Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2015
Ночной звонок
Мама позвонила среди ночи. Боже, ну вот всегда она так! Что ей приспичило?!
– У тебя всё нормально?
– Да, всё хорошо, что ты вдруг?
– Ну как же хорошо, если ты тревожишься? У тебя же на душе кошки скребут.
– С чего ты взяла? Никаких кошек, всё хорошо, нет никаких проблем.
– Ой, сынок, от меня-то уж ты ничего не скроешь. Ты будь поосторожнее, не лезь на рожон-то. Береги себя всё-таки, у тебя же семья…
– Ладно, ладно… Погоди, мам, а как же ты звонишь, ты же умерла!
– Ну вот так вот, какая разница, умерла – не умерла, сердце-то за вас, детей, всё равно болит…
Однажды я умер
Однажды я умер. Болел, болел и умер. Звали меня тогда Иваном Ильичом; ну, эту историю очень занимательно описал великий русский писатель Лев Николаевич Толстой. Надо мной, как положено, поплакали, потом похоронили. И вот предстал я перед Всевышним. Очень я сожалел о потерянной жизни.
– Чего же ты хочешь? Жить вечно?
Я подумал-подумал да и решил, что просить вечной жизни глупо.
– Но тогда глупо просить и продолжения жизни, – прочитав мои мысли, молвил Всевышний.
– Какая разница – умер ли ты сейчас или умрешь через три дня?
И я осознал вдруг со всей ясностью, что это действительно глупо. Но Всевышний улыбнулся и сказал:
– Не каждый в состоянии это понять… Ну, что ж, поживи еще на свете. Но, во-первых, тебя похоронили, и воскрешать Ивана Ильича мы не станем, а во-вторых, пока мы тут беседуем, прошло сто лет… Живи другим человеком и думай о жизни и смерти. Жизнь люби, а смерти не бойся, ведь ты уже умер…
Ну, вот теперь так и живу… Жизнь люблю, а смерти не боюсь… А чего ее бояться?
Любовь
Вася и Тоня жили в общаге не расписываясь. А зачем? Детей у них пока не было, да не очень и хотелось. Пока молодые, надо погулять. Ну и гуляли. То Вася самогонки из родной деревни привезет, то Тоня водочки с пивком купит с аванса. Не сказать, чтобы уж очень пьянствовали, все же работали оба. Он дворником, она продавцом в киоске. На жизнь хватало. Но выходные – святое. Как в выходные не гульнуть? Да что же еще делать? Не книжки же читать, смешно, ей-богу…
Ну, иногда ссорились, дрались даже. Но потом мирились.
Однажды Вася застал Тоню в комнате с чужим мужчиной. Раньше времени с работы вернулся и застал. Мужчину он побил и выгнал, а Тоню стал душить. Очень уж разозлился: мало того, что чужого мужика в дом привела, так еще и пила с ним водку, которую они на праздники припасли. Вот это коварство особенно разозлило Васю.
Когда Тоня перестала кричать и дрыгать ногами, Вася оставил ее лежать на полу, а сам сел за стол допивать недопитую праздничную водку.
А поскольку с горя он открыл и еще одну бутылку, то когда в комнату вошла милиция, он уже мирно спал.
Отелло из Васи не получился. Тоня оказалась живучей. В больнице ей слепили на шее гипсовый ошейник и сказали, что два пострадавших позвонка срастутся через полтора месяца, а пока придется походить так.
Васю продержали в милиции три дня, а потом отпустили под подписку о невыезде. Теперь он каждый день ходит к Тоне в больницу, приносит яблоки и безалкогольное пиво, чешет ей под гипсом шею карандашом. Она его простила. И он ее простил, все-таки они любят друг друга…
Там, где кукуют кукушки
Когда все это произошло, я не стал выживать вместе со всеми в остатках города. Все делали вид, что ничего особенного не произошло, ходили на работу, которая теперь была никому не нужна, покупали в супермаркетах отравленную еду, разговаривали друг с другом, как ни в чем не бывало. Никто не хотел признаться даже самому себе, что катастрофа лишила нас будущего, и человечество доживает свои последние годы. А может быть, даже месяцы. Все решили просто проигнорировать случившееся… Больше всего меня изумляли гаишники, которые по-прежнему стояли на улицах и штрафовали водителей! Человек неисправим, человек никогда не хотел смотреть правде в глаза, прятался за свою привычку, как за броню… Но я вдруг понял, что среди этих каменных стен, сочащихся жестким излучением, среди напитанного радиацией и химией изобилия на прилавках, в нервных метаниях остатков делающего вид, что все хорошо, но страшно испуганного населения стресс, излучение и химия убьют меня значительно быстрее, чем вдали от цивилизации, где-нибудь в лесной глуши. Случившемуся я совсем не удивился и не очень-то испугался. Это должно было произойти, не могло не случиться. Человечество давно шло к чему-то подобному, с упорством маньяков лепило катастрофу собственными руками. И она произошла…
И тогда я ушел как можно дальше от умирающего, агонизирующего, притворяющегося беспечным города, в сосновый бор, на берег чистой реки. Несколько дней я рубил толстые сосны, потом скатал из смолистых стволов избушку… И начал жить один. Пусть человечество догнивает без меня…
Теперь по утрам меня будит птичий гам; летом в окно плывет сосновый дух и запах черемух, зимой доносится крик черного ворона и завыванье метели. Осенью я брожу по березовой роще, что раскинулась на косогоре за излучиной реки. Замечал ли я, как приятен шорох желтых листьев под ногами в той, прежней жизни? Замечал ли я тот день, когда прилетал первый скворец весной, расцветал первый ландыш?..
У меня ничего нет, но мне ничего и не надо. За несколько лет я привык обходиться малым, тем, что даст возможность добыть сама природа. Что ж, человечество исчезнет, а природа останется, она не способна убивать сама себя, как это свойственно человеку. В кроне стоящей рядом
с избушкой липы свили гнездо черные вороны, под крышей поселились белки, енот иногда проходит по песчаному берегу реки и совсем меня не боится. Несколько раз к моей избушке приходили медведи… Я разговаривал с ними; они слушали меня и уходили. А я даже не знаю, остался ли еще хоть один человек в покинутом мной городе; да и существует ли еще сам город. Утром солнце по-прежнему восходит на востоке, а вечером уходит за кроны сосен на западе. Последствия катастрофы еще не сказались на природе, и я часто думаю о том, как этот мир будет выглядеть лет через триста, когда последние следы человеческой деятельности зарастут дикими лесами, джунглями, поглотятся степями и пустынями. Появятся ли двухголовые медведи-мутанты или летающие киты, вырастет ли гигантская петрушка или яблоки величиной с арбуз. После такой катастрофы ждать можно всего, чего угодно…. Правда, ждать и удивляться будет уже некому…
Мне хорошо. Несмотря на грусть о любимых когда-то людях, несмотря на печаль о гибели мира, о невозвратном, на душе моей покой. Что ж, человечество имело шанс придти к своему золотому веку, но шансом этим не воспользовалось. Жадность, злоба, ханжество, неискоренимые пороки оказались сильнее души и разума… Что делать…
И если бы не видения, вызванные, очевидно, прогрессирующей лучевой болезнью, я был бы, пожалуй, даже счастлив. Эти видения на какое-то время лишают меня душевного равновесия, вносят диссонанс в мое простое и размеренное существование. Будь эти галлюцинации не так реалистичны, я, пожалуй, даже смирился бы с ними, не обращал бы на них внимания. Но болезнь зашла так далеко, что я уже не могу игнорировать эти видения, и они терзают мою душу. Может быть, их регулярное появление и эти бесконечные разговоры, вопросы, загадочные манипуляции – наказание за те грехи, что были допущены мной в той, докатастрофной жизни? Может быть, и всех оставшихся еще в живых людей терзают подобные белые навязчивые фигуры, возникающие ниоткуда и пропадающие в никуда… Хорошо, что время между их появлениями все-таки достаточно для того, чтобы прийти в себя… И я жду заката, когда последние оранжевые лучи солнца, пробив пестрые кроны сосен и старой липы, упадут на пол моей избушки, жду, когда золотой квадрат света из окна начнет краснеть и тускнеть, жду угасания дня, чтобы лечь в чистую свежую постель, положить голову на белоснежную подушку, завернуться в пахнущее крахмалом одеяло и сладко забыться. Уснуть, не ведая, удастся ли проснуться завтра, или все, наконец, кончится…
– Думаете, лечение не поможет?
