Журнальный вариант
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2015
ЧАСТЬ /УЗЕЛЪ/ 1-АЯ
Печальна повесть эмигранта. Миграция населения напоминает летнюю миграцию оленей (таковую описал Фарли Моуэт), гонимую оводами доводов, доведённых до отчаяния китайским чаем, рисовыми церемониями и мухой це-це – целенаправленную, но неуправляемую, миграцию управдомов и парикмахеров, живущих под хером, рехнувшихся или решившихся, обреченных равно общественному невниманию, разобщению, разочарованию, развращению идеалов – розовый куст иллюзий цветущий пустоцветом на радиаторе мерседеса-бенц. «Бенчик, подай мне розовую кофточку», – кричала еврейская мама, запершись в туалете на втором этаже отеля цум Тюркен – индюк нерегулярно мигрирует, точно так же, как нерегулярно собирается в стаи. Когда случается, что корм в одной части страны урождается более, нежели в другой, индюки собираются и постепенно движутся по направлению к тому месту, пока одна часть страны не становится заброшенной, в то время, как другая, так сказать, совершенно переполненной индюками… Цум байшпиль бушевала глаукома – кажется, Бродский. (Иосифа Бродского спросили…) Черепичные крыши, облепленные ленточными червями – кажется, Кафка, пинии и глицинии, цирроз печени от поедания хайст вурстов, запиваемих чешским пивом «Старопрамен», трофейным, полученным по культурному обмену СССР – Австрия, город фюр хунде унд русише эмигрантен, грант унд гратис, чаша святого Грааля во городе Граце, хранимая милым доктором Эгоном Капеллари, к которому у меня рекомендация, национальный вопрос и традиции немецкого языка – «Бенчик», – кричала мама уже на идиш.
идущий по пути, Господом указанному, казни и мытарства претерпевающий, претворяющий кровь в вино, по Европе, по Европе, до Швеции и дальше, в Канаду – что он ищет от жизни сей, не жня и не сея, серпом и молотом и красным полумесяцем – до отеля цум Тюркен – только ли турки собрались здесь, под тремя флагами (четвёртый потерян), в зелени и черепе, зашив золотую цепочку в резинку трусов – армяне из Бердичева, венгры из Балаклавы, ленинградцы с баночкой баклажанной икры – к мадам Беттине, по дорогам Треблинок и Коми, третий коммунистический интернационал всех наций, национальная гордость, освободительное движение, горстка людей горбоносых, курносых и просто с нормальным носом оставленных – остальное не в счёт, остальное в подвалах женевского банка, в жёлтых досье конференций женевских, конфирмация над нонконформистом – на конфорку его, на конфорку! – рёв ликующих толп трупами вдоль трибун – ибо свершается треба.
Надобно сказать, что у мадам Беттины, где остановился герой данного повествования, тараканов не было. По утрам в окно кричали птицы, то же самое они делали днём, к вечеру же замолкали. Но зато под абажуром вились тихие мотыльки, моя собака ловила их и ела, тем и питалась. В парке Гуго Вольфа водились ежи, опасно было садиться. Философ и журналист, директор отеля Коля, посоветовал купить керогаз – на кухне водились жильцы, жарили коллективную яичницу, люди скучают по коллективу – будь то турки, венцы или евреи. Моя жена изучает иврит, говорят, это нужно. В воскресенье приехал Володя Марамзин.
…был уличён в том, что жарил свиную колбасу в еврейском отеле на арабской сковородке
однажды его поймали…
на помойку была выброшена енотовая шуба с рукавами до колен
«бардзо добже», – сказал пан Рогойскiй и посмотрел в окно за окном свисала линялая борода Льва Николаевича Толстого и стоял австрийский полицейский в каске с петушиными перьями
он хотел к утконосам. Эллочка Бриккер, в девичестве Вайнштейн, дочь Иосифа Вайнштейна джаз-оркестр, ругалась матерными словами по-фински и на иврит
въехав в Краков на чистокровной русской борзой герой возгордился окраска её была муруго-пегая
пежил девочку-австралийку в машине марки «Пежо» /ситроен, додж, рено, ЗИС-110, мерседес-бенц/ шведских граждан уговаривали выпить вино цинандали они же стойко держались за самогон
«а может быть я еврей?» – думал он. чело, изборождённое морщинами, выдавало человека умственного процесса. он способствовал прогрессу, объединению наций, быстрой ассимиляции. его звали коля. выйдя на улицу, он обнаружил на стоянке автомашин привязанную таксу. «данке шён», – сказала девушка. поцелуй был глубок. кроны дерев делились на шиллинги, пенсы и грошики. узенький лоб (лобик, лобок – см. у Шестинского) шерстью поросший, вымя неандертальца, на пальцах – пять брильянтовых колец (одно из них – украденное у Элизабет Тэйлор, с камнем на пять каратов), ловким приемом карате она вывернула ему руку; в стиле икэбана росли кусты на обочине. китайские бодигары стояли стойкими рядами у входа в посольство. «ищут израильских террористов», – шепнула мне соседка-студентка, проделывая несложную физиотерапию на моей незащищённой спине, иглоукалывание, татуирование портрета Мао-Цзе-дуна, выполненнное светящимися красками (акриловыми, 80 шиллингов тюбик в табачном киоске, по рисункам журнала «Плэйбой»).
У мадам Кортус открыли новый пансион. Подавали польские шпекачки, соус бешамель.
борзо бежали из Польши, Италии, Венгрии. на аэродроме кончалось. закатное светило медленно опускалось на запад. там Америка, инки-ацтеки, ацетат уксуса (oцет), ацетиленовые горелки, засунутые в факел Свободы, и Эйфелева башня, указующая перстом в Сибирь
был уличён…
…девушка отвернулась от него, друзья бросили, не выплатили зарплату (120 долларов), купил подержанную машину марки «Рено Гардини» и начал читать «Русскую мысль». Могендовед на груди позеленел, спёкся, лямурные отношения с турками обходятся дорого. Саша Гидони посвятил стих (не ему, а Солженицыну), одним словом, начинался упадок духа. «Говорят, в Швеции дают мыло», – прошёл слух и он подался в университет Упсала, там ждала Нинель Воронель, тройка вороных и воронёное дуло нагана
спутал мессианизм с миссионерством, обратился в министерство здравоохранения с просьбой помочь голодающим чукчам – нансеновский фонд отгрузил три вагона цемента закреплять им желудки, проблема пищевых ресурсов становилась всё острее, делали обрезание под корень в ряде стран, дабы покончить с проблемой перенаселения. конгресс парапсихологов призвал переселяться в потусторонний мир, но было дорого с телепортацией. телерепортажи отдавали гнильцой: сначала показывали голых женщин, потом выбритых обезьян, голос диктора подчёркивал вторичные половые признаки последних. последователи Мао-Цзе-дуна собирались кучками в Сорбонне и шопотом требовали выдворения Ефима Григорьевича Эткинда за пределы Шампс Елисее.
журналистика надоела ему: приходилось щупать Элизабет Тэйлор и брать интервью у Джейн Фонда, влезши на броневичок. С броневичка сняли, дали 15 суток, когда дыхнул в Рапопорта, добавили столько же. Подал документы в Израиль и стал ждать. На западе творилось непонятное. Сначала продали Хейфеца, потом выпустили Марамзина. Голландия заключала торговые контракты на сумму 30.000 евреев. Выпустили меньше половины и в Ленинграде не стало голландского сыра. Потом Голландия затребовала интернированных малых голландцев из залов Эрмитажа. Оставалась надежда на Швецию. Швеция запросила 10.000 сибирских мужиков в целях повышения рождаемости. Была надежда попасть в их число, но было трудно с пропиской.
«Обмотаюсь
крупчаткой вокруг грудей,
в чулках, безусловно, сахарный песок…»
(Из прозы 20-х гг. Автор не установлен.)
Во влагалище стучали алмазы. Заплатив 5 долларов 38 центов за чашечку кофе в аэропорту «Варшава», архитектор ландшафтно-парковой архитектуры увидела восьмое чудо света – венскую телебашню. Черепичные крыши, черепа венцев, повреждённые бурными событиями 40-х годов и прикрытые мужскими париками салона «Ионель», крысы у мусорных баков, восседающие в позе премьера, премьеры учебных секс-фильмов – на западе с рождаемостью туго, забыто древнее искусство любви, в одном только индийском храме 128 поз, начиная с позы лотоса и вверх ногами, ранние браки в целях экономии денег, публичные дома с национальными флагами, под красным флагом – крупно – «ТАТЬЯНА» (вероятно, Шаповалова) и цифра – 2.000 – русские женщины дорожают. Герой из зкономии сам ходил на панель, платили неплохо, те же проститутки: имея одного-двух клиентов в неделю, трудно удовлетворить собственные сексуальные запросы, заработанные деньги уходили на мужчин.
«А кто украл моё колечко», – кричала еврейская мама, в этот раз на иврит, при этом произнося «б», как «п» и наоборот. Ей предлагали свои, директор отеля срывал кольца со своих исхудавших рук (курятина, выращенная в инкубаторе, лишена питательных свойств бифштекса с кровью). Он плакал. Архитектор сидела в номере, затаившись. На кухне бывшие советские граждане били об еврейские головы друг друга глиняные арабские сковородки. Назревал скандал.
На таможне искали долго. Личный досмотр был затруднён вследствие менструации. В лифчике нашли булавку с фальшивой жемчужиной, конфисковали. Долго разбирали машинку «Ундервуд», оказалось много лишних деталей. Колокольчик пробовали кислотой, потом под руки вывели таможенника лет 60-ти. Один глаз у него смотрел прямо, другой же, будучи обращён к носу, уходил зрачком за кадр. Подержав его некоторое время у стойки, увели обратно. Развинтили термос. Обратно собрать не смогли, отдали по частям. Пограничники долго изучали фотографии. На заднем плане был общественный сортир военного значения. Отобрали. Домик для лебедей в Приморском парке Победы не понравился: напоминал фабрику в Североморске, важный ориентир для подхода к базе. Безбородые физиономии проходили, бородатые нет. Карла Маркса путали с Солженицыным. Собаке дали слабительное. Убирать пришлось хозяйке – чистокровные борзые не выносят отечественных методов досмотра. Консервы вскрыли, огурцы забыли посолить. Чай высыпали в конверт и долго в нём искали. Запутались в крестах: их было три на двоих, количество же крестов, подлежащих вывозу на одну персону, не было оговорено. В записке упоминалось про починку зажигалки. Зажигалку осмотрели вторично. Таможенный досмотр закончился пением «Интернационала». Пели все.
«Чикита! Чикита!» – кричал италиано, узел живота на талии – прорва лохмотьев библейским младенцем кривя улыбку – у, рыло! – на три тыквы бутылочным горлом рапаны, ряпушка в масле, господин Лизоцим меркантильною лапой в кармане – у-тю-тю, монсиньор, тарантелла, испив тараканьей похлебки – по еб*лу его, по еб*лу! – лупоглаз на носу истекающий устрицей со-пли, соплеменник Кандида, дидактик, диктатор и ктитор, клитор в рыло ему, Рапануи нувель а нудиста
чашечка кофе – 5.50
чашечка кофе – 14.00
пачка сигарет – 11.00
женщина – 300.00
две чашечки кофе –11.00
__________________ 341.50
так начинался рабочий день. работать нужно было ежедневно, потому что проблема питания не разрешалась сама собой. утром приходили корреспонденты газет, их не пускали, они, потоптавшись, уходили. профессура ждала в передней. элизабет тэйлор принесла банку чёрной икры, но её отнял генри. пришлось написать продюсеру, попросить не пускать. коллектив синей птицы постепенно обрастал перьями, дочка володи алексаняна уже чирикала. сжав в зубах черенок ножа, профессор, голый, на четвереньках ходил по квартире: рекомендовали врачи. зарабатывать нужно было не менее 500.00 в день. писал статьи. сначала просто о русской живописи, потом о русской культуре в её новейшем аспекте. отсылал в русскую мысль. зинаида шаховская ничего не платила и рукописей назад не отсылала. бумага стоила дорого: за сто листов и десять листов копирки пришлось уплатить сорок один шиллинг, писал сразу на двух сторонах. с телестудии не пришли, пришлось идти самому, но туда не пустили. снимался фильм о русских эмигрантах. на сцене, декорированной под Большой Дом, две пожилые девушки делали стриптиз. левые художники обрастали бородами, в то время как правые окончательно теряли вторичные половые признаки. мёртвый игорь чиннов, лёжа в гробу, декламировал стихи с закрытыми глазами. все аплодировали. иваск с филипповым на двоих изучали одно творчество есенина. ассистировал профессор сидней монас. все ждали илью.
илья ехал на тройке, запряжённой двумя рысаками. на границе могилёва и гомеля его задержали. начался процесс.
судья: … /многозначительно молчит/
обвиняемый: … /говорит по-французски с испанским прононсом/
судья: … /продолжает молчать/
обвиняемый просит для себя высшей меры. просьба не удовлетворена.
ирония? фарс? как сказала одна ворона, когда её ощипывали: «голенькая и я сойду за курицу». еврей я, или нет? кто может это понять? и нужно ли понимать, когда даже король дании нацепил жёлтый могендовид, а с ним 10.000 датчан – всё население дании.
…на мне теперь мешковато сидел мешок из джутовой ткани, ноги были босы, в волосах торчали птичьи косточки, я шёл по Парижу. Меня сопровождала моя борзая (кличка «Нега», окраска муруго-пегая), в зубах она несла ведёрочко с вишнями. Ажаны жеманно отдавали честь, председатель собрания Жаба открывал рот, но не квакал, в Куоккале передавали первенство мира по финскому телевидению. Ностальгия – болезнь века. Я заходил во все встречные магазины «Берёзка» и покупал палехские сувениры с изображением космонавта Титова. Навстречу вереницей двигались работники советского посольства с пачками незаполненных паспортов в руках, предлагая их желающим. Один купил Миша Барышников.
Боже, сколько Мандельштамов на свете. Я знаю двух.
От двух до пяти писчебумажный магазин был закрыт. Пришлось писать на папирусе. Слово становилось иероглифическим.
деятельгрубВАПП отельТель-Авив фюр унд зибцихь я воль унд белое тело катилось лежало лекалом на Запад на Запад запчасти запомни где молнии брызги борзая бежит догоняя растенье растленье Лолита Набокова боком и раком карая рогам боль на Боге белеет свиное люмбаго
Самое иероглифическое слово – «. . .». По простоте написания, строгости первых двух и изысканности последней буквы клюквы тыквы саквы антиквы и миквы слово-ер-с, хер-с поросёнок с хреном-с (оффициант, отрезать!) с хренком-с, хамса, комсомолия (комсомольское собрание, хамса) на рупь сто голов, плешь лысоватая, херомантия ни дна ни покрышки, мухе крылышки оборвать по лиловой пустить ползать, впечатляет, щёкотно, за щекой подержала, взяла в белы рученьки – белоручка, мошенница, швейной иглой, белошвейка, почла ковырять, карим глазком посматривает, носиком пошмыргивает, шаромыжница, фармазонка, фальшивоминетчица!
