Глава из романа «Круги на воде»
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2014
Дохлый пароходик, надсадно пыхтя, доставил нескольких бывших затворников баржи на правый берег Волги. Среди пассажиров был и доктор Троицкий. На прощание обнялись. Особенно крепко – доктор Троицкий и эсер Душин. «Куда?» – спросил доктор Александра Флегонтовича. «В свою деревеньку Борисовку, жену навестить, детей», – как-то невесело отозвался Душин.
Доктор Троицкий стоит под моросящим дождём на Богоявленской площади, глядит на ядовито-зелёные, будто покрытые злой плесенью купола церкви Богоявления.
Тёмно-красные стены церкви разрушены. Красные кирпичи её стен разбросаны по площади. И стены будто плачут кровавыми слезами. Площадь застыла в мёртвой тишине. И только едва шелестит дождь.
Доктор медленно крестится, шепчет: «Боже, сохрани жену мою Марфу Петровну и дочь мою Ксеньюшку». И сразу заныло сердце в горьком предчувствии. Заторопился, ещё до дому далеко. Вышел на пустынную Углическую улицу. Мертвые, разрушенные здания. Груды камней на мостовой. Обрушенные крыши. Остовы сгоревших домов. И тишина, убивающая надежду тишина. Ни одной живой души. Вот на уцелевшей стене разрушенного дома оборванный листок, в углу его двуглавый орёл под короной.
Доктор читает: «Приказываю твёрдо помнить, что мы боремся против насильников за правовой порядок, за принципы свободы и неприкосновенности личности». Дальше листок оборван. И где-то внизу огрызок листа, и там: «Полковник Перхуров». Вдруг за спиной шум, крики, разрываемые женским и детским плачем. Толпа женщин с детьми, окруженная отрядом солдат. Доктор вглядывается в лица вооружённых людей – китайцы. Их неподвижные лица под будёновками с красной звездой внушали непонятный страх. Доктор оглядывается. Старушка, закутанная в черный платок, тихо сползает по стене на землю. Доктор подбегает к ней, за спиной слышит омерзительно-визгливый, будто кошачий визг: «Замолчати! А то»… И выстрелы, выстрелы. Китайцы стреляют над головами женщин. Женщины прижимают к себе замерших в страхе детей. Китайцы толкают их прикладами в спины. «Бистро, бистро!» – слышится опять писклявый нерусский голос. Процессия уже скрылась в переулке, а доктор всё слышит корявое: «Бистро».
Троицкий наклоняется над женщиной, сидящей у стены. Одёргивает с её лица чёрный платок. «Что с Вами? Вам плохо?» – спрашивает он. «Боже! Что же это делается. За какие грехи всё это», – разрывающие душу рыданья слышатся из-под чёрного платка «Что такое?» – тихо спрашивает Троицкой, уже догадываясь, что женщина провожала кого-то в той жуткой толпе, которую вели китайцы. «Боже, за что?! Внучку мою и дочку мою повели на бойню. Мало им извергам, зятя убили. Поручик, ведь мальчишка совсем. А дочку-то за что? С ребёнком…» Доктор Троицкий отходит от рыдающей женщины. Бредёт среди пустынных развалин. Вот храм Сретения Господня. Колокольня изрешечена снарядами. «Гибнет, гибнет Русь православная», – какая больная, уставшая мысль! И тут же, как удар ножом в сердце, – Боже, что же с моей семьёй?!»
Вот и его Сретенский переулок. И дома вроде бы целые. Только в некоторых выбиты окна. Доктор опять перекрестился, глядя на храм. Обращает внимание на листки, что наклеены на стены домов. Это уже большевики расклеили декрет: «Завтра, 23 июля 1918 года в восемь часов утра все мужское население города должно явиться на вокзал. Ко всем уклонившимся будет применена высшая мера наказания». «Опять расстрел», – тупо отмечает доктор. И дальше по всему переулку видны эти серые листки. Вот дом Менделя. «Одежда. Меха». Выбиты окна и двери. Магазин разграблен. Еще квартал, его дом, дом доктора Троицкого. На первом этаже доктор принимал больных.
Доктор видит груду кирпичей. Обгорелый остов здания. Одна стена целая. Открытая часть комнаты на втором этаже. Его гостиная. У стены стоит итальянский буфет. Гордость семьи. Приобрёл в мебельном магазине Голкина.
