Воспоминания об актёре Льве Круглом
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2014
Я прожил уже треть
восьмого десятка.
Звонит какая-то журналистка:
– Это Лев Круглый?
Отвечаю: – Да, Лев Борисович.
Из записок Л.Б. Круглого
«Лев
Борисович! Дорогой! Вы загубили свою жизнь!» – слегка подвыпивший
организатор встречи в подмосковной Лобне в октябре 2007 года расчувствовался во
время банкета после гастрольных выступлений Льва Круглого. Спьяну, как
говорится, но ведь от души!
Уехав на Запад в 1979, он, как все тогда, сжигал за собой мосты. Прыжок в пустоту, в неизвестность. Семья Круглых уехала искать не «славы и денег», как ехидно писала о них газета «Советская культура». Уехали, чтобы сохранить человеческое достоинство, чтобы прожить жизнь людьми, а не сверчками, которым полагается «знать свой шесток».
Французы
говорят: «Partir, c’est mourir un peu»
(уехать – это немножко умереть). Тогда не могло быть речи о «немножко»,
тогда было жестко – навсегда.
Вот уже
три года, как Льва Борисовича нет с нами. В сегодняшней России происходит его
«возвращение»: фильмы с его участием появились на экранах после долгого лежания
на полке, о нём можно прочитать и в Википедии, и в киноэнциклопедии. Однако о его жизни в эмиграции мало что
известно. Отсюда такой взгляд на актера-эмигранта: уехал – загубил себя.
Наталья Владимировна Энке-Круглая – жена и сценический партнер Льва Борисовича, и никто лучше нее не может рассказать об этих годах, наполненных работой, путешествиями, встречами. Да и мне – их подруге – есть, что вспомнить. Так получился этот рассказ на два голоса.
Дебют в эмиграции
Наталья Владимировна: – Мы эмигрировали в 1979 году.
В конце года приехали в Вену. И тут же мы пошли в русскую православную церковь. Нам объяснили, что там при церкви очень хорошее есть русское общество, есть русская библиотека. Познакомились там с замечательными людьми, и тут же нас спросили, а не могли бы вы, раз вы артисты, что-нибудь нам сыграть? И Лев Борисович сказал: да, он может сыграть «Кроткую».
Это был огромный роскошный зал с гобеленами. И мы пришли – и никого нет. Никого нет, и 5 минут до начала спектакля. Входит какой-то человечек маленького роста, почему-то в шубе из лисьего меха, видно, так и приехал из России. И Лёва говорит: «А где же все?». Он говорит: «Не беспокойтесь, не беспокойтесь, сейчас у них детский праздник кончится, и они все придут. Не волнуйтесь, будет полный зал». Лёва подумал, сейчас придут малые дети, а он будет играть «Кроткую» Достоевского!
Но, слава богу, дети пришли не все. Немножко их было в зале, а зал был, действительно, битком набит. И Лёва играл в этот день очень хорошо, очень вдохновенно. И было две таких детали, которые мне врезались в память. Когда он говорил, со скрипом открылась дверь в соседнюю залу, в которой была чернота, совершенная чернота. Никакого света не было, там ничего не горело, и дверь с диким скрипом открылась так, что просто холодок, мурашки пошли по телу. А второе – когда он взял икону и стал говорить: вот с этой вот иконой она сейчас, вот сейчас отсюда прыгнула, – и Лёва вспрыгнул на окно (а там был довольно высокий подоконник), и просто было ощущение, что он сейчас откроет окно и просто выпрыгнет. Это был первый наш спектакль за границей.
Париж и первые друзья
Наталья Владимировна: – А когда мы приехали в Париж, то нам тоже помогли снять зал маленький у Бретонского центра в переулочке на Пигаль – маленькое помещение, по-моему, человек на 80, на 100 – не больше. И мы пригласили всех, кого мы знали. На этом вечере кто был? Ну, конечно, Некрасовы, конечно, вся редакция «Русской мысли» во главе с Ириной Алексеевной Иловайской, Синявские, Максимовы Володя с Танечкой, Целковы, Заборовы, конечно, Наташа Горбаневская была и много-много других людей. Надо сказать, что был полный зал, и два вечера Лёва играл «Кроткую» с Александром Куреповым (я тогда еще не вошла в «Кроткую»), и два вечера – «Бедные люди».
