язык подчас не менее важен для мужчины, чем доблесть и сила. (В красноречии Цезарь достиг высочайшего уровня, уступая только такому титану, как Цицерон, но последний был настолько профессиональным болтуном, что мог бы и мёртвого убедить в том, что тот жив, но малоподвижен.) Тем паче, что он скоро решил – быть ему политиком. А политик обязан уметь говорить. Большинство современных политиков двух слов связать не могут без бумажки. А уж говорить грамотно и при этом ясно – совсем из разряда фантастики. Что-то там по телевизору бекают-мекают, а чаще как нанесут с три короба – все извилины разлетаются.
Вы, правда, тоже, наверное, не особенно красноречиво изъясняетесь. Джузеппе ваш Верди тоже косноязычен был, если говорил не о музыке. Это, помню, раздражало. Как затянет свою волынку о музыке, хоть вешайся…
Но мы отвлеклись! Цезарь был умён, честолюбив и целеустремлён. Он так же, что немаловажно, был храбр. А порой и безрассуден. Кстати говоря, был хорошо развит и физически. То есть, конечно, до современных культуристов ему было далеко, но кое-какая мускулатура имелась. Сам видел. Уж во всяком случае, на фоне вас, хилые хлюпики, он выглядел внушительно. Всё-таки воин, а вы, понимаешь, пиликаете, бренчите, дудите и прочее.
Я понимаю, чтобы бить по клавишам, много сил не требуется, но я считаю, что в идеале мужчина должен быть и умным, и талантливым, и сильным… Не обижайтесь… Пиликать на скрипочках тоже важно, я не спорю… А зачем здесь охрана? Э-э… Что вы делаете? Оставьте меня! Вы с ума сошли! Вы не имеете права… Меня сюда пригласили!.. Я протестую! Я буду жаловаться!.. Чихать я хотел на вашего Верди!
17
Изредка у меня случаются финансовые трудности. Ведь я такой же человек, как и все живущее и когда-либо жившее люди. И у меня бывают в жизни чёрные полосы тотального невезения. Бывало, и я испытывал острый недостаток в деньгах. Лет семьдесят назад мне, помню, не хватало пару миллионов долларов. Я понял, что значит быть нищим. Целых семь месяцев я бедствовал, едва сводя концы с концами, живя на какие-то жалкие сто тысяч долларов в неделю. Пришлось опять отправиться в Египет, к тайному захоронению фараона Аменхотепа Четвёртого, более известного под именем Эхнатон, и взять для продажи несколько драгоценных артефактов. Свои финансовые дела я поправил, но время падения в финансовую пропасть, когда я ощутил дно бедности и лишений, оставило на душе неприятный осадок. Раньше бедность меня не пугала. Теперь – другое дело! Вероятно, всему виной возраст. Старость – это душевная немощь… Кстати, как бы удивительно это не звучало, иногда старость у некоторых людей наступает в молодости. Я был знаком с такими молодыми стариками. С одним даже долгое время дружил.
18
Вы заметили, что почти все великие люди – это всего лишь дети, которые (часто чисто подсознательно) восстали против своих родителей?
Вот, к примеру, Фридрих Ницше, антихрист и богоборец, был сыном чрезвычайно набожных родителей. Его отец вообще был пастором…
Или тот же Карл Маркс! Его папа – раввин, а мама из семьи раввинов! И тут такой сынок – прямо дьявол бородатый.
А тот же Фридрих Энгельс! Вы знаете, кем был его отец? Фабрикантом! Капиталистом, по сути… А сын – родная кровь – сын поднимал пролетариат на борьбу со всеми этими фабрикантами и капиталистами…
И таких примеров тьма тьмущая!..
Кстати! Сам себя прерву! Мало кто знает, Энгельс был куда талантливее Маркса! Серьёзно. Это мало кто знает. Сам Энгельс этого не знал, а вот Маркс знал, но скрывал это, подонок!..
19
Вчера у меня был день рождения. Юбилей, между прочим. Мне исполнилось – ох, страшно сказать сколько!.. Люди обычно столько не живут. Однако же я человек. Смею надеяться, человек разумный. Мы все люди – и Нестор, и Аделаида, и я… И мы все чертовски устали… За столько лет… А счастья нет.
Не ищите счастья, люди! Это верный путь к несчастьям. Имеешь счастье – теряешь покой. Начнёшь искать покой – потеряешь себя. Ибо ты – это сумма твоих действий, слов и поступков.
Мой юбилей мы отметили более чем скромно. В смысле, менее чем скромно. Очень узким кругом. Нестор, Кербер, Гелла, Фрикс. И Гнида был, хотя его, как всегда, никто не звал.
Аделаида так и не явилась. А ведь я решил отмечать юбилей только ради того, чтобы она приехала.
Ей бы понравилось. Стол был уставлен яствами из разных уголков мира. Основные блюда прибыли прямым рейсом из лучшего римского ресторана, алкогольные напитки из прованских погребов, а торт сооружал именитый кондитер из Лондона.
Четыре часа для нас пели признанные звёзды мировой эстрады. «Депеш мод», «Скорпионс», Пол Маккартни, Элтон Джон и отвратный Спас Химайлов.
Ближе к полуночи были приглашены японские гейши. Моей любовнице – забыл, как её звали – гейши не понравились. Она начала возмущаться. Я, не вступая с ней в спор, попросил Кербера покормить наших крокодилов. Крокодилам, в отличие от меня, моя любовница пришлась по вкусу.
После встречи с Аделаидой ни одна женщина в мире не способна осчастливить меня в полной мере. А в последнее время я ни к одной из них не могу притронуться больше одного раза. В итоге – нескончаемая череда безымянных любовниц, бескрайняя тоска на одной чаше души и безмерно глубокая печаль на другой чаше. Вот такое безрадостное душевное равновесие. Зато крокодилы сыты.
Шучу, шучу… Я, конечно, человек сентиментальный и тотально страдаю от одиночества, но не до такой степени, чтобы кормить крокодилов любовницами. А вчерашний случай – из ряда вон выходящий. Юбилей, знаете ли… Да и слишком много она себе позволила. Судите сами: орала, как резаная, материлась, вазу разбила, а ваза, кстати, старше её на пять веков. Кербер пытался её вразумить, так эта девица чуть не выцарапала ему единственный глаз.
Ладно, не будем о грустном. Жизнь продолжается.
После ссоры с любовницей – как же её звали? – я отправился в сад. Расположился в беседке. Выкурил косячок с марихуаной, смотрел на звёзды, бренчал на укулеле…
Пришёл Нестор.
– Чего тебе, старик?
– Барак Обама звонил.
– Кто это?
– Президент Америки.
– Какой из них?
– Нынешний.
– А, тёмненький такой? Помню. Чего хотел?
– Поздравить.
– Ясно. А сколько мне лет для непосвящённых?
– По нынешним документам вам сорок пять лет. Но выглядите вы несколько моложе. Боюсь, лет через десять опять придётся менять личность. Покупать новые документы, менять внешность…
– Уже? Что-то быстро стало время нестись.
– Стареем.
Он был прав. Как-никак, пять тысяч девятьсот девяносто семь лет. Но, чтобы устроить именно юбилей, я округлил дату. Вот и на торте было ровно пять тысяч свеч (округляя, я чуть омолодил себя). Когда я загадал желание, тушили свечи всем скопом: я, Нестор, Кербер, Элтон Джон, гейши…
Каким было моё желание – умолчу, а то не сбудется. Намекну только. Оно связано с одной женщиной.
Нестор присел рядом со мной.
– Что-то вы, граф, чересчур печальны, как для юбиляра.
Я протянул старику косячок:
– Будешь?
Он покачал седой головой:
– Спасибо, граф, вы же знаете, я не люблю.
– Да, я тоже не любитель, Нестор. Просто совсем уже тошно на душе.
– Граф, позвольте быть с вами откровенным.
– Что за вопрос, Нестор.
– Забудьте о ней.
Повисло тягостное молчание.
– Не могу, – сказал я наконец.
– Вы должны, граф. Надо калённым железом выжечь её имя с вашего сердца, стереть с вашего сознания и подсознания всякое воспоминание о ней… Есть же специалисты…
Я грустно улыбнулся, тронутый его заботой обо мне, и тихо произнёс:
– Будет тебе.
Нестор нахмурился:
– Груди в вине?
Я долго, очень долго смотрел ему в глаза, затем медленно кивнул:
– Да, Нестор, груди в вине, – я с трудом сдерживал слёзы. – Принеси мне, пожалуйста, груди в вине.
– Попробую это устроить.
Он ушёл, а я остался наедине с моими невесёлыми мыслями.
Сегодня мне тоже грустно, но уже не так. Жить можно.
Как же звали ту истеричку?
20
Народ зачастую ведёт себя, как женщина. Диктаторов и тиранов боится и слушается, а мягким правителям садится на голову и поносит их на чём свет стоит. Взаимное уважение и любовь в отношениях между правителем и народом – такая же редкость, как и в отношениях между мужчиной и женщиной. Идеальные отношения всё-таки возможны, но как мало тому мы имеем примеров в истории.
Я ведь и сам был однажды правителем одной небольшой страны… Правителем я был не так уж долго… Мне надо было выбирать – либо сбежать от моего народа, которым правил мягкой рукой, либо продолжать править сильной рукой теми, кто остался бы в живых и на свободе! Либо-либо! А посредине только тире.
А назовите мне страну, расцвет которой пришёлся бы на правление доброго, мягкого и образованного царя (короля, императора, президента)? У вас не найдётся и с полдюжины имён! Выводы делайте сами! Впрочем, в данном случае, вывод лежит на поверхности. А знаете почему? Потому что вывод дерьмовый, а из такого вещества ничего не тонет…
Второе лирическое отступление
Пока её нет рядом, я частенько мысленно говорю с ней. Подбираю разные ласковые слова, трогательные нежности… А когда вижу – все слова вылетают из головы, я теряюсь… Но разве словами передашь силу чувств? Я бы мог попробовать передать силу моих чувств к ней не словами, а действиями моего тела, но тогда бы я убил её! К примеру, задушил бы в объятиях! Или овладевал бы ею до смерти… А как романтично было бы – овладевать ею до смерти, но романтичней – если до обоюдной погибели…
21
Мало кто знает, что не менее талантливый (хоть и не такой знаменитый), чем Шекспир, поэт и драматург Бен Джонсон к концу своей грешной жизни очень захотел быть похороненным в Вестминстерском аббатстве. Аж до смерти ему этого захотелось. Весьма почётно, как-никак. Но денег на такое захоронение не было, и не было никакой надежды на то, что они появятся в ближайшем будущем. А дальнего будущего у него точно не было – уж очень стар был Бен Джонсон. Для него на том свете уже давно были приготовлены апартаменты, а он всё жил. Тянул лямку жалкого существования, мечтая лишь о чести быть похороненным, подобно лорду, в Вестминстерском аббатстве. Всё, что Бен Джонсон мог себе позволить – это оплатить лишь крошечный участок земли размером два на два фута – и не больше. Поместиться на таком участке мог только трупик младенца.
Я ему сказал:
– Бен, есть один хитрый выход из положения.
Джонсон обрадовался:
– Знаешь, где раздобыть денег?
– К сожалению, нет. Но деньги не нужны. Мы сможем похоронить тебя и на том пятачке, который ты в силах оплатить.
– Ты шутишь? На том пятачке может поместиться только мой зад.
– Уже немало, – говорю.
– Тысяча проклятых чертей, – заругался Джонсон, – ты решил поместить в склепик один мой зад?
– Бен, – улыбнулся я, – кто сказал тебе, что после смерти человек обязан непременно лежать? Садись, бери перо, пиши завещание. Главным пунктом укажи, что ты хотел бы, чтобы тебя похоронили не лёжа, а, так сказать, стоймя. А уж я – даю слово! – прослежу, чтобы воля твоя была исполнена.
– Ай да Герион! – воскликнул Бен. – Вот это дело! Я буду единственным, устоявшим перед самой Смертью. Уверен, что сможешь устроить мне такой подарок?
Я помедлил с ответом, взглянув на собеседника сквозь прищур:
– С одним-единственным условием, мой друг.
Джонсон развёл руки в стороны:
– Всё, что угодно, если это в моих силах!
Я кивнул:
– Более чем. Тайна Шекспира должна уйти с тобой в могилу.
– О чём речь! – поспешно воскликнул Джонсон.
Как по мне, слишком поспешно.
С улицы донёсся леденящий душу женский крик. И резко оборвался на высокой ноте. Женщину, вероятно, прирезали. Напрасно она покинула дом в столь поздний час.
– В том-то и дело, мой друг, – медленно проговорил я, – в том-то всё и дело.
Бен поедал моё непроницаемое лицо жадными глазами, пытаясь прочесть по моей мимике – к чему я клоню. Напрасный труд.
– Мне известно, что ты ведёшь тайные записи.
– Герион… – его голос дрогнул.
– Не спеши, Бен. Я знаю вас, поэтов. Посмертная слава манит вас не меньше прижизненной. Вы подозреваете, что вряд ли сможете ею насладиться, но здравый смысл никогда не был сильной стороной ваших натур. Поэты, как дети – «хочу и всё». Я знаю. Ведь я и сам немножко поэт.
Выслушав меня и переварив услышанное, Бен Джонсон начал оправдываться:
– Я писал для себя… Я намеревался сжечь их… как-нибудь…
– Сжечь рукописи – много ума не надо. Было бы что сжигать.
– Гери…
– Я не закончил, – тон мой лишился мягких дружеских ноток. – Как я уже сказал, ты унесёшь секрет Шекспира с собой в могилу. В самом, что ни на есть, буквальном смысле. Мы зашьём твои записи в подкладку камзола. И когда-нибудь их смогут найти, прочесть… Мир узнает правду о том, кто творил под маской величайшего барда Англии.
Веки его глаз, с редкими мелкими ресницами, хлопали, выражая полнейшее недоумение старика.
– Зачем же? – выдавил из себя короткий вопрос растерянный Бен Джонсон.
– Я же говорил, что и сам поэт немножко. Хочется, чтобы когда-нибудь люди всё-таки узнали… что три талантливых человека соединили свои усилия и явили миру величайшего пиита. Эта грандиозная афера произведёт фурор. Но раскрывать карты так скоро – не стоило и начинать. Согласен?
– Но…
– Никаких «но», Беня! Я уже всё решил.
С улицы опять донёсся крик… Вновь на кого-то напали грабители…
22
Эволюционная эпистемология является главным делом всего мира, а не отдельных его представителей. Я же – главный свидетель этого непрекращающегося процесса.
Как мы знаем, любое знание увеличивается и улучшается при движении познания и практики. От мёртвых к живым, от живых к живым, пока не умрут, а после другие живые подбирают знамя познания и передают от мёртвых к живым, от живых к живым, и так до бесконечности.
Но как отличить истинное представление о том или ином предмете от представления ложного? Нельзя же слепо принимать на веру познания предшественников. Но и брести всякий раз по пути, уже пройденному другими, – никакой жизни не хватит. Даже такой длинной, как у меня.
Говорят, эпистемология стала центральной темой философии. Полноте, друзья! В глубинном смысле, так было всегда. И так всегда будет!
В мире вообще мало что изменяется по большому счёту. Только декорации и действующие лица.
Вот взять хотя бы моё мировоззрение. За последние четыре века оно претерпело не так уж много изменений.
Какое отличие между тем, что я вижу сейчас из окна моей гостиной, и с тем, что я наблюдал вокруг себя, скажем, лет пятьсот назад. Ничего общего! А мировоззрение почти не поменялось!
Я как тогда думал о человеке хорошо, так и сейчас думаю. Человек по природе своей животное доброе, хотя при этом скотина редкая. Всё зависит от обстоятельств, окружения и воспитания.
Мир идеален. А многочисленные недостатки только делают наш жестокий, несправедливый, грешный мир ещё лучше. Просто верблюд, как метко заметил советский поэт-горлопан, не лошадь. Как лошадь – верблюд – экземпляр неудачный, но как верблюд – верблюд прекрасен.
До всего этого я дошёл сам, своим умом. Чего и вам желаю!
Помните! Надо искать ответы. И прочесть сотни тысяч книг, но только для того, чтобы потом всё забыть, перечеркнуть, выжечь безжалостным огнём скепсиса, и, не опираясь более на старые авторитеты и чужое мнение, начать возводить своё собственное мировоззрение, основанное не на зыбком опыте других людей, а на твёрдом фундаментальном опыте своего возмужавшего Я. Продолжительность жизни не имеет значения. Одному и семи жизней не хватит, чтобы понять истину, гласящую: «Человек человеку – волк, товарищ и брат», а другой ещё в юности поймёт, что пришёл в этот мир не просто так, покоптить небо, а ради реализации собственных возможностей, ради того, чтобы добавить собой ещё один цвет в многокрасочную палитру жизни. Ценность каждого индивида в нём самом, а уж какие в ком возможности – этого заранее никто не знает. Разве что боги, если они ещё живы.
Дерзайте, люди! Живите, пробуйте, ищите!..
Второе любовное письмо Аделаиде
Ангел мой!
Какими небесными силами Вы посланы на нашу грешную землю с одной-единственной целью – украсить мир блеском своего пребывания в нём?
Как божественно Вы великодушны! Вот предо мной лежит Ваше благоуханное письмо, трижды перечитанное мной от начала и до конца, и десятки раз обцелованное мной всё целиком до последней буковки. Ваша доброта не имеет границ! Вы не только ответили мне, Вы наполнили мою сумрачную душу светом радости, позволив мне изредка приходить к Вам и общаться с Вами!
Мог ли я надеяться на столь щедрый великодушный жест доброй воли с Вашей стороны? Жест, сделавший меня наисчастливейшим человеком на свете. Прочитав письмо, я четверть часа самозабвенно исполнял танец победителя, издавая нечленораздельные звуки радости и напевая весёлую песню о безногой сказочной фее. Мой блаженный вид и буйное поведение испугали моего слугу Нестора настолько, что он на пару минут лишился дара речи, а когда способность говорить вернулась к нему, он, волнуясь, произнёс: «Граф, простите, но вам лучше одеться. И давайте я закрою окна, а то завтра весь город будет живо и в подробностях обсуждать на всех углах ваше непристойное поведение».
А мне всё равно. Я самый счастливый человек. Меня не беспокоит мнение общества. Меня волнует только Ваше расположение ко мне, и только Вашим мнением я по-настоящему дорожу.
Сомневаюсь, смогу ли я сегодня ночью уснуть – так сильно моё возбуждение! Но если мне удастся сомкнуть глаза и забыться сном, я хотел бы увидеть Вас во сне, поскольку только во сне я посмею бесстыдно лобызать Ваше роскошное тело с ног до головы, ничуть не боясь вызвать Вашего осуждения.
Завтра я с утренним визитом у Вас. Пока мысленно замираю в глубоком поклоне у Ваших колен.
Граф Бельфегор.
23
При афинском архонте Алкее, за четыре дня до окончания месяца элафеболион, как сейчас помню, встретился мне человек, у которого было шесть сосков. С виду – обычный такой человек, лет тридцати, ничем не примечательный, вот только сосков полдюжины. Прямо не мужчина, понимаешь ли, а свиноматка или ещё какая-нибудь кормящая животина.
Звали того бедолагу Фотий. Его в юности из родного города изгнали жители, после того, как вокруг города высохли шесть источников родниковой воды. Жители каким-то образом связали шесть родников и шесть сосков Фотия. С тех пор Фотий скитался по Греции, но нигде не находил приюта.
Фотий не смог познать женщину. Дважды он пробовал совокупиться, но оба раза, узрев его особенность, девицы прерывали ещё не начавшийся акт. При этом высмеивали Фотия. Фотий страдал.
– Да уж, – сказал я, выслушав его печальную историю. – Боги всласть поглумились над тобой. Мужчине ведь даже имеющиеся два соска по обыкновению не нужны, а у тебя их в три раза больше. Зачем?
Фотий, помню, разозлился:
– Ты меня спрашиваешь!? Я две трети жизни задаюсь этим вопросом!
– Одно могу сказать наверняка, – успокоил я Фотия. – Всё это не случайно.
Фотий нехотя со мной согласился.
Однако дальше этого вывода мы не продвинулись.
Не знаю, что с ним сталось после. Не знаю наверняка. Поговаривали, что его сожрал гиппопотам. Я в это никогда не верил. Ведь гиппопотамы, несмотря на свои огромные размеры, едят в основном траву. А Фотий не был похож на траву. Думаю, его съел крокодил. Но по той же причине.
24
В своё время я всерьёз увлекался софистикой. Меня прельщала мысль, что с помощью логических доводов людей можно убедить в чём угодно, а затем, при желании, убедить совершенно в обратном.
Софист, как мы знаем, не мудрец, то есть обладатель мудрости, и не философ, то есть любитель мудрости, софист – специалист по мудрости. Хоть Сократ никогда бы этого не признал, он был софистом. Только он умел не убеждать, а разубеждать. Любое убеждение, более того, любое знание человека Сократ разрушал хорошо подобранными вопросами.
Моим первым учителем софистики был Протагор.
Это именно он на спор взялся убедить меня в том, что я рогат. Тот софизм стал классическим примером софистики.
Протагор задал всего один вопрос:
– Согласен ли ты с утверждением: то, чего ты не потерял, ты имеешь?
– Согласен, – ответил я.
– Ты не терял рога, стало быть, ты имеешь рога.
Я был обескуражен.
Естественно, я решил в долгу не оставаться. Предложил старому учителю новое пари. Теперь была моя очередь убедить в чём-нибудь Протагора. Учитель сказал:
– Ты превзойдёшь меня, своего учителя, если докажешь мне, что я мёртв.
Я готовился три месяца. Обдумывал доводы, готовил вопросы…
В намеченный день я приступил к своей попытке.
Прошло восемь часов. Восемь долгих часов. Я задал Протагору четыре или пять сотен вопросов, но ни из моих вопросов, ни из его ответов никак не выходило, что Протагор мёртв. Всё, чего я добился, – учитель выглядел гораздо утомлённей, чем обычно. Я и сам здорово умаялся. Но не сдавался.
– А чем, – спрашиваю, – по-твоему, живой человек отличается от мёртвого?
Протагор заиграл желваками:
– Отличий, – говорит, – много. Живой передвигается сам, он ходит, говорит, думает…
– А мёртвый? – ухватился я.
– А мёртвый – нет. Не ходит, не говорит, не думает, не потеет…
– То есть, когда ты спишь – ты мёртвый? Ведь, когда ты спишь, ты не ходишь, не говоришь…
– Я дышу!
– Ты не можешь этого знать! В тот момент, когда спишь.
– Но ведь я просыпаюсь, – ухмыльнулся Протагор. – Мёртвые не просыпаются.
– Тонко подмечено, – медленно проговорил я, – весьма тонко подмечено… И, можно сказать, смерть – это глубокий вечный сон, правильно?
– Смерть? Откуда мне знать? Я ещё ни разу не умирал.
– Ты не можешь знать этого наверняка.
– Чего?
– Того, что ты не умирал. Но сейчас не об этом. Так я повторяю свой вопрос. Согласен ли ты, что смерть – это такой своего рода глубокий вечный сон без пробуждения?
– В какой-то мере – да.
– Так, может, ты умер?
– Я жив.
– А я говорю, что ты умер и тебе всего лишь снится сон, будто ты жив. Долгий-долгий сон.