Три великие поэтессы – Пиздюлия Вознесенская, Ольга Бешенковская-Матки и Алла Минетченко, не считая Марины Рачко (она же Рачко М.), три грации, три лесбиянки, в трёх соснах запутались, на веточку сели, ветошкой подтёрлись, закаркали раком:
гриф граф но параграф гриф три сотрясая отрезок сосанья во сне сос на соснах висело и сохло сохою СОХНУТа распахано поле Синая лежала Даная семь франков в грудях и нагрузка на тохес
охти, мои лапушки, пупырышки на ляжках измызганных, а на верхней губе пушок, лопушок сорвала, подтёрлась, песня у горла стоит а на бал королевою, павой, пугливою галкой на палку, блудливой козой мессалиной в полку, семи пядей в лобке а на холке диавол сидит, полежи в холодке, хохотушка, хотяшка, наклеила шпанскую мушку, шпана, но:
унд фирцих унд зибцих и цорес и цимес и талес Италии талии грации Греции гратис.
граф Ртищев казацкой станицы Каледин Панзо урождённый Хоткевич хотимчиком мучил мычала мясная тушонка спина Аргентина
«и злая рыба аргентина
его в туман уволокла…»,
Аргентина Никифоровна Колесникова, кассирша из парикмахерской, гид интуриста, интрастед бай органы оф каджеби, привезла с Краснодара с базара аджики, судачков вяленых, сучка, солёной ноздрёй заюлила, торговка, политкаторжанка, жена, блекочет:
Унд ЛЁВА Ловать переплавленный лапоть на Потьме
на всём возлегала прозрачная тень от рейхстага.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . не худо не бедно – 15 марок, тьфу!, – 15 шиллингов – я вечно всё путаю в этой стране шиллеров и штраусов, клиника раухфуса, гринцвурстов и вундертагов. Говорю по-немецки – слышится польский акцент, судьба эмигранта в Австралии. Век затрудняет проблему коммуникации, с проституткой договариваешься на пальцах, при этом доллары приходится переводить в фунты, английские шиллинги – в австрийские. «Покупайте Алькор! Алькор прилипает ко всему!» Как следствие, в буэнос-айресском публичном доме томились русские девушки, комсомолки, вышедшие замуж за иностранцев. Цена на них была от 20-ти до 250-ти мильрейсов, в зависимости от толщины, за килограмм. Берндту подсунули неграмотную польку, он очень возмущался. «Се не па элеган», – как сказал хулиган. «Не па, не па», – соглашались девушки. Одна приезжая из Львова показывала отдельно выпуклую грудь, размером со спелую дыню. Негры, метисы, мулаты балдели от восторга и плясали ча-ча-ча, запивая кашасой. Директор Коля обклеивал вновь прибывшую алькором в целях гигиены, чтобы не лапали. Невинность ценилась дорого.
В инкубаторе выращивали дефективных младенцев. Римский папа разразился энцикликой, призывая итальянцев не покупать презервативы. Не покупали. Проблема размножения у итальянцев стояла колом.
Бухарские евреи в номере у мадам Беттины устроили резню. Убиенные были занесены в золотую книгу.
. . . . . . . . . . . . . . меня розмарило, лихорадило. Кричал: «Роз-Мари!», хотел розмарину, розы расцветали на впалых щеках, Шемякин хотел ренессансу, с одного бока вертелся Боков, с другого плешивым чортом ошивался Чертков, пьяным бараном блеял Бетаки, бекакал, воркотал, Виолетта Иверни у всех на глазах выворачивалась наизнанку, было много дерьма, дермантином обитые двери скрипели, пели отходную тухлым и дохлым графьям, все спешили в Париж на обедню.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . в то время как
У мадам Беттины жилось не худо. Лук, перец, соль, лавровый лист, как на южном побережьи Крыма, старенький отель постройки до девятисотых годов, стены в метр толщиной, пологие лестницы – бывшее здание израильского посольства, отель цум Тюркен. Тюркские племена кочевников, начиная с бухарских евреев, скитальцы по Европе, в поисках утраченной родины, все селились здесь, на взлётной площадке аэропорта Тель-Авив, Сорренто, Канады. Иных опекал ХИАС, этих Толстовский фонд, комнаты были дороги, но опрятны и шли по безналичному. Льняное бельё на современных матрасах, подушки из пуха райских птиц – так сладко спалось на них. Мадам Беттина утверждала, что она не ангел, это было не так, мадам Беттина была акула. Акулы средние, мелкие, акулы капиталистические и черноморские акулы из Одессы торговали балалайками, скупали водку, икру, шампанское, всё, что удавалось эмигрантам вывезти с бывшей родины, палехские сувениры и отрезы сукна служили предметом купли-продажи. Студенческое общежитие напротив требовало за впускаемых евреев дополнительную плату шампанским, мадам Беттина ссылалась на Колю, расплачиваться приходилось Игорю. Торговали тут же, в номерах, божились и били себя в грудь, переводя советские рубли в астральные шиллинги. Один настырный одессит, тоскуя по фирме, свёл знакомство с американскими туристами. Ночью он прошёл по номерам, собирая бутылки, банки икры и фотоаппараты, обещая гешефт и двойную против Беттины цену. Доверчивые змигранты ждали его два дня, на третий обнаружили его в номере у Майи, пьяного в драбадан, без каких-либо признаков совести. Евреи всех возрастов, еврейки, воспитанные в жестоких условиях социалистического реализма, приносили «их нравы» в сей мир. Коммунальная кухня, как форма общения, групповой гомеостат (Лён), есть начинали с пяти утра, засыпали рано. Люди менялись: на смену евреям из Бердичева приезжали матёрые одесситы, аристократией прогуливались рижане (они считали себя диссидентами, поскольку были с верхним образованием). Мукачевцы и львовцы говорили на мове, остальные тщетно пытались постигнуть иврит. Мальчик из Киева жил напротив Бабьего Яра – «всех бы вас свезти туда», говорили ему. Мальчик комплексовал. Одесситы были напористей, их ничто не смущало. Нравы Дерибасовской держались за карман, двери приходилось запирать – русская система. Мадам Беттина приезжала каждый вечер. К вечеру страсти утихали, умиротворённые и поевшие еврейские мамы сидели внизу, в холле, и интересовались всем. Пудель Антон тщетно пытался соблазнить борзую, она была ему не по росту. В отеле жило много собак. У рижан была помесь овчарки с таксой, они её выдавали за колли. Что-то кривоногое и маленькое жило в 7-м номере. Оно кусалось. Мадам Беттина любила собак, особенно породистых: их было можно выгодно перепродать; мистер Беттина, с неизменной сигарой во рту и в голубом полотняном костюме – тоже.
На кухне ссорились жильцы. «Пахло жареным луком.» (Шигашов).
В феврале намечался съезд компартии Советского Союза по вопросу куда ещё высылать евреев и как их отличать от русских. Паспортная система менялась, вместо национальности указывали имя-отчество родителей до седьмого колена. Советское еврейство в Вене (т.е. бывшее советское еврейство) вело себя соответственно. Законы Моисея не соблюдались, на кухне нагло жарили свинину и щёлкали семечки, мешками завезённые с бывшей родины. Этих отправляли в Канаду. Участились случаи людоедства. Всем хотелось домашненького. Насильно вели в синагогу. Прямо в отеле продавались пластмассовые мезузы для серёг. Христианин Кузьминский уговаривал директора Колю сделать обрезание. «На пег’вых это кг’асиво», – как говаривала бабушка Хая своему внуку Жене Белодубровскому-Белоцерковскому. В газете «Наша страна» сообщалось, что таковое делается тайно, под общим наркозом для обезболивания. Советским евреям делалась скидка по причине крайней исхудалости крайней плоти. Израиль катастрофически терял в весе, судьба обрезков окутывалась тайной. «Кто это витерпит, и кому это нужно?» – сказал старый еврей, узнав о русском обычае красить яйца на Пасху. Еврейские обычаи не обсуждались. Женщины с негодованием отворачивались от цивилизованных европейских концов. Папуасы Берега Маклая задолго до появления государства Израиль научились вращивать в обрезанные члены шерстинки и волоски, предвосхитив на два тысячелетия появление японских презервативов с усиками. Советские евреи гордо доставали «из широких штанин» не дубликат, а оригинал. Русские грустили.
. . . . . . . . не знаю, о чём писать. Ну просто
катастрофически не знаю. Мадам Беттина обратила внимание на
отсутствие Коли на посту (звонили из полиции, он гулял с собакой. Боюсь,
попрут. И останется в целках прыщавая дочка Беттины –
которого уже директора мадам за неё прочит, проку же не видно…).
Говорят, что в нынешнем году снова вздорожает рыба. Филе макрели будет стоить
50 шиллингов кг, в то время, как треска – 40.
Меня это мало волнует. Я рыбу не ем, не в пример Володе Марамзину. Чего-то он не приходит, мадам Беттина говорит, заперся в комнате и
никого не пускает, боится корреспондентов, что ли – а чего их бояться, всё
равно не напишут, я вот уже неделю тут живу, а ко мне никто не приходил, и не
придут, надеюсь, скажем, которые со «Свободы», так те ещё с грехом пополам
по-русски, а остальным английский подавай, и на идеше никто
не говорит – я зря учил, что ли – теперь он не в моде, теперь все
по-шведски говорят, даже директор Коля, он, влюбившись в шведку, за 4 месяца
язык выучил, это потому, что у них там в Швеции сексуальная свобода, и
революции делать не надо, в отличие от вшивой Прибалтики, там процент русских
свели к 80-ти, а в будущем ожидают больше. Вот и Глейзер плачет: хоть
самому картины пиши, все покупают, скоро ничего не останется, а как же русский
центр? Предложили в Западной Германии, в
ли на мотоциклах, тут и танков не надо, два раза проехал – и нет. Нет, я на такой центр не согласен, лучше уж в Канаду – развивающаяся страна, детские сады строят, опять же берёзки растут и небо синее, как в той песне. Там и еврейский центр можно основать, подальше от палестинцев и арабов, эти террористы тамошнего климата не выносят, а русские евреи ко всему привычны, потому что климат в России суров, но справедлив.
Что точно, то точно, – баб нам придется оставить в живых на июль месяц, доллары они не берут, валюту на зуб пробуют, особенно русские рубли, а венгерскими форинтами с ними не расплатишься. Подтираться приходится телефонными книгами, пипифакс дорог, Беттина не покупает, а книги входят в оплату телефона, эмигрантам звонить в Вене некому, и бумага там хорошая, не то что газета «Правда», от неё только свинцовое отравление бывает, не говоря об идеологической стороне, но русские – народ привычный, 60 лет без пипифакса, и ничего – культура движется.
Пансион Беттины – преддверие Ближнего Востока и Дикого Запада. На восточном побережье Америки расположены университеты, в каждом работает по одному русскому профессору. С тех пор, как Белинков помер, не выдержав каторжных условий труда и звериной борьбы за существование, Йейльский университет временно обходится без профессора, его заменяет Гаррик Элинсон, художник по образованию, врач-логопед по призванию, недавно снявшийся на один фотоаппарат с усами Сальватора Дали. Кроме того, говорят (говорит), что к нему неплохо относится Наум Габо, вдова Ходасевича, племянница Айседоры Дункан и несколько сексуально антипатичных студенток Йейльского университета. По воскресеньям приезжает Курт Воннегут на белом мерседесе, но для поддержания существования приходится профессорскую должность совмещать с работой лифтёром, что отнимает время, необходимое для рисования фломастерами. Словом, русские процветают. Евреи тоже. Разобраться, ху из них ху, затруднительно – Иосифа Бродского еврейские издатели считают русским поэтом, в то время как Каплана, почему-то – еврейским художником, еврейские рассказы Бабеля – образчик русской прозы, мною любимый Давид Фридман – американский еврей – кто он? Пишет по-английски, в то время, как я – по-русски,
так и живём. Пока в Советском Союзе, каждому ясно, кто еврей, а по выезде в Европу имеет быть некоторая путаница. Яшу Виньковецкого произвели в русские, Марамзин-Каценельсон вообще полукровка, а в Глейзере, кроме жены и фамилии, так и вообще нет ничего еврейского. На этих основаниях прошу считать меня евреем, и довожу это до сведения ХИАСа, СОХНУТа и прочих заинтересованных организаций. А то в Толстовском фонде евреи, католики, огнепоклонники, один людоед – и ничего, сходит, а кто я такой?
разум Господень ость костяная лестовка Рогожского погоста гостья смердящая в киках плясание бесовское нежить жилы на лбу усохни хоры ангельские на досках никонианских ан несть упадка уму человеческому ибо мир и благоволение и сладость во языцех – заглаголел iаков (Яшенька Виньковецкий) по принятии христианства догмы магмы процессов геологических конец света исчислив купно с игуменом Геннадием (Эйкаловичем) в сферах астральных ко лику святых бысть причисленну кистью искусной творяще абстрактныя образ Мадонны Кастальской
тесно в теснинах дарьяла. «кавказ подо мною!», кричал пушкин лёжа на грузинской княжне мэри. мерин и пэри. пэр франции сэр англии хер германии. гермафродитизм патриарха гермогена – научное сочинение колледжа для иезуитов. иезавель проклятая, называл он её, ущипывая за сосец. хотелось сцать. «о тятеньки!», вскричал батюшков. упырь зрль повесил объявление: «продаётся маленький ручной отить. цена сходная. ест всё». в волоколамске выли пятидесятники. сяжками и усиками ракообразные мокрицы тщились ущекотать синюшный от грыжи пуп российского патриота. «о це розум! о це голова!», кричал граф разумовский бия себя в темячко. графуня парвеню (пар авеню) лежала на банкетке. граф чугунов изучал добужинского на её животе.
о спермопродукции быков в условиях крайнего севера. докладывал олег охапкин, выкладывая аргументы и гениталии на демонстрационный стол. капал на плешь расплавленным оловом. подвывал. плакал. «я с детства не любил овал!», – кричал коган, разыскивая квадратную пизду. пуззи-вуззи возникала и опадала кровавыми водянистыми пузырями, вставала заря.
«спешите испробовать! штопор в жопу! масса острых ощущений!» опущение мошонки, игра в ромашку, кашка на ляжках.
в селе суровый баянист играл на органе, как на органе. рыданья множились. лобзания цвели. на край земли влеклись нагие толпы
на холмах грузии лежит ночная мгла цветная хохлома в лоханке мокнет не молкнет птичий гай райком спешит в собес бес похоти увлёк член блудного монаха монако люксембург унд разумовский брюкке на брюхе бродит вошь и песенку поёт
спеши поэт испробовать свой сон вот села дама на фонтан самсон самсончики плодятся в её чреве в штанах кишат влагалищные черви возвышен стиль возвышен член зыбучий песок сыпучий протыкает тучи и очи очарованной вдовы исполнены небесной синевы стремясь сквозь слизь к слиянью душ телесных на поприще грудей ея атласных влекут с небес безумные соблазны и наслажденье обратится в бездну без дна без ног на коих холмы рдеют и коими архангелы владеют
вострубила труба Гавриила
идёт дождь, едет додж, коля поехал за сто шиллингов отвозить кого-то на вокзал. снова включили свет, можно пользоваться кипятильником, это не дорого. моя жена исполняет обязанности консьержки, собака играет тряпичным медведем 41-го года, военное производство. сейчас ему 34 года, время бежит. после первой блокадной зимы я был в эвакуации в деревне Сулость Ростовского уезда Ярославской губернии. Ели шелуху от картошки, в Новый год приготовили пряники из сахарной свёклы. Вместо ёлки был можжевельник: леса вокруг были повырублены, реки мелели. Катались на ледянках с гор и на буерах. Ледянки делались так: дно плетёной корзинки обливалось водой и замораживалось, потом ещё и ещё раз. При спуске они вращались, как волчок.