И мы на все деньги от спектакля, которые у нас остались, устроили банкет по окончании выступлений. Там все-все остались, собрались, и вот тогда мы как бы вошли в эту среду. Поэтому сразу у нас появилось много знакомых, много друзей.
«И мы на все деньги от спектакля, которые у нас остались, устроили банкет…». До чего же характерно! Чаще всего именно так и бывало, что весь скудный гонорар тратили на угощение друзей. Да и вообще, почти всё, что эти нерасчетливые и непрактичные люди зарабатывали, уходило на постоянно приезжающих гостей, квартировавших или просто приходивших «посидеть».
Что до самого Льва Борисовича, ко всем французским разносолам он относился скептически. За всё время жизни во Франции так и не удалось его заставить даже попробовать устриц или лягушачьих лапок, а из всего богатства французской кухни, пожалуй, единственным, что завоевало его сердце, была картошечка-фри. Борщ, сосиски или домашние котлеты, пирожки с капустой – в своих гастрономических пристрастиях он остался консерватором, русским до мозга костей.
Он был немногословен и, на первый взгляд, колюч и замкнут. Но только на первый взгляд. Человека, прежде чем допустить до себя, до общения, до принятия в свой круг, ему надо было рассмотреть со всех сторон, препарировать, раскусить, и только потом делиться с ним сокровищами своего опыта, своих жизненных наблюдений, воспоминаний. Ему хотелось, чтобы все вокруг него – друзья, родственники, друзья родственников, родственники друзей, друзья друзей, местные и приезжие, постоянные и заезжие – все были веселы и беззаботны. Хорошая компания, добрая и умная беседа за обильным столом – что ещё нужно?! В эту скромную (по нынешним московским понятиям), заставленную по всем стенам книжными полками квартиру слетались Некрасовы-Кондыревы, Максимовы и Гинзбурги, Есаяны и Стацинские. Здесь жили, столовались, гостили, ночевали, а то и злоупотребляли гостеприимством друзья и знакомые со всего света, в основном театральные и киношные, а также художники и литераторы, журналисты и балетные, да и просто «из публики» – всевозможные знакомцы, полузнакомцы и незнакомцы прошли через этот монтрёйский дом. И как же тянулись к этому теплу все, знавшие его и его семью!
Друзей не обманывала его напускная суровость, хотя малознакомых могла и обескуражить некоторая резковатость суждений. Но уж если вокруг были «свои», а хозяин в ударе – вечер оборачивался праздником, который хотелось длить и длить, чтобы не кончался. Театральные байки и анекдоты сыпались безостановочно, и оба – он и его жена,– как будто соревнуясь, подхлестывали свою память, выуживая из неё все новые и новые забавные или поучительные эпизоды, и благодарные гости поглощали с жадностью эту манну, вперемешку с дивными кулинарными творениями Натальи Владимировны. И поводы всегда находились: дни рожденья, праздники или просто приезд какого-нибудь именитого гостя – столько причин собраться «посидеть». И каждые посиделки – счастье.
Ему нужно было быть полезным. В недоброй памяти 90-е, когда было всё трудно в России, и многие остались без работы, без зарплаты, Лев Борисович затеял фонд. Он назывался «Прямая помощь», и предназначались собранные средства конкретным многодетным семьям. Практически все здешние друзья Круглых участвовали в сборе пожертвований, давали – кто сколько мог. Это были и Некрасовы, и Янковичи, и очень многие другие, участвовала и Ирина Алексеевна Иловайская, участвовал православный фонд помощи верующим. И всех этих людей Лев Борисович каждый месяц объезжал, собирая по крохам со всех концов города эту лепту, которая переправлялась потом в Москву. В начале 90-х курс иностранных валют стоял высоко, и даже такие, казалось бы, смешные суммы, как 10–20 франков на семью были для многих огромным подспорьем. Тогда ещё поезд ходил Москва – Париж, поэтому к праздникам, в придачу к этим деньгам, покупались всякие игрушки, сласти, и Лев Борисович мотался на вокзал, отвозил к поезду эти большие коробки. После этого Круглые получали замечательные рисунки от детей и письма от их родителей. Это длилось несколько лет, до тех пор, пока не сошла на нет надобность в этом вспомоществовании.