– Я каждое утро просыпаюсь…
– Тебе только снится, что каждый вечер ты ложишься спать, а каждое утро просыпаешься… День за днём, год за годом… Длинный бесконечный сон…
– Но, ведь когда-то я умру… Мне рано или поздно присниться, что я умру, а пока я не умер. Мёртвые не умирают. Или сны мёртвых заканчиваются смертью, а не пробуждением.
– Может быть… а может быть, и нет… В отличие от тебя, я-то уж точно не умирал… Я не знаю, какие сны снятся мёртвым.
Протагор хмыкнул и снова устало улыбнулся:
– Ты пытаешься доказать мне, что я мёртв. Предположим, что так оно и есть. Но я же говорю с тобой. Мёртвые не могут говорить с живыми. Что же из всего этого следует? Ты тоже мёртв?
– Не обязательно. Я могу тебе сниться.
– Дорогой мой, и я могу тебе сниться. Это не аргумент. Твои доводы не убедительны.
– Могу принять, что ты мне снишься. Мёртвые снятся живым.
– Живым всякие сняться. И мёртвые, и живые. Я – живой. Я мыслю, следовательно – существую.
– А кто сказал, что мёртвые не мыслят? Может, они только тем и заняты, что мыслят?
– Может, может… Но я не только мыслю. Я действую. Я могу тебя ущипнуть. Ты вскрикнул и скривился? Тебе больно? Следовательно – я живой.
– Из того, что мне больно, следует только, что я живой.
– По-твоему, мёртвые способны щипаться?
– По-видимому, да, раз ты меня ущипнул.
– Превосходно! – воскликнул Протагор. – Предположим, мёртвые могут щипаться, живые тоже могут щипаться. Из чего же ты делаешь вывод, что я мёртв, а не жив?
– Жив тот, кого считают живым. Я же считаю тебя мёртвым. Стало быть, ты мёртв.
– Дорогой мой, ты можешь и слона назвать козявкой, от этого он не перестанет быть слоном. Ты не единственный человек на земле, мы можем спросить других, пусть скажут – жив я или мёртв.
– Истина не зависит от того, признают её другие люди или не признают.
– По-твоему, истина существует сама по себе? Независимо от людей? Но тогда, если то, что я жив, есть истина, то твоё мнение ничего не меняет. А стало быть, мы вправе его не учитывать.
– Мы также вправе и твоё мнение не учитывать.
– Не спорю. Однако, что же это меняет? Ты говоришь, что я мёртв, я говорю, что жив. Мы пришли к тому, с чего начали.
Он был прав. Я ни на йоту не приблизился к цели. Проклятый старик увиливал, как скользкий уж.
К концу девятого часа я, в ажитации от спора, ударил Протагора серебряным кубком в висок и убил его. Это было непредумышленное убийство. Как сказали бы сейчас, я действовал в состоянии аффекта. Что служит лишь частичным оправданием моего варварского поступка. Нет мне прощения, нет!
Его смерть явилась последним убедительным доводом моей правоты. Фактически я одержал над ним верх. Но выиграл ли я пари? Отнюдь! Я проиграл. То, что он умер, не убедило его в том, что он мёртв. Он не признал этого. Он умер, доказывая мне, что он жив.
Убив учителя, я покинул Грецию на пятьдесят девять лет.
Надо заметить, моё фанатичное увлечение софистикой не ослабевало после совершённого преступления, но пришлось уяснить себе, что я пока далеко не мастер и что я ошибался, считая себя человеком уравновешенным на все сто.
25
Многие рекорды книги Гиннеса кажутся мне смешными. К примеру, самый долгий сон, занесённый в книгу, наблюдался у некой Надежды Лебединой. Дело было в СССР. В Украине. На дворе стоял 1954 год. Надежда поругалась с мужем. Скандал у них вышел жуткий. Кажется, он её даже побил. После этого семейного конфликта Надежда, находясь в состоянии шока, легла спать и проспала двадцать лет. Пока она спала, медики разводили руками. Был признан факт летаргии.
Вот такой сомнительный рекорд. Меня он не впечатлил. Однажды, после хмельной ночи, проведённой с весёлой вдовой моего товарища, я впал в меланхолию, а к вечеру лёг спать, долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, искал удобную позу для сна и, когда наконец, после нескольких мучительных часов, уснул, то проспал беспробудно сто тридцать девять лет, восемь месяцев, двадцать четыре дня, восемнадцать часов и неизвестно сколько минут.
Самое противное, что все эти сто тридцать девять лет, восемь месяцев, двадцать четыре дня, восемнадцать часов и сколько-то там минут мне снилась одна и та же гнусность. Какой-то отвратный старый бабуин скакал на месте, скалился и чесал промежность, затем, сделав сальто, снова прыгал, скалился и снова остервенело чесал промежность. Иногда я погружался в полнейшую тьму, но через какое-то время я выныривал и вновь был вынужден смотреть на бесстыжее поведение отвратного старого бабуина.
Книги Гиннеса тогда не существовало. Мой рекорд не был зафиксирован официально. Люди до сих пор о нём и не подозревают. А жаль.
26
А вы знаете, кем была написана легендарная «Батрахомиомахия» – великолепная пародийная поэма о войне мышей и лягушек? Не знаете! И никто не знает. А я знаю! Но не скажу. По причине врожденной тотальной скромности.
Я не люблю себя выпячивать. Ненавижу попусту, без особой нужды хвастать направо и налево своими достижениями и успехами.
Я никогда не гнался за дешёвой славой. Лишняя шумиха вокруг моего имени мне не нужна.
К тому же, это всё дела «давно минувших дней». Я не был уверен в успехе. Меня одолевали сомнения. Поэтому я уверял всех, будто поэму сочинил Гомер. Многие верили. Но Плутарх усомнился и начал подозревать некоего Пигрета. Плутарх сразу догадался, что поэма написана в его время, намного позже тех дней, когда жил Гомер.
Я тогда не открыл имени истинного автора, не открою его и теперь. Пусть всё остаётся на своих местах.
Поэма бесспорно гениальная. Впрочем, мне как-то неловко хвалить поэму самому. Я воздержусь от дифирамбов! Время и читатели уже сказали своё веское слово. А я чересчур скромен, чтобы что-то добавлять.
Правы те, кто утверждает: гений никогда не скажет о себе, что он гений. Это действительно так. Знаю по себе.
Нелегко быть гением, скажу вам честно. Но, знаете что? Гением быть нелегко, но я не ропщу.
Третье письмо Аделаиде
(неотправленное)
Несравненная Аделаида!
Вновь я берусь за перо, в слабой надежде, что мне удастся выплеснуть на бумагу то, что невозможно выплеснуть устно: ту кипящую в моём сердце смесь обожания, животного влечения, преклонения и временно патологичной неуверенности в себе. Всё это кипит, бурлит, льётся через край и ошпаривает мои внутренности. Чем мне смазать мои страшные ожоги? Я вам скажу! Вы – мой бальзам! Не в том смысле, что я хотел бы размазать Вас по моим внутренностям. Наоборот. То есть… Наоборот – не в том смысле, что я хотел бы размазать мои внутренности по Вашему телу… Бред… Я путаюсь мыслями, даже когда всего лишь пишу Вам… Меня всего лихорадит… Я схожу с ума… Я хочу Вас! К чёрту все условности и манеры… Я хочу тебя! Я хочу тебя взять! Грубо! Сильно! Разрывая на тебе все те преграды, что зовутся одеждой. Насладиться тобой сполна. Познать тебя глубоко и всесторонне. Пронзить тебя собой насквозь! Вбить в тебя себя! Забить собою все твои отверстия сразу! Выпить тебя! Съесть тебя. Съесть, переварить и снова съесть!
Хочу войти в тебя и никогда в жизни не выходить до самой твоей смерти, как бы неудобно ни было нам от такого непрекращающегося воссоединения! Хочу! Хочу! Хо-чу!!!
Боги мои, боги! Я брежу тобой… Схожу тобой с ума! Не от тебя, а именно тобой! Адель! Ида! Сладкая моя… Я овладею тобой или убью!
Кого убью? Тебя? Или себя? Или и тебя и себя?
Боги! Я схожу с ума!..
Аделаида…
Третье письмо Аделаиде
(отправленное)
Несравненная Аделаида!
Вот уже почитай четыре месяца я ежевечерне бываю у Вас, по всей видимости, надоедая Вам своим присутствием. Исключительно одним своим присутствием, поскольку моё поведение, смею надеяться, назойливым не назовёшь. За эти три месяца и девятнадцать дней я сказал Вам, не считая слов приветствия и прощания, в общей сложности полсотни фраз – вряд ли больше. Фразы нейтральные и совершенно безобидные – одни только темы уже вызывают приступы зевоты: погода, здоровье, последние новости… после обмена парой слов, наше общение обычно на этом и заканчивается. Основную часть вечера я тихонечко, не привлекая к себе внимания, сижу в каком-нибудь уголке, откуда с грустью и наслаждением наблюдаю за Вами. Слежу за каждым Вашим движением, ловлю каждое Ваше слово… Любуюсь Вами.
Подозреваю, уважаемая Аделаида, что у Вас обо мне сложилось ошибочное мнение, будто я нелюдим, косноязычен и малость туповат. Уверяю Вас, сие нисколько не соответствует действительности. На самом деле, я могу быть и всегда был душой любого общества. Я образован, остроумен, чертовски обаятелен и галантен. Без ложной скромности, со всей ответственностью заявляю – я состою из сплошных достоинств! Но! В Вашем присутствии я становлюсь другим человеком. Я заикаюсь, робею, дрожу. Натурально дрожу всем телом и, прошу прощения за столь интимную и малоприличную подробность, потею! В результате чего, начинаю ещё сильнее волноваться за свой внешний вид и за – тысяча извинений – запах.
Никогда ничего подобного со мной не происходило. Я словно птица в воде, или рыба в песке, или змея в небе, другими словами, мои уникальные природные способности теряют свои великолепные свойства, стоит мне оказаться в чуждой, а лучше сказать – неестественной для меня среде обитания. Но в том-то и вся загвоздка, что до тех пор, пока не встретил Вас, я всегда и всюду, куда бы ни забрасывала меня судьба, чувствовал себя свободно и легко, точно я дома.
Аделаида! Я безнадёжно болен. Моя несчастная хворь носит Ваше прекрасное имя: Аделаида.
Наилучший лекарь, как мы знаем, время. Время излечивает всех, кого не уносит в могилу. Но я не могу слепо довериться времени, слишком уж часто оно меня подводило. К тому же – что, в общем-то, наиглавнейшее – мне дорога моя хворь. Я готов, добровольно и с радостью, болеть Вами всю оставшуюся жизнь, вплоть до летального исхода, коего я, вроде как, лишён, чему впервые я несказанно рад. Я хочу… Я жажду болеть Вами, вот только бы я мог при этом оставаться самим собой. Думаю, это возможно, если моя душевная тайна будет раскрыта. Собственно, это я и делаю: делюсь с Вами моей тайной, которую Вы, наверняка, разгадали с первого взгляда.
Какая ирония судьбы! Я полюбил Вас с первого взгляда, а Вы с первого же взгляда догадались об этом.
Любовь… Я был уверен, что это самая удачная выдумка поэтов, поскольку бездонность любовной темы даёт им возможность писать с утра до ночи сотни тысяч лет и никогда не терять читательского интереса.
Любовь… Нежданно-негаданно… Не встретив ни малейшего сопротивления со стороны здравого смысла, с той самой стороны, что всегда была моей сильной стороной… Нет более здравого смысла, так, как и здравия нет… Болен я, Аделаида, Аделаидою болен.
Вы спросите меня: «Герион, с какой целью Вы признаётесь мне в любви?».
Я Вам отвечу: «Но я же Вам уже объяснил, с какой целью. Перечтите письмо повнимательней».
«Да Вы – наглец!» – скажете Вы.
«Отнюдь, звезда моя, – отвечу я. – Только не с Вами, мой ангел».
«Чего же Вы хотите?» – спросите Вы.
«Всего!» – откровенно отвечу я.
«То есть как?» – изумитесь Вы.
«А вот так!» – парирую я.
«А что скрывается под словом «всего»?» – поинтересуетесь Вы.
Я улыбнусь обаятельно и хищно, как умею улыбаться только я, и отвечу: «Всё для меня – это Вы».
Аделаида, я сумел написать, сумею, стало быть, и сказать Вам это, глядя в Ваши сказочной красоты очи. Будьте готовы. Завтра вечером, в крайнем случае, послезавтра я приду к Вам и скажу всего три слова:
«Аделаида, будь моей!»
Верю, что Вы не устоите перед моим напором!
Ваш будущий муж,
граф Бельфегор.
27
Только редкий мастер герменевтики сможет оценить мой шедевральный роман по достоинству. Под внешней оболочкой сокрыто четыре пласта разномастной информации. Под четвёртым пластом – закодированное ядро, содержащее код рептилоидов – истинных авторов нашего мироздания и доисторических авторов мироустройства. Безмерно жаль, что их проект не удался и был прерван неожиданно на полпути к завершению. Хотя, что ни случается – всё к лучшему в этом лучшем из миров. В лучшем из параллельных.
Фрикс бывал во всех параллельных мирах. Он остановил свой выбор на нашем. Это при том, что тут, в нашем мире, он не имеет телесной оболочки. И тем не менее, утверждает он, лучше без тела тут, чем материально где-то в тех мирах.
Я же говорил – он не от мира сего, нашёл приют и счастье в составе моей свиты.
Кстати, Гелла ждёт ребёнка. Она в положении. Об этом только что она сообщила мне по большому секрету. Я обещал хранить её маленькую тайну. А хранить тайны я умею, как никто. Гелла хочет подождать удобного момента, чтобы обрадовать виновника её положения.
Я очень рад за них.
Мне тоже пора подумать о наследнике. Дети у меня есть, а вот с наследником – беда.
Аделаида никогда не согласиться родить мне ребёнка. А ведь это был бы идеальный вариант.
Что попусту мечтать? Нет ни малейшего шанса.
Если бы только понять – чего хочет сама Аделаида!? О чём её мечты? Сколько лет мы знакомы, а я о ней ничего толком не знаю. Тайна за семью печатями…
Что-то я проголодался…
– Нестор!
– Граф?
– Я долго буду ждать свои круассаны? Как Гелла ребёнка или ещё дольше?
– А Гелла ждёт ребёнка?
– Это секрет. Смотри, не разболтай Фриксу.
– Кому?
– Тому, кого ты усиленно игнорируешь, – отцу её будущего ребёнка. Вот уж…
Тут я умолк, увидев как Нестор поменялся в лице.
– Что с тобой, дружище?
– Ничего, – медленно, тихо и по слогам произнёс Нестор, побледнев до цвета кокаина.
За моей спиной раздался плач. Я обернулся. Гелла, не скрывая слёз, рыдала навзрыд:
– Я же просила тебя, – прокричала она сквозь рыдания, – не говорить ему!
Сказать, что я опешил – ничего не сказать.
– Гелла, детка… – мой голос дрогнул.
– Любимая… – голос Нестора тоже его не слушался.
– Ненавижу вас всех! – выкрикнула Гелла и бросилась прочь из комнаты.
Я взглянул на бледного растерянного старика:
– Друг мой, не хочешь ли ты сказать, что…
– Простите, граф, я давно хотел вам… – он откашлялся. – Мы с Геллой любим друг друга…
– Старый ты развратник, – пробормотал я. – Она же тебе в дочери годится…
– Что? – не услышал Нестор.
Я махнул рукой: неважно, мол.
– Вы позволите мне пойти её успокоить?
– Ну, разумеется, иди, конечно… Но, если тебя не затруднит, сначала принеси мне молока и круассанов.
Мыльная опера в реале, подумал я. Ай да Нестор, ай да сукин сын… И как ему удалось? Ему столько лет… Вечно, сколько его помню, жалуется на проблемы со здоровьем, ноет, кряхтит, ворчит… В последнее время едва ноги передвигает… Всегда остро реагирует на перемены погоды… И вдруг такой… э… кандибобер! Народ в таких случаях метко подмечает: больной, больной, а хер – стальной!
Боги мои! А как ко всему этому отнесётся Фрикс? Он же любит Геллу с детства… А Гелла? Как она могла? От неё я такого не ожидал…
– Нестор! Старый ты попрыгунья-стрекозёл, ты ждёшь, когда я свалюсь в голодный обморок? Где мои круассаны, старый ты развратник?
А что? Я не намерен голодать из-за их драм. Мне моих драм хватает.
28
Намедни, на концерте Александра Розенбаума, меня ожидал приятный сюрприз: случайная встреча с хорошим, но презираемым всеми человеком. Я повстречался с Иудой. С тем самым. Он, как и я, сидел в первом ряду, по соседству, через одного человека. Между нами сидела девушка с профилем Нефертити. Я попросил её поменяться со мной местами. Она заупрямилась. Я начал объяснять ей, что встретил старого друга, хотел бы пообщаться с ним. Она ответила, что здесь не лучшее место для общения, что мы, дескать, будем мешать выступлению Розенбаума. Я заверил, что общаться мы будем тихо. Она сказала, что это всё равно может отвлекать маэстро. Я признался, что мы с Розенбаумом давние знакомые, и он поймёт меня, особенно после того, как я расскажу ему, кого именно мне посчастливилось встретить у него на концерте. Упрямая Нефертити сказала, что Розенбаум уже поёт, и я мешаю ей наслаждаться его выступлением. Вот поэтому, говорю я, вам выгодней поменяться со мной, дабы я не мешал Александру Яковлевичу петь, а вам, милая барышня, испытывать от его пения фриссон и катарсис. Она покраснела и назвала меня пошляком.
Словом, с Иудой мы смогли побеседовать только аж в антракте.
Взяли в буфете кофе по-венски и уединились за дальним столиком в углу.
– Как твои делишки? – спросил он в первую очередь.
– Всё по-старому, – говорю. – А у тебя как?
Иуда соорудил на лице жалобную мину, построив бровки домиком и поджав губы:
– Да, помаленьку, потихонечку… Скука заела… Людишки раздражают, а боги-то сгинули бесследно…
– И герои перевелись, – согласился я. – А ты, я слышал, покончил с собой? Все кругом были в этом уверены…
– Ерунда. Ты же знаешь. На мне проклятие – я бессмертен.
– А для меня такое проклятие – подарок… Был…
– Всё относительно, Герион, ты же знаешь… Такова уж моя долюшка…
Иуда всегда имел дурацкую привычку придавать словам уменьшительно-ласкательную форму. Меня, помню, поначалу это сильно бесило. Почти все слова он коверкал уменьшительными суффиксами. За этим, думаю, скрывается какая-то психологическая травма. Жаль, я у Фрейда в своё время не проконсультировался.
– Как ты пережил тогда своё фиаско?
Иуда тяжело, до свиста в прокуренных лёгких, вздохнул:
– Ты ведь, – говорит, – не в курсе всех подробностей. – Сейчас расскажу – у тебя мозжечок взорвётся.
– Рассказывай!
Я был заинтригован.
– Ты же знаешь, полученное мной задание было, в общем-то, простеньким: основать новую религию. Я нашёл подходящего человечка. Такого наивного, добренького… Внушил ему, что он избранный. Мессия. Что ему суждено спасти всех этих людишек. Он поверил в это всем сердцем. У него стали появляться последователи. Ученички. В основном, всякие неудачники, отбросы общества… Потому как подобное обычно тянется к бесподобному… А дальше выдумка стала обрастать мифами и легендами. Контролировать этот процесс уже было невозможно. Да и Исусик более не слушался меня. Вбил себе в голову, будто он должен умереть во имя спасения всех без исключения. А народу не была нужна такая жертва. Народ жаждал свободы. Поэтому, на вопросик, кого помиловать по случаю праздника Песах – Иисуса Варавву или Иисуса из Назарета, называемого Христом, народишко изволил отпустить Варавву, поскольку Варавва был бунтарём, сеявшим смуту против римского правления, а Назорей, по общему мнению, был всего лишь сумасшедшим, словам которого верили лишь какие-то две-три сотни таких же нищих бродяг, и этим нищебродам было бы плохо при любом владычестве, они могли и хотели надеяться только на Царство Божие, обещанное блаженным Исусиком. В общем, не поверишь, его казнили! Ни за что ни про что! А Вараввушку отпустили…
– Да это, как раз, всем известно, – заверил я Иуду.
– Правда? Да, наверное… То есть, конечно… Но самое смешное и удивительное произошло дальше. Я-то, дурачок несчастный, был уверен, что заданьице-то я провалил. Но какое там! Через две сотни лет у Христа было последователей в два раза больше, чем при жизни, а ещё спустя сотню лет – в десять раз. А уж дальше их становилось больше не по дням, а по часам. Вера в него распространялась подобно чумной заразе. Как? Почему? Каким образом? И главное – моя роль во всём этом дельце не только преуменьшена, но извращена. В глазах каждого христианина я какой-то низкий, подлый, коварный, жадный субъектик с сомнительной репутацией. Право слово, обидно до слёз. Ох-хо-хо-ох! Бедовая моя долюшка…
– Не отчаивайся, Иуда. Есть люди, которые пытаются тебя реабилитировать. Ты читал книгу Курилко?
– Курилка? Какое смешное имечко… Нет, не читал… Книжонки меня не радуют.
– Прочти, Иуда. Тебе будет полезно и приятно. Курилко этот, хоть и пренеприятный самовлюблённый гой, но о тебе он написал сильную и глубокую книгу.
– Правда? Он что же, знает мою историю?
– Он писатель. Писатели всё выдумывают. Но этот мерзавец, выдумывая, попадает всякий раз в точку.
– Божий дар?
– Скорее, дьявольский.
– Никакой разницы.
– Не скажи, Иуда.
– Спасибо тебе, Герион. Обязательно полюбопытствую. Почитаю… Кирилка, говоришь?
– Ку-рил-ко.
– А, понял. Почитаю. Ну, что – пойдём? Антрактик, вроде, закончился…
– Пойдём.
И мы устремились в зал.
Знал бы этот сволочной Курилко, какого почитателя я ему нашёл! Один такой читатель стоит тысячи, сотни тысяч…
29
«Нарисуйте очаг, хоть на грубом
холсте,
На кирпичной стене, только чтобы тянуло.
Нарисуйте же так, чтобы кулак захрустел
И с холодных ресниц тёплым домом однажды подуло».
Я всегда завидовал настоящим поэтам, умеющим выражаться так складно, так точно и тонко так… Напишет такой поэт текст, составленный из самых обычных слов, а у тебя дыхание перехватывает и мурашки по телу, и слёзы на глазах…
Умеют же, сволочи! А, казалось бы, что они знают о жизни, что понимают? Живут с гулькин хер! Мгновение какое-то… И живут как-то слепо, в кротовьих норах – ни людей, ни богов, ни мира, ни света не видели, а как сядут, да как напишут, ты только диву даёшься: откуда, как узнал твоё самое невысказанное…
«По снегу холодному, снова непонятый
Бреду чистокровною, лучше, чем понею.
И хочется крикнуть: «За что же? Что сделал я?».
Да рот забивает метель, вьюга белая.
Кровь от лица.
Сердце в рубцах.
Но надо стоять до конца!».
30
Чёрт знает что!
Нестор всерьёз вознамерился вызвать Фрикса на дуэль. Однако сделать это Нестор мог только через меня, поскольку Фрикса он не видел. Я наотрез отказался быть посредником. Я желал решить дело мирным путём. Но оказалось, что и Фрикс жаждет стреляться с Нестором. Фрикс предложил мне стать его секундантом.