. . . . . . . больше я ничего не помню. детство в Рождествено, подкоп песчаниковой пещеры в имении Рукавишниковых, местами Оредеж, местами Матахса, имение Ганнибалов в Суйде, паровоз с торчащей трубой – «овечка» или «кукушка», а попозже «нас везёт теперь Иосиф Сталин, самый лучший в мире паровоз», детство в Сиверском овраге, Карташевка и Гатчина, огород в Гатчине или в Александровской, Шоссейной, Прибытково – убытки понесёт Набоков: «цветной слух, уши цветного человека, нянюшкин сломанный петибер», современное пятиборье, тренер Зверев на манеже, художник Илья Зверев – рёв трибун на стадионе, Онежское озеро зеро рулетка Монте-Карло Миша Генделев гениталии состязания по атлетике пресс тамары пресс аллочка манина супербандерша королева марго пятьдесят кввк на остальное три семёрки на закуску шоколадная конфета лёвка успенский шуваловское кладбище и – ша
сморщивается шагреневая кожица воспоминаний воспалённая (воспенная) ямочка на левом плече аксиньи больше я ничего не помню
ещё я помню: помню, как в Неву входили английские авианосцы, помню американскую тушонку по лэндлизу, помню пленных в подвалах Сената и Синода. Декабрьское восстание я уже не помню, помню, как умер Сталин, умер Хрущов, да и что проку помнить? Помню, как я учился в первом классе и не желал учиться во втором. Немецкий язык я так и не выучил, остановился на «траген вир ди фане ди маппе ди карте», теперь пишу по-французски. Ностальгия сродни агорафобии, ею страдает четвёртая жена Глеба Горбовского, Светлана, я же космополитичен по натуре. Пунктик: съесть яичницу из яиц утконоса, в России это деликатес. Дантесы повывелись, их функции выполняет по принципу массовости Литейный 4, так, недавно чуть не застрелили Володю Марамзина, но выяснили, что он еврей. Дали условно. Кроме того, выяснили, что он не Пушкин. И вообще не поэт. Но, движимый христианской любовью, Максимов взял его в «Континент».
Я же пишу (писал) для австрийского еженедельника «Ди Вурст». Тоскую по старой Вене, венцы милый народ. Алекс и Хильда поили нас чаем, разговор шёл о ленивцах, долгопятах и Советском Союзе. Потом пришла мама, пришлось говорить по-немецки. В Вене много кафе и даже китайский ресторан, где едят палочками. Всё это удивляет бедного эмигранта, эскимоса, лопаря, вятича, пермяка и ульчу – чорт те чем приходилось есть на дальнем востоке, консервные банки
топором открывать, одна ляминевая ложка за голенищем – а всё равно удивляет, томит, этакие томные венцы и венские томцы – псков и гдыня, москва, верхотурск, магадан – есть пальцами (ножей не дают, а в больницах и вилок) муку, макаронные рожки и чай.
Но кому это нужно? Всё бешено развивается, телевидение отнимает массу времени, доллар падает, проблема отчуждения и шницель по-венски, группенсекс становится нормой общежития и детей делают в колбе. Русские борзые по-прежнему в моде, хуже русским поэтам, сидящим в венских кафе и рисующим шестиконечную звезду на салфетке – а вокруг мафиозо, югославы, в России же даже столовые ножи запрещены, улицы асфальтом покрыли, чтоб лишить пролетарьят его законного оружия, не то, что булыжника – кирпича не найдёшь, весь налево, на экспорт – на площади Рима и в Штаты, контрабандой провозит на Запад сбежавшая Дэвис, девиз коммунистов, единственное орудие, которое способен держать пролетариат в развивающихся волосатых руках
первомайские лозунги:
WORKERS OF THE WORLD UNiTE! YOU HAVE NOTHiNG TO LOOSE BUT YOUR BRAiNS! FROM EACH ACCORDiNG TO HiS iNSTABiLiTiES, TO EACH ACCORDiNG TO HiS GREEDS! PECCADiLLOES ARE THE OPiUM OF THE PEOPLE! WE DO NOT AGREE WiTH ANYONE’S OPiNiONS . . . AND WE HAVE NONE OF OUR OWN. SORRY, ONE TENDS TO BECOME «CARRiED AWAY» BY ALL THE FERVOR AND THE THROBBiNG SURGE OF HEARTFELT PATRiOTiSM. LiGH. GAG. BORE Z*Z*Z*Z*Z*Z*Z*
в форме монолога гремят овации в резервации. резерпин разрешён к продаже, братья наркоманы вывесили красные флаги в честь приезда короля Бельгии – да здравствуют наркотики! Джимми Хендрикс встаёт из гроба, дабы почтить приветственной речью цветочки и травку им. св. Франциска Ассизского. А это близко, сказал Франциск, тиская Ассизска. Сосиска имени Франциска Ассизского. Католицизм и хиппи. Помнит ли меня Генрих Бёлль? Мы сошлись на Достоевском, при этом от меня пахло (разило, несло) «тремя звёздочками»: в Павловске пили все, экскурсоводы и экскурсанты, коньяк тогда был ещё дёшев. Закусывали, как водится, килечкой. «А Вы что пишете?» – спросил Бёлль. Обоих не печатали.
Краны не текли не текли не текли. Тоесть, вода в них текла, но сами они не протекали. Ибо здесь всё совершенно. Двери не скрипят, ключи в замках поворачиваются без напряга. Странно. После России, где всё течёт, но ничего не меняется, после жутких номеров с плешивыми плюшевыми коврами и неизменным графином (без содовой) на столике, как во время заседаний – и почему только стол не покрыт кумачом? После диких очередей и поголовного озверения, удивляешься тихой Вене с чашечкой кофе на улице: «Яволь, цвай коффе», и на собаку никто не лает – лежит себе рядом – Боже ж ты мой! – да разве это возможно, чтоб никто не рычал, чтоб никто тебя не обкладывал, и не ждать, необычно, захватывает. Так бы и жил. Неужели никогда очередей? В России это не можно. В России очередь – это первая ступень коллективизма, в России дети рождаются в очередях, и ещё не встав на ножки, тут же становятся.
Приходится переходить на две колонки, поскольку поток информации. раздвоение личности, в правой буду не я, и в левой, тоже, не очень
|
Но,
как ни парадоксально, в России тоже живут люди. Впро-чем, люди живут везде. И когда случается, что корм в
одной части страны урождается бо-лее, нежели в
другой, люди, а не индюки, собираются в стаи и постепенно движутся по
на-правлению к тому месту, пока одна часть не является совер-шенно
заброшенной… Худо в России. И с кормами там плохо, и
свобод никаких, и вот дви-жется хилый поток эмигрантов (больше не пускают,
больше боятся), принявших иудаизм, или просто сочувствующих: по-ди разбери,
кто из них кто? а Россия — ресурсы, а Россия не-исчерпаема, и если даже все
уедут, отыщется с десяток пле-мён, про эмиграцию и слыхом не слыхавший, равно
как и про колхоз. |
"И
взял он острый лист трост-ника, и отсек себе тайный уд, и бросил в воду, а
потом рыбасом проглотила его." |
|
Был
замечен номер машины покушавшегося. Три часа спус-тя подозреваемый был арестован шерифом и обвинен в
по-пытке изнасилования". |
непризнаны
и ненапечатаны, что актёрам негде играть, а му-зыкантам
не на чем? Европа не обеднеет без русской культуры, Достоевского хватит ещё
лет на 30 (на 300?) профессорам Чи-кагского
университета, Йейля и Сорбонны, а ещё в запасе по-койные Ахматова,
Мандель-штам, Пастернак. Что же печь-ся о живых, когда ещё не все покойники
съедены, а в России покойники — ой, как питатель-ны, биография с географией,
от Москвы до Магадана, ещё и Коми АССР, Северный Урал, Колыма и Карлаг,
писатели и путешественники, а единицы в Штатах, в Европе, в Израиле. |
|
индустриализации, вас не за-ставляли — ножом к горлу — петь проблему "бетонирова-ния и лесоповала", комсо-мольские стройки и Комсо-мольск-на-Амуре — см. Биро-биджан. Тяжко евреям, рус-ским не лучше, многомилли-онный Союз Свободных Со-циалистических и иных рес-публик — кавказцев, прибал |
тов, коми, нивхов и удэге — строит трупопровод Москва — Аляска, трупы будут спихи-вать за кордон, инако- и вся-комыслящих, невоеннообя-занных, нечленов, небывшихподсудомиследствием, неевреев, нерусских — поди раз-бери на просторах Сибири, европеец ты или арап. |
Проблемы Ближнего Востока, Дальнего Востока, Среднего Востока, проблемы Юго-Востока и Северо-Запада, Восточного блока и Западного
«Наконец, когда мы съели на пароходе всю провизию, и питались только черным хлебом и консервами…» (С.Ф.Бельский),
появилось слово
Волполитпросветорганизатор
«ели кору и мышь, и древесину всякую ели – и ели человека: человек человека ел, и съели одного американца в году двадцать первом по тысяче девятьсот, одного американца из Амеrican Relief Аdministration.» (Вл.Лидин)
ели и пели:
«Что, милый Ганс, играешь
Коленями в танце, коленями?»
«Таковы, например, приятные работы Фалька и Любича.» (Б.П.)
Французы возражали: «Нечего сказать, большая жертва приехать со своей дрянной родины в нашу прекрасную страну, где на одно экю можно купить больше вещей, чем там на четыре!» (Дюма-отец)
«Граф кончил,» (Э.Габорио), в результате
«От одной, родившейся в
Таковы уж графья.
«То, чем для Л.Толстого была водка, тем для беременной женщины является ее муж – «от него все качества». (Он же)
«Да и мерин стар, бос и бородат, как Лев Толстой.» (А.Мариенгоф)
ДНЕВНИК ЭМИГРАНТА
«Отфрыштыкалъ съ графомъ Бобринскимъ. Пилъ водку у князя Раевскаго. Графини Разумовскiя кормили зайцемъ, князь Чавчавадзе показывалъ карамультукъ.»
«Поселили на Толстовской фърме. Графиня заподозрила въ футурiзме. Былъ изгнанъ изъ библiотеки и переведенъ возить навозъ.»
«Встретилъ политическихъ деятелей: Литвинова, Туммермана и жену Туммермана».
«Говорилъ съ о. Мартиномъ, священнiкомь изъ сербской церкви.»
«Встретилъ внучатую племянницу лейтенанта Шмидта. Смотрели рыбокъ въ акварiуме».
«Княгиня Волконская возила къ собачьему доктору. 3аплатилъ 5 долларовъ».
«… и слушать о далекой, далекой стране, где люди другие и климат холодный, где дома (вот забавно) не больше 6 этажей. В одном (называется Кремль) находится Ленин и – СССР, и оттуда идут директивы…»
(Гиршгорн и Келлер)
Если какая-нибудь бл*дь сравнит меня с Толстым…
«В берлине пассажиры разместились по чинам». (Жаколио)
«Мы знали, что следующим этапом отныне будет Вена». (Гиббонс)
«Однажды я почти до смерти избил какого-то полицейского только потому, что его медные пуговицы привели меня в бешенство». (Голлендер)
– Чем занимались до эмиграции?
– Сук дрессировал-с.
«Полина Вендбольская не отличалась красотой». (Гр.Брейтман)
Полина Климовецкая тоже.
«Опротивела марксистская вонь. Хочу внепрограммно лущить московские семечки, катаясь в гондоле по каналам Венеции. О, Са d’Оrо! О, Ponte Dei!» – жаловался Блок.
Но «Ведь под аркой, на Галерной
Наши тени навсегда» – возражала Ахматова.
Она не знала, что переулок Замятина на Галерной переименовали в Леонова.
Один хрен, Серапионы!
83 – 31 = 9171 (Г. Десбери)
«И вдруг – ни село, ни пало – задирает кверху ноги и начинает хохотать ими, как собака хвостом». (А. Мариенгоф)
«…В Мексике вор может быть относительно честным человеком». (Майн-Рид)
«В его оправдание можно сказать многое: высылка из отечества, ведущая эа собой потерю имущества; разлука с друзьями, необходимость жить в чужой стране, среди мало симпатичных людей и, наконец, необходимость работать, чтобы зарабатывать насущный хлеб – сложите все это и войдите в его положенив во время пребывания его в…» (Он же)
Я что, как Пушкин живу?
Одно слово, дас ди Унтертассен фон интеллигентен Везен андерер Плянетен гештойте верден!
«Совсем одиноко сидел еврейчик на крыльце своего флигеля».
(Арцыбашев)
Княгиня Голицына в Сумах занималась спиритизмом.
Князь Голицын не заплатил мне 100 долларов за 2 недели работы.
«В кабаке возле Стефановского рынка будущего главу ВЧК рабочие били бутылками». (Р.Гуль)
Охапкин – это «Lеptospermum scobarium», манук.
«Представьте себе эти римусы и тотарасы…» (Барон де-Сегюр)
«Один услужливый тотарас…» (Он же)
Умслопогас
Выступление Пети де-Фекула
Пельмени донских институток
Автор, вслед за Ахматовой, получил доктора гонорреис кауза.
«Я смотрел также Ватиканский музей… И здесь – это был 1925 год – я нашел на одном из древнейших сводов свежую надпись: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛЕНИН!» (Джиованни Джерманетто)
«Сообщалось и о более значительном факте – об уменьшении толщины … яиц динозавров». (Т.Суэйн)
Сюда у меня почему-то втемяшивается глава 6-ая.
Как у Стерна. Но ничего.
«Забегая вперед…»
…Сюда ничего не втемяшивается. Паразиты из «22» – 6-ую главу пожелали выкинуть. Я соглашаюсь: я ж поэт, проститутка, печатная бл*дь. Нет, но вы посмотрите, что они выкидывают! Они же выкидывают эти перлы – у них-таки, заранее говорю, нету вкуса. А когда у них он был? Или этот одесский бандит Перельман (вы только посмотрите на его мерзкие вусiки), этот шмаровоз с банки Джорджия – что он делает? Он берёт при живом авторе его монументальную поэму, он «Вавилонскую башню» берёт, которую оформляет сам Марк Пессэн, лучший художник, скажем, Гренобля и Южного берега, он берёт её, и без спросу печатает три видранных кусочка – так кому я должен быть благодарен? Кому морду бить? И что вы думаете, он извиняется? Он нет. Он продолжает нагло печатать хуёвую подборку Алика Мандельштама, хотя я, самолично, выдал ему – цимес. И после этого вы скажете, что у этих редакторов есть вкус? Или, скажем, какая-то сука о носорогах пишет. Бэлочку Ахмадулину кроет. За то, что не дала, полагаю. Да какая нормальная женщина даст этому вапповскому пахидермусу? Он же соцреалист! А что он мне говорит за Эдика? «Лимонов? Это же кагэбэшник!!!» «Володя, – говорю, – успокойтесь, Володя. Вы же не на работе. Ну чем вам Эдик не угодил? Он же поэт!» «Нет, вы их не знаете! Они всюду!» «И под шкапом, – спрашиваю, – и под столом?» «Нет, вы смеётесь, а за мной – напротив следят, а у меня – жена, дети!» У всех жена. Но не надо же так нервно. (Не говоря, что если б он им действительно мешал – я б сам согласился пришить его, шакала. За пару тысяч и билет до Парижа в оба конца. Делов-то!) А за Бэлочку я ему ещё начищу вонючий клюв. И за Лимончика. И после этого вы мне говорите, что у них есть вкус? Come on!