Ему нужно было радовать. Приехал человек в Париж, ну, как его не взять под крыло? Ему же нужно всё показать, всё рассказать, отвезти-привезти, поделиться Парижем, зарядить и заразить этим городом.
Он колесил по Парижу и пригородам со своими гостями, не считаясь со временем, сжигая огромное количество бензина, чтобы те увезли с собой в Москву, в Тель-Авив, в Мюнхен или Нью-Йорк немножко теплой безалаберности русской парижской жизни. Он дарил Париж.
Он дарил Францию тем, кто хотел её принять и полюбить. Пока здоровье позволяло водить, он мог погрузить в машину семью и пару-тройку друзей и вывезти всех в приятный летний день в ближний пригород – Версаль, Фонтенбло, Рамбуйе, Сан-Лис, Шантийи… Люби и знай свой край! Или прокатиться к заброшенной римской дороге, еле различимой в поле, полюбоваться руинами амфитеатра галло-римской эпохи, полузаросшего травой. Съездить поклониться могиле Ван Гога или в Живерни к Моне. В любое время года сделать подарок близким и друзьям – просто посадить их в машину и отвезти в такое место, куда ни на какой электричке или автобусе никогда не доедешь. Просто «погулять» – так это называлось.
А весной… Ну, откуда он знал, что именно в такой тёплый денек надо непременно быть именно в этом лесу? Но кто-то нашёптывал ему, что именно здесь, именно сегодня под сводом едва распустившихся крон будет виться легкий лиловатый гиацинтовый дым, от которого мы будем ходить пьяными и счастливыми. Это эфемерное цветение, длящееся считанные дни, он дарил нам просто так, от хорошего настроения. И пока мы с упоением носились по синему от цветов подлеску, набирая охапки дурманно пахнущих диких гиацинтов, он сидел себе в складном креслице возле машины, что-то почитывая, с довольной усмешкой сытого кота наблюдая нашу счастливую возню. И хитро прищурившись, деланно-сердито бурчал: «В ножки, в ножки!», и мы, с восторгом включаясь в игру, принимались шутовски кланяться и петь осанну «барину-батюшке», изволившему оказать нам божескую милость.
Медон
Наталья Владимировна: – В тот вечер после нашего первого выступления нам сказали: «А не хотите ли вы поехать в Медон, там, под Парижем, есть центр изучения русского языка. Не хотели бы вы там сыграть «Бедных людей»? Мы сказали, с удовольствием, и через какое-то время поехали, и Лёва сыграл «Бедных людей», к нам подошел отец Рене Маришаль и сказал: «Не хотите ли вы у нас остаться
и преподавать? И жить». Ну, это было просто счастье! Квартира появилась через два с половиной года. Два с половиной года мы жили в Медоне, уже надоев всем, потому как все кошки со всего района пришли к нам жить, понимая, что это очень выгодное место. Ёжики ночью приходили и требовали молока, и Лев Борисович, чертыхаясь, вставал и наливал молоко в какую-то мисочку, иначе же ёж подбрасывал её носом и гремел так, что выходили отцы, пока её не наполнят.
И кошки!.. пока одна не ухитрилась родить восемь котят на груди у Никиты, нашего сына, и у него немедленно началась аллергия, и он стал задыхаться.
И тут отцы сказали – нет. Забрали всех кошек, когда нас не было, и увезли в какой-то центр, приют какой-то. И вечером, когда Никита вернулся из университета (он там изучал греческий и латынь) и узнал, что увезли всех кошек – и маленьких, и больших, он немедленно поехал и вернул всех обратно, и тут я поняла, что нам больше не жить в Медоне. Пошла к отцу Рене, упала ему в ноги и сказала: «Ну, отец Рене, вы видите, он вегетарианец по убеждению, потому что он любит животных, ничего нельзя сделать. Это не против вас, он просто не мог это пережить, что животных усыпят или что-нибудь с ними сделают». Отец Рене очень нейтрально сказал, да-да-да, я понимаю. Но, в общем, мы поняли, что пора бежать, что уже два с половиной года – это действительно, наверное, большая нагрузка.