Вечером я пригласил их к себе в кабинет.
– Скажите мне, олухи, каким образом вы собираетесь убить один другого?
– Дуэль! – воскликнули они оба, практически одновременно.
– Я понимаю, что дуэль, – сказал я. – Но каким образом?
– Что означает ваш вопрос, граф?
– Вы собираетесь стреляться, правильно?
Они вновь ответили одновременно, их ответ был утвердительным.
– Но позвольте, друзья мои, объяснить вам, что это совершенно невыполнимо. Вот ты, Нестор! Куда ты собираешься стрелять?
– Что-что?
– Я спрашиваю, куда ты собираешься целиться и стрелять?
– В голову, граф. Я собираюсь вышибить ему мозги.
– Какая прелесть! Но ты же не видишь его. Ни его самого, ни его головы…
Нестор нахмурился и загрустил:
– Вы абсолютно правы, граф.
Я обратился к Фриксу:
– До него, кажется, дошло.
– Забавка! – усмехнулся он. – Я-то знал, что он глуповат.
– Ты не умнее его. Каким образом ты собираешься его убить?
– А что? Я-то как раз вижу этого старого пердуна.
– Не смей называть его старым пердуном!
– Он назвал меня старым пердуном? – возмутился Нестор.
– Нет, – говорю, – не тебя.
– А кого?
– Другого старого пердуна.
– Передайте ему, что я пукаю крайне редко.
– Он прекрасно тебя слышит.
– Когда я пукаю? – спросил Нестор.
– Погоди, – сказал я. – Фрикс, ты не сможешь его убить.
– Почему?
– Ну, хотя бы потому, что он, как и я, бессмертен. Во всяком случае, был таковым до сих пор.
– Я тоже бессмертен, – возразил Фрикс. – Бессмертный может убить бессмертного.
Я вынужден был согласиться:
– Ты прав. Теоретически это возможно. Но ты из иной реальности. Я не уверен, что пуля из твоей реальности способна причинить вред человеку из другой реальности.
– Граф! – обрадовался вдруг Нестор. – А что если вы произведёте выстрел в этого негодяя вместо меня?
– И вместо меня! – воскликнул Фрикс.
– Погодите! – закричал я. – Оба! Вы хотите, чтобы я стрелял в вас обоих? Ну уж нет, друзья мои! Вы оба дороги мне! И я желаю, чтобы вы оба оставались в живых! Ясно вам!? Я объявляю запрет на дуэли между вами. Неоспоримый категорический запрет. Всё! Свободны!
Они вышли.
Из-за шторы выглянул Гнида:
– Странно, – скривился он. – Пуля добраться не сможет, а сперматозоид добрался.
– Пуля – дура, – проворчал я.
– А штык – молодец?
– Фрикс не материален. У него пока не получается взять вещи нашего мира.
– То ли дело – Гелла…
– Вот именно.
– И всё равно – удивительно.
– Не то слово!
31
Ближе к ночи Фрикс напился забродившего компота и бегал по всему дому, горланя песни на никому не известном языке.
Нестор этого не слышал. Он залез в вольер к страусам и горько плакал.
Гелла беседовала с какой-то португальской подругой по скайпу. Тоже плакала.
Кербер, для успокоения нервов (он страшно переживал за Нестора, но не умел выразить сочувствия), стрелял по летучим мышам из пневматической винтовки.
Я не вмешивался. Читал Марселя Пруста, надеясь поскорее уснуть. Но рядом, неподалёку, сидел Гнида и читал роман Джеймса Джойса, время от времени презрительно фыркая. Так продолжалось до тех пор, пока он не уснул, но даже спящий, он продолжал презрительно фыркать.
В доме царила гнетущая атмосфера.
И я был подавлен.
Семнадцатое письмо Аделаиде
(Предыдущие двенадцать писем были безжалостно сожжены Аделаидой. Восьмое и шестнадцатое были сожжены ею непрочитанными.)
Моя очаровательная прелестница!
Вы давеча запретили говорить или писать Вам о моей бескрайней любви. Для меня Ваша воля – закон! И хотя мои пламенные чувства к Вам по-прежнему горячи, словно костры инквизиции, я покорно подчиняюсь.
Я более не буду донимать Вас своею любовью. Обещаю. Более того, я имею твёрдое намерение уехать от Вас, как наивозможно подалее. Кто знает, быть может, время и расстояние помогут мне вырвать с мясом из груди тот кусок, в котором навечно поселился Ваш незабвенный образ. Иными словами, время и расстояние помогут вырвать из моей груди сердце!
В состоянии ли человек жить без сердца? По-видимому, да. Лучшим доказательством тому являетесь Вы, холодная бессердечная Аледаида!
Это письмо Вам принесёт мой верный слуга. Он же передаст мой прощальный подарок. Сущая безделушка: золотое колье работы ювелира Бадосьё. Я дарю его Вам (не ювелира, а колье) в знак моего глубокого расположения к Вам. Вы оценили? Я написал «расположения», а не «любви», что куда более соответствовало бы действительности.
Вот и всё.
Прощайте, ангел мой. Прощайте навсегда. И да хранят Вас небесные силы.
Отныне нам не суждено будет свидеться. Слишком уж невыносимо для меня жить с Вами на одном материке и не иметь права говорить о моих чувствах к Вам.
Искренне желаю Вам счастья, пусть не со мной, а без меня.
Простите за расплывающиеся в некоторых местах чернила. Это не капли дождя (нынче солнечно), это мне с трудом удаётся сдержать горючие слёзы.
Прощайте!
Ваш граф Бельфегор.
32
Мир несправедлив! У меня есть множество доказательств этому. Но аксиомы не нуждаются в доказательствах.
Я знаю, что мир чудовищно несправедлив, но не перестаю удивляться этому факту.
Вот, к примеру, какой-нибудь талантливый писатель, ну, скажем, Франц Кафка, пишет, сочиняет, творит, словом, работает как негр преклонных годов, но его работы почти не публикуют, никого особенно не интересует, что именно он там пишет. Затем он умирает. Умирает, вроде как, добровольно, а на самом деле вынужденно. И вдруг происходит чудо. Вначале один, потом другой, а за ним третий, четвёртый… Один за другим… И вот уже все наперебой… начинают твердить о том, какой настоящий яркий талант этот самый… э… Франц… Кафка… Гений… Великий мастер пера… Скоро издают книгу… И не одну… Сперва издают все его романы, потом издают все его повести, потом выходит пухлый сборник его рассказов… Дело пошло! Издателей уже не остановить, они разошлись… Они издают его пьесы, все пьесы, вплоть до недописанных. Издают дневники, черновики, письма, записки, расписки, фотографии, флюорографии, детские рисунки… Если он когда-то написал на стене неприличное слово, то эту стену обязательно найдут, опубликуют и издадут… Затем издают воспоминания. Вначале родных, затем ближайших друзей, а дальше умершего вспоминают в книгах все, кому не лень: друзья, знакомые, друзья друзей, знакомые друзей знакомых и так далее, и тому подобное… О рано ушедшем писателе два тома воспоминаний написал парикмахер, раз в месяц подстригавший гения.
Так обычно случается. И я не стану говорить, что это плохо. Такое повальное внимание всех и каждого умиляет и радует. Только где же вы все были раньше? Пока он был жив и остро нуждался в вашем хотя бы внимании, не то что в восхищении… где вы были? Вот в чём вопрос.
Кстати, раз уж мы заговорили о Кафке, у меня имеются точные и надёжные сведения о том, что однажды к нему явился дух Джонатана Свифта и больно укусил его за мочку уха. Подробности этого инцидента мне, к сожалению, неизвестны. Но, что было, то было.
Восемнадцатое письмо Аделаиде
Ангел мой!
Делайте со мной, что хотите, не смог я уехать! Бог свидетель, я пытался, но на полпути к кораблю, на котором я собирался отплыть в дальние края, не выдержал и повернул назад.
Вы, наверное, скажете, что так и предполагали. Может, так и есть.
Не могу я уехать от Вас, не могу!
Мой прощальный подарок – золотое колье работы ювелира Бодосьё, возвращать не спешите. Примите к нему ещё и диадему, того же мастера. Подарок в честь моего такого скорого возвращения.
О любви не пишу! О ней Вы, надеюсь, прочтёте между строк.
Всецело Ваш граф Бельфегор.
33
Под утро приснилась Мария Стюарт. Во сне она была такой же симпатичной, как и при жизни, но её лицо было искажено страхом и брезгливостью. Она кричала, вопила во всю мощь своей слабой, непривыкшей к такому ору, глотки: «Клопы, Герион! Меня заели клопы!». И во сне, и после пробуждения я недоумевал – я-то тут причём?
Шотландская королева… клопы…
Не следует перед сном так плотно ужинать.
Всякий раз, стоит мне перед сном пережрать, мне снится какая-то гнусность.
Третье лирическое отступление
Потянуло меня намедни на кладбище. Хорошо посетить место, для которого я гость непрошенный и, возможно, никогда приглашён не буду, но найду когда-нибудь возможность прийти без приглашения.
И вот пришёл на кладбище. Просто, значит, походил-побродил между могил. Кое-кого из старых знакомых видел. Ходил в каком-то философском настрое, читал эпитафии. Некоторые понравились до дрожи.
«Спасибо, друг, что посетил
приют печальный мой.
Мы здесь все узники могил,
а ты один – живой».
А на одной могильной плите было выбито: «Такая жизнь… А что поделаешь?». Весьма необычно… А на другой плите прочёл: «Море, зачем ты его забрало?». Моряк, должно быть…
Я и себе эпитафию сочинил, на всякий случай, ведь я оптимист и не теряю надежду… Эпитафия такая: «Ты убивала меня, Аделаида, ты и воскресишь!».
34
Не люблю я хвастать. Хвастовство претит моей тонкой аристократической натуре. Но хочу привести яркий пример моей безрассудной смелости. Объективно сильный поступок был совершён мною без позёрства, естественно и легко.
Точной даты не назову. Да это и неважно.
Итак. Япония. Так называемые Средние века. Дворец императора. Шло какое-то экстренное совещание, собранное по поводу восстания южных провинций. Я был приглашён в качестве военного консультанта.
Европеец при дворе императора вызывал у местной аристократии противоречивые чувства. Но я к тому времени заслужил уважение, со мной считались, к моим советам прислушивались, хотя, конечно, я продолжал оставаться чокнутым чужестранцем с неестественно белой кожей. За глаза меня называли «дюдсьё». Это можно перевести как «большеглазый», но точнее будет звучать слово «лупатый».
И вот, значит, советники спорят друг с дружкой, решают, как быть, а солнцеподобный, заскучав, начинает по своему обыкновению шалить. Подданные стараются не замечать невинных проказ императора, а кое-кто и вправду ничего не замечает – увлечён спором: дело-то серьёзное. А меня это взбесило! Я порой бываю неуравновешен. Физически я регенерирую, почти не старею, а вот нервишки иногда подводят, нервные клетки ведь, как известно, не восстанавливаются. Одним словом, не уследил я за самим собой. Маху дал!
«Да прекрати ты, – крикнул, – пуляться в меня козявками!»
И воцарилась гнетущая тишина. Все кругом замерли. Нет! Все кругом в ужасе застыли! Мне даже на мгновение показалось, что только что пущенная в меня козявка зависла в воздухе в полуметре от моего лица.
Шестилетний император тоже замер, лишь его веки удивлённо хлопали на весь зал. Он был ошеломлён: на него никто никогда не повышал тона. После смерти его отца даже родная мать боялась его шлёпнуть по попке. А тут какой-то чужестранец посмел крикнуть… Я и сам, хоть не показывал виду, был чрезвычайно напуган. И дёрнул же меня чёрт! Ну подумаешь, парочка козюлек в лицо… Но я был брезглив, а эти его козявки из императорского носа были такие же противные, как и из обычных ноздрей. Хуже того, они были не сухие (какие я, возможно, стерпел бы), а соплевидные такие… Бр-р-р…
Молчание длилось лет триста. Спустя мгновение юный император растерянно пробормотал:
– Это же весело…
Узкоглазые лица повернулись ко мне.
– Без сомнений, это самое весёлое, что может быть придумано, о лучезарный, но нельзя совмещать государственные дела и веселье.
– Можно! – заупрямился юный правитель империи и топнул ножкой.
На помощь мне пришёл сэнсэй Нисима Масаси – регент, правящий империей от имени малолетнего императора.
– Ты прав, Сын Неба, настоящий хозяин десяти добродетелей может легко совмещать веселье и дело. – Он повернулся к остальным придворным. – Попробуйте и вы сделать то, что под силу только нашему владыке!
И советники послушно продолжили совещание, выковыривая из своих носов козявки и бросая их в оппонентов. Один из советников так усердствовал, что, вероятно, поранился, так как в меня попала кровавая козявка. Это было омерзительно.
Императора всё это необыкновенно развеселило. Тучи, сгустившиеся было надо мной, развеялись бесследно.
После совещания Нисима Масаси имел со мной конфиденциальную беседу.
– Герион-сан, я ценю тебя, но ты не должен забывать о почтении к императору.
– Он же мальчишка.
– Нет.
– Совсем сопляк…
– Он император. И если завтра он потребует от меня бросить тебя на растерзание тиграм, мне придётся потратить много времени, чтобы найти способ не совершать такого действия по отношению к тебе, а если мальчишка заупрямится – характер у него отцовский, – то останется лишь маленькая надежда на твои способности договариваться с хищными зверями. Поэтому мой тебе совет, Герион-сан, умерь свой гордый нрав. Мне нужна твоя светлая голова. Значит, не огорчай императора. Пусть хоть какашками кидается – не обращай внимания.
Мне, однако же, совсем не улыбалась перспектива быть мишенью для экскрементов, пусть даже императорских. Японию пришлось покинуть. С большим сожалением. Но ничего не поделаешь, мне моя гордость и моё самоуважение дороже.
Междусловие второе
Мало кто знает, что последняя жена Ивана Грозного называла своего царственного супруга «мой барсучок».
Я решил обнародовать данную информацию, так как у меня появилось серьёзное подозрение, что этот факт как-то умышленно замалчивают или, того хуже, скрывают. Во всяком случае, ни в трудах Соловьёва, ни в трудах знаменитого Карамзина вы не найдёте об этом никакого упоминания. Ни одного!
Почему? Как так вышло? Кому это нужно и для чего? Я не понимаю! Для чего старательно скрывать такую, на первый взгляд, казалось бы, пустячную подробность?
Тем, кто видел Грозного, и в голову не могло бы прийти, что кто-то, пусть даже жена, называет его «мой барсучок». На барсучка Грозный совсем не походил. При желании можно было бы отыскать сходство со старым горным козлом… С коршуном… С горгульей, на худой конец… Но с барсуком!?..
Предположим, она желала ему польстить… Тогда можно было бы использовать таких зверей, как медведь, тигр, волк, олень, лось… Но барсук?!
Между прочим, Василий Ключевский тоже ни словом не обмолвился о барсучке. А уж он-то точно мог позволить себе уделить этому хотя бы коротенький абзац. Но нет! Ни слова, ни полслова…
Я же молчать не собираюсь! И рот мне не закроешь! Барсучок! Да! Она называла его барсучком! Выводы делайте сами. Моё дело – проинформировать общественность.
Скажете, информация пустячная? Да? Но, тогда позвольте спросить, почему столь пустячную, как вы выразились, информацию скрывают настолько усиленно?
То-то же!
Девятнадцатое письмо Аделаиде
Запрет на разговоры и письма о любви, как я понимаю, до сих пор не отменён Вами. Молчать же я не в силах. Это сильнее меня. А раз нельзя о любви, я буду говорить о ненависти.
Я ненавижу всех мужчин, кто имеет право или наглость общаться с Вами, привлекать к себе Ваше внимание…
Я ненавижу и женщин, претендующих на звание Ваших подруг… Ненавижу всех людей, которые могут хоть на мгновение стать между мною и Вами.
Я ненавижу Ваши одежды, скрывающие от мира красоту Вашего божественного тела.
Я ненавижу зеркала и глаза людей, красноречиво кричащие Вам о том, как Вы прекрасны, из-за чего настолько недоступны, насколько уверены в себе.
Ненавижу Вас!
Ненавижу Вас за то, что потерял покой и способность мыслить здраво.
Ненавижу Ваши колдовские глаза, глядящие на меня с равнодушием, а то и вовсе меня не замечающие.
Ненавижу Ваши алые припухлые уста, с которых всегда с такой лёгкостью слетает слово «нет».
Я ненавижу Вас, Аделаида, и могу поклясться всеми богами, что буду всей душой ненавидеть до тех пор, пока люблю, другими словами – вечно.
С искренней ненавистью,
граф Бельфегор.
35
В Риме я довольно коротко сошёлся с Иосифом Флавием. Император Веспасиан невероятным образом благоволил этому одарённому иудею, вовремя и безоговорочно предавшему свой народ и свои убеждения. Но вот очередной жизненный парадокс – предательство Иосифа принесло евреям больше благ, чем патриотизм множества борцов за независимость Иудеи. Какого?
Мы подружились с Иосифом. Свои труды он писал либо на родном языке, либо на греческом, которым владел в совершенстве. Я же безвозмездно перевёл его работы на латинский, за что он был мне крайне благодарен.
На правах друга я позволял себе кое-что критиковать в писаниях Иосифа. Например, его нескрываемое желание польстить императору. Он честно признавал за собой эту слабость.
Он говорил мне:
– Мои соотечественники боролись за свою свободу, я же, видя заранее всю бесперспективность борьбы, купил себе свободу. Я заплатил огромную цену и дорожу полученной независимостью.
Я с сожалением возражал ему:
– Ты оплатил не волю, а золотую клетку.
– Оставь, Герион, не береди мне душу.
А ещё я не верил в историю его спасения и вынужденного перехода на сторону римлян. Я уже тогда был убеждён, что Иосиф был завербован римлянами задолго до того, как стал военачальником в Галилее. У него было войско в двадцать тысяч человек. Он организовал укрепление шести городов, но все крепости переходили в руки римлян практически без каких бы то ни было серьёзных сражений. Римская армия окружила его отряд в крепости Иотапате. Солдаты Иосифа воевали как львы, нисколько не заботясь о том, чтобы остаться в живых. Но крепость пала. Иосиф вместе с выжившими и особо упрямыми солдатами оказался загнанным в глубокую пещеру, не имевшую выхода. Солдаты были намерены умереть в бою. Но Веспасиан не спешил отдавать своим воинам приказ штурмовать пещеру. Почему? Да потому что он ценил своего агента, так много сделавшего для победы римлян, который мог бы сделать ещё немало. Военачальник Никанор лично передал Иосифу и его сорока товарищам предложение Веспасиана сдаться. Веспасиан обещал сдавшимся жизнь и свободу. Иосиф отказался сдаться. Вы удивлены? Чему, родные мои? Другого ответа его отчаянные и храбрые солдаты не потерпели бы, он знал, что они бы убили его.
Наверняка он вёл свою рискованную игру до конца. И, видимо, играл филигранно.
Он сказал своим товарищам:
«Братья мои! Враг загнал нас в западню. Мы готовы умереть, но не сдаться. Однако римляне не собираются нас атаковать. Они будут держать нас здесь до тех пор, пока мы не подохнем без еды и воды, а скорее всего, мы ослабнем до такой степени, что они возьмут нас голыми руками и подвергнут позорному пленению, а потом – ещё более позорному рабству. Вы согласны на столь унизительное будущее? Я – нет! Я предлагаю по жребию умерщвлять друг друга одного за другим. Последний возьмёт на себя грех и сам лишит себя жизни. Кто поддерживает моё предложение?»
Поддержали все. Это было благородно. Стоит ли говорить о том, что последним выжившим был именно Иосиф? Это было совершенно неблагородно, но хитро!
Представляете себе лицо Веспасиана, когда он увидел своего лучшего агента, выходящего из пещеры целым, невредимым, без единой царапины?.. Челюсть, наверное, опустилась до чресел.
Иосиф Флавий мог бы гордиться своим непревзойдённым даром авантюриста, но он стыдился совершённой подлости и потому пытался облагородить свою деятельность в роли военачальника, причём во вред своему, как сказали бы теперь, имиджу. Боясь остаться в истории не только крупным предателем, но и величайшим мерзавцем всех времён и народов, он предпочёл казаться скорее бездарным военачальником и бесталанным руководителем, чем бездушным и подлым мудозвоном.
Такова жизнь, дорогие мои, без лакировки, без прикрас… Жизнь – гнусная штука! Вам это не нравится? Вы возмущены сверх всякой меры? Тогда возьмите дробовик, одним метким выстрелом размозжите свой примитивный мозг по стене и порадуйте этим натюрмортом сомнительных любителей живописи из убойного отдела.
Двадцатое письмо Аделаиде
После столь продолжительного и мучительного молчания с Вашей стороны я был несказанно рад получить от Вас короткую записку, в которой Вы изъявляете желание видеть меня. Не поверите, пятый час ловлю себя на том, что напеваю и улыбаюсь, словно умалишённый.
Вы написали: «Тоска заела».
Хочу выяснить, какая из богинь отвечает за тоску. Буду благодарить её пять дней подряд и готов принести ей жертву, если потребуется, то готов принести в жертву человеческую жизнь.
Вы написали: «Меня поглотило одиночество и хочется опереться о сильное мужское плечо человека, преданного в своём поклонении, безропотно сносившего все эти долгие годы мою неприступность, а порою – явную враждебность».
Вы лукавите, моя обожаемая королева! Не так уж безропотно сносил я Ваше отношение ко мне. Я роптал… О, как я роптал! Но никогда не терял надежды когда-нибудь быть с Вами. Блажен, кто верует, ибо воздастся ему. Верно сказано.
Не могу дождаться мига… Отсылаю Вам письмо и лечу вслед за ним…
Всецело Ваш,
граф Бельфегор.
36
После десерта я объявил:
– Дамы и господа, я крайне признателен вам за то, что вы откликнулись на мой зов, позабыв на время ради меня свои разногласия и обиды. Поверьте, я высоко оценил вашу способность «наступить на горло собственной песне» и выслушать мой, кровью израненного сердца написанный романс. Все вы знаете, что вот уже около пятисот лет я испытываю любовь к одной небезызвестной вам особе, которая упорно, что бы я ни предпринимал, не отвечает мне взаимностью. Я вынужден признать своё бессилие. Да, друзья мои, я не в силах зажечь в душе этой женщины огонь желания. Поэтому я собрал вас, чтобы спросить – что мне делать? Готов выслушать каждого. Поделитесь, пожалуйста, своими соображениями.
Первым взял слово Гнида, который, естественно, явился без всякого приглашения.
– Да что тут соображать лишний раз? Сколько раз я советовал вам реальный выход?
– Ты о чём? – уточняю. – Что ты предлагаешь конкретно?
– Конкретно. Пригласить её на романтический ужин, желательно куда-нибудь на остров, и там, разомлев от солнца и коктейлей, взять её и утопить в Индийском океане.
– Тю! – говорю. – И как это поможет мне её завоевать?
Гнида пожал плечами…
– Да чего её завоёвывать… От неё бежать нужно…
Я открыл было рот, чтобы обрушить на него поток ругательств, но меня остановил мягкий голос Геллы.
– А в этом присутствует своя логика.
– Что вы имеете в виду, моя дорогая?