Ведь для чего журнал существует, или та же газета? Для культурного обкладывания своих литературных противников. Что Максимов и делает. И Олег Ефремов – сука, и Мессерер – кагэбист. Ну за этих я не знаю, мужики, сами разберутся, но за Бэлочку – буду бить еб*ло. Мне вот счёты с NN не дают свести. Да подавитесь вы со своим NN! Он у меня, можно сказать, литературную музу увёл. Правда, муза сама бл*дью порядочной оказалась, но так ему и надо. От дуэли же, паразит, отказывается. «Мне, – говорит, – много совершить нужно!» «NN, – говорю, – опомнись, неужели ж моя голова твоей волосатой бородавки не стоит, микроцефал сраный? Да за одно то, что ты Святую Деву «бл*дью» назвал (есть у него такие стихи, это я к сведению), тебя ж убить мало!» «Нет, – говорит, – у меня большие творческие планы!» Что ж вы, и обращение Пушкина к Дантесу не напечатали бы, из соображений цензурных? А Максимову можно Бэлочку оскорблять газетно и всячески? В двух газетах, козёл, не считая своего анти-про-»Континента», напечатал! А мне тут не можно сказать пару тёплых об Эстер. Или об этом старом пердунчике (фамилий, как Максимов, не называю), который пишет мне об арапских попочках и о том, что они похожи на пэрсик. Да еб*л я в рот эти попочки! Вы мне лучше скажите, куда мой израильский архив подевался? Ведь до сих пор доброй четверти нет! Но это не входит в сферу компетенции публичного органа «22». Уж если мои бумаги к литературе не относятся, то что у вас там относится? Ну, напечатали Милославского. За это хвалю. Ценю. Но ведь всё же остальное – макулатура! Слали бы лучше обратно в Союз. Читать совершенно нечего. Или носорог Максимов навалит литературную кучу, или Майя Каганская скажет не теми устами, которыми говорят по-французски, что Ефремов… антисемит! Дискуссия! Наговорили бочку огурцов, и Нудельман, и Агурский, одна Галочка Келлерман говорила умные вещи, потому что молчала. За это я в неё влюбился. И за улыбку.
На это у них есть место печатать. А на мой гениальный роман – нету.
Ну, пусть напечатают этот кусочек, а остальное я отдам кому-либо другому. Но не «Ковчегу». Они там уже Эдику усекновение головки устроили: тоже кого-то поминает. А Максимову можно? Может, потому что он без мата? Так по-моему, куда приличнее назвать человека сукой и бл*дью, чем кагэбэшником! Вы не согласны? А вот я так думаю. И к тому же, бл*дь – вполне приличная профессия. Утешает человека, выслушивает. А не допрашивает. Насчёт же крепких и мягких слов – так почему все слова должны быть мягкими? Слова, наоборот, должны быть крепкими, как … ну, ладно, подавитесь, – огурчик. Молодой, крепкий и в пупырышках.
И что, вернувшись к нашим баранам из «22-х», что они вынают?
«Невесту е*ли по очереди. Необрезанный Боря Куприянов топтал рюмку, Чейгин же, украв бутылку водки (а заодно прихватив и кошелёк новобрачной), заперся в ванной и никого туда не пускал. Все думали, что он там с бабой и не очень настаивали. Писяли в окна».
Так это что? Это же дословное описание свадьбы, скажем, поэта NN и дня рождения С……….о. Милославскому можно, а мне нельзя? Там много перлов ещё. Но я подожду до более приличного издателя, а тогда и опубликую. Здесь же это явно не в коня корм. К тому же редакция питает явно патологическую симпатию к самому хреновому поэту (из ленинградских, не знаю, в Бердичеве могут быть и похуже), благо он под боком, и не ценят своего контрибьютора в далёком Техасе.
А контрибутор, можно сказать, в этот ху*вый роман всю душу вложил. Или, как после песен Клячкина («…я прижмусь к тебе холодной ногой», это об бабе, которая с блядок вернулась), говорю я ему: «Женя, Вы что же, не понимаете, что Вы похабщину пишете?» «Нет, – говорит Женя, – я пишу кровью сердца!» «Женя, – говорю, – проверьте свою кровь на бледную спирохету!»
Самое чистое, что за сейчас написано – это Эдик Лимонов. А сколько помоев эти спирохеты и носороги выльют ему на голову! Пользуюсь случаем, чтоб полностью выразить мою любовь и обожание прозаику Лимонову.
После всей этой трехомудии (кстати, слово заимствовано из Юлиана Семёнова, «Пароль не нужен», так что вполне цензурно), после Симонова и Щипачёва во множественном числе – даже Евтушенко «революцию» учинил: постель в стихах помянул! И после этого что-то говорить?
А насчёт личностей – так о них не писать, по ним бить надо. Что я и сделаю, при случае.
Ладно, уступаю и возвращаюсь всё к моей же 1-ой главе (или «узлу»?). Стерна из меня не получилось.
ИТАК:
(А propos, упомянутые «паразиты», как-то: Сотникова, Нудельман и прочая шушера, ошивающаяся в помянутом журнале – запузырили рукопись сию в еврейский уже «самиздат», читали её все, кому не положено, напечатать же – так и не напечатали – моральный ущерб, не говоря за денежный. Выебу, при случае, и Рафу – бывшего спеца по сов. фантастике, и прочих членов этой «редколлегии», а скорее – лавочки. Не говоря за гниду Генделева.)
Конец главы 6-ой (не состоявшейся из-за Рафы).
Возвращаясь к главе 1-ой:
Подумываю о вступлении в Вооруженные Силы Израиля…
…я жалуюсь, Господи, жалуюсь тебе, потому что не хочу убивать ни арабов, ни палестинцев, ни курдов, не хочу убивать чехов и венгров, и даже коммунистов не очень хочу убивать. Пусть их живут, пусть им будет хуже от собственного ничтожества, возомнившего себя величием, от собственной лжи – ничего, кроме жалости и презрения к этим нелюдям, управляющим людьми, к биороботам, запрограммированным программой какого-то съезда. Пусть их съезжаются и разъезжаются, строят светлое будущее в индивидуальном порядке – бриллиантовый рай Мжаванадзе, приватный бордель для Толстиковых и Сизовых – послами в Китай их, в Китай! Назначить Тяжельникова министром культуры где-нибудь в Гане, жаль только негров – у них ведь бенинская бронза была, сооружения в Зимбабве – всё это порушат, дабы настроить памятников вождю человечества, а которому из? Рушат Россию, Байкал превратили в отхожую яму, ловят треску и анчоусы у Золотого Берега, а залив Золотой Рог превратили в базу – ни пройти, ни проехать, стерлядь глушат электростанциями, воблу – и ту – всю подъели с комсою в гражданскую (из Чикаго, из книжного магазина Долгих, таковую выписывать приходится, а в России – не нюхал-с: у пивного ларька окушки солёные сушёные, в мизинец, полтинник пара цыганки торгуют) – так как же дальше? Сначала животноводство молочное, потом коров на мясо (на мыло), туда ж – тонкорунных овец, и по новой. Централизованное управление, всё для Центрального Комитета, в Смольном «Пэл-Мэлл» продают, а в магазинах паршивой «Авроры» днём с огнем… Сейчас вот новую валюту надыбали – евреев, и подписывают договора на определённое количество человекоголов, да ещё кочевряжатся: Австралия и Япония согласны советский лес принимать (между прочим, зэками валенный, а от икры лагерного тож производства – с гордостью и человеколюбием отказались: бойкот ярко-красной икре!), лес им нужнее – в Австралии пустыня и своих аборигенов за проволокой в резервациях хватает (не говоря за коренное население – сплошь из уголовников!), а в Японии землетрясения, финансовый кризис, и уж очень евреи на японцев не схожи, хоть и утверждает какой-то жлоб в «22», Исраэль Шамир вроде (ну конечно, мой приятель Изя, переводчик Джойса! – см. Ант., том 3А), что японцы – пропавшие какие-то там колена Израилевы – но подокосели на Востоке малость – так надо понимать?
Ах, японцы, японцы вам бы только транзисторами торговать, а Сахалин в аренду всё равно не отдадут, Ленинграду нужен салат из сахалинской капусты – деликатес, 33 копейки баночка, его даже у атташе Соединённых Штатов, Дональда Фрэнсиса Шиена (по прозвищу «Сукин сын») на приёме подавали, я там ещё Элизабет Тэйлор за сиськи тискал – а они у неё, как две чарджуйские дыни: такие же большие и такие же твёрдые (парафином, что ли, надутые – как у всех кинопёзд?) – такая манера писания называется на Западе «поток сознания», а по-русски – что в голову взбредёт, трёп, параша, что вспомнится, я же ж не виноват, что этот ёбаный сахалинский салат я на шемякинские жёлтые кожаные брюки вывернул, ножом пришлось соскребать, на глазах у ошеломлённых дипломатов, киношников и балерин, не выношу я дипломатических приёмов, и дипломатов тоже: обязательно надуют, сукины дети. Вот и новый, Боб Гюйс (или Гайс?) – тоже фармазона кинул. А ещё культурные атташе – цэрэушники они! Всё политика, политика… Вождь и учитель Владимир Ильич Ульянов-Ленин сказал, что аполитичность – это тоже политика. Не знаю. Я ещё никого не надувал. Меня – надували. Французы и евреи, культурные атташе и Сюзанна Масси. Надувал парижский художник Миша Шемякин и еврейский поэт Улуро Адо, alias Михаил Генделев. Миша Гробман меня ещё не надул, но боюсь, что надует.
Сидеть с надутыми губами, дуться как пузырь, как лягушка, вспоминая экипажи на дутиках, дутые браслеты и дутую советскую славу господ Максимовых, Марамзиных и Ко. Вспоминать надувшуюся манду Горбаневскую, героиню «Посева» и «Граней» (Наташа надулась на меня за Диму Бобышева, потом малость спустила, а сейчас уже и не знаю, за что), все дуются и надувают, мир воздушных шариков, бобиков, верных Русланов и Иванькиад. Кивни мне головой, Муза, позволь погладить пузо небывшему члену Союза, зараза! Раз за разом (и раз на раз не приходится), ум заходит за разум, разумею: графинь Разумовских люблю. Они меня не надули и, надеюсь, не дуются, что я заключил их – с любовью – в роман. Остальные меня не волнуют, пусть волнуются сами, лоеров нанимают, адвокатов которые – судите голь перекатную, перекати-поле, здесь – не Родина, здесь не пройдёт.
После чего должно следовать вступление, каковое и следует.
ВВЕДЕНИЕ
Во всём романе нет ни слова лжи. Это самое правдивое произведение эпохи. Все характеры, равно и фамилии – не вымышлены, а реальны. Исключение составляет автор. Но у автора вымысел перемешался с фантазией, бред и реальность (ирреальность), реальность бреда и несусветная отсебятина. Монологи, вкладываемые в уста (е*альники) моих героев, принадлежат им, но в равной степени и автору, автору даже в более равной степени. Цитируемый же материал – принадлежит кому попало. Принцип побочной (излишней) информации возведён в принцип. И вообще это не мой роман: документален, фактологичен, перенасыщен цитатами, и все слова уже кем-то были использованы… Автор – лишь попугай.
Повторяя истины, повторю: все макулатура, кроме одной Книги. Но её здесь нет.
Возвращаясь к первой главе, жалуюсь:
…опять куда-нибудь переселяться – это свыше моих сил.