Хозяин сам пришёл к доктору Троицкому. «Вот мебель итальянскую получили, фабрика известная, «Asnaghi Interiors». К Вам, Фёдор Игнатьевич, к первому пришёл. Помню, помню, как Вы сына моего с того света вытащили. Ко мне уже и от Щапова Петра Петровича[1] приходили. Но я повременил, пока от вас намерение не поступило. Особенно советую буфет», – Голкин говорил длинно и витиевато. Но Троицкий знал отменный вкус мебельщика и, не глядя, согласился. Что касается содержимого буфета – особой ценностью был в нём китайский сервиз на двенадцать персон. Достался на свадьбу от родителей жены, известных ярославских купцов…
Дверцы буфета распахнуты настежь. Видно было, что буфет пустой.
Доктор смотрит на свой разрушенный дом, и мысль, как механический стук часов: «Уже побывали, побывали».
Кто-то коснулся его плеча. За спиной доктора стоит дворник Абыз. Татарин.
«Федор Игнатьевич, горе-то какое», – доктор слышит робкий голос Абыза.
«Где? Где моя семья?» – срывается на крик Троицкий. «В покойницкой при госпитале, – еле слышно говорит дворник, – третьего дня приходил туда. Говорю, хороший человек был доктор, Федор Игнатьевич. Дайте, я похороню его жену и дочь, чтоб, мало ли кто объявится, могилу показать. Про вас-то люди говорили, что баржа потопла. И всем – каюк. А мне в покойницкой ответ – вы не родственник. Тел не выдадим».
В госпитале были всё незнакомые люди. Нежданно появилась медсестра. Практику проходила у Троицкого. Узнала доктора, испуганным взглядом окинула его. Прошептала тихо: «Боже, это вы?» Потом появился Петя Воровский – коллега и друг из тех мирных дней. Обнялись. Троицкий подолом грязной рубахи вытер слёзы.
Втроём, и Абаз с ними, прошли в морг. Санитар, дежуривший в морге, сказал, что день назад все невостребованные родственниками трупы похоронены в общей могиле на Чурилковском кладбище.
До кладбища ехали молча. Петя раздобыл госпитальную карету. Невесть какую. Запряжённую похоронной клячей. Слёз Фёдор Игнатьевич не вытирал. Они смешались с дождём. И сдавленный крик, рвавшийся из груди, казалось, оглушил его. Он не слышит, что ему говорил Петр.
Среди тощих берёз и осин на поляне свежий холм. Деревянный кол с прибитым к нему куском фанеры торчит посреди холма. На фанере что-то написано чернильным карандашом. Надпись размыта дождём. Доктор Троицкий тихо плакал, обхватив берёзу.
Обратный путь – по дорожной грязи. Скрип несмазанных колёс. И хвост клячи, мерно раскачивающийся в такт её медленных шагов. Боль уходила. На смену ей надвигалась оглушающая пустота.
Доктор Троицкий чувствует на своем плече руку Петра Воровского. И тепло руки друга будто возвращает его к жизни.
– А как ты пережил всё это? – спрашивает он Петра.
– Я ж тебе рассказывал по дороге.
– Извини. Я прощался с женой и дочерью.
– Известно как. Врачи нужны и красным, и белым. Я знаю, ты был на барже. Её уже окрестили «баржей смерти». А ты? Теперь-то как?
Троицкий показывает бумагу, которую получил при освобождении с баржи.
– Иди, иди к нынешним красным властям. Я уж не знаю к кому. Они разместились в гостинице «Бристоль». Она – одна из немногих уцелела. Покажи им свою бумагу, а то завтра загонят на вокзал. Декрет-то читал? – торопливо говорит Воровский.
До гостиницы «Бристоль» опять шёл по родному Сретенскому переулку. Длинный летний день к вечеру развиднелся. Тучи рассеялись. Солнце стояло низко над домами и било в лицо нежаркими лучами. Около его дома стояла телега с лошадью. Двое мужиков на верёвках спускали его итальянский буфет. Третий стоял у телеги.
– Вы это чего? – возмущённо спросил Троицкий.
– Чего, чего. А вот через плечо, – услышал он в ответ, – твоё, что ли?