– Думаю, нет. Шизофрения выстроила такую стену между реальностью и его новым миром…
– Бедняга…
– Не знаю, не знаю. Иногда я думаю, что ему там гораздо лучше, чем нам здесь… Он никому ничего не должен, тихо существует себе, зная, что человечество доживает свои последние дни и поделать с этим уже ничего нельзя… Этой решетки на окне для него не существует… Он слушает птиц, с медведями разговаривает, грустит светлой грустью, засыпает под шум ветра… Мне и самому порой кажется, что в его палате пахнет сосной, а по утрам кукуют кукушки…
Ёжики не кричат
Ёжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричат.
Нет, кричат, просто мы их не слышим.
Если не слышим, то и не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричаёжикинекричатёжикинекричатёжикине…
Хемингуэй – такой американский писатель – сказал, что люди делятся на тех, кто писает в море, и на тех, кто не писает в море. Какие же это пустяки! Море я люблю, но есть такие вещи – поважнее моря. Люди делятся также на тех, кто слышит, как кричат ёжики, и на тех, кто не слышит, как кричат ёжики. Ежики кричат, но мы их не слышим.
Врач говорит: ёжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричат.
Кричат, просто мы их не слышим. Каждый кричит, когда ему больно. И ёжик тоже. Летом на дороге часто можно увидеть задавленных ёжиков.
В позапрошлом году. Нет. В позапозапрошлом. Девочка маленькая играла в траве на обочине. Пряталась в высокой траве от братишки. А по обочине шёл трактор с сенокосилкой. Такая – метра два шириной и цепь
с острыми зубьями. Девочка пряталась и не видела ничего. И водитель ничего не видел. И девочка закричала, когда на неё надвинулась эта косилка. Громко закричала. А тракторист не услышал. Увидел только, как кровь брызнула из травы. Как же ей, наверное, страшно было в эти последние секунды. Ну, когда она увидела, как на нее из травы эта косилка с острыми зубьями надвигается. А тракторист? Как ему жить после такого дальше? Я бы не смог.
Не знаю, не знаю, не знаю, как можно проехать на машине по живому ёжику. Ну, не знаю! Ведь ты же такой же живой – из костей, мяса и крови. А если тебя жизнь переедет, тогда – как? Каково тогда?
Жалко всех, так жалко! Я видел: бабушка в магазине на Новый год покупала батон. У всех в корзинках конфеты, виноград, мандарины, вино, шампанское, конечно; все блестит, переливается, такое дорогое. А у нее батон. И пальто потертое. И в ладошке в морщинистой монетки. Я прямо заплакал. Ну не вслух, конечно. Вслух как-то неудобно, стыдно как-то. Бабушка смотрит на монетки свои, на батон, а по сторонам не смотрит… Я побежал для нее бананов взять, но когда вернулся к кассе, она уж ушла. Я по улице туда-сюда пробежался, но так ее и не увидел. Я потом три дня не мог ее из головы выкинуть. Как же можно жить на таком свете? Я не понимаю! Ведь все же плохо! Ну, буквально, куда ни глянь! И жалко же, так всех жалко! И ёжиков, конечно.
Или вот соседка моя по подъезду мучается уж который год. Мы с ней иногда у крылечка остановимся и разговариваем. Она говорит:
– Невозможно жить! Все перепутали. Перевернули все. Правые перекинулись в левые. А левые? Вчера были левые, ну, точно же – левые, глядь, а они уж правые! Перекинулись! А сосед? Травит и травит, нарочно в форточку спускает в квартиру негатив…
Она даже из газеты корреспондента приводила. Но сосед хитрый, когда корреспондент пришел, он форточку закрыл и притаился. Корреспондент ушел, и он сразу снова. Её никто не понимает, сумасшедшей считают, а я наоборот не пойму – чего же тут непонятного. Все ж ясно как белый день!
Она говорит:
– Правые перекинулись в левые. И другие перекинулись и все запутали. И сосед этот…
Ну, чего неясно-то?!
Отец расстраивается. Он ученый. Даже известный. А я ученым не стал. Может, не смог, а может, не захотел. Я и сам до конца не знаю. Да и не всем же учеными быть. Кто-то должен и простым человеком оставаться. Как я – выполняю простую, но очень важную работу. Ставлю декорации в театре. Рабочий сцены называется. Попробуйте поставить спектакль без декораций – смех один получится. Театр – это тоже жизнь. Главреж говорит: в концентрированном виде. А мне так даже больше нравится – в концентрированном. Я во время спектакля сижу за кулисой и плачу – так хорошо! Не вслух, конечно, плачу. Ну, представьте себе: сидит за кулисой двадцатипятилетний парень и плачет – смех. Я в душе плачу, про себя. Про свою жизнь. Может, даже про то, что ученым не стану, как отцу хотелось.
Я никогда не буду ученым. Я никогда не буду богатым.
Вот лежал я в больнице. Сосед по палате – депутат, богатый человек. Приходил в больницу только днем, а на ночь уходил домой (еда ему в больнице не нравилась). Вечером, уходя, он ставил в палате свой сотовый на подзарядку, чтобы не тратить электричество дома. Делал это запросто, как само собой разумеющееся. И так во всем. А поскольку я так не умею – не быть мне ни богатым, ни депутатом. Ни ученым. Но, может быть, за это я и слышу, как кричит ёжик.
Спокойно! Ёжики не кричат, ёжики не кри…
Книжки очень помогают жить. Отцовскую библиотеку я еще в школе всю перечитал. И то, что с наукой связано, и художественную. Такое иногда встретишь! Но посмотрите – почти везде про боль, про трудности, про то, как все нехорошо на свете устроено. Отчего так много горя? Беды? Вот, например, был такой грузинский художник Пиросмани. Не помню уж, в каком веке. Да и какая разница – в каком! Вроде гений, а умер – в нищете. Вывески для духанов рисовал. Духаны – это кафе такие на Кавказе. Однажды кому-то пожалевшему о его тяжелой жизни он ответил: «Я становлюсь мудрее еще на одну боль». У меня вообще такое подозрение – чем талантливее человек, чем умнее, чем больше знает, тем тяжелее ему на свете живется.