Лежать в халате, на диване, в ногах – борзая собака и курить вместо кальяна болгарскую «Шипку». А где же танец живота (кроме объявлений в «Новом кондовом слове» Седыха – см. гл. 5), где все обещанные прелести «свободного мира» – девочки за 50 франков, порнографические фильмы на дому, гангстеры и киднаппинг, которым меня пугала американская студентка-палеоботаник, приехавшая на конгресс в Ленинград – та же рутина, пишущая машинка и тресковое филе за 30 шиллингов, на стенке картина некоего Саллера – гарбэдж-арт, наподобие русских базарных ковриков с лебедями, но только хуже – не столь наивно, в окне – стена какого-то офиса на расстоянии вытянутой руки, сохнет бельё, СОХНУТ оплатит (а мадам Беттина, торговка сучья, подождёт, не всё ей за тарелку супа картины у художников выманивать, борзых и пуделей по дешёвке скупать!), купили вот сырую курицу за 55 шиллингов и каких-то дефективных булочек – в магазине ЛЁВА (и что это за Лёва в Австрии приторговывает?), там всё уценённое, продукты дешевеют на глазах – икра искусственная чёрная за 20 шиллингов, а марку на письмо отправить Андрею Донатовичу Синявскому (зря я
ему писал, не стоит он того, член отставленный) – уже не хватило, марки дороги, как впрочем, доллары, рупии и франки. Чай очень дорог, это потому, что натуральный, растворимый кофе дешевше, но пить его нельзя. Придётся доедать колбасу, потому что курица, сковородка-то – одна, арабская (её жена потом на Толстовской ферме кокнула, а так была ничего, хоть и глиняная – у арабов всё из глины, дикари, до металлов ещё не додумались, в каменном веке живут). Жена готовит курицу, директор Коля, фарцня с галереи, сидит и удивляется, что можно есть. Посвящу ему
ГЛАВУ О ДЕЛИКАТЕСАХ
…по части всеядности человек сравним только с одним животным, а именно – со свиньёй. О вегетарианцах или, допустим, мормонах я не говорю – те более смахивают на коров. Люди же едят много что, не сказать – всё: рольмопс и анчоусы, сыр рокфор и Capris des Deux, пахнущий конюшней. Но многого ещё не знают цивилизованные европейцы, утратившие в процессе умственного развития нехитрые радости примитивных племён. В Сибирь их, в Сибирь, голубчиков, кушать замороженных третичных рыб из романа Солженицына, мамонтовые кости и шкуру с самоедскими лайками делить. Самое невкусное, что я ел – сойка-кедровка. Когда варил её в котелке, пришлось отойти от лагеря километра на два с половиной – пахнет. В этом смысле квашеный тюлень – тоже блюдо, которое надо харчать в противогазе. Приуготовляют его так: забитого по весне тюленя потрошат, кладут в яму, заваливают камнями и оставляют на всё лето доходить. Бациллов на Севере нет, не Европа, поэтому мясо не гниёт, а киснет, квасится. Волокна чернеют, расползаются, а жир становится студенистым. Находят яму по запаху – километров за пять, за шесть уже слышно. Пястью берёшь пучок волокон, обмакиваешь в жир и ешь, другой рукой затыкая нос. Чрезвычайно остро и пикантно. Рыбу (красную) они тоже квасят в ямах, попадается земля, которая хрустит на зубах. Камешки тоже. Руки потом не моют, а обтирают об меховые штаны. Чтоб пахли. Бурундуки и белки тоже припахивают, но меньше. Бурундука мне пришлось есть сырым, промокли спички. Шкурку я, правда, снял. И выпотрошил. Пресловутый бифштекс по-башкирски (не путать с tartar в американских супермаркетах – просто сырой и поперченный фарш) сходен с тюлешкой по вкусу и способу приготовления: тонкий ломоть сырой конины кладётся под седло и под потник, ездят, не рассёдлывая, целый день. К вечеру мясо доспевает, тухнет, пропитывается конским потом и отбивается до нежнейшего состояния (в кухонных условиях такая кондиция невозможна). Едят опять-таки, одной рукой, другою затыкая нос. Впрочем, нос можно и не затыкать, помогает мало. Мозг живой обезьянки (любимое кушанье миллионеров) – это уже гнилое порождение разлагающегося Запада (или Востока?) в ресторанах Малайзии и Гонконга, а вот плод дуриан, который пахнет чистейшим фекалием, а по-русски – гавном, это уже совершенная экзотика. Едят в нём только зёрнышки, обросшие белой мякотью, о чём с восторгом сообщают советские журналисты, побывавшие в странах коммунистического Индокитая (своим, родным пахнет!). Не знаю, Шемякин меня чем-то другим в сайгонском ресторане в Париже кормил, тоже плодом каким-то, самолётом к тому же доставленным – это когда мы с ним вдвоём на 300 долларов пообедали, правда ещё жены и дети присутствовали (Доська, Ривка и Мышь) – но разве ж они едоки! Сырая рыба муксун, которую пластают ножом, так что жир течёт – тоже очень вкусно. Сибиряки понимают толк в деликатесах: спирт аптекарский (или питьевой, если чудом случится, а то больше тормозуху и антифриз) крошёным мухомором с голубикой закусывают, строганиной из нельмы мороженой, квашеной черемшой присоленной, сушёной сохатятиной. Соседствующие с ними китайцы – древней цивилизации народ: яйца трёхлетней выдержки, ласточкины гнезда, плавники акул, живые трепанги, гриб, который растёт на стволах поваленных дубов и приятно похрустывает (см. у Арсеньева), съедобные лишаи – чего только не подают с соевым соусом к рису! Однако, больше всего меня привлекает кухонное искусство Меланезии: на одном из островов (если не ошибаюсь – Сан-Кристобале) приуготовляют женщин нижеследующим способом: женщине (желательно, девушке) перебивают кости рук и ног, после чего по шею погружают в холодную проточную воду, голову привязывают к колышку, чтоб, часом, не захлебнулась. Вымачивается где-то неделю, отчего мясо приобретает приятный и нежный вкус и готовится обычным способом, на костре. Старухи для этого не годятся, равно и старики – тех едят в Австралии, но тамошние аборигены далеко не гурманы, поскольку кроме песка, утконосов и эвкалиптов, там, практически, и есть нечего. Аналогичным (проточным) способом можно приуготовлять и американских феминисток-лесбиянок – какой с них прок (вычетом вреда), а так хоть питание. Впрочем, при американской диете – хамбургеры, пепси-кола и чипсы – женщины должны быть невкусны, что и наблюдается. А как ещё их можно использовать – я, право, не знаю, руку, и ту – целовать не дают (боятся, что отгрызут, что ли?) – Фрида Верден, поэтесса и бывая моя агентша, и та не давала. Руку целовать. У них не принято. Всё остальное они дают – но кому охота? То ли дело – секретутка моя отставная, Наталья – очаровательная женщина – лёгкого характера (а сейчас и поведения, спуталась, сукина дочь, не то с Рыбаковым, не то с Волковым, не то сразу с двумя, но их посадили, за нецензурные надписи на стене Петропавловской крепости – а она, надо понимать, ведро с краской держала, и нынешнего мужа, независимого профсоюзника Лёву Волохонского – не путать с поэтом Henry /Анри/ Волохонским! – посадили, традиции диссидентства) и, должен сказать, обширных форм. Обидно, что такое богатство пришлось оставить Советам (и антисоветчикам, по совместительству), беженцы ж ведь не выбирают, с кем ехать или, там, с чем. «Где Вы теперь, кто вам целует пальцы?» (да и пальцы ли? А может, что ещё…) Оставил, называется, на Юлию девушку. У, бл*дь! Обе бляди. А ведь надо было сняться всем табором, как Нуссберг, как в старые добрые времена, но – увы! – государственные границы, проблемы заполнения множественных документов (так и не научился), визы въездные и выездные и разъездные, доказательства еврейского происхождения – я вот цыган, поляк, еврей и русский, одновременно – а с секретаршей, с Натальей, было и того труднее, у неё папа чёрный полковник и патриот, арифметику в академии Можайского преподаёт, потомственный, кадровый – с дореволюции, я её и замуж за Гума выдавал (правда, тот не еврей, а китаец, по второму бабкиному мужу – а первый был ПЕРВОЙ же жертвой трамвая российского! – во наследственность, – китайца этого, Ю-Дзин-Гума, надо полагать, в войну в армию потянули, а он говорит: «Моя солдатом не мозет, моя командовать мозет!», Гума тоже нельзя на командные посты запускать), вызовы слал – не отелилась, голубушка. Платье свадебное пошила, бл*дь толстожопая, а чтоб справки какие собрать, папеньку тряхануть за мудя генеральские (сейчас уж точно не дослужится, потс – дочь пошла круто /тёртым-траченым/ влагалищем – по диссидентам), разрешение выбить… Да впрочем, она ли виной?… Разрешения родителей до седьмого колена, всех бывших жён (и мужей тоже), характеристики с места работы, справка из жилконторы, что живёшь мол, а не подпоручик Киже какой, справка из Ленбытпроката, не брал ли холодильников и надувных лодок, свадебных сервизов и пылесосных машин, с телефонного узла – что по телефону ни о чём не разговаривал – боже, сколько препятствий, препон, да ещё отказ от подданства, который 500 рублей стоит – почему именно 500? из чего суки мидовцы (или эмвэдэшники) исходили? неужели кто платит 500 рублей, чтобы стать гражданином СССР, Дэвис там какая, Джон Рид или черножопый Поль Робсон – не говоря за советских шпионов, Филби там и отца Мелиндиного, подруги любви моей, Ксюхи Голубкиной-Голубковой (уставлюсь ей в грудя необъятныя, а она – «Размечтааался!…», да ещё так по-московски, на «а», с протягом…) – ну эти, полагаю, почётных граждан-горожан получают, отработав своё за доллары – что ж с них неконвертируемые рубли драть, или это цена головы? Моя, положим, большего и не стоит, я вот скелет за 30 рублей продать пытался, оказалось, что лажа – но ведь едут же и математики-компьюторщики, учёные физики, лауреаты нобелевские, премии ВЛКСМ, ленинские и сталинские – почему же за всех одна цена? И даже те, кого под зад пинком, «выдворяют», как Бродского – и тем приходится платить, этим-то за что? Кинуть бы мощный клич по техасским миллионерам, Дэвида Мосли того же тряхнуть – не всё мудаку-плэйбою ваковскому черепах из мелкашки в прудах стрелять, пьяных гостей на прицепе с сеном по землям своим возить, кокаин через свёрнутый доллар нюхать – хоть прок был какой-нибудь, выкупить дюжину-другую, полсотни друзей-приятелей – да только отпустят ли? Продадут ли?
Вот так и живём: эти в Вене, а те на Лене. Земля, хоть и круглая она, удивительно в последнее время неудобной к передвижению сделалась, это вам не Маяковский: «Сядь на собственные ягодицы, и катись!» – границы колючей проволокой за задницу задевают, меня, суки, в поезде – на свободе! – четыре раза за ночь будили, когда на неделю в Париж и Гренобль из Вены смотался, графини Разумовские и Кира Львовна Вольф, дай Бог им, на поездку снабдили – Лихтенштейны, Вадуцы, Андорры, Швейцарии (да ещё магнитофоном Наташки Горбаневской упорно интересовались: куда и зачем везу, мой ли – а я знаю? Меня Наташка кому-то передать попросила, подбросила – и получалась, таким образом, опять контрабанда), а по Сибири неделю ехал – кроме пидеров-проводников (попочкой Арика Лившица интересовались, отдался, друг, покойничек, когда с горючим у нас совсем захирело) никто не мешал и не приставал: просторы! А в Италию – не пускают с собаками, куда-то ещё – наркоманов (если в Союзе за это уже сидел), из Союза, напротив, вообще никого не выпускают. А какие-то финны и шведы мотаются по всей Европе в автобусах, пьяные, и даже на советской таможне их не очень досматривают: в проходе наблёвано и пять пассажиров лишних, живут же!
Мистер Иби, иби его мать, лэндлорд мой нынешний, закатил семейный скандал из-за лишнего холодильника: электричество, говорит, дорожает, надо биллы платить. Кинул я ему лишних 5 долларов, миллионеру вонючему, сраному, пусть бензину для самолёта прикупит, на Канарские острова летать. И Сюзанна тоже плачется: 40 000 иску издательству всадила, по коллекту желает звонить, за мой счёт, то есть. Ладно, поделимся с девушкой из моих трёхсот тридцати в месяц, пособие безработного профессора, поскольку обойдён есть советским дипломом. Им тут начхать, кем диплом выпущен, хоть с кафедры эстетики Герценовсного пединститута, за что и Сорбонну или Нантер там дают. Членов писателей тоже весьма уважают. Переводят, печатают. Но об этом будет в 4-ой главе, про Пен-клуб,
а покамест глава всё ещё первая. Возвращаясь к баранам –
…у жены выкрали курицу из кастрюли. Придётся сегодня обойтись без ужина. Эмигранты привозят с собой советские порядки: кто-то съел чужое масло в холодильнике (общем), в яйцах проделывают дырочки и выпивают, однако стало тише – одесситы уехали в Остию. Муж Татьяны Шаповаловой (Блюмбаум), фарцовщик по кличке «Седой» – сидит уже там за покражу пиджака из магазина готового платья, трудно приспособиться к западным условиям, а жена, модель Шемякина – сама на кофточке попалась, Беттина её из полиции выручала, ну, ей-то не привыкать, половина, если не все эмигранты в отеле – фарцня, спекулянты и чернорыночники. Новый, и тоже прошлый уже муж знаменитой Татьяны (по основной профессии – парикмахерши, и тоже херовой) – князь Скопин-Шуйский (см. фельетон в «Крокодиле», приложением отдельным), он же «Старичок», «Бакенбарды» – см., – фарцует в Нью-Йорке, с полицией дело имел уже, сообщают. Эх, поставили бы австрийцы на границе пулемёты – торговое племя встречать, нельзя: нравы рынка свободного тут поощряются, отчего жить среди русских стало совсем невозможно. Мадам Беттина заходила, справлялась, как мы живём. Жена поблагодарила её за новую комнату, здесь я никому не мешаю своей машинкой. Беттина называет меня «профессором», улыбается гнусной улыбкой, а сама зыркает глазом: не включён ли какой электроприбор. На все девять десятков населения отеля – четыре газовые горелки, увёрнутые до предела. И ванная комната, в которой спит уборщица пани Ани, полячка бездомная. За это ей, Беттине, платят по гостиничным ценам благотворительные организации: Толстые и ХИАС, с которыми она, надо полагать, делится доходами – иначе, в той же России, ей бы давно – сидеть. Но здесь не Россия, а Запад. А мы на нём – дикари. Заходила жена профессора из Риги, занять нелегальный кипятильник. У них в семье они говорят только по-немецки, кроме того, Рига – это не совсем Советский Союз, хотя номинально и входит. Для одесских Рига – это почти что Вена.
Увы, Вена, 15 января, Хакенгассе.
Уважаемая Жаклин, увы (и ах!), случилось непредвиденное: австрийская полиция «не нашла возможным» выдать мне паспорт. Вся моя корреспонденция шла на Париж, получил её только сейчас. Поездка в Париж, Гренобль и Швейцарию отменяется. 5 февраля по этапу я еду в Америку (лечу). И соответственно, все мои парижские начинания и надежды остаются неосуществленными
Написал и задумался.
Жаклин, Париж, Гренобль – всё какие-то слова французские, всё какие-то иностранные, красивые, значат, зовут…
Герой распалялся. Герой распылялся атомами сознания, молекулярной теорией осмоса проникал в этот мир, щупальцами и параподиями втекал, вытекал, изолировался и отчуждался. Чуждость этого мира, чужеродным телом отторгающего кровь и плоть свою, нередко чужие земли, герой чужался и чурался. Жить изолированно, в тело втекают соки, сквозь плоть проницают лучи, тычутся между атомами, путаясь в электронах, протонах, нейтринных оболочках, зааминазиненных нейронах и болезненных ганглиях, филиппинские пальцы сквозь плоть, плоть сквозь пальцы кишечной медузой плывёт
90% воды, кошенилью подкрашенной, уплощённые эритроциты проедает жгутиконосец, лямблии в теле живут, кремнезём, слизью строится тело улитки, углеродом и меченым фосфором дышит душа
роговые чешуйки волос, сальные железы вылижут, смажут, мускус или укус, мускул набухнул, бродя кислотою молочной
выделит мочевина в плече лучевидный азот
плоть от плоти тепло тело лотоса дыня дитя прильни к моей груди она и есть подобье дыни подобье дыма дома тьма телес и
……. бывает, ………. что сижу я на Красной площади ….. всё это происходит, матушка моя ………… чаи разносит, разливает, и человек сидит немало, и я посередине, а рядом со мной об левую руку, сидит Сталин, Иосиф Виссарионович, и я его чаем потчую. и очень хочется, самому противно, мне ему что-нибудь приятное сделать, услужить, подарить что-либо – вот, – говорю, – Иосиф Виссарионович, знаю, что Вы трубочки любите и даже у Фёдорова заказываете (а Фёдоров с голоду помирал: частник, с рук сбывал у комиссионного, брали, как антиквариат, знали, что его, Дар у него покупал, в месяц по трубке /с гонораров своих и Пановой/, а мастерской Фёдоров не имел, после Хрущова дали уже, когда и работать по слепоте не мог, клейма на трубках учеников свои ставил, сейчас, наверное, уже помер, а какой мастер был)… – бывает, – говорит мне Иосиф Виссарионович, – у Фёдарова трубачки харошие, вот с табакам плохо, куру толко «Залатое Руно». – если хотите, – говорю, – Иосиф Виссарионович, я могу Вам трубочку от доктора Макса достать. – знаю доктора Макса. Харошие трубачки. Я адну купил, заплатил пятдэсят, нэт, двэсти тисяч рублей, харошая била трубачка. – ну, столько я не могу платить, но трубочку Вам могу достать, мне нетрудно. и тут вижу, подходят к нему сзади двое, лица зелёные, руки висят и вроде бы, плесенью покрыты, и становятся по обе стороны, мёртвые, тленам от них как бы припахивает, и молчат. съёжился как-то Сталин, ещё меньше ростам стал (а когда сидел, незаметно было). – нада идты, – говорит, – вот, пришлы за мной, нада работать. а насчёт трубачки эта вы харашо придумали, я доктора Макса лублу, уважаю. И пошёл, мертвяками сопровождаемый, по направлению к Кремлю, медленно так, неохотно, и эти двое за ним. А я и чаем его не напоил. Доктору Максу рекламу, зачем-то, сделал, трубки у него и вправду, хорошие, в рот взять можно, одну такую Сусанна «Рыжей Кошке» подарила, за янтарный гарнитур – она в нём на приёме у принца Поля и принцессы Ольги югославских жопой вертела, а трубку Кошка по пьяни в женском общежитии забыл, а в каком, не помнит.