– Да, это моя разрушенная квартира, – неизвестно откуда хватило сил резко ответить.
– Было ваше, стало наше. И проваливай, господин хороший. А то доложим куда надо. Будешь париться на вокзале. Ваших там уже полный зал. А если что – и до оврага возле Леонтьевского кладбища недалеко. Сёдне, с утрева там офицерских дамочек со всеми ребенками ихними шлёпнули.
Доктор Троицкий с ужасом вспоминает утреннюю процессию под охраной китайцев. И плачущую пожилую женщину в чёрном платке. Растерянно оглядывается.
Буфет уже на земле. Мужики, что возились с буфетом, уже стоят около доктора. Один молодой и пригожий блондин. Другой – заросший звериной бородой.
– Что, не верит гражданин-барин? – говорит бородатый. – Мы ж оттудова и приехавши. Забросали овражек землёй и приехали.
– Значит, мой буфет вам в награду?
– Поговори ешо, поговори, – равнодушно, без злобы говорит мужик, что стоял изначально у телеги.
Бородатый и молодой берут доктора под руки, один из них говорит дружелюбно:
– Ну, не заставляй ты нас, мил человек, брать грех на душу. Иди отселе, ради Бога.
Мужики доводят доктора до конца переулка. Толкают в шею.
Не оглядываясь, доктор медленно плётётся вдоль разрушенных домов. А за спиной слышит голоса мужиков.
Молодой голос:
– Может, и верно, поставец-то евонный.
Суровый голос бородатого:
– Васька, сколь раз тебе говорено: не поставец, а буфет. И шо, зря, что ль, мы в город припёрлись. Степан Евграфович заказывали буфет голландский. Или ещё какой заграничный… Обещал знатно расплатиться. Вот и ты своей Верке обнову справишь.
– Да уж, справишь. Дождёшься щедрот от Степана Евграфовича. Мироед…
Голоса удаляются. Глухой гул наполняет доктора Троицкого, то ли набат с дальнего храма, то ли гроза надвигается из-за Волги.
Доктор Троицкий не помнит, как он добрался до гостиницы. Кому-то он там показал свою бумагу. Кто-то что-то сочувственное говорил ему. Только одна фраза врезалась в его память: «За белый террор мы ответим красным террором».
Ему определили комнату при госпитале. Просили завтра приступить к работе: «В госпитале рук милосердных катастрофически не хватает». Доктора резануло слово «милосердных». Он вглядывается в лицо говорившего. На него глядели стеклянные, неподвижные глаза палача. Запомнился не человек, а его глаза. И мрачное предчувствие, связанное с этими глазами, не обмануло. Ещё раз пришлось увидеть эти глаза. И хозяин этих глаз действительно играл роль палача, только не на сцене, а в жизни.
В своей комнатёнке доктор Троицкий упал на кровать и тут же погрузился в тяжёлый сон.
Утром его разбудил Пётр Воровский. Сказал, что приказано двум врачам прибыть на вокзал, оказать при необходимости врачебную помощь.
– И ещё, это уже конфиденциально. По-русски – на ухо, – угрюмо продолжает Воровский, – при оказании врачебной помощи строго ориентироваться на социальную принадлежность страждущего…
– Если буржуй – пусть подыхает. Нечего на него пули тратить, – угрюмо заканчивает доктор Троицкий фразу своего товарища.
Пётр Воровский обречённо кивает головой. Вокзал был окружен вооружёнными солдатами. Зал переполнен мужчинами разных возрастов. Были и старики, равнодушно смотревшие на мир слезящимися глазами. И совсем дети – мальчишки тринадцати–пятнадцати лет. На одной группе Троицкий задержал свой взгляд. Мальчишки, совсем маленькие, верно, шести и пяти лет, испуганно оглядывались по сторонам. Прижимались к пожилому мужчины в шляпе и галстуке. Мужчина что-то успокаивающее говорил мальчикам. Троицкий только услышал конец его фразы: «… вы всю бомбежку просидели в подвале со мной, вашим дедом… не забудьте сказать – дед учитель, учитель, всего лишь учитель словесности…» – выкрикнул мужчина, вдруг схватился за грудь, закачался. Мальчики ухватились за него ручонками. А мужчина, судорожно заглатывая ртом воздух, опускается вдоль стены. Мальчики растерянно смотрят на деда, лежащего на полу. Петр Воровский осторожно развязывает галстук на шее деда, расстегивает рубашку. Стетоскопом приникает к его груди. Щупает на запястье пульс.