Вот еще интересный момент. Как-то у меня не получается с дураками. Вроде дурак – чего с ним говорить. А все время получается так, что дурак оказывается выше, а в дураках остаешься ты сам! Мне наш актер, Васильев который, объяснил: дураков больше, дураки сильнее, потому что не сомневаются, и дураки сбиваются в стаи. А умные в стаи не сбиваются, и их поодиночке – как ёжиков. Почему? Потому что у дураков всего шесть граней. Это простые кубики, из которых можно строить любую конструкцию. Хочешь – в колонну, хочешь – толпой разбросай, хочешь в пирамиду их. Они все похожи, их мало что разделяет, они сдвигаются вплотную. В такую стенку плотную. Такому человеку одинаково хорошо и в кинотеатре, и в общественном туалете, и в строю. Умный, тонкий человек – конструкция сложная, с массой всяческих «выступов». Поэтому двум умным людям редко удается плотно сблизиться. Дураки одинаково глупы, умные умны по-разному. В общем, целая философия. Смотрите, действительно: у ежиков – иглы! Ну, как им сблизиться? Им расстояние нужно.
И я сам себя иногда чувствую маленьким ёжиком. Иногда кажется: сейчас накатит, налетит, раздавит – и крикнуть не успеешь. И что им твои иголки! Раз! – и от тебя только мокрое пятно.
Но жить-то надо. Надо как-то терпеть, приучать себя к жизни, настраивать на солнце, на свет. Врач говорит: больше позитива! В конце концов, не все же ёжики попадают под колеса. Актер Васильев говорит мне: послушай, хороших людей больше, даже когда их меньше. Здорово, да?
Но люди как после кораблекрушения в океане. Плывут посреди бездны и стараются не думать, что до берега сотни километров, что внизу глубина, а в глубине акулы, касатки, медузы ядовитые… Плывут, болтают между собой, смеются, старательно делают вид, что все в порядке, все нормально… А сами небось изо всех сил страх свой в глубину души загоняют,
в самый дальний угол. Ведь стоит только подумать, какая под тобой бездна и что вот сейчас вылетит оттуда акула, сверкнут острые, как бритва, зубы и… Вот и внушаешь себе – не думай! Ёжики всегда были, есть и будут, сколько бы их ни гибло под колесами.
Вот только что делать, если услышишь крик ёжика? Что делать-то?!
Врач говорит: главное твердо помни, что ёжики не кричат, и все будет хорошо. Легко сказать, помни, что не кричат! Надо в темной комнате завернуться в одеяло, накрыться подушкой и помнить: ёжики не кричат!
Ёжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричатёжикинекричатёжикинекричат. Ёжики не кричат…
Кричат, просто мы их не слышим…
Чёрные яйца
– Вот вам чёрные яйца…
– Но черных яиц не бывает!
– Да вы что – это же специальные яйца, грезодубовые, свежие, позаутру привезли. Без них никак нельзя, что вы! Подставляйте рюкзак.
– Осторожнее, они же разобьются.
– Нет, это особо прочные яйца, хоть в стенку мечите, ничего не будет.
– А как же их тогда бить-то?
– А зачем их бить?
– Ну, яичницу например…
– Да вы что, вчера родились, что ли?! Разве они для яичницы нужны?
– А для чего же?
– Послушайте, не валяйте дурака! Сами знаете.
– Правда, не знаю, скажите, в конце концов.
– Да вы что, как вам не стыдно, разве о таком вслух говорят!
– Ничего не понимаю!
– Ну, ладно, давайте на ухо скажу… Ближе, ближе. Чёрные, это не синие, понимаете, значит всё наоборот нужно делать. Понятно? Как синие, только наоборот. Теперь ясно?
– Как-то всё это странно. Может, я просто сплю и мне это снится?
– Ну, наконец-то догадался! Конечно, спишь. В этом-то и дело. Посмотри вокруг, видишь, как всё странно. Так наяву не бывает. А может быть, и не спишь. Да и какая, в сущности, разница, не имеет это значения. Давайте, не отвлекайтесь, вот вам чёрные яйца…
– Но чёрных яиц не бывает!
– Да вы посмотрите внимательно: это же специальные яйца – грезодубовые, свежие, позаутру привезли…
– А-а-а…
Время судьбы
Крым. Гора Клементьева. Ночь. Палатка. Из парапланерного бара неподалеку доносится веселая музыка. Мы с Васей лежим в палатке, уставившись через откинутый полог на густые южные звезды. Вася вздохнул:
– Сон не идет, может, в бар сходить, пивка выпить?
– Пуркуа бы и не па? – откликнулся я.
– Да лень вставать.
– Ну так не ходи.
– Дак пивка-то хочется.
– Ну так иди.
– Потом всю ночь в туалет не набегаешься…
– Ну так не ходи.
– И лежать с выпученными глазами неохота.
– Ну так иди.
– Лень что-то.
– Ну так не ходи.
Вася поворочался, повздыхал и поднялся.
– Чего без пользы валяться, пойду все-таки.
Вернулся он через час совершенно пьяный. Пытался войти в палатку не сгибаясь, потом долго не мог раздеться, утверждая, что никак не может снять кроссовок с третьей ноги, потом начал подробно рассказывать, как пиво к его приходу неожиданно кончилось, и – ничего не поделаешь! – пришлось пить коньяк. Потом мы принялись смеяться; смеялись, смеялись и уснули далеко за полночь…
Где-то не так уж и далеко спал той звездной ночью украинский офицер, который утром на учебных стрельбах ПВО нажмет кнопку «пуск» и запустит ракету С-200 «земля-воздух». Вася в компании пилотов будет летать на параплане в Тихой бухте на высоте метров триста над береговыми склонами, когда С-200 сверкающей сигарой со страшным ревом пронесется совсем рядом с его парапланом, напугав до полусмерти. А через несколько минут она ударит в пассажирский авиалайнер рейса «Новосибирск – Тель-Авив» и собьет его, погубив 78 мужчин, женщин и детей…
Крым. Гора Клементьева. Ночь. В парапланерном баре умолкла музыка и погасли огни. Даже цикады примолкли. Густые южные звезды плывут над Коктебелем, над Карадагом, над сонным прибоем Тихой бухты. Похрапывает в темной палатке Вася. А время бесшумно и неустанно идет и идет, ведя каждого навстречу его судьбе.
Балалайка
Меня мучает одно обстоятельство. Человек умирает – и всё, что ему было дорого, теряет ценность. Поскольку, как правило, никому не нужно. Вы видели семейные фотоальбомы на помойке? Жуткое дело…
На днях иду мимо мусорного бака, а в нём на горе отходов – балалайка. Фёдора Ивановича балалайка.
Тихий был человек, как раньше говорили – мямля и подкаблучник. Сейчас сказали бы «лузер», кажется? Незаметный такой, но симпатичный был, улыбчивый, никогда ни в чём не откажет.
Была у него одна радость. По праздникам брал бутылочку и напивался. И тут уж даже жена его не трогала. Видно, как-то раз попробовала и ей не понравилось. Она в такие дни весь вечер у телевизора сидела, а Фёдор Иванович мучил на кухне балалайку. Он терзал балалайку, и она скулила, плакала, стонала. И вместе с ней плакал и стонал Фёдор Иванович.