– Вспомните Пушкина. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Необходимо почаще её игнорировать. Она, привыкшая к вниманию, сразу почувствует перемену и испугается, что вы охладели к ней, увлеклись другой.
– Не поверит, – покачал я головой.
– Сначала не поверит, но постепенно, постепенно… Необходимо только почаще её игнорировать.
– Милая моя, вы меня сразили своей мудростью, да вот какая беда: чтобы почаще игнорировать, нужно как минимум быть рядом с ней. Как же мне её игнорировать, если она неизвестно где, неизвестно с кем и неизвестно, когда наши дороги пересекутся вновь.
– Надо её найти! – настаивала Гелла. – Найти, стать её постоянным спутником и начать игнорировать.
Гнида согласился:
– Или утопить.
Я устало вздохнул. Они меня с ума сведут своими идиотскими советами.
– Не слушайте их, граф. Вам надо научиться жить одному, радуясь редким моментам ваших единений. Ведь вы же не раз были с ней. Значит, время от времени она нуждается в вас как в мужчине. Неужели вам этого мало? Другие мужчины мечтают о таких отношениях. Жить отдельно, без всяких обязательств, встречаясь для телесных утех…
– Кобель, – фыркнула Гелла.
– Старый потаскун, – поддакнул Фрикс.
– А как же любовь? – спросил я Нестора.
– Будьте мужчиной, – отрезал Нестор.
– Забавка! – воскликнул Фрикс. – А старик-то, оказывается, безобразный циник.
– А ты сам, – спросил я Фрикса, – что предлагаешь?
Фрикс встал в позу победителя, раздув щёки, и заявил, уверенный в гениальности своего совета:
– Я предлагаю сотворить её клонов. Штук семь. И за каждой закрепить день недели. Аделаида-понедельник, Аделаида-вторник…
Я поднялся и непроизвольно скрипнул зубами. Я был на грани бешенства. Мысленно я уже взял из сейфа «вальтер» и разрядил в каждого по обойме.
– Циклоп! – приказал я. – Выгони этих клоунов из зала пинками.
Но Кербер уже исчез вместе с остальными. Их всех как ветром сдуло. Они знали, как страшен я в гневе.
Я остался один.
Боги, пошлите мне мгновенную смерть или апокалипсис всему миру!
Одно из двух! Прошу!
Двадцать первое письмо Аделаиде
Какая ночь! Великая ночь! Райская ночь!
О, эта ангельская красота твоего дьявольского тела! Твои полные упругие груди с нежными розовыми сосками, к утру покрасневшими от поцелуев и укусов моего ненасытного рта. Я хотел бы тебя съесть, но как я стану жить без тебя, о негасимый огонь моих чресл?! Твоё сладостное нежное лоно… Я словно окунулся в парное молоко… О, если бы я мог влезть туда целиком… Хотя такое проникновение причинило бы тебе боль…
Я овладевал тобою шесть раз, и если б ты не остановила меня, я овладевал бы тобою снова и снова, пока не издох бы на тебе от истощения и обезвоживания организма.
Впрочем, плевать мне на организм. Бог свидетель, возьми ты во время нашего соития и проковыряй мне в животе аккуратную дырочку, потихоньку вытягивай мои кишочки и вяжи из них модный пуловер, я бы и тогда не остановился, поскольку нет в мире ничего прекрасней, чем заниматься с тобой любовью.
Аделаида! Моя милая, Аделаида! Прелестница моя! Свет моих очей! Кислород моих лёгких! Эмаль моих зубов! Стук моего сердца! Я не решился спросить тебя о твоих ощущениях… Но я слышал твоё учащённое дыхание, твои стоны… Тебе было приятно. И это наполняет меня океаном счастья. Я счастлив, Аделаида! А ты?
С любовью и нежностью,
твой колючий ежик-щекотун.
37
(Текст тридцать третьей главы составляет одиннадцать страниц и написан на никому не известном языке. Расшифровке не поддаётся. Прим. редактора.)
38
Один! Один. Один, один, один, один, один-один-один-один… О-дин… Один? Один-один… Одинодинодинодин… одинодин-о-дин-одинодинодинодинОДИНОДИНодинОдИнОДиНодиНодиНОдинОДинодинодинодинО-Д-И-Н – одинодинодинидо-нидо-нидодинодино-ди-нодино… Один нидо, ни до, ни после один, один… Ни но, но ни, до… До-до, ни-ни, но-но… О! О-о-о… ди-ди… О! И-и-и! Ои! Ио! и.о. один, один, один ,один, один… Совсем один… Всегда один… В толпе ещё более один, чем наедине с самим собой… Осёл! Ио-ио-ио… Но! Что ни до, то но… Но! Конь я, что ли – терпеть это всё? Ни-ни… дон-дон… н-да… вернее, н-до… И один, один, один-один-одинодинодин… О… Д… И… Н…
39
Если вам в очередной раз начнут рассказывать о том, что английская королева Елизавета умерла, оставшись старой девой, – не верьте. Плюньте пересказывающему этот навязший в зубах миф прямо в глаз. А лучше, если хватит храбрости и слюны, в оба.
Да простят меня чопорные англичане, но Елизавета была ещё той штучкой. Екатерина Вторая – русская царица, о которой всегда ходили грязные скабрёзные сплетни, к слову сказать, совершенно обоснованные, так вот, эта самая Екатерина в сравнении с распутной Елизаветой кажется стыдливой монашкой.
Не ошибусь, заявив, что Елизавета могла бы считаться самой порочной и распутной из всех когда-либо правивших королев, но в такой сомнительной славе она не нуждалась и всячески скрывала свою порочность. Каждую ночь к ней в покои приводили мужчину, причём происхождение этого человека не имело для неё никакого значения. После проведённой с королевой ночи счастливчик скоропостижно умирал от неизвестной болезни, или погибал на дуэли, или оказывался в темнице… Иногда простолюдины, не подозревавшие, что женщина, с которой они накануне кувыркались, делая двухголового зверя, королева, получали небольшой участок земли…
Я и сам был однажды выбран Елизаветой в качестве орудия для плотских утех. На свою беду, я знал королеву, а стало быть, после ночи с ней мне грозил какой-нибудь несчастный случай. Меня-то охраняло моё бессмертие, но люди могли проведать о моей маленькой тайне. Я решил приложить все усилия, чтобы Елизавета получила массу удовольствий от соития со мной, тогда она могла бы пожалеть мужчину, подарившего ей райское наслаждение. К тому времени я уже был опытным любовником, в сравнении со мной сам Джакомо Казанова или тот же маркиз де Сад были жалкими примитивными ебаками-дилетантами. Я был столь великолепен, что при желании мог бы довести до оргазма даже мумию египетской царицы Нефертити.
Не стану обсасывать интимные подробности, но скажу прямо – в ту ночь я был на высоте. Наш первый акт длился сорок минут. После чего, дав ей лишь пару минут передышки, я схватил королевскую особу за волосы и, надавав ей по костлявой заднице дюжину горячих шлепков, овладел ею, поставив её в позу под названием «мама моет пол». Затем я расчерепашил её на туалетном столике, да так жёстко, что столик лишился ножек, а Елизавета – нескольких клоков своих шикарных рыжих волос. Потом я овладел королевой прямо на подоконнике, выдавив её лицом стекло витражного окна.
В общей сложности я совершил с ней за ночь одиннадцать половых актов. К утру старушка была обессилена настолько, что уже не могла без моей помощи подняться с пола, куда я бросил её, исхлестав серебряным шнурком от балдахина.
– Я могу быть свободен, ваше Величество?
Елизавета, с трудом подняв дрожащую руку и утерев тонкую струйку слюны, текущую по подбородку, хрипло простонала что-то нечленораздельное.
– Простите, ваше Величество, я не разобрал ваших слов. Надеюсь, вы остались довольны мной!?
В ответ она обморочно закатила глаза и сладостно замычала.
Я неторопливо оделся и направился к выходу. За спиной раздался жалобный стон.
Я обернулся.
Она глядела на меня взглядом брошенной собаки.
– Озо-ло-чу… – залепетала стареющая потаскушка… – Только останься…
– Не могу, Лизуля. Но если будешь себя хорошо вести, то ровно через год мы повторим наши упражнения.
– Через год?
– Наберись терпения, Лизулька… И не ищи меня, я сам появлюсь, когда придёт срок. Поняла?
Она послушно кивнула.
Теперь она была совсем ручной, но от греха подальше я всё-таки решил на пару лет переехать во Францию.
Как там у Грибоедова? Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь… Кажется, так.
40
А сейчас я вам хочу поведать истинную историю Железной Маски. Всё началось с…
(Далее текст отсутствует. Вырвано из тетради восемнадцать страниц. Текст возобновляется с главы № 41. Прим. редактора.)
41
В результате нашего откровенного разговора с Артюром Рембо мы решили, что он покинет Париж и сможет вернуться назад только после того, как я ему разрешу. В противном случае я буду вынужден рассказать общественности о его преступлении.
Потом я как-то потерял его из виду… А он потерял ногу… А потом потерял жизнь…
Сплошные потери…
42
С Оскаром Уайльдом я познакомился в то нелёгкое для него время, когда он уже был болен, ничего не писал и был всеми презираем. Он много пил, и в нём никто бы не смог увидеть того элегантного денди, которым некогда восхищалась вся Англия. Да, тюрьма сломала этого человека и постепенно превратила в ничтожество. Единственное, что оставалось в нём от того, прежнего Оскара Уайльда, – это его великолепное остроумие.
Несмотря на его ужасный внешний вид, я был очарован этим гением. Я частенько приглашал его в ресторан, кормил его и поил, ссужал ему деньги, которые он скоро проигрывал в карты или спускал на употребление абсента и опиума. Денег мне было не жалко. Мне было жалко его таланта, окончательно загубленного нетрезвым образом жизни. Я уговаривал его лечь в клинику и готов был взять на себя все расходы по его лечению. Он отказывался наотрез. Он говорил, что ему осталось уже немного.
Он знал, что скоро умрёт, и ждал этого с нетерпением влюблённого студента, ожидающего прихода невесты.
Вести с ним светскую беседу было сплошным удовольствием. Он был прекрасным собеседником. Повторяю, я был всерьёз очарован им. Но гомосексуалистом я не стал. Во-первых, я всё ещё любил Аделаиду, хотя не видел её более двадцати лет. Она, как обычно, внезапно исчезла после очередной жгучей ночи и не давала о себе знать. Во-вторых, я очень смешлив. Секс с мужчиной своей изначальной нелепостью не дал бы мне шанса оставаться во время процесса серьёзным. А мы же знаем, как важно быть серьёзным во время этого действия.
Помню, кстати, мы однажды заговорили с Оскаром об однополой любви, и он одним только разговором рассмешил меня до колик.
– Вы точно, – поинтересовался он, – уверены в том, что не смогли бы стать гомосексуалистом?
– Думаю, не смог бы.
– Отчего же? Неужели кишка тонка? – он усмехнулся. – Может, вы просто боитесь? Ну, будьте мужчиной.
Я не выдержал, рассмеялся.
– Мужчина должен спать с женщиной, – сказал я, успокоившись.
Оскар улыбнулся:
– Если должен, то пусть спит, конечно, но если иногда надо делать, что должен, то иногда можно делать, что хочется.
– Это всего лишь игра слов, но на самом деле боги не случайно создали и мужчин, и женщин.
– Разумеется! Почему же вы выбираете только одно из двух предложенных богами удовольствий? Зачем отказывать себе в другом удовольствии?
– Я не считаю секс с мужчиной удовольствием.
– Вы пробовали? Нет? Тогда, прошу прощения, как вы можете судить о том, о чём не имеете элементарного понятия?
– Ну, исключительно эстетически – это не очень…
– И это вы говорите мне!? Самому знаменитому эстету уходящего века?
– Оскар, ваши вкусы всегда отличались, скажем так, некоторой долей экстравагантности.
– Подобно всем гениям, я опережаю время.
– Скорее, отстаёте. Культ мужской красоты почитался ещё в Древней Греции.
Он согласился:
– Причём среди аристократии. О чём же это говорит?
– Что аристократы были развращённей, чем простой люд?
– Нет, это говорит о том, что сейчас всем правят плебеи, включая моду и вкус.
– Позвольте с вами не согласиться.
– Не спрашивайте разрешения. Не соглашайтесь! Ваше мнение не зависит от моей воли.
– Вы превосходный собеседник.
– Знаю, вести беседу – особый талант. Да, я собеседник умелый и столь же превосходный любовник.
– Не понимаю. Вы меня… э… совращаете?
– Боже упаси! Вы не в моём вкусе. Вы страшненький…
– Ну, вы тоже далеко не эталон.
– Просто вы мало пьёте.
– Зато вы пьёте за двоих.
– Кто-то же должен поддерживать гармонию.
Я засмеялся. Он был великолепен.
– Отчего вы не пишете более? – спросил я.
– Меня покинула единственная женщина, которую я всегда ждал с нетерпением, – моя муза, – грустно ответил он.
Моё сердце сжалось от жалости к нему.
43
После смерти Уайльда я начал вести дневник. Оскар утверждал, что мне необходимо писать, что у меня «есть перо», что таким людям, как я, необходимо фиксировать каждый свой шаг. Я обещал ему.
Он был прав. Да и опыт оказался интересным и полезным.
Сам Уайльд сокрушался перед смертью о том, что потерял дар и не может выдавить из себя ни слова. Всё, на что его хватало, – переделывать, улучшать свои старые вещи.
– Пишите, Герион, пишите, пока можете. Талант, как и потенция, будет с нами не вечно.
Я всерьёз вознамерился возобновить свою литературную деятельность. Ведь когда-то я столько шедевров сотворил. Причём легко, без всякого напряжения, почти играючи…
Я вновь поверил в себя. Поверил в то, что я гений.
Фрагмент дневника под названием
«Записки бессмертного гения»
(01.10.1903)
Я никогда не вёл дневник. Хотя долгое время вёл беспорядочный образ жизни и мне всегда было о чём писать. Объём моей уникальной личности позволяет мне непрестанно и безвозмездно делиться с миром своими мыслями и наблюдениями.
Писать надо перед обедом. По утрам мозг ещё сонный, а к вечеру он уже утомлён. Перед обедом же мозг находится на самом пике своей активности.
Человечество будет прославлять дообеденное время, ибо в эти часы я творил.
Вот сейчас тринадцать сорок девять. Через одиннадцать минут я полностью отдамся пороку чревоугодия, после чего из меня не вытянешь ни строчки, ни полстрочки.
* * *
(02.10.1903)
Как и положено гению, у меня ужасный почерк. Он ужасен и неразборчив настолько, что даже я не в силах различить ни слова из написанного.
Я пишу стоя, как Гоголь.
Кстати, «Нос» и читается стоя совершенно иначе, чем сидя или лёжа.
Я сделал это открытие совершенно случайно, благодаря своему геморрою, но согласитесь, а ведь не случайно то, что это открытие сделал именно я, человек, который тоже пишет стоя.
Теперь, когда я вижу, что кто-то читает Гоголя сидя, меня разбирает смех. Какое убожество!
Люди! Я бескорыстно отдаю вам своё открытие: Гоголя и меня следует читать исключительно стоя. И желательно обнажённым. Лишь тогда вам откроется тайный смысл наших сочинений. А иначе вы не поймёте и десятой доли сказанного между строк.
Холодно. Устал. Присяду.
. . . . . . . . . . . . .
44
Только с одним американским президентом я был коротко знаком. На мой взгляд, с самым лучшим из президентов. С Авраамом Линкольном.
Величайший человек своего времени. Умница. Именно таких обычно и убивают. С ними нельзя по-другому. Он был настолько хорош, что мне самому неоднократно хотелось его пристрелить. Думаю, рано или поздно я бы обязательно это совершил. При том что мы, по сути, были непримиримыми единомышленниками. Непримиримыми, поскольку вечно спорили не о целях, но о методах их достижения. Впрочем, это отдельная история. Как-нибудь напишу целую книгу о том, как мы писали для него речи.
За день до его смерти мне приснился вещий сон. Утром я не смог с ним встретиться и предупредить. Только лишь днём, за четыре часа до посещения театра, я забежал к нему.
– Господин президент, – я едва сдерживал крик, – господин президент, сожалею, но у меня для вас плохие вести!
– Что случилось? – спросил он.
– Сегодня ночью, в три сорок, мне приснилось следующее: белый единорог пил из прозрачного озера, случайно всосал форель, не смог её проглотить и умер от удушья.
Линкольн озадаченно приподнял одну бровь:
– Что это означает?
– Если верить скандинавскому соннику, единорог, подыхающий из-за того, что подавился рыбой, предрекает неожиданное расстройство желудка. И не просто расстройство, а при всём честном народе!
Президент умел и любил говорить без обиняков. Он спросил:
– Хочешь сказать, что я обосрусь?
Я скорбно склонил голову и сдержанно ответил:
– Есть такая вероятность.
Но Линкольн не захотел ко мне прислушиваться.
– Какой глупец станет верить в сны?!
– Вы не верите? – изумился я.
– Я не глупец.
И он отправился с женой в театр.
Дальше вы наверняка знаете всё, что случилось.
Плохо, что Авраам Линкольн не прислушался ко мне. А хуже всего то, что я ошибся. Вернее, меня обманул скандинавский сонник. Никакого казуса с президентом в театре не произошло, за исключением того, что его убили.
Как по мне, лучше обосраться, чем умереть. Для меня это настолько очевидно, что я не вижу смысла спорить. Уверен, Авраам Линкольн полностью бы меня поддержал. Хотя кто его знает – ведь человеком он был неординарным.
45
Раньше я никогда не писал верлибром, иными словами, свободным стихом. Свободным от обязательных норм и однообразия строгих правил, таких как:
Границы и определённое число
строк,
Трафареты ритмических узоров
И тщательный подбор подходящих слов,
У которых так много общего,
Но разные значение и смысл.
И вот я решил попробовать!
Вот мой свободный стих!
И автор свободен, как никогда.
Отчего же я так неуверен?
Ни в себе, ни в стихах, ни в таланте…
Мне тревожно и неуютно…
Неудобно, неловко мне…
Оглушила меня свобода,
Испугал меня вольный простор.
Я не знаю, куда мне двинуться…
Я растерян, напуган и нем…
Так, наверное, с каждым узником:
Он ругает невольно, но –
Отпустите его на свободу –
И он загонит себя в тюрьму
Сам!
46
Глянул утром в зеркало и непроизвольно воскликнул, не сдерживая охватившего меня восторга: «Остановись, мгновение! Я прекрасен!».
Это, кстати, объективно! Я невероятно красив. Хотя, для мужчин это совсем не важно.
Мужчина, как известно, должен быть немного красивее обезьяны. Я-то намного красивее обезьяны. О, Боги! Значит я – не мужчина? То есть, не идеальный мужчина?.. Это ужасно. Я готов расплакаться, как… как… как гребенчатый пилорил? Но ему легко! Гребенчатый пилорил обитает в воде. А когда ты в воде, никто твоих слёз не замечает. А я на виду, и слёзы мои могут видеть все, кому не лень. Хотя, весь дом уже спит. Никто не видит моих слёз. Я словно в воде и словно гребенчатый пилорил! О, Боги!
47
Когда-то талантливый Грибоедов высмеял Молчалина и ему подобных. И поделом! Но времена изменились. Пора бы уже высмеять Болтунова и Болтухина. Много их развелось – глупых, но весьма красноречивых болтунов.
Кто возьмётся за это нелёгкое и неблагодарное дело? Молчание в ответ. Получается, что, кроме меня, некому.
Кроме меня, некому, а мне – некому.
Ведь Болтуновых – пруд пруди, а Слушаловых и, тем более, Слышовых, вместе с Читаловыми – пара калек на пару миллиардов!
И об этом тоже надо бы орать Кричалову или шептать Шептунову!
48
– Нестор! Что ты смурной такой?
– Что-что?
– Я спрашиваю, что ты не весел, добрый молодец? Ходишь, голову повесив. Случилось что?
– Нет, граф, вам показалось.
– Как Гелла?
– Родила. Сегодня утром.
– Да ты что?! Рано как-то…
– В пять утра.
– Я имею в виду не время суток…
– Вызвать проституток?
– Чёртов глухарь! Всего пять месяцев прошло… Кто родился? Мальчик?
– Нет.
– Девочка?
– Нет.
– О боги… А кто?
– Нечто…
– Нечто?
– Да, граф, нечто… Сложно сказать… Осьминожек…
– Гм… ну… это… кхе-кхе… я… это…
– Что?
– Гм… Поздравляю, как говорится… Осьминожек… гм… м-да…
– Спасибо, граф.
– А… это… как назвали?
– Сальвадоро.
– Восхитительно!
– Благодарю.
– Что вам купить? В связи с таким торжественным событием. Колясочку, может быть, или там… я не знаю…
– Аквариум, граф.
– Аквариум?
– Да.
– Для Сальвадоро?
– Естественно.
– Боюсь, Нестор, естественного тут мало.
– Простите?
– Я куплю самый огромный аквариум!..
– Только без воды.
– Нестор, все аквариумы продаются без воды. Воду мы потом нальём.
– Видите ли, граф, мы не уверены в том, что Сальвадоро умеет плавать…
– То есть как? Он же… осьминожек?
– Тяжело понять, что он на самом деле… По виду – да… Но мы не уверены окончательно…
– А как Гелла?
– О, она счастлива!
– Вот как?
– Счастлива безмерно! Утверждает, что Сальвадоро как две капли похож на меня.
– А ты?
– Граф?
– А ты как полагаешь, на кого он похож?
– Сальвадоро?
– Да.
– Ни на кого.
– Как так?
– Граф, поймите, он в принципе мало похож на человека.
– Как же так получилось?
– Ума не приложу. Но в ночь зачатия мы с Геллой ели анчоусы.
– Это-то здесь причём?
– Затрудняюсь ответить. Но, может, есть какая-то связь. Я не специалист, но…
– Не говори ерунду. На детях не отражается то, что мы едим. В крайнем случае – что мы пьём.
– Мы пили кефир.
– Кефир и анчоусы? Вы, я смотрю, гурманы с Геллой.
– Не расслышал.
– Не суть важно. Я могу на него взглянуть?
– А вы уже позавтракали?
– Ну да, а что?
– Его вид отбивает аппетит, граф.
– Нестор, нельзя так говорить о своём сыне!
– Возможно, он дочь.
– Тем более! Нельзя! Тебе, как отцу, должно быть стыдно.
– Мне, как отцу, и стыдно, и грустно…
– М-да… И некому руку подать. Это Лермонтов, Нестор.
– Нет, граф, это был точно я.
– Где?
– С ней в ту ночь.
– Не печалься, Нестор.
– Вы разрешите мне сегодня выпить?
– Конечно, Нестор. Сколько угодно!
– До субботы.
– Почему до субботы?
– Я решил принять иудаизм.
– Понимаю.
Говоря откровенно, последнее слово было ложью. Я как раз уже перестал что-либо понимать, но задавать лишнее вопросы не хотелось. Я итак был несколько раздавлен всеми этими новостями.
Двадцать второе письмо Аделаиде
Всё, коварная змея! Кобра! Подлая ехидна! Бесчувственная Горгона! Выпь! Хватит! Довольно! Баста! Финита ля комедия! Всё кончено! Я разрываю всяческие отношения между нами! Окончательно и бесповоротно! С меня довольно, Аделаида! Я не позволю более трепать мне нервы, и без того потрёпанные, словно старушечьи титьки!