«Старик мёртв, – говорит он Троицкому, – надо как-то его детей вывести отсюда».
В дальнем углу зала толпа особенно плотная. Там дверь. Солдаты периодически пропускают туда людей. Троицкий видит, как на лицах, входящих в эту дверь людей, вдруг возникает маска неподдельного страха.
Уверенно раздвигая толпу, врачи идут к этой злополучной двери. Натолкнувшись на жёсткий взгляд солдата, стоявшего у двери, Воровский уверено говорит: «У нас мандат». Делает вид, что лезет в карман своего пиджака. Солдат показывает рукой на дверь: «Проходите, товарищи». В комнате за столом сидят несколько человек в военной форме. В центре – вчерашний знакомец Троицкого со «стеклянными глазами». Тот, что из гостиницы «Бристоль». Увидев врачей, он растягивает рот в приветливой улыбке, но глаза всё такие же неподвижные, стеклянные. «Что-то случилось?» – спрашивает он.
Несколько солдат, прежде скрытых в глубине комнаты, отталкивают группу испуганных мужчин, стоящих перед столом чекистов. Троицкий уже понял, что имеет дело с «товарищами» из ЧК.
«Понимаете», – неуверенно начал Воровский. «Дело не терпит отлагательства», – грубо оттолкнув Петра, жёстко начинает Троицкий. Он вдруг вспомнил, что человека в шинели с красными петлицами и стеклянными глазами, с которым познакомился в гостинице «Бристоль», зовут Губер. Троицкий почти кричит:
– Товарищ Губер, умер от сердечного приступа старый человек. Я знаю – это учитель. Моя дочь училась у него. С ним внуки – дети…
Троицкий знает, что сейчас его спросят, кто родители этих детей. Как связаны эти родители с Перхуровым? И он отчаянно врёт:
– Мать детей умерла от тифа. Отец – инвалид войны погиб в разрушенном снарядом доме. Свидетель – доктор Воровский.
Троицкий ловит испуганный взгляд друга. Губер подымает глаза на Воровского. Тот орёт, пересиливая страх: «Подтверждаю». Доктор Троицкий с ужасом думает, сейчас его спросят как фамилия, умершего старика-учителя, которого он, якобы, прекрасно знает. Но он же этого старика первый раз в жизни увидел. Но спасает Петя Воровский, он вынимает из своего кармана паспорт и отдает его Губеру: «Вот паспорт умершего, я его взял при осмотре трупа». Губер отдаёт паспорт рядом сидящему мужчине: «Проверьте по списку подозреваемых». Тот начинает рыться в своих бумагах, слюнявит палец, перелистывает страницы паспорта. Солдаты к столу подталкивают испуганных мужчин. «Как связаны с мятежниками!?» – орёт Губер. – Какой офицерский чин имеете? Не врать мне, не врать!»
– Унтер офицер с германского фронта, – с какой-то отчаянной смелостью выкрикивает один из допрашиваемых мужчин, – Георгиевский Кавалер.
– А ну-ка, покажи руки, – подозрительно говорит сидящий рядом с Губером чекист, который до того листал паспорт умершего старика.
Георгиевский Кавалер протягивает ему ладони.
– Мягонькие, сразу видно, что из буржуев, – зло шепчет чекистский чин.
Губер кивает головой своему подчиненному. Тот выплёвывает, не то утверждая, не то спрашивая: «Шлёпнуть». Солдаты подхватывают унтер-офицера под руки. Ведут к дальней двери, еле заметной в углу комнаты.
В комнату вводят ещё несколько гражданских мужчин. Становится трудно дышать. Ужас этих вводимых мужчин передаётся врачам. И в мрачном полумраке вокзальной комнаты пауком шевелится незнакомое, нерусское слово «концлагерь».
– А вы что стоите? Забирайте своего покойника, – Губер зловеще улыбается, – Кальченко, Петров проводите врачей. Да, доктор, паспорт умершего возьмите».
Пётр Воровский прячет паспорт в карман.