Идут мужики мимо окна, а за занавесками балалайка и – «Ой, да ты кали-и-ну-ушка, ой, да размали-и-ину-ушка, ой, да ты не сто-о-ой не стой, на горе-е-е круто-о-ой…»
Улыбнутся мужики: «Фёдор Иваныч гуляет…»
Ни у кого не было во всей округе балалайки, а у него была. Гармошки ещё кое у кого были, гитары, естественно, а чтобы балалайка…
Пытались его в художественную самодеятельность затянуть или хотя бы на свадьбу, но нет – ни в чём не отказывал, а тут упёрся. С улыбочкой, но категорически.
Так по праздникам и разговаривал с ней один на один; она плачет
и он с ней…
И вот – умер. И балалайка на помойке.
И в чём тогда смысл жизни?
Параллельная реальность
– Экипаж, внимание! Приготовиться к маневру! Двести двадцать вольт по кельвину-цельсию, девятырнадцать градусов вертикально по градиенту, семьсот килолитров в метр. Тонгаж – полста-три-ампер на сантиметр квадратный. Усилить тягу горизонтальной вертикали! Подать кислород на турбины квадратуры круга. Пробить склянки по периметру синусоиды! Ускорить скорость ускорения скоростной конвертации ускорителя быстрых нейтрино; какой же русский не любит быстрых нейтрин?!
– Сидоров, на укол!
– Внимание, опасность! Экипаж, приготовиться к перегрузке! Перегрузиться из второго отсека в отсек Е-2 – Е-4 по геометрической прогрессии Парацельса. Без давки, в порядке триангуляции. Ускорить реакцию Вассермана!!! Эх, куда ты мчишься, тройка-Русь?!
– Давай быстрее, псих, а то доктору пожалуюсь!
– Внимание, переключаю на автопилот, переключаю на автопилот! Бегу, Мариванна, уже бегу, не надо доктора, бегу…
Не на нашей улице
Нет, это не в нашем дворе случилось. И даже не на нашей улице. Но не так уж и далеко от нашего района. Бабушку я видел, помню её, а мальчишку, может, и видел, но не обратил, конечно, внимания. Мальчик и мальчик – таких много. И вот я теперь думаю, а как бы всё это описал Достоевский. Какие бы он мысли старухе в голову вложил? Там-то у него всё ясно, в «Преступлении и наказании», то есть. Старуха – скряга, процентщица, симпатий не вызывает, да ведь и Раскольников – хорош гусь: тварь ли дрожащая или право имею… Мда…
Тут тоже топор фигурирует. Вернее, не тоже. Общего – только топор и старуха. Всё остальное… непонятно. В общем, бабка стукнула в подъезде соседского мальчишку лет десяти топором по голове, затащила к себе в квартиру, в ванной разрубила на куски и потом в пакетах перетаскала на речку и побросала а разных местах в воду.
Что интересно: психиатры в один голос заключили, что старуха абсолютно нормальна. Ну, я думаю, как нормальна – в юридическом смысле нормальна, то есть вменяема, как говорится, отдавала себе отчет… Другое дело, что человек, который может топором ребёнка, естественно, не нормальный человек.
В общем, мальчишку искали, надеялись, что заблудился в лесу или ещё что. Долго искали, а потом всплыл первый пакет. И всё стало ясно. То есть, про мальчишку. А про старуху нет, она же вместе со всеми ахала-охала, переживала, родителям сочувствовала.
Вот я и думаю, что бы ей в голову вложил Достоевский, какое объяснение дал? Я вот никакого дать не могу. Если она психически здоровая, то трудно что-то придумать.
Я еще хоть как-то понял, если бы он её донимал, дразнил там или ещё что. Но нет, он, говорят, тихий был, вежливый…
Старухе под семьдесят было, дети, внуки, всё, как у всех. И у мальчика семья обычная, братик, кажется, остался. Уехали они из города, где сейчас – не знаю. Старуха в колонии. Дети от неё отказались, тоже из города уехали. Квартиру старухину долго продать не могли. Но всё же продали.
В общем-то, шуму много было вокруг этого дела, но потом всё постепенно приутихло, стало забываться, да уж почти забылось. Столько времени прошло… Сейчас мальчишка уже с девчонкой гулял бы, пожалуй. А от него только фотографии остались, да боль родительская.
Но дело даже не в этом. Понять не могу, как это вообще возможно.
И разве тюрьма – настоящее наказание за это? Впрочем, и даже это не так остро. Вот что бабка эта сейчас думает? Что у неё в голове, на душе что? Снится он ей?
Не знаю, как бы всё это объяснил Достоевский. А я вот что думаю. Тут два объяснения может быть. Первое. Есть два вида людей, ну, или подвида. Нет, пожалуй, всё же – вида. Один – изначально, генетически способный на убийство. В принципе, вне зависимости от воспитания, условий жизни и темперамента. Другой – не способный на убийство ни при каких обстоятельствах, разве что ради спасения своей жизни. Зачем природе понадобилось создавать два вида – это другой вопрос, может быть, процесс эволюции этого требует…
Второе объяснение. Убийцы – это брак. Ну, как генетическая болезнь. То есть в результате неизвестной пока болезни у человека атрофировано нечто, что здоровым людям не даёт пойти на убийство. Какой-то психологический стоп-кран. Это всё же не так страшно, нужно только научиться пораньше распознавать эту болезнь, так сказать, в зародыше.
Недавно я узнал, что каждый день в мире совершается 1424 убийства, то есть, получается, что почти каждую минуту совершается одно убийство. Это значит, полмиллиона в год.
Возьмите в руки часы, внимательно смотрите на секундную стрелку: вот сейчас, когда стрелка скачками идёт по кругу, кто-то занёс над головой человека топор, или вынимает из-за пазухи нож, или взводит курок пистолета, или отвинчивает крышечку пузырька с ядом, или схватил за горло…
А потом стрелка начнёт следующий круг. И так без остановки.
Бабку-то я помню, видел её несколько раз на улице – бабка как бабка. А мальчишку себе не представляю, много их там было, в том дворе. Наверняка видел, я мимо того дома часто ходил. Я даже хотел на кладбище сходить, посмотреть на фотографию, если видел – вспомнил бы. Несколько раз собирался. Но так и не смог.
Зеленоволосая
Мальчики наткнулись на неё, когда обходили с удочками старую заводь. Заводь уже почти отделилась от реки, затинилась и поросла всякой болотной дрянью. Но рыба тут водилась, и они решили попробовать половить здесь на живца. В дальнем конце заводи, куда уже лет сто никто не забирался, они и увидели её.
Она лежала в тине и тяжело дышала. В первый момент мальчики страшно перепугались и застыли, в любую секунду готовые дать дёру. Но она не шевелилась, и они осмелели. Всё же подойти к ней они решились не сразу. А уж дотронуться – тем более.
Сначала они долго рассматривали её. Длинные зеленоватые волосы, длинная шея, довольно тонкие, но красивые губы, полупрозрачные руки с тонкими изящными пальцами, грудь… От груди мальчики не могли отвести взгляда. Терракотовые соски ярко выделялись на синеватой коже. Когда она открыла глаза, мальчики вздрогнули и попятились, но зеленоволосая не шевелилась, и они снова осмелели.
В конце концов, поняли, что она не опасна.
– Ну вот, – прошептал тот, что постарше, – а говорили, русалок не бывает.
– А может, это и не русалка вовсе, – ответил второй.
– А ног нет, видишь, видишь – хвост.
– Может, это и не хвост вовсе, а просто срослись ноги… Калека просто. Как это… Мутант!