Знаю я эти женские общежития, меня в одно Боря Тайгин к двум клячам затащил, чтоб я им стихи почитал – поэт ведь! – а они меня коньяком ублажили (коньяк тогда дёшев ещё был, доступен), общага эта была рядом с тем местом, где сейчас квадрат булыжника посреди мостовой, асфальта, обозначен – мемориал, с которого стреляли по юнкерскому училищу, так там и написано на железной мрамориальной (или – мнимореальной?) доске, а пушечку, на всякий пожарный случай, убрали. В общежитии – комната на четыре станка, двух подруг куда-то в кино спровадили, мне Тоня досталась, тощая …ща и грудь отвислая, а вторая, Нина – потолще, ну и салфеточки там вокруг, покрывальца вышитые, ложки мельхиоровые в синей коробочке под сафьян (приданое девичье), на столе там коньяк, закусь в томате, у кого рюмка, у кого стаканы, трамвай под окном дребезжит, проигрыватель «Мелодию» в соседней комнате одолжили – сколько их было, общаг этих, комнатки на 4, на 8 и 10 коров, а то и просто – барак, на одной койке пьют, на другой носки штопают или совокупляются (или просто ебутся), дети пищат. И стихов просят девушки, чтобы нежно, чтоб вроде Есенина – ну, почитал им Игоря Северянина, в девичестве Лотарёва, хоть и терпеть не могу – Асадова-то, который без глазиков, я наизусть больше полудюжины строф и не помню, а вот его бы – в самый бы раз… А потом на кровати – любовь, не любовь, а ноги на плечи, ещё и ещё… Тошно мне стало, вырвался я позвонить и обратно не вернулся, девушки, девушки, тут и трубку забыть недолго, и в сортир на цыпочках, а сортир женский, кабинки открытые – никто не смущается, ссы на здоровье! («А в 14-ой опять мужики, во дают девушки!»), утром им опять на фабрику, прядильно-ткацкая, или синтетического волокна – эх, зачем вы, девушки, красивых любите, ху ли там коньяк, когда с портвейновым надо заваливаться, сделал дело своё чёрное, свершил, облегчился – и катись через мост с Петроградской пешочком – белые ночи, Нева, Петербург…
В Петербурге вдоль парапетов – парами, пароходик, речной трамвайчик, вдоль берега везёт, экскурсия к Смольному, легендарный крейсер «Аврора» – и обратно. Экскурсия на Кировские острова, вдоль прядильных фабрик, завода «Красная Бавария», дач правительственных на Крестовском острове, музыка и буфет – коньяк «3 звёздочки» рупь восемьдесят сто грамм, шоколад и бутерброд с засохшей осетриной, на берегах сирень буйствует, липы и тополи цветут, пух тополиный в Адмиралтейском канале (сейчас он Круштейна, а был сколько-то там лет – Крунштейна, полемика в «Смене» или «Вечорке» – героев не помним, а что мы помним, когда на Михайловском замке – доска в честь Карбышева – с ним Деникин, говорят, заморожен был, об этом ни слова, а что ещё Достоевский в Инженерном учился – об этом – ни-ни, хватит с того, что музей – года два – как открыли, у рынка Кузнечного). Бродят белые ночи, колдует Нева, возле мостов разведённых – группами – парочки, молодёжь, иностранцы, милиция. Небо плывёт, опрокинулись кроны дерев на Лебяжьей канавке, посмотрел – ничего. Буксиры гудят, тащат баржи-сухогрузы Москва – Волго-Балт, и балдеешь, стоишь, над Невой – телевышка торчит, портит пейзаж Петропавловки, седые стены домов розоватым рассветом (закатом?) окрашены, Меншиковский дворец, «Нева-флус, паруса заморские» (А.Флит). Горят костры на Ростральных колоннах, страшно, огонь, вечный огонь на Марсовом поле, окна Мейлаха Миши глядят на него, пионеры, студенты поют, Марина Соснора ноги в Лебяжьей канавке моет – опять на такси прикатила, бурлачка, подстилка, любовь, шефу морду набьёт поутру, триолёвой туфлёй по плешивому черепу, неистребимая, монстр. На Кунсткамере – шарик, земля, в понимании – глобус, архитектор Земцов, перестройка, достройка, постройка. Биржа, Тома де-Томон, Италия, Франция, Запад. «Биржевая газета», бумага верже клозета для, ресторанчик «Дельфин», поплавок, на плаву, не качает. Чайки спят, парапет ими испачкан. Булку кидают, уже не едят, плавают в масляных пятнах, розоватая зыбь, отраженье рассвета, город распахнут и пахнет вода. Пахнет канатом, закатом, ржавчиной и мазутом, пахнет смолой, арбузом и корюшкой, сыро, воздух входит в грудь осязаемо и плотно, дышишь туманом, тоской, Петербургом, белая ночь, в голове распускаются розы, зори встают над Невой. Бредишь рассветом, идёшь в тишине, в тоске по каналам, мостами со львами, вдоль узких домов, в воздухе белом свист нарастает, плывёт, над водой, над домами, над городом – это туман, в тёмной воде теряются берегов очертанья. Решётки каналов, подвалы, парадные и подворотни. Улицы голы, логика, геометрия, камень. Таков Петербург в белые ночи, июнь месяц, столетие и год не важны. Блеют бараны, степь, марево, солёная вода на Арале, звон комаров ввечеру, камыши, чавкает топь. Чёрные ночи казахских степей полукуполом неба, навзничь лечь – раскрывается всё, в звёздах и в черноте, наощупь, мохнатой, катятся, катятся комки перекати-поля, живые, подпрыгивают, звёзды глядят, не мигая, как птицы, птицей парит чернокрылое небо, сон навевает, совы-сплюшки кричат, бесконечность, и дышишь воздухом редким, сухим, непонятным – ночь степная дышит тобой, слышит, шуршит.
Петербург, бред, каштаны отеля цум Тюркен. Турецкие бани, три часа ночи, павлинье перо, воткнутое в пейзаж. Жалуется живой труп, овальные клавиши. Кап на берёзе, на вишне, дубные грибы, вишне подобны глаза у эстонки, Маре, любовь моя, но опять Марамзин пьёт вишнёвку, цитирует Осю – тоска.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Загрызут, загрызут, вонючки. Все протухлые дохляки из первой, второй и даже третьей эмиграции, вся гомосексуальная профессура объединится с уцелевшими монархистами, забыв разногласия по поводу жоп. Кинутся бить ногами все вонючие листки русско-язычные, проеврейские и черносотенные, бывшие сотрудники «Литературки» и хилый «Посев». Вижу гг. 0традиных, Градобоевых и попросту С-ких. Гули-гули, Гуль-Гуль, но – генуг трепаться, господа нехорошие!
Г-ну Седых посвящаю признание: это я поджёг редакцию «Нового Русского Слова» (телепатически, из Техаса, через канализацию, заканчивающуюся председательским местом в кабинете редактора, страдающего старческим недержанием). Сам Седых, правда, успел свалить, и куда-то пропали чеки – но это уже не моя работа. Справляйтесь у бухгалтера. Г-ну Рафальскому советую подыскать уютную могилку: уже воняет. Её светлости (или сиятельству?) княгине Шаховской – целую ручки (гм…). Князю Г-ну советую натирать усы оподельдоком, лучше стоять будут (остальное уже давно не стоит, но тщится, бодрится).
Ещё Глеб Успенский жалился: «Не советую вам встречаться за границею с русскими… Хелиасты поганые!» А я вот встретился.
«Здесь мне припоминается следующее обстоятельство…» (Успенский): «После месяца службы в милиции, сержант Денисов вдруг понял, что стал относиться к людям дружелюбнее.» (Л.Словин)
В Тригорском его называли Пуцкин. Он ел цорный хлеб, пил цай и хотел в Опоцку, как сообщает Паустовский в повести «Дым отечества». Сицкари, батенька, цто с них спросишь.
«На забудем и гадалку Дусю». (В.3-н)
Как приятно читать «Новое Русское Слово»! Какой безукоризненный вкус у редактора Седых! Чувствуется бунинская выучка. Глядишь, не нобелевскую и не мира – но премию хера дадут. Интересно, какого цвета чернилами пишет ученик? Бунин писал зелёными. Поутру и на подоконнике.
Выяснил заодно, что «бухарские еврейки паранджи не носят, но от мусульман закрываются халатом (одет на голову)…» (Л.Файнзильберг, он же Ильф). При этом зад, естественно, остается открытым. Но это их мало смущает. Главное – соблюсти приличия.
Знаете ли вы, что «чайки – самый страшный враг самолётов» (Новое Русское Слово). Я не знал. И Чехов – тоже.
Жена сообщила, что «участники герценовских чтений частично будут оплачиваться». Не податься ль?
Стояние penis’а монархической идеи Г-ря Императора, и состояние его тохеса на настоящий момент. (Бюллетень газеты «Красный монархист»)
Сначала он научил растение вертеться…
Глава коптской церкви, папа Шенуда Третий…
Копты – это египетские христиане. Коптильня для коптов. «Не копти!» – копту. Парнокопытные копты.
«Бушмены более тщательно мастерят свои луки. Они берут древесную ветвь
около
Зачем вам всё это знать? А мне зачем?..
Ах, эти русские проблемы! Французская миллионерша, надравшись столичной, виснет на Эйфелевой башне, цитируя Маяковского – её муж вступил в комсомол. Американская журналистка (это про тебя, Сюзанн!), надравшись зубровки, плачет в жилетку сенатору Джексону: её опять не пустили в Союз. А не сманивай Пановых, Кузьминских и Барышниковых: танцевать будет некому! Я, правда, не танцую, но петь – могу. И голос у меня при этом негромкий, но противный. Молдавская господарша, княжна из бывших, от избытка чувств цитирует Антиоха. Все говорят о России. Россия, Россию, Россией. И никто ни хрена не понимает. Большинство волнуют размеры русских х*ёв…
…Запад волновали русские проблемы. Проблема нефти, газа, древесного сырья и нелимитных кредитов. Хлеб, купленный у Соединённых Штатов, тут же перепродавался по утроенным ценам за границу. На выручку запускали спутники, дабы с помощью неограниченных ресурсов подопытных майоров хоть в чём-то обогнать Америку. На остатки снабжали оружием яркокрасных кхмеров и эфиопских повстанцев в Эритрее, с целью заткнуть Персидский залив и лишить американских налогоплательщиков дешёвого газолина. Кубинцев посылали кончать черножопых в Анголу, японскую Красную Армию – дебоширить в Израиль. Америка просрала Кубу, Корею, Вьетнам и лихорадочно искала, что бы ещё просрать. Япония хотела сахалинской капусты и крабов. Но хотела тихо, не вздрагивая. Авансом предложила снабжать Советский Союз радиоаппаратурой для глушения «Голоса Америки» и техникой для подслушивания телефонных разговоров. «Голос Америки» молчал, детантируя. «Ля вив Кутузов!» – кричаль Французов, главный редактор передач на Советский Союз. Посол Добрынин вежливо ему аплодировал.
Элизабет Тэйлор пустила с аукциона свой «Ролльс-Ройс» за 14 000 долларов, с гербом предыдущего мужа, что ж, я купил красный «Амбассадор» («Посол») за 250, только он у меня не ходит. Подарю Элизабет, пусть катается.
Ах, Лиза, Лиза, Лизавета! Два поцелуя, а многих ли ты целовала? Я не говорю в кино, не считаю продюсеров-режиссёров, тех приходится: бизнес. Но меня-то ведь чмокнула ты пару раз добровольно? Не под пистолетом. И если б не Генри… Но и меня в твой отель не пустили бы, а дома – матушка, жена, секретарша, и все в одной комнате. Так и не по*блись.
Но кто мешает мне трахнуть тебя на страницах романа? Подумаю, если кого поаппетитней (и помоложе) не подвернётся – может, «займусь».
Положа руку на что там положено, клянусь: Лиз Тэйлор целовала меня 2 раза. Хозяйку – один. Больше – в тот вечер – февраль 1975, она никого не целовала. По крайней мере, при мне. И в сортир она ходила тоже, по-моему, в одиночестве. Поцелуй Мэри Пикфорд. Здесь же, сука, ответила мне через какую-то свою китайскую секретаршу, больше не писал. Эдик – тот меня поймет. В России все они, как оглашённые, бросаются на русские уи, а здесь – целок из себя строят. Да и здесь – где я с ней встречусь? В ирландском баре на Квинс бульваре? А в кино я тут не хожу.
Америка, страна эмигрантов. Даже индейцы – и те – приволоклись, вроде, из Сибири через Берингов пролив. «Индейцы в Саянах» – называлась статья в «Вокруг света» за 1928 год. Новгородцы – и те, говорят, от казней поголовных Грозного («обложиша город и чтоб и птице не пролететь и гаду не проползти») – казнил Иоганн Васильевич: один день – стариков и старух, в другой – младые выи под секиру клал, жёнок беременных – чтоб не соскуцыцься
музыку, наверно, играли
и бежали ушкуйники вольного Новгорода – морем, минуя Таймыр и Чукотку – в байдарах и шитиках – на остров Св. Лаврентия (но не Палыча) – и по сю кресты православные на Аляске находят, а потом – Беринг, Резанов-Хорошилов и Чириков
Гэри Снайдер рассказывал: 40 церквушек православных на Аляске, служба церковно-славянская, русскими летерами, кириллицей, а приход – 40 индейцев-тлингитов, сорок сороков, чёрные как сороки
молятся, голосят
Америка, Русь
а в северных штатах – висконсине, орегоне, манитобе – староверы петровских времён (через Персию в 1920-м, а «до» – см. у Тынянова, «Смерть Вазир-Мухтара», Самсон-хан! – за что и Грибоедова замочили: требовал выдачи русско-подданного… а они, как те же казаки-»некрасы» /которые омусульманившиеся, впрочем/ – валить, а куда им? – в Турцию, а потом – Аргентину в 20-х и, наконец, в 60-х сюда), говорят на наречии допетровском, детей добились в школах государственных не учить – рыбку ловят, лес валят, тихо живут съездить бы
«Язык так скоро не изменяется», – сказал профессор Дик Сильвестр и заговорил языком капитана Сильвера. О Сильма, эт Сильма, я нейна роза ме (я нейне роза катейра, пульвейт сетсиль наме) – о Шах-Наме, распевал бюль-бюль бахши, бачка! секим голова ятаганом…
Тонкий ягель брудастых оленей Ягелло кормил, за кормилом стропа тополь стропаль Садко за кудыкину гору отряд берсекеров ведёт вендетт и насилий ради
И Иродиада к царю Ироду рылом ноздрёй синеватой прильнула невырванной а Ананий всё занят грехом с грехом пополам рукосуй Суй суровую нитку в сырую ноздрю дромадера Сергень-багатур тур буйливый князь Всеволод все володеют Валдаем – поп и Пушкин балда предлагают форелей солить
И потом пармезаном присыпав потливые детьи паха Пахнуть розой гюль-гюль и папахой промежность прикрыв провизжать на ноже жёлтой рожей китайской и лебедью белой Мариной Басмановой: «Дима!» Колокольчик динь-динь утверждает издатель Некрасов – некрасив его нос сон Насонова надсона боль
Ольга выжгла древлян, появился Выжигин Иван и за здравие Мэри Стюарт узконосый пиита пьёт джин
О лги мне полярный день на ошмётках сетей узких шитиков мир вам мирза Аль-рахман ибн Лукум кум Матвей поправляет подтяжку
Это Гоголю тяжко дышать в лубенистом гробу
Ах убог мой язык я не знаю другого завещание Кучкина я берегу
Это Тер-Покасян показался проездом в Эль-Пасо Подразнил показал аллигатору дал отсосать Вот и всё что могу и мычу на брегу Миссиссипи писи тети Анюси сисель кисловатых сосков Каковые дрожат ржа и лепра сосуд Магдалин разъедает едет полем дьячок по уставу копыта стучат
Ну а ты посучи синеватыми ножками дядя на усах вырастает стручок чок и левый бокфлинт у Аксакова справно торчат Чадо выросло в ночь на вторую в которой зачато В акмеистском чаду ей в саду показали дуду В зад засунули уд удовольствия для – Породила, сырая! Рай и блуд, слово «ай» и сырая айва Ай-акмэ, мусульманская древняя львица Ай-буй-яй и татарское семя Ох мать! На матёром колчане шатёр свой раскинула Ноги продолжая бежать утомлённо дрожат на мече Мечет стрелы журнал Аполлон в лысоватое темя Ревматизма французского зреют на вые цветы Ах, акмэ мекум что-то в портках (опускаю) Опускаю глаза вижу ложе – жоли!