Целую вечность ты издевалась надо мной, и целую вечность наши взаимоотношения шли по заколдованному кругу. Годами ты игнорировала мою любовь, затем одаряла благосклонностью, а через две-три ночи вновь исчезала без каких-либо объяснений, уезжала в неизвестном направлении, и я, ничего о тебе не зная, довольствовался лишь обрывками грязных сплетен, тянущихся за тобой зловонным шлейфом.
Я не в силах терпеть подобное к себе отношение! Ты отшвыривала моё чистое чувство, как вонючего бездомного котёнка со следами лишая на глупой мордочке. И причиняла мне боль, не скрывая садистского наслаждения.
Чувствовала ли ты ко мне хотя бы малую толику того, что чувствовал к тебе я? Сомневаюсь. Ты истинная дочь своей матери. Но если Лилит получала удовольствие от прелюбодеяния, то ты даже этого не унаследовала от матери. Ты способна любить только себя. А ещё ты любишь чужую любовь к себе, любимой. Ты настоящая вампирша, питающаяся мужским восхищением.
О, если бы ты хотя бы была порочной блядью, раздаривающей себя всем по крохам, я был бы счастлив собирать эти малые крохи губами, точно нищий паралитик на грязной паперти. Но нет. Ты, даже отдаваясь, ничего не даёшь. Любить тебя, надеясь растопить страстью твоё ледяное сердце, всё равно что шпекать мёртвую – никакой отдачи! Ты и в постели, в самые горячие минуты плексуса, безуспешно имитируешь огненный трепет. Я скоро понял, что ты по натуре своей холодна, как ось Северного полюса; ты холодна, как свет погасшей звезды, холодна, как пипка покойника…
Чего я только не делал, чтобы растопить твой внутренний айсберг! Посвящал тебе сонеты, одаривал дорогими подарками, холил, лелеял, насиловал и даже пробовал отравить тебя цианистым калием! Ничего из этого ты не оценила.
Доколе можно издеваться над человеком?! Всему на свете приходит предел. Как оказалось, есть предел и моему терпению.
Я понял, что все эти долгие-долгие годы распинался напрасно. Ты – мой тяжёлый крест, но я не обладаю силой тщедушного Иисуса, я бросаю тебя и схожу с тропы, ведущей на Голгофу.
Я заслужил одиночество!
Прошу вернуть все мои письма к тебе. И как можно скорее. В воскресенье я отбываю в Каир.
P.S.
Не пиши мне ласковых писем. Твоя хитрость на сей раз не сработает. Я более не клюну на эту уловку.
Прощай.
Твой бывший единственный друг, чьё имя отныне
Разочарование.
49
Мы очернили Ричарда Третьего по заказу Её Величества.
Кто бы мог тогда подумать, что искусство сильнее и убедительнее истории?
(Божья хрень! Проклятый герпес вновь обезобразил мою очаровательную улыбку.
Кстати, во времена Ричарда Третьего герпеса не было.
В каждой эпохе свои плюсы и минусы).
50
Несколько лет тому назад попалась мне на глаза книга «Тысяча афоризмов Уинстона Черчилля». Все афоризмы, помещённые в книгу, приписывались Черчиллю. Я был шокирован. Ведь среди той тысячи я нашёл следующее высказывание: «Когда появляется выдумка, приятная на вид, люди верят в неё, потому что любят ложь. Но истина, если она выглядит неприглядно, должна предоставить официальные доказательства, чтобы её признали». Как же так? Эту фразу, почти слово в слово, Черчилль взял из моего неизданного эссе, которое я дал ему однажды прочесть.
Он любил мои эссе. Они помогали ему быстрее уснуть. То есть умиротворяли его, успокаивали и убаюкивали стройностью стиля и гармоничностью высказываемых мыслей. Наверное, ему запомнилась эта фраза о выдумке и истине, и он кому-то её сказал, и этот кто-то – чёртов ублюдок – решил с помощью своего жалкого умишки, будто эти гениальные слова принадлежат самому Черчиллю. Обычная история. Всё умное, чьё авторство по какой-то причине не установлено, приписывается Уинстону Черчиллю, а всё глупое – народу. Да-да, в так называемую «народную мудрость» вошло бесчисленное множество афористичных идиотизмов.
Я не тщеславен, но из принципа подал на издательство, выпустившее ту книгу, в суд и спустя полтора года выиграл 75 тысяч долларов. Издательство, вынужденное оплатить ещё и судебные издержки, обанкротилось. Издатель, не выдержав такого удара, бросился с двадцать третьего этажа и – о, чудо из чудес! – мог бы выжить после прыжка, если бы не разбился насмерть, шмякнувшись о булыжную мостовую. Удивительно.
Те злополучные 75 тысяч я пожертвовал на благотворительность. Все деньги, до последнего цента, ушли на поддержку популяции синебрюхих жиробатиков.
К сожалению, скоро выяснилось, что я, как и тысяча других доверчивых граждан, стал жертвой стайки мошенников. Никаких синебрюхих жиробатиков в мире не существовало.
Денег не жалко. Жалко было только синебрюхих жиробатиков, которые не получили даже мизерного шанса на существование.
В связи с этим происшествием я заработал нервный срыв. Три дня проплакал, как мальчишка, сочувствуя несуществующим жиробатикам. А ещё я жалел мошенников, понимая, что деньги не принесут им счастья. К тому же Кербер нашёл их через два месяца в Венеции и утопил всех троих, не считая собаки.
Надо же! Один афоризм понаделал столько бед и несчастий.
А вы говорите – слова не имеют силы. Ага! Как бы не так!
Фрагмент дневника «Записки бессмертного гения»
(10.11.1903)
Прекрасно осознавая свою исключительность, свою одарённость, я до обидного редко творил. За свою жизнь я написал не так уж много. Всё написанное мною могло бы вместиться в десять томов.
Я не видел смысла писать всё время. Я писал исключительно тогда, когда не мог не писать. И многое из написанного уничтожал. Ведь гений не имеет права оставлять после себя посредственные тексты. Я решался обнародовать лишь идеальные вещи. И чаще не под своим именем. Я скрывался под масками. Я не нуждался в самоутверждении себя как творческой единицы. Абсолютно. Мне не нужно было никому ничего доказывать. Я был гением, и меня это вполне удовлетворяло. Сам факт, что я личность неординарная, наполнял меня гордостью.
Теперь я почувствовал, что пора о себе заявить. Мир ждал меня, и вот я готов его осчастливить.
Я не знаю, с чего начать. В принципе талантливый человек талантлив во всём. Мне доступен любой вид творчества, но я решил начать с поэзии.
Поэзия – язык богов. Музыка сфер.
Однажды утром, выпив стакан яблочного киселя, я разделся и за сорок восемь минут написал двадцать три стихотворения. Затем я сутки медитировал, а на следующее утро за полтора часа выплеснул на бумагу ещё тридцать девять стихотворений, семь эпиграмм, две элегии и балладу о наволочке, после чего, обессиленный, я свалился в глубокий обморок, а придя в себя, с большим трудом и восторгом прочитал всё сочинённое и, умывшись тёплыми слезами умиления, назвал этот поэтический цикл «Восточное пробуждение душевной абстиненции».
Я совершил непростительную ошибку. Пригласил Гниду и прочёл ему несколько своих шедевров, в том числе и «Необратимость отчуждения».
Гнида сказал: «Кроме двух последних строк, в которых люди бегают по полю без нижнего белья, я ничегошеньки не понял. Какая-то претенциозная заумная хрень».
Мне хотелось ударить его шлёпанцем по физиономии.
Что он понимает в поэзии? Плебей!
А чего я ждал? На что рассчитывал? Заранее было понятно, что Гнида – всегда гнида.
(03. 02.1904)
Странно! Очень странно!
Мои стихи не берут ни в один литературный журнал.
Все двадцать семь письменных отказов я поместил в отдельную папочку под названием «Будущие локтекусатели».
Отказы нисколько меня не огорчают. Напротив. Я горд. Я счастлив. Я охвачен фиолетовым восторгом.
Нет ничего удивительного в том, что нынешние люди не способны оценить высокую степень моего гения.
Пройдёт триста-четыреста лет, и пламенные потомки отдадут должное моему творчеству. Предвижу уже бессмертную славу моего поэтического наследия. Ведь, в отличие от других литераторов, у меня время есть.
А пока пусть отвергают и издеваются. Пусть пренебрегают и смеются… Пусть публикуют всяких Блоков и Киплингов и прочих малообразованных выскочек. Хотя у Блока и Киплинга было превосходное образование, насколько мне известно… Не суть!
Я не тщеславен. Я выше этого.
Вновь и вновь перечитывая свои проникновенные и глубокие стихи, я удивляюсь, как можно не понять их тонкий смысл, не восхититься очарованием формы и содержанием. Как? Это ж насколько нужно быть глухим, слепым и бездуховным?
Последнее стихотворение я назвал «Вертикаль семантической метаморфозы». Оно ещё горяченькое. Только-только написано. А горячее, как говорили викинги, сырым не бывает.
Уверен, что читатель может почувствовать огнедышащую подсознательность моей многогранной личности. Ведь это легко для того, кто сердцем чист и светел, для того, кто стоит обнажённым перед безжалостным мгновением глубокой вечности.
Одевайтесь, мои дорогие. Я кончил.
(28.06.1904)
На завтрак нужно съесть одно варёное яичко, бутерброд с сыром и горсть изюма. И запить холодным зелёным чаем.
Затем можно помедитировать, сидя лицом на юго-запад.
На западе люди не хранят в себе древние духовные ценности, а создают новые на фундаменте старых…
На юге до сих пор расцветают страсть и экспрессия.
Юго-западное направление таит глубокую душевную страсть.
Я человек страстный. Но внешне спокойный.
У меня богатое воображение, горячее сердце и холодный рассудок.
В результате переплетения этих качеств я могу утром без памяти влюбиться в дверную ручку или в ножку стула, а к вечеру уже анализировать пагубность подобного влечения.
Я многогранен. (Я писал об этом? Не помню. А перечитать нет возможности: у меня ужасный почерк, словно кардиограмма мира.) Именно поэтому я чувствую ответственность. Я родился великим, а значит, должен себя раздать людям. Я обязан реализовать те гигантские возможности, что во мне заложены. Всё ради людей. Для них. Для будущих и ныне живущих. Я пришёл, чтобы сделать мир лучше.
Я люблю людей. Я люблю всех без исключения. Даже Гниду. Хотя он редкий мудозвон и не заслуживает даже уважения. Внимания моего недостоин! Но даже его я люблю, суку такую. Не благодаря чему-то, а вопреки всему.
И Аделаиду всё ещё люблю… Не смотря на все те страдания, которым она подвергала меня своим бессердечным и скверным отношением ко мне.
О, как я добродушен и сколько во мне любви!
Пойду отолью…
51
А с вождём мирового пролетариата у нас вот какая вышла петрушка.
Задолго до русской революции мы жили в Цюрихе, где в то же самое время обитал и Ленин со своим бревном, то есть гражданской женой Надеждой Константиновной Крупской.
И вот в один прекрасный день Гелла вернулась с прогулки вся в слезах. У неё была истерика. Минут пять она была не в состоянии ответить на наши вопросы. Гниде даже пришлось влепить ей пощёчину, за что он тут же получил сногсшибательный хук справа от Кербера. Упавшего Гниду мстительно пнул Нестор.
Наконец Гелла более-менее пришла в себя и смогла рассказать следующее. Утром она отправилась выгуливать свою киску. Гелла гуляла с ней, как с собачкой – на длинном поводке. Кошечку звали Настасьей Филипповной. Сначала её звали Скарлетт, но потом Гелла прочитала роман Достоевского и, находясь под сильнейшим впечатлением, переименовала котёнка в Настасью Филипповну.
Так вот, Гелла выгуливала кошечку, и вдруг случилось ужасное. Какой-то сумасшедший лихач на велосипеде на полном ходу сбил Настасью Филипповну и даже не соизволил остановиться. Гелла была убита горем, тогда как её любимица была просто убита. Проклятый велосипедист одним ударом колеса лишил кошку сразу девяти жизней. У Настасьи Филипповны была сломана шея.
Дойдя в своём рассказе до этого места, Гелла вновь разрыдалась.
– Спокойно, Гелла, спокойно. Я обещаю тебе, мы найдём этого подлого велосипедиста, и Кербер откусит ему нос.
Обычно милая и добрая Гелла на этот раз испытала приступ кровожадности.
– Нет, – закричала она, – я хочу его смерти! Пусть принесёт мне его сердце. Этот мерзавец переехал мою киску! Вы понимаете?! У меня на глазах! Я не прощу. Он должен заплатить! Я так любила мою киску. Я была для неё мамочкой…
Дальнейшие слова потонули в потоке рыданий. Сквозь всхлипы можно было услышать лишь обрывки слов: «мерзавец», «моя киска», «я кричала»…
Пришедший в себя Гнида спросил:
– Он тебя изнасиловал?
– Заткнись, – попросил Фрикс.
А я в свою очередь попросил Геллу описать мерзавца, угробившего её кошечку.
Описание было весьма характерным: плюгавенький, кривоногий, лысый, с бородкой-эспаньолкой. По этому описанию с помощью полиции мы нашли велосипедиста-преступника. Им оказался господин Ульянов. Однако подлый коротышка всё отрицал. Притянуть его к ответственности не представлялось возможным. Ведь свидетельствовать против него Гелла не могла по причине того, что большинство людей не могли её видеть и слышать. Получалось, что моё слово было против слова господина Ульянова. В общем, дело, как нынче модно говорить, замяли.
Постепенно я забыл об этой истории. А вот Гелла оказалась злопамятной. Именно она тридцатого августа восемнадцатого года стреляла в Ульянова-Ленина на заводе Михельсона.
Почему все решили, что в покушении виновата полуслепая Фанни Каплан, – не имею ни малейшего представления. Вероятно, потому что она была эсеркой.
Каплан убили без суда и следствия. А Геллу, которая мстила Ленину за свою погубленную киску, никто даже не заметил.
52
Забыл сообщить важную информацию: Шиллер был шулером. Пусть потомки знают и помнят об этом, читая его романтические произведения.
Кстати, череп Шиллера хранит у себя Аделаида.
Каково – хранить у себя череп одного из своих многочисленных любовников?
А у меня зато хранится череп Моцарта. Не хочу мериться черепами, но – согласитесь – Моцарт круче Шиллера.
53
Карл Великий – вот достойный пример для подражания.
54
Пушкина я лично не знал. Но снимаю шляпу перед его гением.
Умер он пошло.
Дантес – павлин блудливый.
Меня познакомили с ним, когда он был уже глубоким стариком. Блудливый павлин утратил свой лоск. Пёрышки поредели, горделивая осанка скривилась, клювик усох… Зрелище жалкое…
Я думал прикончить его, тем самым отомстив за убийство «солнца русской поэзии». Но у меня не поднялась рука на такого древнего беззащитного старика.
Рука не поднялась… но поднялась нога…
Как-то в тёмном переулке я влепил этому старому пердуну хорошего пинка. Это всё, что я мог сделать во имя рано ушедшего гения.
Поступок не ахти какой! Но я этим поступком горжусь. Я в тот вечер испытал моральное удовлетворение.
Сам Пушкин, наверное, меня осудил бы. Александр Сергеевич не любил, когда совершается подлость, пусть и справедливая.
55
Нет мне покоя.
И нет более единства и взаимопонимания среди членов моей свиты. По сути, среди членов моей семьи. Все рассорились окончательно. Споры и ссоры возникают по малейшему поводу.
Я утрачиваю своё влияние на мою команду. Раньше они себе такого не позволяли.
Распоясались, черти!
Сегодня я вышел в сад, дабы насладиться упоительными минутами уединения и одновременно с тем воссоединения с природой, и стал невольным свидетелем неприятного инцидента между Нестором и Кербером.
Они ругались, не замечая моего присутствия.
– Но граф строжайше запретил дуэли!
– Вы трусите? – ехидно спросил Нестор.
– Я? К вашему сведению…
– Знаю, знаю, вы – боевой офицер и всё такое.
– Я боевой офицер, но без всего такого.
– Вот и славненько. Надеюсь, у вас оружие с собой?
– Вы желаете стреляться прямо здесь? – спросил Кербер.
– Что? – переспросил Нестор. – Говорите громче, я вас не слышу. Что вы там мямлите себе под нос?
– Желаете стреляться? – громким грозным голосом поинтересовался Кербер. – Прямо сейчас?
– А чего тянуть? Я не намерен давать спуску таким, как вы!
Кербер захлопал своим единственным глазом.
– Право, даже не знаю… Какой в том толк… Да и стреляю я лучше вас…
– С чего вы взяли? В последние годы я много тренировался…
– Нестор, я старый воин…
– Опять вы мямлите? Я ни черта не слышу!
– Я воин! И я…
– Вы не воин, вы мямля!
Кербер по прозвищу Циклоп вздрогнул, словно его коварно и подло ущипнули.
– Я мямля?
– Да. Вы мямля!
– Я мямля?!
– Да-да, именно, вы – мямля!
– А что означает эта ваша «мямля»? – спросил Кербер. – Что это за слово такое – «мямля»? Что это?
– Мямля – это вы! – объяснил Нестор.
– Я? – Кербер был поражён.
– Да, вы.
– Гм… Мямля. Никогда не слышал. Может, это слово не обидное. Просто я не хочу понапрасну причинять вам боль…
– Обидное, – заверил Нестор. – Очень обидное.
– Обидное?
– Да, самое обидное слово среди мужчин. Мямля!
– Странное слово.
– Странное, – согласился Нестор, петушась, – но очень обидное. Мямля!
– Да что вы заладили, как попугай: мямля да мямля! – Всегда невозмутимый, Кербер теперь был вне себя от возмущения. – В конце концов, я – боевой офицер.
– Нет, вы не боевой офицер. И не воин! Вы мямля.
– Хватит! – закричал Кербер. – Сейчас вы ответите за вашу «мямлю».
– Нет, это вы ответите.
– За что же я, интересно, отвечу?
– За всё ответите.
– За что – за всё?
– За всё, за всё.
– За всё, за всё?
– Да, за всё, за всё!
– А разве я во всём виноват? – удивился Кербер.
– Вы.
– Нет, я ни в чём не виноват, старый вы козёл.
– Пусть я старый, пусть я козёл, зато вы мямля.
– Ну всё! Я уже хотел было простить вам вашу «мямлю», но теперь всё! Вы покойник, Нестор!
С этими словами Кербер схватил своей огромной мускулистой рукой дряблую шею потерявшего всякий страх и осторожность Нестора.
Я вышел из тени развесистого дуба.
– А ну прекратить немедленно! В своём ли вы уме, господа? Ладно, я схожу потихоньку с ума. У меня на то есть веские причины. Да и другого выхода я пока, к моему величайшему сожалению, не вижу. Но вы, господа! Стыдно, дети мои! Стыдно, господа! – я помолчал. – Будьте любезны объяснить ваше дурацкое поведение! Я жду!
Оба стояли, опустив головы. Покорные, смурные и печальные…
– Я жду, господа!
Кербер, не поднимая головы, взглянул на меня своим голубым глазом исподлобья.
– Нестор совсем рехнулся.
– Это мне решать, кто рехнулся, а кто нет! – прикрикнул я. – Не смей, Циклоп, делать выводы вместо меня! Продолжай!
Кербер вздохнул:
– Он назвал меня мямлей…
– Это я слышал! Вы этой вашей мямлей распахали мне весь мозг, который я с таким трудом сегодня причесал! Почему он назвал мямлей такого бравого воина и начальника моей охраны?
Кербер молчал.
– Нестор!
Но и Нестор молчал.
Я был не на шутку рассержен этим молчанием.
– Оба, – сказал я сквозь скрип зубов, – оба сегодня без сладкого! Ясно? И никакого кокаина после ужина! Всё! Свободны!
Фрагмент дневника «Записки бессмертного гения»
(15.03.1908)
Вчера я весь день рассматривал свой пупок. Он прекрасен.
(17.03.1908)
Снова всю ночь работал. Написал научный трактат «О взаимоотталкивающихся небесных и телесных предметах».
Вывел точную теорему, доказывающую, что теория эволюции является концом начала теории относительности. Выведя теорему, я для чистоты эксперимента её опроверг, а затем опроверг опровергнутое.
Бешеная работоспособность, бешеная. Подозреваю положительное влияние шалфея. Плюс контрастный душ и полное половое воздержание.
Последнее, правда, даётся с трудом. Я человек здоровый, любвеобильный и легковозбудимый.
С каждым новым днём воздержания женщины на улице становятся всё прекрасней. Число красивых женщин растёт. Растёт и ширится с каждой второй минутой воздержания…
То есть сублимация не способна переработать такое огромное количество сексуальной энергии, заложенной во мне самой Природой.
Это неудивительно. Мама, помню, рассказывала, что мастурбировать я начал в двухлетнем возрасте. Я до всего доходил раньше сверстников.
(16.03.1909)
Снова весь день рассматривал пупок. Время не властно над ним. Он так же прекрасен, как год тому назад.
Если верить в то, что душа не в груди, а в животе, то пупок – это закрытый, заложенный, запаянный вход в душу.
Но там есть микроскопическая щель. Где-то в ноль-ноль-ноль-ноль-один миллиметр. Это отдушина. Через эту отдушину душа дышит и наблюдает за внешним миром.
Вот почему девушки более открыты душой. А мужчины закрыты наглухо. Даже когда они оголяются, их пупки скукожены и прикрыты волосами.
Сексом нужно заниматься исключительно в классической позе, чтобы души перемигивались.
(23.05.1909)
Продолжаю воздерживаться.
Господи, как тяжело, как трудно, больно, одиноко и тоскливо без женщин!
Не могу! Не могу! Не могу…
На улицу я больше не выхожу, чтобы не поддаваться искушению.
Я даже писать об этом не могу!
Женщины… О! О!!!
Нужно срочно вспомнить что-то такое, что меня охладит… Нужно переключить своё внимание.
Между прочим, я только сейчас заметил, какие необычные пышные формы у моего кресла. И кожа на нём такая мягкая, гладкая…
Не могу… Кресло… Женщины… У меня самый прекрасный, самый бесподобный пупок во всём мироздании… Аделаида… Где же ты? Почему вновь исчезла… О, женщины…
(23.05.1909 , спустя три часа)
Мне стыдно… Мне нет прощения… Низкое падение…
Но мне было адски тяжело! Мне было больно… Было трудно с собой совладать… В состоянии аффекта… Нет слов.
Я! Я – граф Бельфегор, мыслитель, поэт, естествоиспытатель и умница! – изнасиловал кресло!
(24.09.1909)
Я сверхчувственный мужчина.
Мужчина? Мужчинами называют всех представителей мужского пола средних лет. Но мужчина… Мужчина… Муж-чина! То есть уже в чине мужа…
А я занял место на пьедестале Одиночества. На нём даже мне мало места.
Но я приговорён к одиночеству.
. . . . . . . . . . . . . . . .
56
С кем я только в своё время не переписывался!
Горжусь, что состоял в переписке с умнейшими людьми Франции. С Дидро! С Вольтером! С Жан-Жаком Руссо!
Находился в активной переписке с дипломатами и правителями разных стран.
Особенно долго и много мы переписывались с русским царём Александром Первым.