В конце концов, они осмелели, вошли в тинистую воду и, взяв её подмышки, вытащили с мели на берег. Она оказалась совсем лёгкой и не очень большой – чуть больше старшего из мальчиков. Да, что это у неё – сросшиеся ноги или хвост, понять было невозможно.
Она была вся в тине, и старший принёс в полиэтиленовом мешочке чистой воды. Они обмыли её и поняли, в чём дело. В спине под лопаткой у неё торчал обломок гарпуна от подводного ружья.
Они положили её на траву, старший снял футболку и порвал на полосы. Потом аккуратно вытащил гарпун. Он и сам не понимал, как решился на такое, но делал всё так, словно не в первый раз. Младший с распахнутыми глазами наблюдал.
Они перевязали её и сели рядом.
Мальчики, как-то не сговариваясь, сразу решили, что никому ни за что не расскажут о находке – это будет самая большая их тайна. Недалеко от заводи в густых зарослях черёмухи притаились развалины старого завода. Сюда давно никто не ходил. Разве что кому-то понадобится битый кирпич. Над одним из цехов даже сохранился кусок кровли. Мальчики из веток соорудили что-то вроде волокуши и отвезли на ней свою находку в этот цех.
Неожиданно зеленоволосая громко задышала, и мальчикам показалось, что она сейчас заговорит, но услышали лишь звуки, похожие на голубиное воркование. Они увидели, как кожа её темнеет и на глазах покрывается морщинками, словно бы превращается в пергамент.
– Ей нужна вода! – догадался мальчик постарше и бросился из цеха.
Младшему боязно было оставаться наедине с зеленоволосой, и он побежал за другом. А тот уже вытаскивал из-под груды всякого хлама большой дюралевый бак. Вдвоём они доволокли его до заводи и, наполнив водой, потащили в цех. Ладонями они начали брызгать на зеленоволосую, и кожа её на глазах посветлела и разгладилась. Зеленоволосая открыла глаза, и мальчикам показалось, что глаза её изумрудно светятся.
Но едва вода подсохла, всё повторилось. И тут старший мальчик вспомнил: в дальнем конце цеха, вмурованный в бетонный пол ржавел большой металлический чан. Несколько часов они мели и скребли дно чана, носили туда баком воду; и, в конце концов, перенесли в чан зеленоволосую.
Потом они нарвали веток и, набросав их у края чана, лежали и смотрели на зеленоволосую. А та пришла в себя, сначала полностью ушла под воду – чан оказался довольно вместительным, а потом вынырнула и, лёжа в воде на спине, внимательно смотрела на мальчиков. Мальчики пришли в себя, когда уже совсем стемнело. Нехотя они поднялись и, постоянно оглядываясь, пошли из цеха.
Старший спал, как убитый, а младшему снились кошмары. Зеленоволосая хватала его за ноги и тянула в чан. И оказывалось, что у чана нет дна, что внизу – огромная подводная пещера. И мальчик одновременно пугался, понимая, что вот-вот захлебнётся, и замирал от восторга – так эта пещера была красива.
Утром оба в одну и ту же минуту оказались в зарослях у входа в цех. Солнце еще не проникло в разбитые окна, и с минуту они не решались войти в сумрак, но, видимо, зеленоволосая почуяла их, и они услышали знакомое голубиное воркование. Спотыкаясь о битый кирпич, мальчики подошли к чану. Зеленоволосая облокотилась на его край и ждала их. Она чуть заметно улыбалась. Старший мальчик вынул из кармана свёрток, зашуршал бумагой и протянул зеленоволосой бутерброд с маслом и густым черносмородиновым вареньем. Та посмотрела на бутерброд, протянула руку и взяла мальчика за ладонь. Бутерброд упал в воду, но зеленоволосая не обратила внимания, она рассматривала и гладила ладонь мальчика, а мальчик, не мигая, смотрел на неё.
Потом она дотронулась до младшего, тот, вспомнив сон, испугался, но ничего страшного не произошло.
Они ничего не делали, сидели у чана и смотрели на неё; она иногда ворковала что-то, но день прошёл так быстро, что мальчики очень удивились, почувствовав, что в цех уже заползает ночная сырость.
На следующий день они пришли к цеху ещё раньше. Она ждала их…
…Кожа у неё была прохладная, но приятная на ощупь. Она позволяла себя гладить, и мальчики однажды принесли гребень и расчесали её зеленоватые волосы. Странные это были дни. Мальчики жили словно во сне. Утром, наскоро выпив по кружке парного молока с пирогом, бежали на улицу, встречались на краю посёлка и окольными путями – чтобы никто не выследил – пробирались к зеленоволосой.
Домашние заметили перемены, однажды вечером отец старшего подозвал его: да ты не куришь ли? А ну-ка дыхни… Нет, табаком не пахло – от сына пахло свежей травой, речной водой и горячим солнцем. Влюбился, решил отец. Младший разговаривал по ночам, но бормотание его было смутным и непонятным. На всякий случай вызвали врача, измерили температуру, но мальчишка был абсолютно здоров. Возраст такой, заметила врач.
Опаснее всего были дворовые приятели. Несколько раз мальчики замечали слежку, и тогда они шли на луговину, ложились на высоком берегу реки и просто загорали. Преследователям вскоре становилось скучно, и слежка прекращалась.
И снова они сидели у чана, смотрели на зеленоволосую, и время протекало сквозь них. Они слышали, как растёт крапива в горячих кирпичных развалинах, чувствовали, как наливаются и чернеют гроздья черёмухи, как тяжко гудят усталые, гружённые пыльцой и нектаром пчёлы, как ветер перебирает осоку и камыш в заводи, видели, как купол неба, медленно наливаясь синевой, поворачивается от утра к закату и как в этой густеющей синеве разгораются первые звёзды. И через силу расходились по домам.
И просыпались с восходом каждый в своей постели в одну и ту же секунду от голубиного воркования, забывая свои удивительные неясные туманные сны. Они почти не разговаривали. Слова были не нужны – мир был ясен и прозрачен, стоило только взглянуть – и суть любой вещи всплывала со дна. Становилась понятной и живая текучесть воды, и непоколебимое терпение камня, и грусть уходящих дней… Во всём был свой потаённый смысл – в далёком лае собаки в посёлке, в беге изменчивых облаков, в бликах воды под косыми лучами солнца сквозь дырявую крышу, в каждой танцующей в этих лучах пылинке. И сам ты одновременно – и эта пылинка, и целый мир.
Лето вслед за солнцем катилось к августу, и они старательно прятали в глубине сердца неясную тревогу…
Однажды ранним утром в посёлке поднялась суета. Мальчики выбежали на улицу и почувствовали неладное. Встретившись в обычном месте, бросились к развалинам завода, но почти сразу наткнулись на глянцевитую полосатую красно-белую ленту, натянутую поперёк дорожки, по которой они обычно бежали к реке. Полицейский, стоявший за лентой, махнул им рукой – нельзя! Мальчики бросились в обход, но и тут натолкнулись на людей. Свернули к заросшей заводи, но и там копошились люди.