Ай, люли, априкот окотился Екатериной, что ни выну – вино Эвенкийская пальма в руках Тётя тальму надень, пообедаем мы у Тальони – в летний день, в жопу вставив серсо, закатиться в Донон
Давай, дыню рэжь, – обратился Гамзатов к Орлову – тот сидел горделиво орлом в ЦДЛ, поедая мацу. Цыцки всех поэтесс, вяловатые бледные нити Пити-мити плати за столичный столовский обед Бюст красавицы Б. Ахмадулиной – спелая дуля Вялый фиговый лист между сдвинутых ног засыхал И какой-то нахал опахалом махал Лело, лело! Млело тело Барашек младой в груде пепла был пеплосом скрыт Скрып телег – то Атилла Волна накатила Оставляя венерины брызги на белых лобках Ах как пах этот пах – резедою редисом анисовой водкой Закусить закусать за губу золотистым зубком ущипнуть
Щу! Шукшин Соллоухина тискает в сени заправив Задирает ему сарафан и народные песни поёт Разгулялась Рязань на заре там зарезали мальца В зад засунув два пальца расстроенный цензор рыдал Задушили Рубцова Панкратову морду набили – Пантократор ликуй, куй в железо пока горячо
На плечо! И ряды свои членские вздвоя Мерным шагом идут Миша Дудкин им дует в дуду Расплодились жиды Их немытые тохесы пахнут Розой аиром белым лавандой водой дой коров моя юнная Мориц Макс и Мориц унылое вымя сосут Сосуд греха отрыжка древа древесный ствол упал на стол На блюде том лежала дева И тамаринд у ей расцвёл – Тамара, – восклицает Мара У нас ещё остался ром И белым садом белым задом был окружён тенистый дом В дому котилась мышь Шуршали ресницы милых поэтесс Потом явился мент в фуражке и продовольствие унёс Усы товарища Будённый качал Аркадий Бубенцов Жара стояла в час полденный Товарищ захотел бабцов
И на вилку наколов грибочек От отбитых почек двух Галин Тихим люэсом расцвёл цветочек Ирис, ирис лилия долин На Тверском бульваре тихий Пушкин зеленеет в мраморном гробу и Марина плачет на опушке в приснопамятном елабужском году
Но на дудках всё поют цветаеведы осебореанины скопцы за концы их держат коневоды за уздечки потсы под уздцы
(Первоначально поименованное как «Альба лагуны Али», прим.)
(Июнь 1975 – апрель 1976, Австрия, Вена, пансион Беттины – Америка, Толстовская ферма.)
ЧАСТЬ /ГОЛОВА/ 5-АЯ
ПЯТЬ ПИСЕМ ПОЭТАМ
Вена, Хакенгассе, пансион Кортус,
под Новый 1976 год
1. Виктору Гейдаровичу Шир-Али Задэ
Шир! Читаю тебя. В первую голову. Очень трудно читать тебя. Забываю интонацию. Она НЕ УКАЗАНА. Я тебе говорил. Поэзия последних двух тысячелетий зиждется на бумаге. Я читаю Есенина. Говорят, он хорошо читал. НЕ ЗНАЮ. Писал он плохо. За окном шумит австрийская метель. Без разницы. Такая же мятель в поэме «Томь». Дело не в языке. Томский или венский диалект равно прекрасны. И хрен австрийский русского хрена не слаще. Сейчас отведал с похмелья. Вопрос в интонировке. Вчера читал ТВОИ стихи графиням Разумовским. Доказывал, что ты аристократ. Эстет. А кто ж ещё? Твои стихи прекрасны. Но трудно их читать. «Цейтнотик, виражёр» – я помню, КАК ты произносишь, но где-то уж забыл. И ты мне не поможешь. Ибо пришёл ты к совершенству ИНДИВИДУАЛЬНОМУ. А передать его нельзя. Твои стихи молчат. Ты не смеешь останавливаться. Покамест не найдёшь фиксации своей гармонии. На бумаге. Иначе – жил и работал ты впустую. Прости мне менторский тон. Ибо – люблю. То ж говорил тебе при записи. Ведь ты умрёшь. И вместе со стихами. А я хочу, чтоб жил. Не во мне, а во вне. Ширушка, тебе лишь 30 лет. Что из того, что все они потрачены впустую? Ведь и у Миши не запишешься навечно. Пиши навечно на бумаге. Уже «Стансы к Августе», вещь компромиссная с Кри-Куприяновым, надёжней «Декабрей». А жалко. «Декабри» люблю. ХОЧУ, ЧТОБ БЫЛ БЕССМЕРТЕН НА БУМАГЕ. Ещё не поздно, Ширали. Учись. Я Боре говорил об конструктивистах. Чичерине, купно Сельвинском. Но Боря взял Сельвинского издания «Библиотеки», и радостно сказал: «Плохой поэт». Естественно. Из 600-от страниц там 50 страниц конструктивиста, и те печатаны не тем изыском, поиском, изяществом. Чичерина же «с тех пор не издают». Они искали способов фиксации интонировки. Пускай фонемами. Других пока не знаю. Кривулькин подарил. Совписовский трактат о звуке. С цитатами Чичерина. А мне довольно. Абы образцы бы были.
Съел огурец. Солёный. Их здесь есть. Лучшее свидетельство интернациональности поэзии. Закусывают тем же. Поэтов же здесь нет. Читать здесь не умеют. Один прозаик Иванчану, румын, но пишет по-немецки. Он мне понятен, невзирая на язык. Я тоже так пишу. Все прочие – морковка. Красивые, но есть нельзя. Невкусно. А вкусно – холодильник, огурец. Всё как в России. И пиво здесь дают.
Хотя в жестянках. И очень дорого. Дороже огурца. Здесь трудно. Здесь трудней. Поэтам – тоже. Никто не слушает. Но можно здесь писать. Особо – прозу. Можно и стихи. За них не платят, не читают, но не вяжут тож. Поэтому поэты ни к чему. А я – увы! – поэт. И друг поэтов. Об них и говорю. Читаю их. За пять месяцев – два раза. Кому читать? Поэты не нужны. Что из того, что и бессмертны мы? На Западе – пойми! – загробный мир. И там жить можно. Скорее, доживать. Будь я один, как ты, возможно бы, не выжил. Но у меня есть ты, Кривулин, Куприянов. Наталья есть, но только она там. Есть Гена Гум, пристанище надежды. Шемякин есть, который не даёт. Пишу стихом. Я отворяю вежды. Пою с тобой. Молчание. Дуэт. Пойми, мой Шир! Ширяется. Ширинка. И широка страна моя. Не тут. Пойми, что эмиграция – ошибка. Маслины лишь в Израиле цветут. Горит рефлектор, даденный графиней. Вода в графине замерзает. Ночь. В соборе Богоматери грифоны похожи на. Воспоминанья прочь. Я прячу их. В слова свои. В шкатулку. По щиколотку стоя – какое дерьмо почему оно везде пахнет одинаково почему солёный огурец ничем не отличается от российского диван халат эмилия готовит пищу пишу роман аврору не курю но австрию которая за десять вчера испил столичную графья весьма милы кирилла разумовский был гетьман позже сын его андрей уехал в австрию и там построил мост посередине вены здесь россия хотя течёт дунай нева москва течёт нью-йорк придётся туда ехать поскольку здесь не кормят только мышь поэты не нужны ни в австрии ни в вене на лене не нужны солёный огурец столичная никита на колени смирновская абсент хемингуэй мадам тиссо склоняется над тиссой не вырос тисс я тискаю жену роман не издан но уже написан я вглядываюсь тупо в глубину жены за неимением натальи которой муж теперь универсам я сам с усам сусанин мял сусанну о если б он поэмы не писал элита экстерьер спермопродукты охапкина сношался ширали в трамвае венском водится кондуктор и «муди мои вошью зацвели» здесь нет борделей тихий синеблядик цветок россии здесь он не растёт япония тургеневым балдеет гюго писал за ним писал ростан обоих издают но в континенте володя марамзин меня там нет он член ревизионной комиссии как я тоскую по российскому минету здесь его не умеют это не модно это не секс секс дают по телевидению для детей старших классов способы в основном один во всех кинофильмах поза сверху сзади не дают в россии разнообразней россия страна почвенная поэтому рожь не растёт покупают в канаде продают газ тоннами мегатоннами так и живём вы нам газ мы вам глаз одноглазый запад тупо таращится ничего не видно китайская стена на сенатской площади юлия вознесенская родила у памятника петра радовалась милиция венская полиция глеб струве и никита оболенский в передаче по свободному телевидению свободная россия радиостанция свободная европа в париж не пускают нет документа советская виза розовая австрийский паспорт коричневый французский паспорт синий разницы никакой никуда не пускают так и сижу и буду сидеть никуда не ехать ехать некуда в америке язык английский в австрии немецкий в швейцарии два языка многонациональная европа у всех свои заботы никому не нужен ширали кузьминский тоже не нужен так и живём то на западе то на востоке земля круглая где что непонятно границы нет между севером и югом безграничное пространство поэзия но её не продают не покупают ждут пока пастернака ахматову ещё лет через 50 ширали изучать не будут нет ширали не будет ширали ширали ширали ширали ширали один я знаю никому не нужно разумовским не нужно оболенским не нужно шаховским и шихматовым струве иваскам филипповым елисеевым булочникам гастрономам полковникам ничего не нужно колокольный звон протестансткая церковь поэзия протеста головная боль ничего не нужно никому не нужно а ты пиши пиши напечатают издадут денюжку получишь молодая гвардия имкапресс платят в долларах рублях и рупиях в новой гвинее своя валюта миклухи-маклаки на западе не котируется на доллары не меняют лиры пенго и форинты леи стотинки гроши это всё не валюта ракушки деньги из перьев мельничные жернова медные китайские чохи иены из вены дукаты злотые и пиастры чего нет того нет новогвинейские миклухи тасманийские кенгуру так и платят двести восемьдесят пять кенгуру и тридцать утконосов в месяц вшиллингами и клопами за радиопередачи на верхненемецком хохдойче саарском диалекте так и пишешь на чём попало всё одно не печатают проблема акклиматизации ассимиляции пришельцев и аборигенов украинской колонии в конго манго и авокадо киви кокосы всё это на австрийском рынке а рыбы нет ем зайца у графини разумовской утку и тетерева австрийцы же едят кур и несут яйца это очень популярно цесарок нет дупелей и перепелов тоже вальдшнепов бекасов и дятлов не дают не водятся седло козули с диким чесноком тирольские шляпы шорты до колен юбки гораздо ниже у секты божьих детей есть мать мария полночь в которую я влюблён больше не в кого обезбабило в зоопарке дают бабуина разврат бабушки и дедушки в шортах и шуршунчиках поголовный онанизм сплошная сублимация фрейд и розанов свобода мнений больше ничего ничего ничего пустота стотинки так вот и живём
2. Петру Чейгину
Пётр, камень ты мой, но церкви на тебе не построишь, разве так, часовенку – Часова для… Всё больше люблю тебя. Пришло твоё «Полнолуние» (первый вариант), читаю, сладко на душе. Надо уже думать о прошлом, о пройденном – здесь ли, или где. Мало ценил я тебя. Ты – больше, а за что? Мало ругал, бить нужно было. Здесь вот – жалею. Читаю тебя – до чего хорошо! Что там Есенин – ты ведь в жизни есениным только, а так ведь – живи, не боись. Вот и я не боюсь за тебя, за поэта. Эллы Липпы и ихние липкие жоппы – поставь ей фонарь! Только вены не режь, потерпи, подожди. Ждать здесь подолгу приходится. Тихо дыши листом смородиновым, «черёмухой алжирского вина», пойми, жизнь не в жизнь, но останутся строчки. Мне ли это тебе говорить! А подборку я сделал плохую. Ты бы сам лучше смог… Тихо, ласково мне.
В этой взрезанной Вене, где дунайская тухлая кровь и крутые турецкие ядра – рядом ты со смородой, с черёмухой – это не то, ностальгия не больше, чем блеф, абы фабула, фистула горького горла, но не нем – не споёшь.
Я люблю тебя, Пётр. Кремень, камушек, искры сечёшь – и серчаю, горжусь, жуть берёт – только камни, круги…
Друг для друга – цветущая липа, в лапу – рубль, где-то дальше – Рамбов, тихий рубленный дом, птицы в Сойкино щиплют цветы, кабаном, кабаном по базару без каторжных ядер, задремать на одре, где-то брошенный одер течёт
граница над вислой повисла
повисит повисит свистнет отетень – потьма таймыр тут таймень мырнул глубина глубоко и поёт голубок не поет не накормлен в клетке квохчет кудахчет и яйца несёт
гордо австриец в тирольских трусах
яйца несёт
несессер педикюр
педиатр еб*т педераста
па-де-катр танцуют вдвоём
в пойме /пой мне!/ олень
линь линяет и видит луну
лань и лунь
декабристом спешить на мороз
поспешить насмешить пересмешник парижский кукуй
Петя мальчик куркуль куль твоих огорчений еленой грачёвой грачит
прилетели торчат
иван-чай завари помяни
горькой веткой сирени яичко сырое испей
там париж нувориш рикша ришту тягает взасос
алексеев рисует свой нос
там шемякин тоска в монжероне жируют глисты
глейзер унд глейзерица на каждом четыре яйца
нет лица
марамзин там поёт как синица
тщится море поджечь
но заморской свободой горя
жить нам до ноября
где и птица мишель не гнездится
спой мне песню петух
пробуди от запойного сна
в этих соснах весна
не ночует калмык не кочует
но почует поэт как штанина европа тесна
и свобода
попрежнему пахнет печалью
3. Виктору Кривулину
Пью вино афоризмов. «Фортуна – женщина» (Маккиавели). А здесь их нет, плюгавые австрийки, профессорши и профферши, ма’ам Поплюйко-Натов – на том стоим, на этих не стоит. Витюша, как же быть? Вино пью архаизмов, архаика, тоска, тоскливый архалук, не вышел арнаут, архара вьют арканом, арахна нить прядёт длиной в один арпан
Перепутались архаики, вохры и аххры, авангард ракообразных – куда идёшь? В «Русской мысли» – опечатка (на «Пять поэтов»): Александр… Пушнер, что же дальше, куда же ещё? Мало тебе Ширали говорил? Про «прокатный скелет акмеизма»? Ух, как душит он тут, с задержанием мочи и мочи – на сто с лишним лет! Бабы, бабы, бутоны, бобы – «Я – бобовый король», а корове неужто бобо, когда бык – рогом прыг (Дима Пригоф и Мариенгоф).