Солдаты, перекинув на плечах винтовки, ведут по вокзальному залу врачей. У Троицкого даже возникло ощущение, что их тоже арестовали. Но солдаты поднимают с пола труп старика-учителя. Кивают детям: «Пошли». На выходе с вокзала уже стояла повозка с лошадью. «Однако, предусмотрительный товарищ Губер», – подумал Троицкий. Солдаты кивнули врачам: «С Богом». И скрылись в тяжелом здании вокзала.
Троицкий взглянул на мальчиков, подумал о своей погибшей семье, и боль, острая, как предсмертный крик, пронзила его.
– Что с тобой? – испуганно спрашивает Воровский, взглянув на побледневшего вдруг товарища.
– Отошло, – Троицкий обнимает за плечи мальчиков. – Я их возьму с собой. Согласны? – обращается он к детям. Те робко кивают головами.
– Похороним деда. А там видно будет, – говорит доктор Троицкий, – Петя, ты отвезёшь деда?
Воровский молча садится в ногах покойного на повозку. Кучер трогает вожжи. Лошадь, обречённо опустив гривастую голову, застучала копытами по булыжной мостовой.
Мальчиков звали Саша и Петя. Дети спали на полу. Фёдор Игнатьевич выпросил в госпитале больничный матрас, одеяло, пахнущее нечистым телом, и две простыни. Простыни были стираны, на редкость чисты, хотя в них зияли многочисленные дыры. Подушки достать не удалось. Это были постельные принадлежности мальчиков. Кормились в госпитальной столовой. Детям выдавали одну порцию на двоих – овсянка или серое картофельное пюре. Зато чаю доставалось по стакану каждому и по куску чёрного хлеба. Видя голодные глаза мальчиков, Фёдор Игнатьевич подкладывал от своей порции несколько ложек в их тарелку.
К осени в Ярославле открылись несколько трудовых школ. Как сироту, Сашу, ему в ту пору было около семи лет, приняли без проблем. Сработала бумага Троицкого: «жертва белого террора». О «барже смерти» знал уже весь Ярославль.
Позже – ещё событие: вызвали в жилищный совет. Сказали, что идёт уплотнение квартир буржуев и их приспешников. А ему, Троицкому Фёдору Игнатьевичу, положена жилплощадь. Троицкий сказал, что при нём дети-сироты. Тут же в соседней комнате оформили опеку.
Фёдор Игнатьевич с искренним восхищением подумал: «Вот времена. Никакой волокиты и бюрократии. Хоть чем-то хороша Советская власть». Вернулся в комнату жилсовета. Женщина в красном платке, повязанном на лбу, как с плаката «Долой кухонное рабство», радостно сообщила: «На троих – вместо десяти метров даём комнату в двадцать метров». И как-то призывно и ласково взглянула на доктора Троицкого. Доктор вдруг вспомнил, что ему только сорок семь лет. Только или уже? Впрочем, тут же на память приходит строчка, кажется из раннего Антона Павловича Чехова: «В пролётку вскочил старик лет сорока». Ухмыльнулся. Уходя, послал женщине воздушный поцелуй. Женщина зарделась ярче своего красного платка. А доктор вдруг разглядел, что красный платок украшает очень милую девичью мордочку.
Смотреть своё новое жильё отправились втроем. Младший Петя держался за руку Фёдора Игнатьевича. Саша внимательно рассматривал улицы, по которым проходили. Похоже, что-то узнавал. Когда подходили к дому, указанному в ордере, мальчики заволновались. С криком: «Это же наш дом!», бросились к открытому подъезду, помчались вверх по каменной лестнице. Доктор едва успевал за ними. А мальчики уже стучат в резную деревянную дверь, дёргают медную ручку в виде изогнутой лебединой шеи. Из двери высовывается неприбранная тётка, зло спрашивает: «Что надо?». «Это наш дом!» – громко хором кричат мальчики. «Чо, чо? Пошли отселе, – зло фыркает тётка, и, увидев интеллигентное лицо доктора Троицкого, уже не сдерживая себя, орёт, – чо припёрлись, чо припёрлись! Буржуи недорезанные. Мало вам Леонтьевского кладбища!».