Стало ясно, что ни тропинкой, ни рекой, ни лесом к развалинам не пробраться. Заводик окружили плотным оцеплением люди в пятнистой форме с короткими автоматами в руках. Удалось подобраться лишь к черёмуховым зарослям над заводью. Сквозь густые ветви мальчики видели, как среди развалин шныряют люди в белых и зелёных комбинезонах, а у ворот, к которым расчистили проезд, стоит большая пятнистая машина с антеннами на крыше. Вскоре беготня усилилась, и несколько человек понесли в машину большой серый ящик. Вдруг над лесом, над заводью пронёсся тонкий тоскливый крик. Такой необычный и жалобный, что все – и мальчики в черёмуховых кустах, и камуфляжники из оцепления, и несущие ящик – на несколько мгновений оцепенели. Потом крик повторился и словно подстегнул несущих ящик, и там, у развалин, засуетились с ещё большей энергией.
Позже, к вечеру, когда развалины опустели, они долго стояли над пустым чаном и молчали. Младший вдруг заплакал, старший положил ему руку на плечо и потянул к выходу. Они пробрались сквозь черёмуховые заросли, вышли на окраину посёлка, постояли немного и молча разошлись.
Потом они выросли, обзавелись семьями, вышли, так сказать, в люди. Повзрослев, продолжали дружить, любили порой посидеть за коньячком, поболтать о жизни. Но ни разу с тех пор, ни единого разу не говорили о том, что было.
Кошка
Слишком рано иногда жизнь подбрасывает нам ситуации, выходить из которых без потерь мы не умеем. Но ей – жизни – всё равно. На вот тебе, и что хочешь, то и делай…
Было это мне лет, помнится, шесть или семь. Лето солнечное, сирень в окно тычется, где-то вдалеке город несильно шумит, жили-то мы на окраине. Родители на работу ушли, братья у бабушки в деревне. И вот слышу, за окном кошка кричит, и даже сказать, не кричит, а воет как-то. Посмотрел в окошко – не видать. Умылся, позавтракал, гулять вышел. Слышу – воет. Полез я в сирень – посмотреть. А там, в самой гуще, лежит кошка. Живот распорот, кишки на земле, а в кишках черви белые копошатся. Я так и застыл. А кошка смотрит на меня, глаза уже потухшие, с гноем, но я понимаю, что она меня если и не видит, то чует.
Кто её так? Может быть, под машину попала, может – собака порвала, а может, и мальчишки… Мальчишки ужас какими жестокими бывают. Видел я однажды (подростком уже), как сверстники мои такую вот бензином облили и подожгли. Дрался я с ними до выбитых зубов.
И что же мне было делать? Даже в семь лет я понял, что помочь ей уже ничем нельзя. Невозможно, хотя и мелькнула попервоначалу мысль о ветеринарной лечебнице. Возили мы туда свою кошку, когда она лишай подцепила…
Кошка воет, агония у неё, и мне кажется, что она от меня ждёт помощи. А до неё дотронуться страшно.
В общем, убежал я в соседний двор и тамошних приятелей своих подбил на речку идти, купаться. Да так целый день в воде и пробултыхались. Очень мне хотелось забыть про кошку в сирени. И забыл. До вечера.
Вечером шёл домой и всё боялся, что услышу вой из сирени, но нет, не услышал. То ли сдохла кошка, то ли унёс кто-то на лопате на помойку. В общем, кошка забылась.
А вспомнил я её подростком, классе в восьмом, когда, открыв для себя Бабеля, наткнулся в его «Конармии» на эпизод с раненным в живот конармейцем. Тот, где автор-герой не стал достреливать смертельно раненого, и его, чтоб не мучился, дострелил другой конармеец.
Конечно, конечно, тут человек, а там какая-то кошка, но ведь и было-то мне тогда не больше семи лет.
Вот что надо было бы сделать, думал я, сидя над раскрытой книгой, нужно было кошку быстро добить. Хотя бы камнем что ли. А я не догадался.
Без души
Черт был просто классический – во фраке, блестящих ботинках, с каблуками, смахивающими на копыта, с гладко причесанными черными волосами на пробор (на макушке волосы слегка топорщились, словно приподнятые мелкими рожками), криворотый и с разными глазами – бездонно-черным и льдисто-голубым. Он сидел на карнизе двенадцатиэтажного дома рядом с Васей, болтал в пустоте стройными ногами и с насмешкой смотрел на Васю. Вася стушевался. Согласитесь, одно дело страдать и готовиться к смерти в результате прыжка с высотки одному или, на худой конец, в виду зрителей где-то далеко внизу, и совсем другое – в таких условиях! Подошел, расселся, лыбится, будто каждый день запросто разговаривает с потенциальным самоубийцей на крыше дома. Прыгать вниз Васе показалось довольно глупо, а черт, словно прочитав его мысли, кивнул головой:
– Правильно, довольно глупо. Подумаешь – девушки не любят, тоже мне беда – из института отчислили, пустяк какой – денег нет… В общем, ты сейчас идешь домой, ложишься спать, а с завтрашнего дня у тебя все будет просто отлично!
– А потом вы у меня забираете бессмертную душу? – спросил Вася, внутренне ужасаясь: «Вот, еще и с ума сошел!»
– С ума ты не сошел, а взять с тебя больше нечего, нету больше
у тебя ничего, кроме души. Да и она тебе уже не нужна, раз решил самоубиться.
– А вам-то она зачем?
– Не скажу, да ты и не поймешь. Так что вставай и иди домой.
И Вася встал да пошел. Спал как убитый; а утром ему позвонил школьный приятель, который, как оказалось, добился больших успехов на поприще новорусского построения капитализма. Уже через несколько дней Вася пошел в гору; взятый приятелем в фирму по дружбе, он оказался весьма способным менеджером. И пошло-поехало! Черт свое слово сдержал без обмана. Первый джип, первый миллион (долларов, конечно), первый особняк на Рублевке, первая жена из сериала, первый миллиард (для начала рублей). Ну, вы о нем, о Васе, сто раз слышали, в журналах блестящих про него читали, на телеэкране он мелькал постоянно. В общем, все известно, подробности даже и рассказывать нет смысла.
Но вот прошли годы; и стал замечать Вася, что чем больше он получает, чем щедрее тратит, тем меньше удовольствия испытывает от жизни; а там и тоска непонятная навалилась. И не помогали никакие самые изощренные развлечения, самые красивые девушки самых красивых островов, самые крутые машины и яхты. Тоже история известная… Даже церковь православная не помогла: уж он и храм в новом стиле отгрохал, и попов знакомых и незнакомых озолотил – нет, тяжесть на сердце камнем гранитным давит и давит. Не помогли и буддисты, и даже алкоголь – на беду оказалась у Васи аллергия на алкоголь, вот ведь. Совсем уж собрался Василий потратить десять миллионов на туристический полет в космос, да вдруг ясно понял – и это не поможет. Был он в ту пору в городе Рио-де-Жанейро, на карнавал приехал. Уже и билет у него на самые престижные места имелись. Но вечера карнавального Вася не дождался; вышел из своего шикарного номера, поднялся на скоростном лифте на самый верхний этаж, никем не замеченный выбрался на крышу небоскреба, подошел к краю и сел, свесив ноги.
«Вот ведь какой парадокс, – грустно думал Вася, сидя под облаками и разглядывая по-муравьиному шмыгающих далеко внизу людей. – Не хотелось жить от неудач, от безденежья, от безнадеги, а теперь все есть и даже гораздо больше, чем нужно, а жить не хочется! Кто бы мог подумать… Почему? Почему? Почему?!»
– Неужели не понимаешь?