А самая короткая переписка у меня была с императором Франции.
Наполеона я с самого начала невзлюбил. Слишком много он о себе возомнил. Но надо отдать ему должное. Он не только верил в свой гений, а и сумел сделать так, чтобы в его гений поверило пол-Европы.
А мне он не нравился.
Пожар в Москве на его совести. Да-да! Было очень холодно. Как ни кутался император в шубы, как ни согревался, а ножки всё равно зябли… И на душе было одиноко и холодно… И приказал он поджечь Москву!
Именно из Москвы он и написал мне первое письмо. В нём он, зная о моей тёплой дружбе с Александром Первым, просил меня написать царю и предложить начать переговоры. Письмо было длинным.
Мой же ответ был лаконичным и прямым: «Иди в жопу».
При этом я написал ему по-русски, чтобы позлить его ещё сильнее.
57
То, что мне Наполеон не нравился, ничуть не значит, будто я не признаю того, что он великий человек.
Наполеон есть Наполеон.
Если вы скажете, что Наполеон – это в первую очередь коньяк, то мне с вами за бутылкой этого самого коньяка и говорить не о чем.
Нет! Наполеон – это не коньяк и даже не торт с пирожными!
Наполеон Бонапарт – император Франции – талантливый политик и гениальный полководец.
Странно! Удивительно! Необъяснимо! О нём написаны сотни, а то и тысячи книг, однако нынешняя молодёжь – я это знаю точно! – ни черта о нём толком не знает. То ли они не читают такие книги, то ли – что ещё паскудней и грустней – вообще не читают.
Я вот всех своих нынешних девиц из личного интереса спрашивал: «Наполеон – это имя или фамилия?» Эдакий, знаете ли, интимный соцопрос. И что же вы думаете? Три барышни чистосердечно признались в том, что понятия не имеют. Две девицы смутились. Семь девиц заявили, что Наполеон – это фамилия. И только одна угадала, что имя. О чём это говорит? О том, что я в последнее время – извините меня за мой французский – трахаюсь с малообразованными девушками? Нет, дорогие мои. Проблема не в моих девицах, с которыми я, спасаясь от тотального одиночества, вынужден время от времени спать. Нет, нет, нет, нет… Сейчас всё общество деградирует в принципе. Если уж президент одной полуевропейской страны прилюдно заявил, будто Антон Чехов – это великий украинский поэт, то что можно сказать о народе, избравшем себе такого президента? Впрочем, потом они прогнали этого дурака. Да поздно было!
Хотя судить обо всём народе по его избраннику – это не совсем правильно. Ибо народ, словно женщина, легко увлекается… Да, легко увлекается и легко и непринуждённо обманывается… А женщина, как известно, редко выбирает умного, честного, порядочного… То есть, она всегда, неустанно о таком мечтает, но в том-то и дело, что влюбляется она обычно в какого-нибудь брутального, не очень умного подонка с манерами дешёвого и пошлого пижона.
Кстати, Франция Наполеона не выбирала. Он сам взял её почти что силой. Во всяком случае, увлёк её, не спрашивая разрешения и особо с ней не церемонясь.
Но, знаете что? Он возвысил Францию, а потом унизил, а потом бросил на произвол судьбы… Много унижений и страданий принёс он Франции… Но Франция, как истинная женщина, всё ещё любит его и никогда его не забудет. Поверьте мне!
Междусловие третье
Обращаюсь в темноту, в пустоту, в невидимое пространство… Отсылаю мою живую, проникновенную речь в никуда…
Моё Слово само найдёт слушателя. Так обычно и случается. Ибо всё сказанное, пусть даже тихим шёпотом, слышат как минимум двое – ты сам и твой истинный Бог, а как максимум – все твои единомышленники. Сколько их есть и сколько их будет – зависит не столько от тебя, сколько от них самих. Способны ли они понять тебя и в результате почувствовать родство душ.
Я так пишу, ведь я так думаю. Какая редкость, согласитесь?
Вряд ли мой нынешний труд обретёт мировую известность и получит всеобщее одобрение (несмотря на то, что это самое гениальное из того, что вы читали доныне). На это я нисколько не рассчитываю. Ибо чтобы получить всеобщее одобрение, нужно говорить то, что все хотят услышать. А так как каждый хочет услышать что-то своё, то надо предоставить каждому такую возможность, то есть говорить нечто нейтральное, невнятное и простое, тогда это всех удовлетворит своей серостью…
А мне всегда – всегда-всегда-всегда-всегда – было плевать на то, что там хотят другие.
Я всегда был эгоцентристом и никогда этого не скрывал, поскольку осознавал тщетность подобных действий. Легче, наверное, скрыть физическое возбуждение, внезапно охватившее тебя на нудистском пляже, чем то, что ты эгоцентрик, не правда ли?
Я не устаю это повторять…
Хотя, если честно, я устал. В последние двести лет усталость особенно сильно навалилась на мои плечи.
Вам, конечно, плевать на мои плечи! На мои плечи вам плевать так же, как мне – на мнение других.
Хорошо ли такое наплевательское отношение?
Ответьте сами на мой вопрос! Я не могу всё делать за вас!
А то привыкли, понимаешь… Разжуй им всё и сунь в рот…
Сами жуйте! Жуйте, как следует! Что-то я забыл… Ах, да! Приятного вам аппетита!
58
Вспоминается мне, как я кричал в запале Сартру:
– Да какие вы философы?! Что вы можете знать о настоящей жизни? Что вы можете знать? С вашими зашторенными глазами! С вашим узким кругозором. Нет, я не спорю, современные философы умны и образованы, они знают философские труды предшественников, но они не знают жизни.
– Успокойся, – тихо проговорил Жан-Поль Сартр, поливая соусом спагетти.
– Вы не имеете права, – продолжал я горячиться, – называться высоким званием «философы»! Чтобы философствовать, нужно знать саму жизнь. Глубоко и всесторонне! Но вы черствы, скучны и трусливы! Вы ущербны, неуважаемые мной современные философы.
– Успокойся, – повторно попросил Сартр.
– Вы ущербны! Многим из вас – увы – недоступны простые человеческие радости, такие как убийство ближнего и лжесвидетельство! И живёте вы недолго. Вы, по сути своей…
В это мгновение мне в голову полетела тарелка с пышущими жаром спагетти.
Повисла тягостная тишина.
Я утёрся и спросил:
– Что вы хотите этим сказать?
– Всего одно слово. Успокойся.
Я кивнул:
– Веско сказано.
Я признал Сартра как философа. Признал.
59
Не менее интересная и горячая дискуссия завязалась однажды между мной и Камю.
Я спросил его:
– С точки зрения экзистенциализма, существование предшествует сущности, отсюда вопрос…
Он перебил меня.
– Мы же в сауне – какой, к чертям собачьим, экзистенциализм?
С ним было сложно не согласиться. Камю, что называется, умел расставить все точки над i, этого у него не отнять.
Однажды он взял у меня белые брюки, чтобы примерить. Взял буквально на минуточку. После этого я года три безуспешно пытался эти брюки вернуть.
Главное, они были ему коротки. Он и носить-то их не мог. Но и возвращать не спешил.
Я ему говорил:
– Ты же всё равно их не носишь. Глупо не отдавать.
Он не соглашался.
– Ты их тоже не носишь.
– Я это заметил.
А он говорил:
– Глупо отдавать то, что ты и так не носишь.
– Но я их не ношу, потому что они у тебя!
– Меня бы это не остановило.
Скажете, абсурд? Нисколько! Что вы вообще можете знать об абсурде? Вы что – Камю? Нет, никто из вас не Камю! Никоим образом! Тогда об абсурде и не заикайтесь. Если только вы не заика. А иначе просить вас не заикаться было бы издевательством.
Кстати! Как-нибудь на досуге, если нет других важных и неотложных дел, перечтите «Миф о Сизифе». Вы будете несказанно удивлены. Там на шестьдесят восьмой странице есть упоминание обо мне. Не то чтобы я чересчур уж гордился этим обстоятельством, но не скрою, когда я читал «Миф о Сизифе» первый раз, мне было приятно, чёрт возьми.
60
Мало кто знает… Нет, лучше выразиться точнее. Мало кто знал… Так, секундочку… Надо сосредоточиться… Так-с… Мало кто… Совершенно дурацкая фраза. Необходимо избегать этого клише. Мало – много… На каком именно этапе «мало» начинает переходить в «много»? Лучше выражаться проще и желательно точней.
Сейчас никто, кроме меня, не знает о том, что английский король Ричард Львиное Сердце боялся гусениц. Представляете? Такой знаменитый король, большой, бесстрашный король по прозвищу «Львиное Сердце» боялся такой маленькой зелёной твари!
Выражаясь современным языком и пользуясь современными знаниями, я могу сказать, что у Ричарда была обыкновенная сколецифобия – то бишь, патологическая боязнь всяких червей и болезней, которые они вызывают.
Черви вообще не очень приятные даже на вид, не говоря уже о том, что на ощупь или на вкус. Хотя корейцы так не считают. Лопают их в любом виде, аж за ушами трещит. Не всех, конечно, червей без разбору, но определённых.
Едят ли корейцы гусениц? Точно не скажу. Если едят, тогда у меня другой вопрос – стригут ли корейцы гусениц перед тем, как их слопать? Вопрос не праздный. Я видел очень волосатых гусениц! Заросших гуще мужских ног! И, заметьте, я имею в виду ногу европейского мужчины, потому что корейская нога, пусть и мужская, менее волосата, а порой и не волосата вовсе.
О! Слушайте! А если это каким-то образом связано? Безволосость ноги и волосатость гусениц, которых они употребляют?!
Что-то меня не туда отнесло. О чём я говорил? Ах да, о Ричарде Львиное Сердце. При одном только взгляде на гусеницу он начинал пищать и визжать, как баба.
Не смейте смеяться! Фобии, как и извращения, не выбирают!
У митрополита Пимена, например, была омфалофобия. То есть боязнь пупка. Он не мог притронуться к чужому пупку и сам никому не разрешал притрагиваться к своему пупку. С чего он взял, что кому-то пришло бы в голову притрагиваться к его пупку? Но, кажется, он и сам избегал трогать собственный пупок. Короче, у попа была явная пупкобоязнь. Откуда взялась – неизвестно. Наверное, всё дело в самом пупке. У него-то, небось, пупок был уродливый, а не такой прекрасный, как у меня.
А у Петра Первого, возможно, была погонофобия. Это боязнь бород. Я не утверждаю точно, но предполагаю, вспоминая, с каким остервенением он рубал боярам бороды. И сам, между прочим, никогда бороду не отпускал. Так что предположение моё весьма правдоподобно.
Я бы мог обо всём этом написать огромный научный трактат, но нет времени. Дарю вам идею. Используйте по полной.
Письмо Аделаиде
(неотправленное)
Если мне не изменяет память, а кроме тебя, мне ничто и никогда не изменяет, то я написал тебе, но не отправил уже девятнадцать писем. Скорее всего, и это я тоже не отошлю. Не имеет ни малейшего смысла. Однако же не писать тебе не могу. Так хочется обманываться. Наверное, это самое действенное из всего, чем подпитывается человеческая душа. Надежда – это обман на будущее, вера в то, что всё будет хорошо; а самообманом можно попробовать убедить себя и в том, что уже сейчас всё не так уж плохо.
Я пишу тебе по привычке. А привычка, как известно, – вторая натура.
Знаешь, я только совсем недавно окончательно понял, что именно ты и есть моё единственное слабое место. Ты – моя ахиллесова пята. Будь у меня всесильные недруги, они незамедлительно определили бы, куда бить, чтобы причинить мне боль.
Против меня идти некому. Я – титан среди пигмеев. Мне никто не способен причинить боль. Не во что метить и бить. Ахиллесова моя пята покинула меня, оторвалась по живому с мясом…
Я смешон в своей слабости. И даже скрывать этого не пытаюсь.
А что мне смех? Он не ранит.
Я тут, прежде чем вернулся снова в Англию, долгое время проживал в России. Так вот. Был там один поэт – может, ты слышала – Маяковский. Большой такой ребёнок. Два метра ростом, широкоплечий, с крупными чертами лица… Не зная его, глянешь со стороны – бравый моряк или портовый грузчик… А он поэт! Хороший поэт. И необычайно трогательный и ранимый. И был этот поэт с непоэтической внешностью катастрофически влюблён в одну хищницу человеческой расы. Она об него ноги вытирала, а он и рад был служить ей тряпкой. Однажды сидят они в кафе небольшой компанией: он, она и какие-то людишки, которые вечно трутся вокруг талантливых людей. Сидят, значит, выпивают, беседуют. Вдруг эта хищница – посредственной, кстати, наружности – чего-то вспомнила, засобиралась на какую-то важную встречу… Одним словом, упорхнула. Раз – и нет её. А Маяковский замечает её сумочку, которую его любимая в спешке позабыла на спинке стула. Он хватает сумочку и собирается бежать за хозяйкой. Тут уж понимай как хочешь – хозяйкой сумочки или его хозяйкой. А кто-то возьми да скажи: вы бы, мол, ещё б в зубы сумочку взяли и хвостом завиляли! Все эти прихлебатели, что сидели с ним в кафе, засмеялись, им приятно, когда тот, кто выше их, получает щелчок по носу. А Маяковский спокойно отвечает: «Скажет, я и в зубах принесу. В любви унижения нет».
Так что мне не больно, когда надо мной смеются. Пусть. Больно только, когда смеёшься ты, мой милый кактусёнок.
И вновь приходит вопрос. Зачем я всё это пишу? Тем паче зная заранее, что письмо отправится в глубину ящика письменного стола. По всему видать, упиваюсь ядом собственного бессилия перед твоими колдовскими чарами, действие которых не прекращается до сих пор.
Во всём остальном, любимая, у меня всё хорошо, чего и тебе от всей души желаю.
С любовью,
твой покинутый Герион.
Фрагмент дневника «Записки бессмертного гения»
(01.11.1953)
А мне вот интересно, что будет, если побрить кота?
Скажем, завтра…
Или это не совсем этично? Ведь кот соседский…
М-да… Проблемка…
(03.11.1953)
Ночь наступает не только потому, что солнце ныряет за горизонт, но ещё и потому, что люди гасят свет.
Я твёрдо убеждён в том, что отсутствие света порождает тьму. Всенепременно, и не думайте спорить.
В эту ночь я не спал. Я сочинял музыку. Без света.
Чтобы усугубить окружающую меня тьму, я надел солнцезащитные очки, а перед тем завязал глаза оранжевым галстуком.
Свет шёл из меня.
За ночь я сочинил три симфонии и одну кантату.
Но больше всего я горжусь тем, что теперь я являюсь автором небольшого концерта для фортепиано без скрипки.
Вот послушайте:
Тру-туту-ту-ту-трамс-трамс.
Тыри-тыри-динь-динь
Фью-и-и-и-и-и-и-ить
Тран-тран-тран,
Брам-брам-брам-с
Фьюить-трамс-трамс.
В этом месте вступает гобой (я забыл сказать, это концерт для фортепиано без скрипки с гобоем).
Бу-бу-бу,
бу-бу-бу
Трамс-трамс-фьюить
Бу-бу-бу, бу-бу-бу
Тру-ту-ту, тру-ту-ту
Бу-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у…
А в самом финале – тарелки: бамз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з…..
Ну как? Пробрало? Катарсис? То-то же.
Жаль, что у меня дома нет никакого музыкального инструмента. Но скоро я куплю пианино. Научусь на нём играть и напишу оперу по мотивам собственной поэмы «Агафон и Дарина».
Не могу писать… У меня от волнения дрожат ноги и чешется сфинктер.
Господи, дай мне сил.
А ведь я ещё реквием задумал…
Душа моя поёт…
Как много во мне всего…
(07.11.1954)
Выпустил книгу стихов под псевдонимом Эдуард Лодышский.
Критика безмолвствует…
Вопиющее безмолвие!..
Чтоб вы сдохли!
И они сдохнут! Я это знаю. Они вроде бы тоже знают. Тогда на что они надеются?
Разве можно жить так, как они живут, зная о том, что жизнь быстротечна и конечна?
Тут я не только о критиках думаю, но и о нормальных людях, без переизбытка желчи в организме…
(12.11.1954)
Так брить или не брить кота?!
(Чёрт возьми, прямо Шекспир!)
Брить иль не брить кота?
Вот в чём вопрос!..
Достойно ли терпеть, что он опять
Пометил мой башмак,
Иль надо самому его пометить?
Взять, обоссать его и принести к соседу!
Мол, возвращаю мокрого кота
И буду это делать постоянно!
Вот и ответ!
Уж лучше замочить кота, а не соседа,
Который тоже мерзкая свинья,
Не приучил кота ходить в песочек!
Вот и разгадка!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
61
Странные всё-таки существа эти женщины. Словно пришельцы с иной планеты. Вполне возможно, что когда-то давным-давно они прилетели на нашу планету, чтобы уничтожить нас. Но что-то пошло не так. Они решили не уничтожить нас, а поработить. И им это удалось. В конце концов, никто не станет спорить: всё, что мы делаем в жизни, – всё это либо для женщин, либо ради женщин, в крайнем случае, назло женщинам. Естественно, говоря «мы», я говорю о гетеросексуальных мужчинах, к коим я имею несчастье принадлежать. Но я горжусь этим. Хотя гордиться этим вслух не рекомендуется. Такая нездоровая гордость некорректна по отношению к так называемому сексменьшинству. Им неприятно. И вполне понятно, почему.
62
Вам наверняка будет небезынтересно узнать, что на теле Жанны д’Арк было одиннадцать больших и сорок семь маленьких родинок.
Считал лично! За два дня до взятия Орлеана…
Только не подумайте, ради всего святого, будто я с ней спал. Даже если бы я с ней спал, я бы вам об этом не сообщил. Как истинный джентльмен, я слишком щепетилен в вопросах чести. То есть, даже если б я с ней спал… Но нет! Этого не было и быть не могло!
Орлеанская Дева оставалась непорочной девой.
Плотские утехи её не интересовали!
Она ни за что на свете не позволила бы мужчине проникнуть в неё!
У нас была взаимная симпатия, не более того.
Я, как мужчина, безусловно желал её. Но без её согласия я бы никогда…
Она была непреклонна! Единственное, что она могла позволить мне в ту ночь, – пересчитать её родинки. Трижды! И на этом – всё!
А ещё на рассвете, пока она сладко спала, я срезал одну её родинку на память!
Я мог бы срезать локон её рыжих волос, но, согласитесь, это как-то уж совсем тривиально!
Ту родинку, срезанную на память, я, к моему величайшему сожалению, не сохранил. В девятнадцатом веке её съела морская свинка одной известной куртизанки.
Помню, в порыве бешенства я бросил её в горящий камин! Не куртизанку, а её морскую свинку! А куртизанка умерла в Алжире во время чумы.
Такова жизнь, дамы и господа, такова жизнь…
И какая запутанная нить, связавшая между собой меня, Орлеанскую Деву, куртизанку и Ку-ку (так звали морскую свинку).
63
Нестор принёс мне кофе. Кофе был именно таким, как я люблю. Горький, как Пешков.
Нестор направился к дверям, но я остановил его.
– Постой, старик. Хочу переговорить с тобой по душам.
Он повернулся всем телом, выжидательно замер.
– Что вас интересует, граф?
– Брось, старик. К чему все эти церемонии? Ведь мы совсем одни. Давай побеседуем запросто, начистоту, как старые и добрые друзья… Присядь, пожалуйста.
Он осторожно опустился на самый край кресла, держа спину прямо, глядя на меня с едва заметным волнением.
Я не знал, с чего начать.
– Как тебе слуховой аппарат?
– Благодарю, – сухо ответил он.
– Сигару? – предложил я.
– Спасибо, – отказался он.
Я закурил сам и, закутавшись в плотный табачный дым, полюбопытствовал:
– У тебя всё хорошо?
– Вполне.
– Как Гелла?
– Уже лучше. Вчера попробовала застрелиться, но от волнения промахнулась.
– Ну, не совсем промахнулась, – уточнил я. – Насколько мне известно, она попала в нашу новую экономку.
– Роковое стечение обстоятельств…
– Я всё прекрасно понимаю. Хотя, не скрою, меня раздражает такая частая смена экономок.
Некоторое время мы поддерживали внезапно родившуюся паузу обоюдным молчанием.
– Как себя чувствует Сальвадоро?
Глаза Нестора потеплели и увлажнились.
– Превосходно! Растёт не по дням!
– Неужели так быстро?
– Быстро – не то слово. Но главное, что он буквально растёт не по дням, а по ночам. Каждое утро я с удивлением обнаруживаю, что он поправился как минимум на двести грамм.
– И каково это, – поинтересовался я, попыхивая сигарой, – чувствовать себя отцом?
– Множество хлопот. Но, следует признать, такого рода хлопоты весьма приятны.
– Он уже сказал первое слово?
Нестор замахал руками.
– Что вы! Какое там первое! Он уже болтает без умолку.
Я был поражён.
– Почему же ты не рассказал мне об этом?
– Мне казалось, вам это будет неинтересно.
– Ты шутишь? Мне чрезвычайно интересно! – Я залпом допил кофе. – А ты позволишь мне побеседовать с ним?
Нестор нахмурился.
– Само собой, граф, если вы хотите, но… – он замялся, начал подыскивать слова. – Тут вот какое дело… Общение с Сальвадоро может оказаться… э… довольно специфичным… Он крайне невоспитан…
– Пустое, Нестор! О чём ты говоришь! Ведь он ещё совсем ребёнок… Карапуз!
– Крайне невоспитанный ребёнок.
– Уверен, что ты напрасно беспокоишься!
– Он постоянно всем хамит.
Я отмахнулся.
– Заранее прощаю этого карапуза.
Нестор встал.
– Честное слово, граф, у него чудовищные манеры…
Я тоже встал и подошёл к старику.
– Могу я пройти к нему в детскую?
– Не утруждайте себя. Я вам его сию же минуту принесу. Вы обождите, я только переложу его в маленький аквариум.
Он двинулся к выходу.
– А ничего, что здесь накурено? – спросил я.
Нестор стыдливо опустил голову, его плечи понуро поникли.
– Мне совестно в этом признаваться, – проговорил он, – но Сальвадоро уже курит и пьёт.
– Надо же, – растерянно пробормотал я, – такие положительные родители, а ребёнок…
Нестор развёл руками.
– Дети…
– Да, – согласился я, – дети…
64
У Сальвадоро были человеческие глаза, человеческие уши и человеческий рот. Во всём остальном он был сущий стопроцентный осьминог.
Нестор бесшумно удалился, оставив меня с Сальвадоро наедине.
Я рассматривал его около минуты.
– Чё уставился? – грубо спросил осьминог. – У тебя морда тоже не иконостас!
Справившись с шоком, я любезно пробормотал:
– Здравствуй, Сальвадоро.
– Здравствуй-здравствуй, хер мордастый!
– Рад нашему знакомству. Ты можешь звать меня дядей.
– Блядский дятел!
Я пригрозил ему пальчиком.
– Не смей материться, племяш!
– Засунь свой палец знаешь куда?!
– Твой папа прав – твои манеры оставляют желать лучшего.
– За своими манерами следи, чучело! Другой бы на твоём месте сначала предложил стакан виски и сигару.
– Не рано ли тебе пить? – спросил я.
– А который час? – он взглянул одним глазом на настенные часы позади меня. – Семь двадцать? Рань господняя! Но если честно, то мне насрать на этикет. Плесни-ка мне грамм двести…
Я подошёл к бару.