Фёдор Игнатьевич опять видит перед собой картину: толпа растерзанных женщин и детей, и китайцы, ведущие их на смерть. Ему становится нехорошо. «У меня здесь ордер на комнату, – тихо говорит он. «Покажи, – тётка угрюмо рассматривает ордер, зло бурчит, – лучшую комнату хапают. Вон за кухней, следующая. А я-то думала моей доченьке Машке с ребятёнком достанется. Из деревни едет». Тётка выдавливает из глаз слезу.
Стучит осторожно в первую дверь от входа в квартиру. «Сергей Семёнович, тут пришли, на Машкину комнату зарятся, и ордер есть», – тётка всхлипывает почти натурально. Из комнаты высовывается откормленная морда в полувоенном френче. Зло смотрит на тётку: «Что орёшь как оглашённая!?» «Как же, как же. Вот…» – тётка тычет пальцем в сторону Троицкого. «Коли ордер есть – вот ключ, – френч протягивает руку с ключом, – последняя дверь по коридору».
Кривя толстые губы, смотрит на свою соседку. А та всё не унимается: «Как же, как же, Сергей Семёнович, товарищ Перегуда, вы ж обещали похлопотать за мою Машку. Я ж вам отрез аглицкого сукна дала на костюм. Моего, царствие ему небесное, Петра Петровича. А тут эта комната уходит в чужие руки». Тётка причитает в полный голос. «Закрой пасть, Дарья, – сурово говорит мордастый Сергей Семёнович, – а твоему Петру Петровичу нечего было водку жрать днями напролёт. И отрез твой весь молью потрачен. Выбросил я его на помойку». «Гляди-ка, выбросил. А давеча в чем вы шли в горсовет? Костюмчик-то из моего сукна», – уже язвит неугомонная тётка. Дальше – уже за спиной Троицкого непотребный мат Сергея Семёновича. Троицкий шепчет мальчикам: «Заткните уши». Мальчишки хихикают.
Потом – время сполохами пожара, тенью и мраком. Опять пошёл на кладбище, где похоронены дочь и жена. Теперь на могильном холме огромный валун. На нем надпись масляной краской: «Жертвам белого террора». Постоял в одиночестве. Слёз не было.
Слёзы были позже. А пока серые будни. Стоны раненых и больных. Острая нехватка лекарств и перевязочного материала. Затхлый, спёртый воздух переполненных больничных палат.
Ползли мрачные слухи: по деревням ходят отряды чекистов. Ищут оружие из разграбленных воинских складов. Обыскивают дома. Где обнаруживают оружие, тут же расстреливают всех взрослых мужчин.
Арестовали врача Петю Воровского: «За помощь мятежникам Перхурова». Дали десять лет. Троицкий присутствовал на суде. Петя увидел Троицкого, печально улыбнулся ему. Фёдор Игнатьевич не сдержал слёз. Вышел из судебного зала на улицу. Стояла тяжёлая зима двадцатого года. Пришёл домой. Было холодно. Мальчики сидели у тлеющего камина – это всё, что осталось им от прежней жизни.
Лёг на диван. Развернул вчерашнюю газету «Известия». Где-то на последней странице маленькая заметка, выхватил глазами две строчки: «…расстрелян левый эсер Душин А.Ф. …за содействие левоэсеровскому мятежу Марии Спиридоновой….» Мелькнула неразумная мысль: «Как Александр Флегонтович, сидя в глухой деревне Ярославской губернии, смог содействовать московскому мятежу Марии Спиридоновой?» «Значит, смог», – ответил за него человек со стеклянными глазами.
Жизнь стала невыносимой. И почему-то за всеми этими печальными событиями опять виделось доктору Троицкому серое, изъеденное тюремной пылью лицо со стеклянными глазами мертвеца. Как его фамилия? Никак не вспомнить. На ум приходит что-то на букву «г». Но интеллигентность не позволяет сказать Фёдору Игнатьевичу это слово вслух. Только устало подумал: «Этот палач со стеклянными глазами, что на вокзале правил бал со смертью – верно инородец. Иудей или немец. Инородцы, инородцы губят Россию», – но вспомнил добрую душу немца Фрица Букса с баржи и отверг этот черносотенный вздор. Подумал, может, правильно говорил левый эсер Душин: «Естественный ход истории. На смену капитализму должен придти социализм». «С человеческим лицом» – что за дурацкая мысль лезет в голову. Троицкий чувствует, как непроизвольно его губы растягиваются в улыбку. И опять звучит голос Душина: «Большевики бездумно торопятся. Феодальную Россию – через эпоху капитализма в светлое царство социализма. Думают перепрыгнуть пропасть в два приёма».
