Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2014
Цветкова Л. Поздняя
любовь. – СПб.: Алетейя,
2014. – 142 с.
Цветкова Л. Черный квадрат Серегина. – СПб.: Алетейя,
2014. – 104 с.
Правду говорят, что в текущем состоянии человечества нет большей заботы, чем проблема взаимопонимания, или, если хотите, коммуникации. Проза Людмилы Цветковой одно из последних сильных слов на эту тему, последних в разных смыслах, поскольку ее герои, по определению оказавшейся на сегодня самым проникновенным критиком Валерии Новодворской, «до жути рядовые», составляют ряд своего рода экзистенциального предела.
В реальности этот предел приобретает все новые измерения, но Цветкова ограничивается в своих художественных исследованиях советским, переходящим в постсоветский, хронотопом, уникальностью коммуникации в коммуналке, уподобляясь тем самым художнику Илье Кабакову, каким он предстал поначалу в своей малой форме. В питерском издательстве «Алетейя» вышли два перекликающихся между собой сборника прозы писательницы, составляя своего рода малый «декамерон» локальных пограничных ситуаций двух типов героев, окликающих друг друга, как пограничник и нарушитель границы. Первый из этих типов – «обычные» люди в разнообразных житейских ситуациях, второй – люди «творческих» профессий, как правило, на излёте биографии. Впрочем, это лишь одна из возможностей их классификации. Все они – герои, а скорее подвижники предела.
В рассказе «Отец и мальчик» из «Поздней любви» сын упорно не отвечает на письма отца, покинувшего семью ради нового увлечения, который не подозревает, что адресат каждый день бывает у его дома, пробегая пространство пустыря перед ним в тревожных ночных снах, прежде чем однажды навестить его в реальности. Но взаимопонимания не возникает: «Вот вырастешь и поймешь». Аналогичным образомв рассказе «Детство Маши» девочка проделывает щель в одеяле, чтобы подглядывать за своими близкими, прямой контакт с которыми делается все более и более невозможным. Особенно после визита в дом сочинителя сказок, неловко разбившего любимую машину чашку. Вот так превращение сказки в быль, вот тебе и Аркадий Гайдар в творчестве и в жизни: «Маша плакала, отец смотрел на нее горящими от ненависти глазами. И после ухода сказочника, смущенного происшедшим, достал из буфета любимый мамин сервиз с мелкими розочками и весь перебил об пол, чашку за чашкой. Отец бил посуду, а все молчали: и мама, и дедушка, и бабушка. Про Машу будто забыли. И она продолжала тихо доплакивать уже в темной комнате, уткнувшись в родной дедушкин верстак; и было уже не понятно ей самой – то ли себя жалко, то ли чашку, а может быть,и самого сказочника».
А вот старый художник из рассказа «Музыка вселенной», он прожил жизнь, полную разочарований, главным из которых стала невозможность поделиться с кем-либо постоянно слышимой им музыкой вселенной. «Дочь обманула его ожидания. Из трепетного существа, стоящего в юности на краю бездны между явью и сном, между безумием и надеждой, она превратилась в скучную земную женщину, озабоченную практической жизнью и ее скудными радостями. А еще строила из себя богомолку, ходила в церковь, ставила там свечи… Он не верил в набожность дочери, проклюнувшуюся к сорока годам и совпавшую с лицемерной, как ему виделось, набожностью большинства». Но он неустанно продолжает пробиваться своими раздражающими парадоксами и шутками к музыкальному сверхслуху близких. За окном в это время гремит солнечной красотой тревожная московская осень 1999 года, наполненная взрывами жилых домов, что вынуждает его при этом трезво констатировать: «Не плачь, это Апокалипсис! Надо пережить, надо перечувствовать».
«Творческий человек, – размышляет писатель из рассказа “Гусеница-шелкопряд”, – в сущности, обречен на почти механическую жизнь. Он ткет свою нескончаемую нить вымысла, и терпеливое ей служение можно сравнить только с бессмысленными усилиями шелкопрядной гусеницы, которая, куда бы вы ее ни засунули, все равно ткет кокон». А еще он, ощущая себя предметом раздела между двумя своими женами, пребывает в сомнениях, ехать ли ему на похороны своей первой жены, и, в конечном счете, принимает решение ехать. «Еще помру здесь, – засовывал он в чемодан свои и Танины вещи. – Тащи тогда гроб через всю страну. Нет, в нашем возрасте лучше сидеть на месте…».
Рассказ «Как умирала Саша» – своего рода «Матрёнин двор» нашего времени. Или матрёнин кулич. В предсмертных воспоминаниях всплывает самая яркая картина: «– Нет Бога! – сказал убежденно Саша-муж и погрозил ей пальцем. Но Саша не верила и продолжала истово месить кулич. Это была красивая, радостная работа. Саша сбивала яйца, нарезала цукаты, клеила из красной бумаги розочки и готовила сахарно-яичную смесь, чтобы полить головку куличика гладким и белым слоем. Разноцветный мак шел меж ее рук и все сыпался и сыпался – то на головку кулича, то на ее испачканные в сладком пальцы, как радостный весенний дождь».
В рассказе «Девушка по фамилии Крушкайтис» описывается случайная встреча не совпавших во времени и пространстве людей, немолодого мужчины и девушки, «заблудившегося дитя». Пожалуй, они оба основательно заблудились в своих несовпадениях, как в полузнакомых городах. Они очень приблизительно опознают состояния друг друга, поспешно соглашаясь на ошибочные мнения собеседника и пытаясь убедить его в своих предвзятостях.
«…Дома как такового нет. Хотя ведь и у вас нет? Даже при жене не было? Да?
– Да, – соврал он, потому что у него с тех пор, как он двадцать лет назад женился, дом был. Уютный, прочный. Дом, где все было вымерено и размечено именно для того, чтобы был дом. У них были воскресные прогулки, кино, посещение местной филармонии; были дни, когда в доме, вернее в стенах квартиры, собирались люди необходимые, и дни, когда собирались люди, ими любимые. Все было у них правильно. Все как надо. Но жена казалась ему теперь старой, толстой и некрасивой. Он даже стыдился ее немного. Но об этом, к счастью, никто не знал, кроме него…
– Да, дома не было, даже когда жена еще не ушла, – постарался он уточнить и узаконить перед девушкой свою ложь».
Этот странный опыт балансировки правды и лжи, реальности и вымысла, следовало бы развить в киносценарий, как и некоторые другие рассказы сборников. «Из всех искусств для нас важнейшим является…». Звеном такой связки стал посвященный сценаристу и писателю Фридриху Горенштейну («сам себе Моисей») рассказ «Одинокий гений моей юности». Проза Людмилы Цветковой – опыт слова налившегося уже надеждами и ядами XXI-го века.
/ Москва /