– Тебе со льдом?
– Знаешь куда засунь свой лёд?!
– Ну, как хочешь.
Я протянул ему стакан с виски. Он крепко обвил стакан щупальцем, широко раскрыл рот и лихо опрокинул в себя содержимое вместе со стаканом. Раздался малоприятный хруст стекла.
Я был поражён, но виду не подал.
– Выпил и закусил?
– Ох, какой ты наблюдательный! – усмехнулся Сальвадоро. – Дятел!
– Дятел? Почему дятел?
– Ты же сам просил называть тебя «дятел».
Теперь была моя очередь усмехнуться.
– Я так понимаю, ты от отца унаследовал проблемы со слухом?
– Бл*дский папа!
Я постучал костяшкой согнутого пальца по стеклу аквариума.
– Сальвадоро, я говорю серьёзно! Ещё одно матерное слово – и ты пожалеешь.
– Прям пожалею?
Закипев от бешенства, я стукнул кулаком о стол и, заскрипев зубами и сузив глаза, зарычал:
– Хочешь знать, что я сделаю? Схожу на кухню, возьму кипятильник, всуну его в розетку и сварю тебя к чёртовой бабушке, предварительно бросив в аквариум укроп и лаврушку. Я ведь не твой добродушный папашка, я не позволю тебе говорить со мной непочтительно. А теперь, тварь омарная, если понял меня, исполни своими мерзкими отростками лёгкий реверанс и, опустившись на дно аквариума, извинись. Не то, клянусь и живыми, и мёртвыми, ты из моего племянника превратишься в безымянное обеденное блюдо.
Сальвадоро медленно опустился на дно и тихо буркнул:
– Извини, дядя.
Я был полностью удовлетворён. Совсем другое дело. А то, понимаешь ли, ведёт себя как в дешёвом кабаке.
65
– Тебе, наверное, кажется, что жизнь твоя – сущее дерьмо?
– Дерьмо? И при этом сущее? Отлично сказано, дядя!
– Во всяком случае, тебе, наверное, кажется, что жизнь твоя не удалась?
– Сами видите, весёлого в ней мало.
– Чувствуешь себя ущербным?
– А вы как думаете?
– Тебе кажется – ты не такой, как все?
– По-вашему, только мне это кажется?
– Постой, Сальвадоро, не спеши с выводами. Попробуй взглянуть на всё с другой точки зрения.
– Ну-ка, ну-ка!
– Да, ты не такой, как все! Ну и что? Ты особенный. Вот и прекрасно. Ты уникальный. Все эти людишки только и пытаются, что отличиться. Пыжатся вечно, что-то строят из себя, стараются, прямо таки из кожи вон лезут, чтобы чем-нибудь выделиться… У них вся жизнь на это уходит. Но все их старания чаще всего ни к чему не приводят… Серая масса! А ты…
– Ну, не знаю, дядя… Какое-то хероватенькое утешение…
– Так, всё! Довольно! Моё терпение лопнуло, чёртов моллюск!..
– Э-э-эй! Полегче, дядя!!!
– Всё, я сказал!
– Умоляю, не-е-ет!
Междусловие четвёртое
Знал девицу, убеждённую в том, что «аутодафе» – это какое-то заболевание. Мне пришлось с ней согласиться. Я съехидничал: «Да, крошка, это заболевание, причём смертельное».
66
Согласитесь, дамы и господа, ни один выдуманный сюжет не способен конкурировать с теми полными драматических коллизий историями, которые порой рождает сама жизнь. Жизнь – великий драматург. Драматург опытный, никем не превзойдённый, смелый, безжалостный, циничный, со своеобразным чувством юмора… при этом, реальные истории звучат иногда менее правдоподобно, чем выдуманные. Не только оттого, что в жизни всё может быть, но и потому, что у сочинённой истории часто всего один автор, реже – два и более, а в реальной жизни все люди одновременно и авторы, и исполнители, и у каждого из них своя правда, свой характер, свои цели и мотивы, у каждого своя линия поведения и своя дорога, постоянно пересекающаяся с дорогами других людей. Выдуманная история развивается чётко по строго определённым законам изначально заданного жанра, и тут уж ничего не попишешь. Поведение литературного героя всегда более-менее предсказуемо, тогда как живой человек – есть бесконечная и малоизученная вселенная. Самый тонкий психолог и наимудрейший знаток человеческих душ только льстит себе или безбожно заблуждается на свой счёт. Если думает, что превосходно разбирается в людях. Копните такого знатока и скоро выяснится, что и себя-то самого он толком не знает. К тому же, человеку – так он устроен – свойственно меняться. Не слишком резко и не глобально, но перманентно и незаметно, по чуть-чуть… Скажем, солдат, вернувшийся с войны, имеет мало общего с самим собой, уходившим когда-то на фронт, и, возможно, до войны он и предположить не мог, что способен на убийство не только вооружённого, но и безоружного…
Никто не родился сразу злодеем, как никто не пришёл в этот мир сразу достойным того, чтобы быть приобщённым к лику святых. Я уже не говорю о том, что никто не является абсолютным злодеем или абсолютно святым, в случае, если речь идёт о человеке.
67
…Если мои рассуждения легко и красиво ложатся на нотный стан вашей души, и вы, проигрывая мои ноты, исполняете музыку, от которой захватывает дух, и которая возбуждает определённую часть ваших мозговых клеток, то я могу считать, что работаю, а стало быть, и живу – не зря. И эту книгу, сотканную из обрывков и лоскутков, особенно дорогих мне воспоминаний, эту книгу я тоже пишу не зря.
Для автора нет другого счастья, как знать, что его труд не просто нужен, а именно необходим читателю. Ни больше – ни меньше.
Можно сколько угодно становиться в позу независимого и гордого гения, чей плинтус – изначально – выше вашего потолка, но нельзя не признать элементарного факта: любому творческому человеку не прожить без потребителей его творчества. Творить для себя – всё равно, что талантливому снайперу стрелять себе в висок – удовольствие короткое.
Не торопитесь спорить. Тут нет для спора места.
68
Она вошла в мой дом, и весь мир вокруг замер и затаил дыхание! Бесшумное вращение Земли на мгновение остановилось, и тишина могла бы стать абсолютной, если бы не звук её лёгких шагов, ласкающий слух и захватывающий дух, поскольку поразительно похож на учащённое сердцебиение самой вселенной.
Её шаги приблизились к дверям гостиной, в которой я, сидя перед пылающим камином, изо всех сил старался напустить на себя невозмутимый вид эдакого скучающего хозяина дома.
Скрипнула дверь.
Я медленно обернулся.
Нисколько не изменившаяся с последней, и мало изменившаяся с первой нашей встречи, Аделаида, очаровательная и притягательная, как смерть, с вызовом смотрела на меня.
– Ну, здравствуй, моя девочка, – мягко проговорил я.
– Здравствуй. Извини, что не предупредила о своём приезде.
– Я ждал тебя.
– Сегодня?
Я послал навстречу её удивлению свою широкую улыбку:
– Всегда.
– Но ты же потребовал от меня никогда больше не появляться в твоей жизни.
– Знал, что ты меня не послушаешься.
Она улыбнулась в ответ на мои слова.
– Проходи. Чего-нибудь выпьешь?
В ту же секунду Нестор вкатил в гостиную маленький столик с напитками и фруктами.
Мои брови непроизвольно подпрыгнули вверх.
– Ты подслушивал, старик?
– Да! Благодаря слуховому аппарату, – с достоинством ответил Нестор, – который вы мне заказали, граф, я обрёл слух охотничьей собаки.
– Он действительно так хорош? – усомнился я.
– Вы не поверите, граф, но, находясь в другом крыле дома, я, при желании, могу услышать, как на вашей голове растут волосы.
Аделаида, усевшись в кресло у камина, рассмеялась.
Я уселся в соседнее кресло и закурил сигару.
Когда Нестор оставил нас одних, я спросил:
– Что случилось?
Она изобразила на лице недоумённое выражение, и я уточнил:
– Что привело тебя снова ко мне?
Аделаида томным голосом сказала:
– Желание.
– Мы оба знаем, что я – не самый лучший любовник на свете.
Она подтвердила:
– Ты мне это говоришь? Ты далеко не самый лучший любовник, но ты – самый любимый.
– Любимый? Ты издеваешься?
– Ну, вот начинается! С каких пор говорить правду считается издевательством?
– С тех пор, как люди научились лгать.
– Я как раз устала лгать. И себе, и другим. Пора признать, что я люблю тебя.
– Э… Ты… я… с ка… я…
– Не торопись что-то говорить, милый. Мне кажется, у тебя пока не очень получается.
Я попытался взять себя в руки.
– Что? – спросил я, почему-то противным таким фальцетом, почти что ультразвуком.
– А что тебя так удивляет? – поинтересовалась она, взглянув мне в глаза смело и в упор. – То, что я люблю тебя? Или то, что наконец признаюсь тебе в этом?
Чтобы не выглядеть смешным, я сам начал ехидничать:
– Что ты говоришь? Любишь, значит? Я не ослышался?
В гостиную заглянул Нестор:
– Вы не ослышались, граф, она сказала, что любит вас.
Сказав это, он тут же исчез.
Я раздражённо бросил сигару в огонь.
– Допустим, ты меня любишь… И как давно?
Аделаида встала и приблизилась ко мне.
– С первого взгляда. Если уж влюбляться, то только так – как в омут с головой! Я полюбила тебя сразу и всем сердцем! И с каждым днём любила всё сильней и сильней…
– Что-то я этого не замечал…
– Если б ты знал, – томным голосом поделилась она, – чего мне только это стоило.
И её нежные руки, словно две змеи, скользнули ко мне и обвились вокруг шеи… и… утянули в омут сладострастия…
…Из омута мы вынырнули часа через три-четыре и обнаружили себя лежащими в обнимку на медвежьей шкуре, в чём мать родила, обессиленные, счастливые…
Раньше после секса она стремилась к тому, чтобы мы поскорее расстались… Я хорошо это помнил, ибо каждое расставание оставляло на сердце глубокий рубец.
На этот раз Аделаида спокойно лежала рядом со мной, положив мне голову на плечо. И было похоже, что она никуда не собирается уходить.
– Адуся, скажи честно, чего ты от меня хочешь?
Аделаида блаженно потянулась, словно после долгого и сладкого сна:
– Хочу прожить остаток дней с тобой.
– Не обманывай меня.
– И не думала. Я хочу умереть рядом с тобой.
Ничего более приятного мне от неё слышать не приходилось, но я, не поддаваясь искушению поцеловать её, заметил:
– Нам это не грозит.
Аделаида горько усмехнулась:
– Устаревшая информация.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Шестнадцать лет назад скончался последний демон. Аромах. И ангелы все давно почили. Сам понимаешь, если уж те, кто даровал нам такую долгую жизнь, умерли, то скоро наступит и наш черёд.
Спустя несколько минут, переварив полученную информацию, я тихо спросил:
– И сколько же нам осталось?
Она пожала плечами:
– Год… Десять… Сто… Никто не знает.
– Забавно! Мы теперь, как простые смертные… Мы когда-нибудь умрём, но не знаем когда…
– Кошмар.
– Люди так живут. И не жалуются.
– Они просто не знают, кому адресовать свои жалобы.
– Наверное.
– Поверь.
69
Аделаиду не узнать. Словно подменили человека. Добрая, чувственная, нежная… Сколько любви в её взгляде!
Недаром мудрецы утверждали – близость смерти меняет человека, срывает с него все маски.
Впрочем, о смерти, думаю, говорить ещё рано. Выглядит она превосходно. Хотя сама она не разделяет моего оптимизма. Повторяет, что уже начала ощущать приближение старости. Говорит, что замечает на лице мелкие морщинки, которые не собираются исчезать. Плачет по этому поводу. Ну, женщины вообще более чувствительны к возрасту.
Всё-таки я счастлив. Мы вместе. И нам хорошо вдвоём. Обычно она засыпает с улыбкой, а я с улыбкой просыпаюсь.
Чудо!
– Как ты могла так долго сдерживать и скрывать свою любовь? – спрашиваю я её.
– Было трудно.
– Но у тебя хорошо получалось.
– Я боялась любить, – признаётся она. – Тот, кто любит, всегда страдает.
– Но вот же мы любим друг друга, – доказываю я свою правоту, – и мы счастливы. Или ты так не считаешь?
– Нет, я согласна.
– Ну, вот! Мы любим и мы счастливы.
– Это ненадолго, – грустнеет она.
– С чего такой пессимизм?
– Счастливы всегда только идиоты. Или сумасшедшие.
– Значит, мы идиоты?
Она улыбается:
– Или сумасшедшие.
– Ну и пусть.
– Пусть, – согласилась она и прижалась ко мне, как паломник к Стене Плача.
70
И, кстати! Она – та самая единственная моя любимая – ответила взаимностью. Стало быть, скоро я стану повелителем всего мира!
Как это будет?
Дрожу от нетерпения, дрожу!
Надо прикрыть окно – не май месяц, поди…
Фрагмент дневника «Записки бессмертного гения»
(08.07.1988)
Мудрец сказал, что всякое знание есть не что иное, как воспоминание. Вероятно, речь идёт о получаемом знании. А тот, кто производит знания? Он формирует будущие воспоминания?
А, нет! Это был не мудрец! Я вспомнил! Это был какой-то армянин, страшный извращенец… Торговал изюмом на Бессарабском рынке…
А что – армянский торговец не может быть ещё и немножко мудрецом?! Я вас умоляю! Одно не исключает другого.
И среди простого люда мудрецов, к вашему сведению, больше, чем среди философов. Но и дураков, конечно, тоже больше.
(09.02.1989)
Планете Земля, на мой взгляд, нужен свой Цинь Ши Хуан-ди! Он должен объединить все цивилизованные страны в одну великую империю!
Цинь Ши Хуан-ди сделал это для Китая… Кто сможет проделать то же самое для всей планеты?
В принципе, я бы мог… Но меня никто пока не просил… А самовыдвигаться… Нет уж, увольте! Воспитание не позволяет!
Подожду! Они скоро поймут, как это необходимо! И обратятся ко мне!
А кто, если не я?
Сколько решило бы проблем…
Подожду… У меня время есть…
71
Я заранее выслал каждому приглашение. На двадцать два ноль-ноль. Форма одежды – официальная и торжественная.
(Был приглашён даже Гнида).
В двадцать два часа ноль три минуты я вошёл в зал.
Все присутствующие встали и приветствовали меня громкими и продолжительными аплодисментами.
– Спасибо, друзья, спасибо. Весьма тронут. Благодарю… Благодарю… Присаживайтесь…
Я смахнул внезапно набежавшую слезу. Усилием воли взял себя в руки. Откашлялся.
– Дорогие друзья! Ваша поддержка придавала мне силы все эти годы. Поверьте, я этого не забуду никогда. И лишь только я официально войду в должность управителя планеты Земля, я обещаю сделать каждого из вас президентом. Стран не будет. Всю планету мы поделим на четыре части. Одной частью от моего имени будет управлять Нестор. Поаплодируем ему. Второй частью будет управлять Кербер, третьей – Фрикс, четвёртой – Гнида! Но четвёртая часть будет самой маленькой.
– А я? – раздался обиженный голос Сальвадоро.
– Ты будешь управлять всем подводным миром. Но пока, – прервал я долгие и продолжительные овации, – но пока рано делить Землю. Я стал Императором Всея Земли, но население Земли об этом пока не подозревает. Возможно, кто-то будет против. Даже наверняка. Особенно – главы правительств. Они уж точно не захотят так легко и просто выпустить из своих лап, вернее, передать мне бразды правления. Их жопы привыкли к тёплым местам. Приросли к ним. Поэтому придётся с кровью отдирать их от кресел. Они будут поднимать против нас спецслужбы, войска, народы… И, возможно, будут жертвы. Но я не хочу проливать кровь моих подданных. Поэтому мы должны попробовать для начала решить вопрос мирным путём. Завтра я собираюсь послать каждому главе каждого правительства телеграмму с одинаковым текстом: «С сегодняшнего дня предлагаю называть себя Верховным Правителем. ЗПТ. Коротко – Верховным. Тчк. И требую мзду. Тчк. Бельфегор. Тчк.» Конец телеграммы. Вопросы есть?
– Вы думаете – они станут платить? – спросила Гелла.
Я подумал:
– Будут должны. У них выхода нет! А иначе мне придётся объявить им войну.
– Кому? – испуганно спросила Аделаида.
– Всем, – коротко ответил я.
– Всем? – переспросила Аделаида, дрожа всем телом.
– Всем.
Повисла гробовая тишина.
Никто не скрывал волнения и страха.
Впервые в жизни я ощутил, что моя свита не верит мне стопроцентно и безоговорочно, как это было всегда, даже в самые тяжёлые средневековые времена.
Сомнение читалось в их взглядах.
Тишина давила.
Я и сам ощутил лёгкий мандраж перед будущим.
Четвёртое и последние лирическое отступление
В ней… Тело сладостно, душе тепло…
Море – лужа, в сравнение с глубиной её глаз…
В ней… Никуда не хочу уезжать, путешествовать и т.д.
Ибо весь макрокосмос уместился отныне в ней…
В ней и счастье моё, и погибель моя
И конец, и начало века,
И весна, и зима, лето, также осень,
И, конечно же, межсезонье –
В ней!
В ней пороки и чистота,
Мир – война, тьма и свет –
В ней…
Даже эти стихи,
Я пишу вам… о ней –
В ней!…
72
Благодаря слуховому аппарату Нестор мог слышать сквозь стены. Я приказал ему подслушать, о чём после собрания будут говорить мои верные нукеры.
Как я и предполагал, среди членов моей свиты царили разброд и шатания.
Нестор пересказал мне всё слово в слово!
– Не понимаю, зачем ему мзда?! – спрашивала Гелла. – Он и так богаче Рокфеллера.
– Он требует мзду не просто так, ради денег, – объяснил ей Гнида. – Ему будет приятно, что первые люди планеты заплатят мзду! Это же ясно как день, если он не пасмурный.
– А если они не станут мздеть? – спросила Гелла. – Или правильнее говорить – мздить?
– Да какая разница, мама? – прикрикнул Сальвадоро. – Мздеть, мздить… Суть в другом. Есть ли реальный шанс получить от них мзды? Или это его фантазии?
– Забавка! – воскликнул Фрикс. – Если они заплатят мзду, значит они замздели! Мздунишки!
– Да ты сам, – улыбаясь, заметил Кербер, – когда граф сказал, что будет требовать мзду, ты же сам, первый, замздел.
Фрикс кивнул:
– Есть немного… мзднул от неожиданности.
– Ничего, – сказал Кербер, – как говориться, лучше перемздеть, чем недомздеть.
– А, если серьёзно, – сказал Гнида, – он смотрит на всё сквозь розовые очки. Он погубит и себя, и нас.
– Ты бы не каркал, – буркнул Кербер. – Пока рано паниковать.
На том они и разошлись.
– Это всё?
– Всё, – доложил Нестор. – После этого разошлись по комнатам.
– Скажи, Нестор, подслушав этот мздёжь, ты всё честно мне пересказал, но сам ты, что думаешь? Что решат главы правительств?
Вместо Нестора ответила Аделаида:
– Они, скорее всего, решат, что ты просто сумасшедший. Безумный олигарх. Тронулся умом, как в своё время Фридрих Ницше.
– Что же делать?
– Надо заставить их воспринимать тебя всерьёз.
– Каким же, позволь узнать, образом?
– Ну, ты же можешь купить ядерную боеголовку?
– Ты что такое говоришь? Ты в своём уме? Что ты предлагаешь? Использовать ядерное оружие? Я не убийца! Не террорист! Я не хотел бы, чтобы пострадали невинные люди…
– Ну, пойми, милый, без множества смертей Верховным тебе никогда не стать!
– Нет, – твёрдо заявил я, – такой ценой я становиться Верховным не желаю! Я не тиран…
– Герион…
– Запомни раз и навсегда: я способен убить кого угодно, но только если этот кто угодно доведёт меня своими враждебными действиями до бешенства. Я не святой. Но убивать ни в чём не повинных людей – уволь! Ни один мир не стоит этого!
– Герион…
– Нет!
– Но я так хочу, чтобы ты был Верховным…
– Если ты меня любишь, ты должна плевать на то – Верховный я или нищий бродяга…
– Да, – сказала она, – но, если ты любишь меня, тебе должно быть не всё равно, кто я – любимая жена Верховного или жена нищего бродяги.
– Давай не будем торопить события. Может, мы зря волнуемся… Вдруг они признают меня Верховным и заплатят мзду.
– А иначе?
– А иначе – война. Я же сказал.
– Война?
– Война.
– Без ядерного оружия?
– Без.
– Тогда, я так понимаю, война будет очень короткой. Не понадобится даже большая армия. С тобой и с твоими людьми легко справится всего один отряд спецназа.
– Ты недооцениваешь Циклопа. В бою он сущий зверь. Когда-то мы с ним остановили целую многотысячную армию.
– Вас было двое?
– Трое, – сообщил Нестор, не без гордости.
– И ещё двести девяносто семь спартанцев, – добавил я.
– Славная была битва, – сказал Нестор.
Я похлопал старика по плечу:
– Мы ещё повоюем.
– Смешно вас слушать! – обиделась Аделаида. – Я начинаю жалеть о том, что приехала.
– Что ты сказала?
Нестор поспешил продемонстрировать свой безупречный слух:
– Она сказала, что начинает жалеть…
– Нестор!
– Да, граф?
– Иди, проведай сына.
– Но…
– Иди!
Нестор вышел. Не успела за ним закрыться дверь, как Аделаида поспешила объясниться:
– Да, я пожалела о своём приезде, но это вовсе не означает, что я тебя не люблю. Просто, добиваясь моей любви, ты был более целеустремлён. Ты был готов пойти на всё. А наши новые отношения изменили тебя.
Я покачал головой, однако про себя был вынужден признать, что в её словах доля истины присутствовала. Я был счастлив, а счастливый человек всегда добрее и мягче. Увы, но это так.
Что же получается? В человеческом счастье много слабости? То есть, то, что нас окрыляет, то и на всех парах несёт нас к погибели? К тому же, счастливый человек уязвимей несчастного и ему есть что терять…
73
Так и случилось! О, горе мне, счастливому, а, значит, несчастному!
Всё пошло прахом.
Принцип домино начал действовать. Одно цепляет другое, постепенно рушится то, что стоит вблизи падающего, а оно в свою очередь…
Всё, к чему так стремился, обесценилось и потеряло притягательность и очарование…
Мои телеграммы игнорируются.
Как и предполагала Аделаида, я объявлен сумасшедшим… Надо мной смеётся весь мир.
Однако же, совершить теракт, о котором просит моя любовь, я не могу. Совесть не позволяет. Та самая совесть, что раньше не вызывала во мне ничего, кроме презрения. С годами она не обмельчала, как у других людей, а напротив – выросла и возмужала. Она не только не даёт совершить мне преступление в будущем и настоящем, но и всё чаще напоминает мне о преступлениях, совершённых мною в прошлом…
Всё как у Пушкина:
«И всё тошнит, и голова кружится… И мальчики кровавые в глазах…».
А та, ради которой жил, творил, дышал, согласна любить меня исключительно в качестве победителя, в качестве побеждённого ей любить меня не с руки. Она не уходит. Она согласна быть рядом со мной, но слабого она любить не сможет – это противоестественно по самой природе – слабого можно только пожалеть.