Поздно вечером Троицкий возвращается из госпиталя, идёт тёмным переулком. Видит в подворотне группу беспризорников. Двое мальчишек подходят к нему. Чумазые, оборванные. С худых, грязных лиц смотрят голодные глаза. «Дядька, дай рубь», – слышит он детский голос, но в нем уже звучит бандитская угроза.
«Денег не дам. Вот вам еда, – доктор протягивает мальчишкам котомку с продуктами, полученными утром на продовольственную книжку Пети Воровского. Пётр отдал свою книжку Троицкому за день до своего ареста. «Если не заберут, книжку вернёшь. А так месяц ещё она действует». Пётр знал, что заберут. Его вызывали к следователю. Стало известно, что в период мятежа Пётр лечил Перхурова. Тот нежданно заболел. Думали тиф. Высокая температура. Понос. Позже выяснилось, что отравился лежалой рыбой. Конечно, он лечил Перхурова не под дулом револьвера. Вот это и есть главная вина врача Воровского.
Доктор Троицкий видит, как мальчишки набросились на котомку. Жадно вырывают друг у друга ломти хлеба, куски сахара.
– Завтра, ждите меня здесь. Я вас отведу в одно место, там вас накормят, – говорит Фёдор Игнатьевич.
– Ладно, иди, дядька. Знаем мы вашу кормёжку. Загоните в трудовую коммуну. Мы – к воле привыкши…
Дети скрываются в тёмной подворотне. Идет снег. Троицкий поднимает воротник своего куцего пальто. Знобит. Как бы не слечь с температурой. Надо срочно отоварить свою и детскую продуктовые книжки.
И ещё одно событие 1923 года надолго запало в памяти Фёдора Игнатьевича. Письмо из Германии. На звонок почтальона выскочила соседка Дарья. На её визгливые крики: «Нету здесь таких, и никогда не бывало», доктор Троицкий вышел в коридор. Дарья кинулась к нему: «Вот письмо из неметчины. Ужас какой! Город Мюнхен». Троицкий берёт конверт. Письмо на имя Вербицкого Прохора Петровича. Нервно разрывает конверт. И первые строчки письма ошеломляют его: «Папа, папа, умоляю, сообщите мне, живы ли Вы. Живы ли мои мальчики…» Боже, это же отец Саши и Пети… Вербицкий, это же фамилия умершего деда мальчиков.
Дарья заглядывает Троицкому в лицо: «Этот проклятый НЭП. Буржуи проснулись? Сами в Германии, а квартиру им подавай». «Нет, квартира не нужна», – резко отвечает доктор. Комкает письмо, суёт его в карман.
– Это из «бывших», – говорит он, – спрашивает, жив ли какой-то Прохор, который жил раньше здесь. Вы не знаете, жив Прохор?
– Чо знать-то?! Чо знать-то, – засуетилось Дарья, – тут до вас столько народу перебывало. Клавка – была. Иван – был. А вот Прохора не припомню.
– Ну вот, значит ошибка. Не волнуйтесь. Советская власть Вас в обиду не даст.
Доктор Троицкий проходит в свою комнату. Разглаживает рукой смятое письмо, читает: «…Я знаю, что переписка со мной сейчас для Вас опасна. Папа, умоляю. Только дайте мне знать, живы ли вы?..»
Доктор смахивает слёзы со щёк. Прямо, как барышня расквасился. Рот сам кривится в непроизвольной усмешке. Мальчики испуганно смотрят на него. Старший, Саша, подходит к Троицкому, спрашивает: «Это письмо от нашего папы?» «Ну что ты, Сашенька, – доктор обнимает мальчика за плечи, – ты же знаешь, твоего папу убили на войне».
Наутро вызвали к госпитальному начальству. Сказали, в Гаврилов-Яме открылась больница. Нужен главврач. Предоставляется двухкомнатная квартира. Не раздумывая, Фёдор Игнатьевич согласился. С Ярославлем его больше ничто не связывало.
/ Ганновер /
[1] (Вернуться) Щапов, Пётр Петрович – Городской голова Ярославля (1910–1916), коллежский секретарь.