Вася вздрогнул и обернулся. Черт на этот раз был в высоких сапогах, черной хламиде и цилиндре, подозрительно похожий на оперного Шаляпина. Как и прежде, он был криворот и разноглаз – один глаз бездонно черен, другой голубел льдом. Черт сидел рядом на узком карнизе, болтал в пустоте длинными ногами и с насмешкой смотрел на Васю.
– Итак, не понимаешь, отчего же все это не принесло тебе счастья?
Вася пожал плечами.
– Вспомни, что заповедовал вам ваш Бог.
– Я не верю в Бога.
– Это не имеет значения.
– То есть?
– Ты можешь не верить в землетрясение, в любовь, в град, в цветущую сакуру, в бескорыстную дружбу, в терпение, в полную луну, но они существуют и в разной степени оказывают на тебя воздействие. Итак, ваш Бог сказал вам: «В поте лица своего будете добывать хлеб свой». И поверь мне, он не имел в виду буквально хлеб или только сельское хозяйство.
– То есть?
– Как же вы, люди, в большинстве своем все-таки недалёки. Какой уж там образ и подобие! Да ведь все просто: человек может испытать настоящее наслаждение, настоящую радость, истинное удовлетворение только от того, чего добился сам – своими руками и своим умом! Сам!
– Сам?
– Сам!
Вася вздохнул, поднялся на ноги, повернулся к разноглазому:
– А что же теперь с моей душой будет? Секрет?
– Да ладно уж, нету никакого секрета, – черт тоже поднялся и с любопытством глянул в бездну. – Души мы потом обмениваем на свои грехи. Чем больше душ добудем – тем больше грехов с нас списывается. Глядишь, и прощенье выкупим… А души потом отмываются, отбеливаются и вкладываются в новорожденных. Хорошая чистая душа в нынешнем мире – дефицит! Её ведь, душу, из ничего не сделаешь.
Вася медленно развел руки, чуть наклонился вперед, присел и сильно оттолкнулся ногами от карниза. В воздухе, принимая на себя стремительно набегающий, врывающийся в легкие поток, он вдруг почувствовал острый восторг…
Шевелённый
«Случается на суше и на море, друг Гораций, – написал гений не то английской, не то шотландской драматургии Вильям Шекспир, – что и не снилось нашим мудрецам!» И это чистая правда! Случается! Такое случается! И мне лично далеко за примером ходить не надо… В самые рассоветские времена довелось мне работать в самом что ни на есть обыкновенном городском фотоателье. Люди старшего поколения легко могут представить его, вспомнив старинный фильм-комедию прошлого века «Зигзаг удачи». Приемщица, три фотографа, пара лаборанток, бухгалтер и директор… В таком вот фотоателье все и произошло… Трудился у нас фотографом степенный человек лет пятидесяти Иван Николаевич, с совершенно обычной фамилией Иванов. Столь же обычной, как и фамилия, была и его трудовая, как тогда выражались, биография. После средней школы он окончил техникум бытового обслуживания населения и, получив специальность, принялся неустанно останавливать прекрасные мгновения по заказу советских трудящихся – на свадьбах, детских утренниках, елках, вручениях красных переходящих знамен и других знаменательных событиях. И добился на этом поприще значительных успехов – всевозможных премий, почетных грамот, уважения трудового коллектива и начальства. Был Иван Николаевич человеком вполне интеллигентным и, хотя писал в квитанциях «фото графия на плацмасе», слыл человеком в высшей степени грамотным и авторитетным, тем более что ходил всегда в костюме-тройке и при бабочке. Делая, впрочем, исключения в самые жаркие июльские дни, когда невозможно было дойти от ателье до места съемок, не завернув к квасной бочке или не притормозив у автомата с газированной водой. Нынче таких автоматов не найти уже, наверное, даже на самых забытых складах автоматной техники где-нибудь в Урюпинске или Задонск-Мухобойске. С годами, став самым старшим по возрасту и опыту фотографом ателье, он некоторым образом даже вошел в городскую элиту. Его приглашали снимать партконференции, делать портреты для городской «Доски почета», на которой, между прочим, со временем появился и его автопортрет, выполненный как всегда с большим мастерством; он стоял на майских и ноябрьских трибунах совсем недалеко от высшего городского начальства, а когда в город вдруг ни с того ни с сего нанес визит космонавт, не помню с какой фамилией, именно Ивану Николаевичу доверили провести ответственную фотосъемку (тогда еще модное ныне слово «фотосессия» у нас не бытовало)… И вот у этого передового по всем показателям человека была своя страстишка. Очень любил Иван Николаевич фотографировать похороны. Я вот до сих пор не понимаю (а мне уж годков немало), на кой черт нужно снимать мертвого человека в гробу?! А вот, поди ж ты, влезь в любую старую коробку из-под ботинок, где пылятся полузабытые семейные фотографии пяти поколений – крестьянских ли, военных или даже номенклатурных, – обязательно наткнешься на снимок: гроб, в гробу суровый человек с закрытыми глазами, а вокруг скорбные родственники. Однако именно заказ на такую скорбную съемку и был для Ивана Николаевича настоящей отдушиной. Признался он в этом сам на одной из, как бы сейчас сказали, «корпоративных вечеринок», а тогда это была вечерняя пьянка в ателье по случаю Международного женского, кажется, дня. – И самое главное, – толковал он, объясняя свое пристрастие, – обстановка торжественная – раз! Человек лежит не шевелясь – два, и не надо ему сто раз говорить, чтоб не моргал и не задирал подбородок… Да к тому же фотографа обязательно приглашали на поминки, а посидеть за столом, да еще в компании степенных людей, да еще бесплатно… Бывало, что Иван Николаевич даже говорил несколько прочувственных слов в адрес покойного, которого совершенно не знал, но пару раз сталкивался где-нибудь по производственным или иным делам… И вот с этим обыкновенным человеком по фамилии Иванов приключилась совершенно необыкновенная история. Однажды пригласили Ивана Николаевича на проводы в последний путь первого секретаря горкома партии. Первые секретари горкомов в те времена живали дольше, чем рядовые строители коммунизма, но все ж таки и они порой уходили туда, где Вечный Коммунизм сиял светлой зарей человечества… Все было как всегда; для такого опытного фотографа сделать всю положенную серию снимков не составило никакого труда, а уж поминки превзошли все его ожидания. Пленки, отснятые на гражданской панихиде, мастер лаборантам ателье не доверил. Сам проявил, сам и заперся в «темной комнате» для печатанья фотографий. И вдруг все в ателье обратили внимание на то, что за черной занавесью, скрывающей дверь в лабораторию, – тишина. Это было очень удивительно, поскольку, возясь в лаборатории, Иван Николаевич всегда пел; а с особым воодушевлением как раз после траурных съемок. Трудовой коллектив, переглядываясь, подобрался поближе к черной занавеске, а вдруг с человеком плохо; но тут занавесь театрально откинулась, и в проеме в ореоле красного света показался сам мастер. В руках у него была мокрая фотография, а в глазах – ужас. – Шевеленный, – деревянным языком возвестил он коллективу, протягивая снимок. – Кто – шевеленный? – спросила приемщица. – Он, – протягивая снимок, ответил мастер, – покойный – шевеленный. Снимок пошел по рукам, и у каждого, кто видел изображение, что-то екало в груди. На фотографии все было как надо, все правильно: красивый гроб на постаменте, партийные товарищи, скорбящие