Витя, не могу – обклали акмеисты, который футурист – один Галецкий сплошь: музей, «ХХ век», а там – Эрлюша, а полуПригоф – ша! Кузьминский не стоит.
Плохо пишу, ненужно пишу, неумно пишу, но пойми: то же самое, тот же настрой – на струне, стручок, а из онаго – боб Где же истина, если не здесь? Коммунисты левеют, франкисты танцуют фанданго, танго с лысой фалангой – архаисты привычно вино архаизмов жуют
Жизнь коровья и вымя коровье
и сосут и сосут
не сосуды – а сутры с утра
невозможно жить невозможно думать: иваск филиппов глеб струве струя сутрапьяна ах ахматова, цвет мой – цветаева, цур!
игорь шур под шурдинку закусит сардинку (он лакомка, интеллигент, бля, недотыкомка, урков недолюбливает, бля, с кем ещё говорить?)
некому не с кем – пусти постояльца – весь угол загадит
а, витя, люблю
обвиняют меня в русской мысли за отсутствие знаков а сами со чем их ядят? сколько штук на страницу?
Но нам Голофаст завещал
сумбурно – тамбуром в шлямбур, тамбурмажором в жидовский Тамбов – кто там был кто в Воронеже жоржиком пел? мандельштам, не обманешь он рюрика с иваском в рот футу – в фут глубиной, на два фунта солёных дают. рыжик? жоржик? гузном на рожон – восемь жён, макс волошин есть кекс (а орешком волошским – фундук?) заседает ДУРАК в академии платят с души Есть душа? нет души? Гоголь дюжинку нам опиши
Отпишет, отпишет, Гюго, душка твой, тёзка твой – вой и весь сединою – Седых. Дух тут дох, но Бердяев упорно пердит, импредикт, предикат кат и катышек – Кушкин, ку-ку!
сумбурно пишу, невнятно, непонятно – что и зачем поминать? мать и Горького мать мать навыворот – бл*дь или тать На Таити – тю-тю – то ли курят канаки тютюн то ли бетель жуют мыла для и верёвок кокосовых для (петель? петел?) пропел
вспоминаю тебя питер катер невы парапет зрею корнфельдом рисовым полем (поллюция? сублимация? машка-мордашка? людвиг ашкенази
зрит борзая и зрею прыщом. в неимании баб (утекла ведь Полина в Нью-Йорк! Бедный Йорик, твой череп смердит, как хорёк (как хорей, коим чукчей оленей гонять – но пришёл ледокол, и каяку – каюк: в магазине дают дырокол…
витя, витя, ты прости меня, это бред или брод, я куда-то /наверно/ берды /сэр Алим Кербабаев не платит байрам в буерак – раком Байроны ползают, рядом – есть биир и Бейрут/ Корни /руты/ пускают побеги в слова. Слева – лев, в нём растёт голова.
Ангел мой! Оттакрингер унд Швехатер биир – сколь обширян и радостен мир. На миру смерть красна, для кого-то сосна, а осина – Сусанин ведёт.
Меня – уже! – светик мой, обвиняют, что я «вторю моде пятидесятилетней давности», и «пишу стихи без единого знака препинания» /сколько их там положено на страницу, ты, корректор?/, а «иногда повторяю зады модернизма десятых годов», слава Богу, хоть «талант поэта пробивается»… Витенька! Чии азы ты повторяешь? Боратынского? Тютчева? Или? А то и пораньше? Чьи азы, ёб твою мать, повторяют акмеисты? Мои, что ли? Кручёныха, коего ни одна сволочь не читала? Жизни нет. Протухшие графья диктуют моду. И по сю футуризм здесь «бяка», согласно мнению свежепокойного Терапиано /ещё смердит, и всё во «Русской мысли»/.
«Новый» год. Лежу, голый, в ногах – борзая /русская, чистокровная псовая, окраска – муруго-пегая/. Пришла графиня Р. /милейшее созданье/, подарки в клюве принесла, иду встречать который к фрау Вольф /издательства уж нет, но есть библиотека/. Меня здесь ценят. В Париже ихних нет. И в «Русской мысли».
«В бытность мою в Вене я был влюблён сразу в двух графинь Р***.» Так начинается глава романа /и соответствует действительности/. Познакомил Машеньку Р. с живым монархистом /натурально, из Москвы/. Очень смеялась. Лежу и принимаю подарки: то от Корделии, то от антропософов, к католическому Рождеству, к Новому году, а впереди ещё старый, православное Рождество, еврейская Пасха…
Жить здесь можно, Витя, но – одиноко. Пишу роман. Который не спасает. Поскольку есть промежности и нет промежутков /наоборот/. Ах, Венский лес! Шварвальд и дамская капелла! То Скорцени хоронят, то Крайского избирают – крайности промежности. Живём, но тужим. Ты сюда не едь. Живи пока /?/ в России.
Люблю тебя. Поэтому пишу. Что было – того нет. А помнишь, Витя?… Резвлюсь. Всегда резвун. Сейчас жаловался графине Р. что девушка Полина К. меня не любит. А я ей, бляди, сто страничек написал /романа, разумею/. Лежу, диван, халат, не ходят бабы. Но бабы ходят /под/ себя. Лев Квачевский /жена поехала переезжать и помогать/, Наталья ГробоНевская /ещё не видел, не дают/, вокруг одни евреи. Ассимилируются со скоростью пука. Приехал – и уже сионист. Штерны и прочие штервы. А вот Стерна – нема. Не моя здесь струя, потому и пою, потону в Потомаке, мабудь. Игорь Шур есть шуршунчик, люблю его, он меня – нет /ибо он не поэт/, я же – ближе /телесно/ к тебе. Было тесно втроём, а теперь мы поём, только каждый на своём – языке.
Везут меня в Америку /этап, не уйдёшь!/, в Европе здесь живёшь без паспортов: австрийцы не дают, французы не дают, швейцарцы – Боже! на немцев тоже не скажи – еврей. Закрытых день дверей, Ефим Григорьич Эткинд – меня на своей лекции призрел. Прозрел ли он? В Лион, в Гренобль, в Тулузу – повсюду ждут, но визы не дают.
на новый континент! в котором не ни мини ни макси ни марам ни даниэль-синявских. Шемякин не спешит. Я тоже не спешу. Куда же нам спешить?
на площадь не ходи. ещё не время. поистине молчат все голоса. которые здесь лавры жнут – назавтрева увянут: на плеши не цветёт Господняя роса
кошмар. молчание. глухая провинция. но кормят – на убой /пока не убиёшься/. в нью-йорке – джунгли, стонет бахчанян: на нём, на ровнере растут лимоны. жив волохонский. с ним хамелеон. жена его, скоринкина, пропала. здесь пропадают все. не езди ты сюда. и людям не вели: а то поедут!
лежу, жена опять бежит за пивом: его здесь пьют, я не из их числа.
пиши, Витюша, дай Господь тебе крепленья! Люблю тебя /хотя и чужд ты мне/. тем крепче я люблю. Целую. Надо.
4. Олегу Охапкину
Ну, что ж, князь Трубецкой? На площади прохладно? А здесь чека дают за площадь /за поляны – нет/. Наташу Горбаневскую встречали – фанфарами, подъятыми херами, возрос «Посев», заговорили «Грани», мычала «Мысль» – молчал один лишь я. Политика, тоска, поллитра – лучше. Особенно, когда его дают. Здесь всё дают. Здесь всем дают – задаром. Затарились поэтами, молчат. Мычат Терапианы – терапия, молчит Иосиф, осю потеряв. Вращается на собственном /опустим/, поелику опущен оный есть. Молчит Коржавин, ржавчиной подёрнут, Максимов максимум стреляет дичь, а Марамзин с российского мороза желает Проффера в опричники запрячь. Некрасов – некрасив, Синявский – голубков пускает, Олег, едят они единый «Континент», в которого /формально/ не пущают щенят /борзых/ и прочий контингент. Шемякин начал чьё-то «Возрожденье», но Оболенский возразил ему. в ответ чему назрело возраженье, которое ни сердцу, ни уму. «Умучен бывши страстию презлою», и «ввергнут будучи» в какую-то напасть, раскрыл я пасть – но зев передо мною, в котором неминуемо пропасть. Здесь пропасть. Я её не понимаю. Метафизическая Оси пустота. Простата Дара. Оный поднимаю, но где-то – в направлении хвоста. Олег, прости! Пишу не Трубецкому, но где-то я трублю в протухший рог. Есть Бог. И я, со всею требухою – ищу тебя /промежду твоих ног/. Сусанну в лес увёл Иван Сусанин /что сделал он – писать не оберусь/. На обе руци – Русь, но сом с усами – я оборотнем лучше обернусь. Чтоб в зад глядеть /а что ещё осталось? усталость если? было и её/. Какая-то поганая усатость твоё-моё сокрыла бытиё. Теперь я понимаю: М.Шемкин /читай «Ивана iii» – уволь!/ какую-то поганую шумиху – от глейзера услышавши, увял. Теперь я понимаю: эмигранты /нужны гаранты, у меня их нет/, на россиянах ценятся караты, профессорши нам делают минет /спроси у Белкина, у Палкина, у эго/ – его здесь нет /австрийки не умеют/ – имеют в зад и в рот /наоборот/ – от этого здесь женщины немеют, и протестантством запрещён аборт. Меня волнуют (г)разные проблемы: гризетки дороги, дороги хороши, меня волгуют разные пробелы – прости, мой князь, пишу не от души. Прости, мой князь, пишу не Трубецкому: на коновязь холопа привяжи – зачем поёт, в России трепыхаясь? Над оным вырастают этажи. Прости, Олег, я лягу – ты растаешь, ристаешь ты – я рыцарем ищу. Покуда в Диме кости сосчитаешь – тебя я за собою не тащу. Не тешу плешь – тебя перед собою поставлю я – но ужли устоишь? Махнёмся, друг мой, девушка, судьбою: я – в Петербург, ты на аборт в Париж /в Париже его делают бесплатно, поскольку дамы там перевелись/. Олег, пойми, я за тебя – расплата, а ты, борец, по-прежнему борись. Ты не боись, Кастор, Поллукс, полушка – подушка сохнет, сосны расцветут, я – там, ты – тут, в кострах горит полешко, усы же у кастратов не растут. Пой, пой, мой тенором /хотя и басом/ – я кенарем желаю жизнь пропеть! Перди, мой друг, струною, контрабасом – во мне звучит немолкнущая медь.
Прости, Олег! Я лягу – ты не встанешь, не выстоишь, не выступишь – ступи! Я в ступе пест, я вас толку перстами – мой мак, мой друг – по-прежнему терпи.
Люблю тебя, мой друг, гормонный гений, я все гормоны на тебя извёл. Мы сведены судьбою поколений. Теперь ты бык. Прости меня, я – вол.
5. Сергею Стратановскому
Тихий, тихий Стратон – стратегичность твоя, страхотища – рыщут хищные волки и мальчика скушать хотят. Волчец возрос, над ним взросло молчанье, мычание под ним, тернии, шипы, иглы белой акации – кроткий цвет эмиграции, грани груни грудастой – подумай, задавят зады. Робко: Родина, родинка тонкого тела – на груди, на боку – переполнен быками Париж. Съест телёночка чиж, рыжик в миске солёной, груздок, за грудок, за пупок, грыжу /крыж осьмигранный/ – а в гранях – тоска и стакан.
За ставнями зареченской заставы, там, за рекой, в тени деревьев, тут, набрали гранки грязными перстами, из коих колокольчики растут. А как же мальчик, тихий колокольчик, укольчатый пятиугольный кайф: берёт пинцет военврача за кончик – занозу вынуть, обеспечить лайф. В Вене – вены, ты на Лене, я на Оле – о-ла-ла! Плыл на ладожском тюлене без ветрил и без руля. Тихий мальчик колокольчик, затонувший хер меж шхер, в сферах светлых и спокойных – Бог стоит – милицьонер. Число есть Апокалипсиса – кися, пушистый звер, в ночи который сер. Мадам, амназин сначала кислый, потом от онаго не встанет хер. Очнись, мыслитель, учись, мыслитель: внизу числитель, в носу чесатель – читай, читатель, копти, чадитель: на знаменатель клади числитель – тремя перстами /ах, Никон, Никон!/ сжимай простату герой Аника а грех Онанов простится веку понеже надо се человеку. Гранёный, в гранях, в прыщах и язвах, цветёт геранью, дубом и вязом, могучим клёном над тихой рощей головку клонит и что-то ропщет. Стоит вопросом у Геродота, им затыкает Матросов доты, в матрас поплакав, на член – ипритом: идёт прополка иных и прочих. В анкете – прочерк, что в лоб, что по лбу: берут на пробу мочу и почерк.
Черкани мне пару строчек, мой друг, – черемис, кинжал наточит черкес; тьма как в Потьме, и полярный тут круг, но надбавки – обойдёмся и без без. Не надбавит на двоих прокурор /прокуратор Иудеи, ты тут?/ – и затяжка на троих – перекур, нынче больше пятака не дают. Не поют в твоих лесах соловьи, я верёвочку совью /для себя/ – много в гнёздышке полярной совы голошеих босоногих ребят. Но берёт меня одышка – и ша! Я не пёрышком тебе напишу: в заполярьи обитает душа я которую по свету ищу. Встану до свету, мой светик, мой сын, по иголкам, по снежку, до седин – добреду я до высокой сосны, где наколотый Никола сидит. Топором не руби – не баран, погадаю я тебе по руке: нынче бардов загоняют в барак, лучше в Вене посидеть в бардаке, лучше вены полоснуть в Новый год, – там тюрьма и тут, товарищ, тюрьма, а в Париже издаёт тебя, гад, – на готовые приходит корма. За кормою – пузыри, пузыри, впереди пять рокочет прибой, если нужно – ты меня позови, потому что я остался с тобой. А в Париже – всё чижи, да чижи, всё чирикают, да с веточки срут, – если б знал ты, сколько в мире чужих, то, наверное, остался бы тут. Я пишу тебе: ты слышишь меня, если дышишь – отзовись, отзовись! Не для нас в Нью-Йорке светит маяк, от свободы ты меня отзови! Запоют в твоих садах соловьи /или совы – на один голосок/, а в Париже говорят: – се ля ви, разделяет нас один волосок. Не отымет вертухай поясок, можно ложкой по руке полоснуть, можно пулю заработать в висок, и на Родине спокойно заснуть.
/ Закончено вчерне и полностью в Вене, зима 1975–76 /
/ Нью-Йорк /