И дальше – больше!
Если тебя презирает твоя женщина, то окружающие тоже начинают тебя презирать… Но уже не жалея.
Фрикс и Гелла покинули меня. Я больше их не вижу и слышу. Где вы, мои верные друзья?
Сальвадоро вновь начал материться…
Кербер почувствовал, что его хозяином теперь командует женщина, и охотнее исполняет её приказы, а не мои…
Гнида открыто призывает всех к бунту! Уверяет, что способен заменить меня по всем параметрам…
И только старина Нестор преданно, по-собачьи хранит мне верность… Но от Нестора толку мало… Кто-то украл его слуховой аппарат, и теперь он не то, что меня, себя не слышит… К тому же он, кажется, впал в маразм…
На днях он сварил мои итальянские кожаные туфли и подал мне их на ужин в качестве основного блюда. Чтобы его не огорчать и не волновать, я, и глазом не моргнув, съел кусочек шнурка и для виду долго и сосредоточенно пожевал малюсенький фрагмент левой туфли, затем покинул стол, сославшись на мигрень.
А сегодня он заявил, что ждёт ребёнка. Его с утра подташнивало, он пописал на тест, тест показал положительный результат, хотя, на самом деле, он – я лично видел – он помочился в кадку с рододендроном.
И сам я чувствую себе прескверно. Накануне не смог исполнить супружеский долг. Вернее, исполнил его лишь наполовину. А если быть предельно точным, то на сорок восемь процентов. Какой позор.
Но и это не всё! Самое страшное – впереди!
Я лысею! Но с этим я смирился бы… Когда-нибудь… Как-нибудь…
А ещё от меня, сразу после завтрака, отделилось правое полушарие моего зада. Было больно и страшно. Правая ягодица отделилась от тела и, скользнув по ноге, вылезла из-под штанины.
На ягодице не было ни ушей, ни рта, но я, находясь в состоянии аффекта, почему-то решил спросить её:
– Куда это ты?
– Ухожу, – ответила ягодица непонятно чем.
– То есть, как это ухожу? Куда, позволь узнать?
– А по какому праву вы мне тыкаете? – возмутилась часть моей жопы.
– Извините, – поправился я. – Куда, позвольте узнать, вы собрались?
– Да так, – ответила ягодица, – попутешествую, поищу приключений…
– А ну-ка вернитесь на место, уважаемая ягодичка! Вам никак нельзя без меня.
– Можно.
– Я не позволю!
– Поздно! Нас более ничего не связывает! Так что – адью!
На этих словах ягодица выпрыгнула в окно.
Конечно, к этой потере можно отнестись философски. Ничто, мол, не вечно. Проходят годы, уходят друзья, покидают волосы и так далее… Короче, всё течёт, всё меняется… Можно убедить себя, что ягодица, пусть даже правая, не так уж важна… Можно сидеть и на левой… А можно жить стоя. Как слон. Но я же не слон. Вот какая штука.
74
Боги мои, боги!
Что происходит?
Я распадаюсь на части!
Я рассыпаюсь… Уже отпали губы и нос…
Я умираю, но мои частички, которые меня покидают, останутся жить вечно!..
Где мой любимый пупок? Куда, в какую степь его унесло? Счастлив ли он? Я чувствую, его кто-то гладит… Это успокаивает.
А может, я растворяюсь для новой жизни? Распавшись на части, я соберусь где-то и как-то вновь. Может, даже в совершенно ином образе?
Фрагмент дневника «Записки бессмертного гения»
(21.02.2024 г.)
Сегодня я был в лесу, и со мной неожиданно заговорил лось.
Он медленно повернул свою массивную голову в мою сторону и сипловатым простуженным голосом грозно произнёс:
– Срыгни отсюда, двуногий!
Таким образом, мне открылось, что я понимаю язык животных.
Я до поздней ночи бродил по лесу и прислушивался, упиваясь моим новым даром.
Кабан, прошмыгнувший мимо, хрипнул: «Я вам кишки на клыки намотаю».
Дятел, на минуту прервавший долбёжку ствола, сказал: «Мир несовершенен, и с этим приходится мириться. Главное, что нужно иметь, – это активная гражданская позиция».
Мышь пискнула: «Господи Иисусе».
Волк завыл вдалеке: «Убью-у-у-у».
А чёрный ворон каркнул на меня и пообещал: «Невермор».
(28.02.2024 г.)
Семь дней подряд учился играть на губной гармошке поздние произведения Рихарда Вагнера!
Я всегда отличался завидным упорством! Этого у меня не отнять!
Утомлённые губы…
Губы цвета баклажан…
Но цель достигнута!
(01.03.2024г.)
И вот теперь я могу заняться «мировым заговором»…
Я выведу этих мерзавцев на чистую воду!
И начну, естественно, с главы этой тайной организации! А именно с…
(К сожалению, на этих словах дневник неожиданно и резко обрывается. Прим. ред.)
75
А что если воспользоваться тем, что я распадаюсь на части?
Ведь из всего на свете можно извлечь выгоду, при желании. Надо только включить мозг. Как следует пораскинуть мозгами… Пока и они меня не покинули…
Итак…
. . . . . . . . . . . . .
Вместо послесловия
Мой хозяин исчез.
Весь свой архив он сжёг в камине ещё до того, как его поместили в клинику. На его письменном столе осталась только эта рукопись. А в сейфе завещание.
Сам хозяин фантасмагорическим образом исчез, словно испарился, исчез из одноместной запертой палаты. Только одинокое ухо лежало в углу. Потерянное, забытое ухо…
Я ношу его ухо на груди. Если бы не оно, я б вообще ничего не слышал. А через него слышу хорошо. Уверен, что внимательный хозяин оставил ухо нарочно. Практически убеждён в этом! Он всегда заботился обо мне.
Граф! Я скучаю по вам. Возвращайтесь. Мне очень плохо без вас. Своего сына я назову Графом. Но, если сможете, вернитесь, хотя бы, как ушли – частями. Постепенно.
Буду ждать и надеяться, что вы придёте раньше смерти!
А пока я берегу ваше ушко и слышу мир только через него.
Ваш преданный Нестор.
Завещание графа Бельфегора
Все нужные указания и необходимые документы я оставил своему адвокату Ингиматусу Партайде, которому я всецело доверяю. Но прошу и здесь, находясь в трезвом уме и твёрдой памяти, выполнить всё до последней буквы.
Итак! Всё движимое и недвижимое имущество, а равно и Кербер, по кличке Циклоп, должно перейти моей гражданской и любимой жене Аделаиде, проживающей в моём доме под именем Волконской Инессы Сергеевны. При этом она обязана выплачивать моему слуге, секретарю, дворецкому и другу Нестору маленькое пособие в размере ста пятидесяти прожиточных минимумов.
Далее. Прошу проследить, чтобы безымянному пальцу, как на левой, так и на правой руке, было отныне дано моё имя. Все пальцы как-то называются: указательный, средний, большой, мизинец… И только безымянный до сих пор без имени. Это несправедливо. Я запатентовал эту идею. Мой адвокат и моя основная наследница – жена Аделаида – обязаны проследить, чтобы безымянный палец у людей теперь носил моё имя. То есть, так и назывался «палец Гериона». Или просто – «герионовский палец». Возражений быть не должно!
В случае невыполнения данного пункта, требую в судебном порядке взымать штрафы с нарушителей, а деньги со штрафов пересылать моему племяннику Сальвадоро, у которого вообще никаких пальцев нет, одни только щупальца, а на них – присоски.
Рукопись моих мемуаров перешлите Алексею Курилко. Пусть этот подонок отредактирует текст и издаст книгу. Он не откажет развалившемуся на части графу, который всю жизнь мечтал честно поведать о своей невероятно интересной жизни. К тому же, он мне и так должен! Я ведь, в своё время, подарил ему идею романа «Долгая дорога в ад». Поэтому пришло время меня отблагодарить!
Подтверждая свою личность, ставлю свою подпись и отпечаток герионовского пальца.
На память о себе оставляю Аделаиде свои герионовские пальчики. Эти шалуны всегда радовали её. Пусть хранит их вместе с черепом Шиллера. Я бы оставил ей нечто посущественней, но это существенное покинуло меня сразу после левой ягодицы. Видимо, имелись свои планы.
Нестор! Мой милый старый друг! После моей смерти, прошу, пиши мне хотя бы раз в год. Письма посылай на собственный электронный адрес, только не меняй пароль.
Нестор! Верный мой слуга! Со временем к тебе придёт моя стопа. Прими её, не прогоняй… Она нигде не может прижиться.
Сынок! Перед тем, как исчезнуть, я узнал, что твоя мама носит тебя под сердцем! Я был счастлив, как идиот, но, к сожалению, дождаться твоего прихода я не мог, поскольку в апреле меня заберут в психушку, а в психушке я долго не протяну, я себя знаю.
Сынок! Я оставляю тебе титул! Носи его с гордостью!
И помни: ты Бог, потому что ты сам творишь свою жизнь.
Ты Бог! И имеешь право на счастье!
Сын мой! Ты Бог!
Будь же достоин этого звания.
Граф Бельфегор-старший
Последнее письмо Аделаиде
Любовь моя!
Ни для кого не секрет, и для тебя тоже, что у меня было много женщин, но я их в счёт не беру.
Пишу не под воздействием эмоционального момента, а вполне осознанно, рационально, без преувеличения и без излишней патетики. Для меня ты всегда была одна. Прямо, как в известной песне. Ты у меня одна. Одна, как в небе луна. Одна, как книга Джона Кеннеди Тула. Одна, как волчья поза в брачный период. Одна, как ошибка сапёра. Как девственность. Как нога у одноногой монашки с острова Алонсо. Одна-единственная! И в другой женщине не нуждаюсь.
Знаешь, когда-то, во время секса с тобой, я сломал дубовый стол и ключицу. Нет, ты об этом не знала, поскольку я был в ту ночь один. Но думал я в тот момент о тебе. Вот это я называю настоящей страстью. Ничего подобного я никогда не испытывал к другим женщинам. Ни-ког-да!
Даже теперь, по прошествии стольких лет, я всё ещё люблю тебя. И свои последние минуты, без сожаления, трачу на написание письма тебе.
Это моё последнее – прощальное – письмо!
Я ухожу, Аделаида! Я почти уже ушёл…
Всю свою жизнь я растрачивал себя по мелочам. Возможно, именно поэтому я и ухожу так же, как и жил.
Помни обо мне! Мне страшно уходить. Но человек жив до тех пор, пока жива память о нём. Не лишай меня жизни. Не забывай!
Как я благодарен тебе за то, что ты к концу моей жизни призналась мне в том, что тоже любила меня всю жизнь.
Кто-то другой на моём месте обиделся бы за так долго скрываемые чувства. Только не я. Ты была недосягаема, а я не желал с этим мириться. Я боролся и роптал. Я не терял надежды. Я жил тобой.
Ты обманывала меня? Что с того? Когда-то лорд Байрон сказал мне доверительно: «Что такое ложь, Герион? В конце концов, это всего лишь замаскированная правда».
Он был прав.
Могу ли я винить в своих бедах ту, которая всю свою жизнь говорила мне исключительно правду, лишь слегка загримировав и переодев её, для нашего же общего блага?
Ещё неизвестно, как долго бы мы любили друг друга и как долго были бы счастливы, ответь ты сразу на мою любовь…
А что есть счастье?
Ни в коем случае не достижение желаемого и не наслаждение им! Скорее уж – путь к нему. Ты не согласна? Хотя, в том-то всё и дело. Ты можешь не разделять мою точку зрения. Ведь… Сейчас объясню…
Помнишь, мы с тобой гостили у Толстых и я с пеной у рта доказывал Лёве, вернее, спорил о его первой фразе из романа об Анне Карениной?
Как там у него?
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастна по-своему». Красивая – не спорю!.. Красивая, но в корне неверная мысль! Ведь даже повод для счастья – и тот для каждого человека свой, порой совершенно отличающийся от поводов других людей. Один счастлив от рождения сына, другой – наоборот – от смерти родного отца – на седьмом небе от счастья! И первый спешит оповестить о своём счастье всему миру, а второй даже себе самому в этом не признаётся.
И счастье, к сожалению, не может быть долгим. Выиграй в рулетку сто тысяч – будешь пищать от радости, выиграй на следующий день столько же – реакция будет сдержанней, выиграй те же сто тысяч на третий день – уже ощутишь лёгкое сожаление оттого, что это всего лишь сто тысяч, а вот если б ты выиграл миллион, то тогда бы был счастлив по-настоящему, а так – просто доволен тем, что снова, в очередной раз, повезло…
Счастье, словно доза наркотика, должно увеличиваться, иначе ощутишь снижение эффекта… И главное, счастье сильнее тогда, когда ты можешь сравнить его с несчастьем. Свеча горит ярче в кромешной тьме, а не во время солнечного дня. И наши редкие интимные свидания кружили нам головы до эйфории именно после долгих и мрачнейших месяцев разлуки.
Ах, как я был счастлив с тобой! Будь я смертен тогда, я бы всякий раз окочуривался от наплыва сильнейших пьянящих чувств, разрывающих в клочья и сердце и мозг.
Спасибо тебе, Аделаида! Ты разукрасила мою серую жизнь. Ты, только ты! освещала мой тёмный путь к самому себе.
Да, пёстрый карнавал моей жизни таил в себе пустоту и бесцветность! Ты удивлена? Я удивлён не меньше.
Знаешь, Ида, нам можно посочувствовать… Мы слабы нашей силой.
Нас ограбили тогда, когда безмерно обогатили бесценным даром бессмертия.
Простые люди даже не подозревают, за что должны денно и нощно благодарить своих небесных создателей. Люди благодарят Господа Бога за подаренную жизнь, но никто не задумывается заранее поблагодарить, хотя бы в одной молитве, за будущую смерть. Этот подарок ещё ценнее бесценного бессмертия.
Ограниченный срок жизни повышает шансы на её успех!
Не спеши отмахиваться от этой, на первый взгляд, парадоксальной мысли. Малое количество отпущенных человеку лет худо-бедно гарантирует высокое качество этих лет. Если речь, конечно, идёт о настоящих личностях, а не о стаде, для которого жизнь заключается в существовании за счёт других, и вполне умещается в рамках квадрата из четырёх соприкасающихся пэ – то есть: пожрать, посрать, поржать, поспать. А если добавить ещё одно важное пэ? Потрахаться! Квадрат превращается в пентагон из пяти пэ!
Высокоразвитая личность – мыслящий индивид – зная о смерти, помня о ней и о быстротечности времени, не разбазаривает себя по пустякам. Он спешит жить, а не существовать. Он, как мой любимый Леонардо да Винчи, бережёт каждую минуту, спит лишь четыре часа в сутки и никогда не прекращает познавать себя, людей, природу, саму жизнь, работает и творит без устали, и не столько ради земных благ, сколько от невозможности жить как-то иначе.
Я всегда мог отложить что-то важное на завтра, абсолютно уверенный в том, что это «завтра» обязательно наступит. Кто из смертных может быть на сто процентов уверенным в том, что до завтра он не умрёт? А тот, кто в этом уверен на сто процентов – на самом деле не знает этого наверняка, а лишь верит в это.
Простой смертный боится смерти, и этот страх – часто подсознательный – помогает ему жить! Он наслаждается риском, дорожит победами, запоминает хорошее, учится на ошибках, надеется на лучшее, творит и дерзает, борется за жизнь и за место под солнцем, огорчается неудачам, радуется успехам, торопится…
А мы и года-то не считаем… Мы знаем, их впереди бесчисленное множество… Что нам неудача? У нас ведь может быть сколько угодно попыток! Не сегодня, так завтра, не завтра, так через год… Что нам победа? Их будет, сколько захотим…
Известно, что приговорённый к смерти узник перед смертью надышаться не может, насмотреться на этот мир… Готов выпрашивать: «ещё минутку, господин палач, ещё минутку…». Так ведь получается, каждый человек уже с самого рождения приговорён к смертной казни. Вот какой ценный подарок дарует людям их Господь!
Вот и получается, моя любимая, что я, как и ты, был обокраден полученным богатством. Количество моих дней не перешло в качество, согласно одному из законов диалектики.
И пора последовательно признаться в том, в чём я никогда не признавался себе даже наедине с собой. Это самое сильное и глубокое разочарование из всех когда-либо испытываемых мной. Я не гений, Ида! Я не оправдал родовые муки моей матери, она напрасно мучалась, рожая меня, я обманул её ожидания…
Я не гений. И даже не самый выдающийся человек. Какие-то способности и таланты присутствуют, но на звание Великого Человека я не тяну.
Заурядная личность. Посредственный гомо сапиенс. Если б не бессмертие – мир не заметил бы моего присутствия в нём.
Сама посуди! Великому Пушкину хватило каких-то вшивых тридцати семи лет, чтобы оставить глубочайший след в литературе и в истории, а также в душах людей… Жалкие тридцать семь лет! А сколько им создано бессмертных шедевров!
А его духовный последыш – поручик Лермонтов! За каких-то двадцать семь лет он обогатил российскую словесность великолепными произведениями и легко сделал этот грешный и сумрачный мир чуточку лучше!
Я могу долго перечислять тех, кто за двадцать-тридцать или сорок лет сделали столько, что прямо диву даёшься!
Я, конечно, тоже кое-что сделал. Есть у меня вещи, которыми дорожат мир и история! Один лишь наш проект «Уильям Шекспир» чего стоит – он подарил людям непревзойдённые шедевры! Но, во-первых, я был не один, нас, как ты помнишь, было трое, не считая Френсиса Бэкона, который подарил нашему авторскому коллективу четыре своих пьесы, ставших самыми лучшими пьесами Шекспира. Во-вторых, я корпел над своими трудами, я пахал, как крестьянин в поле, я писал кровью и потом…
А таким гениям, как Моцарту и Пушкину, их шедевры давались легко, они создавали их, словно на ходу, на бегу, почти танцуя, как бы развлекаясь… Я нисколько не умоляю их труд, я говорю «словно» развлекаясь, «словно» нисколько не уставая. Я же, когда сочинял нечто, на мой взгляд, значительное, вставал из-за письменного стола выжатым, как коровья сиська. Я тратился, когда сочинял что-то и старался из последних сил… По сути-то, я лишь свои мемуары да письма тебе писал легко и с удовольствием, а в литературных и в научных моих работах я выжимал из себя каждую строчку!..
Такова горькая правда! До истинных гениев мне так же далеко, как хромому козлу до чистокровного мустанга!
Вот и получается, что почти за шесть тысяч лет, я сделал то, на что плодовитому Бальзаку или не менее плодовитому Диккенсу хватило бы четверть века.
О, боги мои, боги!
К каким неутешительным выводам пришёл я, пересекая финишную линию!
Если бы не ты, я бы честно расписался в полном провале своей судьбы! Но ты! Ты! Ты! Ты, перечёркивая мои минусы, превращаешь их в плюсы! Ибо, что может быть важнее и сильнее, чем любовь?
Сотни, тысячи, миллионы счастливых людей – как из умерших, так и из ныне живущих – не испытывали счастье любить тебя, и – что слаще всего – быть любимым в ответ!
Тот же Байрон говорил (если, конечно, это был Байрон), что если бы я потерял из-за любимой весь мир, то я бы ничего не потерял, имея ее.
Нет, Байрон такого не говорил… Он говорил что-то похожее… Не важно, в общем, что говорил Байрон! Важно, что говорю я. А я говорю то, что чувствую! Чувствую же я вот что: я не о чём в жизни не жалею, потому что в моей жизни была ты. Вот и теперь, уходя, я жалею не о том, что ухожу, а о том, что, покидая жизнь, я теряю тебя.
Но я вернусь! Слышишь? Я обязательно вернусь. Это я тоже чувствую. Чувствую это настолько остро и горячо, что практически уверен в следующем: Аделаида, милая моя, единственная моя, любимая, ты скоро родишь мне сына, который будет мной!
Аделаидочка, ты родишь Меня!
Не пугайся! В этом нет ничего страшного. И, если вдуматься, то нет и ничего странного. Многие боги были отцами самим себе. Почему же я должен стать исключением? Родившись от тебя и меня, я вернусь в этот мир иным, обновлённым, и смогу наконец совершить то, что мне предназначено и чего изменить нельзя.
Любя тебя, как женщину, бросив себя на алтарь любви, распяв себя на тебе, я заслужил родиться от тебя и обрести в тебе когда-то давно потерянную мать.
Родившись вновь от тебя, от любимой мною женщины, я смогу любить тебя уже только как мать, а значит, буду освобождён от любви к женщине вообще, и, стало быть, буду лишён ахиллесовой пяты; буду силён и неуязвим и смогу добиться того, чего не смог достичь в качестве отца.
Неудачные дети повторяют ошибки своих родителей, а счастливые дети начинают с того места, до которого дошёл их отец.
Вот какую тайну я открываю тебе, моей будущей матери!
Прощай, Аделаида! Прощай навсегда!
И здравствуй, мама! Мамочка моя…
Твой сын тебя не огорчит! Он сделает всё, что не смог сделать для тебя твой непутёвый муж, он – твой единственный – завоюет для тебя целый мир и бросит его к твоим ногам в благодарность за то, что ты дала ему жизнь и веру в себя.
С чистой сыновьей любовью,
граф Бельфегор-младший.
Вместо эпилога
Уважаемый читатель!
Тебе, наверняка, небезынтересно будет узнать, что в день, когда эта великолепная и скандальная книга была отдана в набор, двадцать седьмого августа две тысячи двадцать пятого года, графиня Бельфегор благополучно разрешилась от бремени, явив на свет прекрасного мальчика весом семь килограмм четыреста грамм.
Доктор, принимавший роды, сообщил нашему издательству: «Младенчик скрутил дулю – хорошая примета».
К сожалению, графиня не смогла пережить рождение сына без последствий.
Доктора боролись за её жизнь, но безуспешно.
Промучившись двое суток, графиня Бельфегор, не приходя в сознание, умерла, оставив сына круглым сиротой.
Перед смертью несчастная графиня всю ночь в горячечном бреду беспрерывно шептала одну-единственную фразу: «Герион, дождись меня, мой гребнепалый гундёнок, у водопада!» Несколько секунд отдавались тяжёлым вдохам-выдохам, и вновь задыхающийся шёпот отправлялся в бескрайнюю пустоту: «Герион! Дождись… Мой гребнепалый гундёнок, дождись меня у водопада»…
На рассвете, совершенно обессиленная, она вдруг резко изогнулась всем телом и, прошептав со вздохом: «Я твоя», скончалась с улыбкой на бледных и мгновенно похолодевших устах…
Врачи констатировали смерть от разрыва сердца…
Её счастливая смертельная улыбка свидетельствовала о том, что Герион всё-таки дождался её у водопада…
В момент её смерти младенец, находившийся в другой комнате, проснулся и зарыдал… Старый дворецкий покойного графа, Нестор, укачивая осиротевшего маленького наследника, и сам едва сдерживал слёзы…
Нам очень жаль, что выхода книги не увидели ни граф, ни его любимая супруга…
Все члены нашего коллектива приносят искренние соболезнования родным и близким графини, и желают здоровья и долгих лет её сыну.
А читателям мы желаем приятного чтения!
Главный редактор издательства «Возрождение»,
Г.Б. Гнидо
/ Киев /