о безвременно покинувшем их руководителе, сам руководитель, солидно сложивший руки на номенклатурном брюшке, все четко и безупречно резко… Но. Голова покойного была смазана! Казалось, что он повернул лицо к фотографу, словно бы хотел проверить, достаточно ли добросовестно тот выполняет порученную ему работу. – Такого быть не может! – категорически заявил директор ателье. – Это ты, Николаевич, принял до поминок и напортачил! – Ка-а-ак? – страдальчески воскликнул фотомастер. – Как такое можно сделать? Этого даже специально сделать невозможно! Факт, тем не менее, был налицо – покойный шевельнулся! – А может быть, кто-то за веревочку дернул, – предположила симпатичная, но глупенькая, это все знали, приемщица. – За какую веревочку?! – схватился за голову директор. – Сколько ты таких кадров сделал? – Три, – совсем безжизненным голосом ответил Иван Николаевич, – и на всех трех он шевеленный… – Надо эту пленку на экспертизу, – влез самый молодой лаборант Вася, – ученым предъявить в Москву, чтоб объяснили феномен… Уже и не помню сейчас, как тогда вышли из положения – ретушер ли поправил дело или смастерили коллаж, но положенный комплект фото для горкома сделали, и нареканий не последовало. Пленку списали как производственный брак, и директор самолично порезал ее на мелкие кусочки, так же, как и фотографии «шевеленного». Но одну фотографию лаборанту Васе, то есть – теперь можно признаться – мне, удалось сохранить. Я часто смотрел на нее, пытаясь постичь феномен, даже увлекся философией, хотя и был уверен, что времена, когда о таких вещах станет можно говорить открыто, никогда не наступят. Однако когда такие времена настали, оказалось, что это далеко не самое главное, что может занимать человеческую мысль. Сначала началось ускорение, которое привело к ускоренному исчезновению товаров народного потребления, и в очереди за водкой можно было запросто погибнуть, потом перестали платить зарплату, а все проблемы решались заряженной Аланом Чумаком через телевизор водой в трехлитровой банке, потом… Эх, да мало ли… Одним словом, когда настали более приемлемые для философии необъяснимого времена, фотографию «шевеленного» в многочисленных пакетах со старыми снимками
я отыскать не смог. О чем сегодня очень и очень горюю. Ведь так обидно, соприкоснувшись с великой тайной природы, с загадочным феноменом, так и остаться в неведении. Раньше великий русский, а ныне русско-украинский писатель Николай Васильевич Гоголь в одной из своих бессмертных повестей написал не хуже, а я полагаю, что и лучше, чем В.Шекспир: «А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… Ну да и где ж не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают». Вот именно – редко, но бывают. Но только гении, осененные свыше, могут просто и откровенно рассказывать нам о таких вещах; человек простой от них теряется и впадает в душевное смятенье…
Предсказание
В ту глухую деревушку на западном побережье они заехали случайно; водитель «Пегасо», впервые ехавший этим маршрутом, ошибся поворотом. Но уж раз заехали, решили остановиться, тем более что ехали долго, а время пришло обеденное. Водитель, стюардесса и гид принялись готовить пикник, а туристы разбрелись по деревеньке.
Легкий прибой Карибского моря, белый песок с почерневшими обломками выброшенного дерева то тут, то там дырявые рыбацкие лачуги под пальмовыми крышами, тощие голые черные собаки, похожие на поросят, и такие же тощие свиньи, похожие на бродячих собак, грифы с ощипанными шеями на высоких деревьях на краю деревеньки – экзотика…
К троим туристам, ушедшим дальше всех от сверкающего автобуса и складных столиков с закусками, подошел деревенский житель. Заговорил, улыбаясь, – белые зубы на черном лице.
Из троих один – Анатолий Сергеевич – знал английский. Местный по-английски тоже кое-как изъяснялся. Местный говорил, Анатолий Сергеевич переводил:
– Мужики, он говорит, что вон в той роще живет настоящий колдун вуду. Говорит, что за пять песо можно получить предсказание на дальнейшую жизнь. Идти, говорит, три минуты.
Туристы переглянулись. Двое, что не знали английского, улыбались. Один Василий – недоверчиво. По профессии журналист, он приучил себя к скепсису и к словам о вуду, естественно, отнесся скептически. Зато его приятель Саша – романтическая душа, несмотря на экономическое образование и скучную бухгалтерскую деятельность на небольшом предприятии в провинциальном Воронеже, загорелся. Анатолий Сергеевич пожал плечами:
– А чего бы и не сходить. Я, вообще-то, думал, что на Кубе вуду не осталось после революции. Про странную и малоизвестную религию вуду что-то слышали все трое. Что-то связанное с зомби, с предсказанной или назначенной смертью, с провиденьем будущего. Чепуха, конечно, но отчего ж не полюбопытствовать; ведь и ехали на Кубу за экзотикой.
Деревенский провожатый действительно за несколько минут довел их до маленькой хижины в глубине пальмовой рощи. Внутрь их не пустили. Из темного зева хижины выбрел маленький тощий старик-негр, посмотрел по очереди на всех троих, взял за руку Сашу и повел под пальмовый навес за хижиной. Они уселись на жесткие циновки, старичок взял Сашу за руки и, глядя ему в глаза и мерно покачиваясь, что-то глухо с подвываниями забубнил. Сидели они так минут пять, но Саша потом рассказывал, что ему показалось, будто прошло чуть ли не полдня. Потом старичок позвал провожатого из деревни и Анатолия Сергеевича. Старичок говорил, провожатый переводил, а его слова, в свою очередь, переводил Анатолий Сергеевич. По словам старичка, получалась полная чушь. Вроде бы как Саша станет очень, очень богатым и влиятельным человеком, у него будет всё – много денег, огромный дом, красавица жена, чуть ли не личный самолет. Анатолий Сергеевич даже развеселился, пока переводил. Все это напоминало ему гадание цыганок на каком-нибудь провинциальном вокзале.
Потом они вернулись к берегу, где уже вовсю веселился случайный пикник, и рассказали о своем приключении остальным, конечно, приукрасив и добавив романтичных подробностей. Все тут же захотели идти к колдуну, но идеологически выдержанный гид категорически возражал, да и ехать до отеля было еще порядочно, а солнце уже клонилось за лохматые головы прибрежных пальм…
Вспомнили свое приключение трое русских туристов лет через пятнадцать, когда Саша стал одним из первых богатых людей на развалинах Советского Союза. Добротное экономическое образование и явный бухгалтерский талант вдруг оказались большим – даже большим, чем журналистика, – преимуществом. Саша стал настоящим олигархом, и у него было действительно всё. Он даже собирался снова съездить на Кубу и разыскать того колдуна вуду, что предсказал ему такое счастье.
Анатолий Сергеевич вышел на пенсию. По телевизору он несколько раз видел Сашу и знал, как он взлетел. Но его мучило одно обстоятельство. Слова старика-вуду он перевел тогда Саше не до конца – не хотел портить настроения и впечатления от щедрого предсказания. Старик предрек туристу из Советского Союза большое богатство. И не ошибся. Но он предсказал не только это, колдун предсказал, что вскоре после того как Саша разбогатеет, он погибнет от руки злого неизвестного, от пули, которая попадет ему прямо в сердце!
В общем, колдун не ошибся и в этом…
/ Саров /