Сколько помню, всегда в доме у Круглых жили животные. Без этого, кажется, они не мыслили существования. Любовь к животным – семейное, генетическое. Даже при выезде из СССР среди малочисленного багажа было главное – собака Даша. Которая, кстати, плохо перенесла самолёт, и все скудные валютные запасы (аж целых 200 долларов на всю семью, которые родина напоследок позволяла обменять отъезжанцам) были «съедены» тут же лечением животного. При всей своей нероскошной жизни они изрядную долю доходов тратили на прокорм и лечение своих многочисленных питомцев. Три кошки – Стёша, Рыжик и Машка запечатлены на карикатуре на Круглого, нарисованной Александром Зиновьевым, висевшей в гостиной. Собака Даша, которую после её смерти сменила Агаша, тоже пуделиха, названная в честь Агафьи Тихоновны, привезённая щеночком
в шапке из Москвы. Животных никогда не дрессировали и нещадно баловали. Им было позволено всё, поэтому зачастую застольная беседа заглушалась Агашиным гавканьем. Да и по телефону поговорить иногда бывало затруднительно, и тогда Наталья Владимировна извинялась: – Погоди, сейчас пойду, убью собаку. И в трубке слышались долгие увещевания: «Агаша, как тебе не стыдно? Прекрати немедленно!».
Даже мерой таланта при обсуждении фильмов или спектаклей служил «псoметр», когда об игре какого-нибудь совсем уж бестемпераментного или слишком рассудочного актера говорилось «холоден, как собачий нос».
Медон. Трудовые будни
Наталья Владимировна: – Медон. В общей сложности, лет семнадцать, наверное, мы там проработали, поставили больше 100 спектаклей, как сказал отец Маришаль, который возглавлял это. Это были не целиком спектакли на два с половиной часа, а обычно – одноактные пьесы. Ну, положим, «Свадьба» Зощенко, «Сильное чувство» Ильфа и Петрова. Одноактные. Или, просто акт, скажем, из Грибоедова. Вот такие – на час с небольшим, спектакли были всегда в костюмах, всегда с музыкой, с замечательным исполнением – очень способные, талантливые люди. Особенно итальянцы, всегда приезжали такой группкой – школа итальянских переводчиков из Рима. И очень талантливые англичане. Лев Борисович читал там всё время лекции. Надо было каждый день – это разговорная практика русского языка. Мы грамматику не преподавали, а просто должны были с ними четыре часа в день разговаривать на темы, которые мы сами давали. Потому что все они уже переходили на последний курс, поэтому прекрасно уже знали, читали уже Толстого, а когда спросишь какие-то простые вещи: как в комнате называется покрывало, скатерть на столе? – они ничего этого не знали. Поэтому эти курсы были очень важны, именно это был разговорный язык. По-французски там нельзя было произносить ни звука, ни слова. Поэтому мы его и не выучили в результате, потому что мы всё время работали с русским языком – все годы. Все спектакли, которые мы привезли с собой, мы играли в Медоне, потому что там был очень хороший маленький зал. И начали мы свою жизнь, в общем, с Медона.
Драные чемоданы в первом классе
Наталья Владимировна: – Первая работа Льва Борисовича – он был упаковщик в газете «Русская мысль», а я там заведовала архивом. Это был основной источник доходов. Спектакли всегда были бесплатными. И потому что было очень много в Медоне студентов, у нас и пошли спектакли. Посмотрели студенты, приехали туда к себе, рассказали, и нас приглашают. Оплачивают нам дорогу, оплачивают нам гостиницу. Мы поехали и в Мадрид играть, мы поехали в Амстердам играть, мы поехали в Лондон и в Кембридж играть… это шло от наших спектаклей, которые мы играли в Медоне.
Не помню её фамилию, помню только, что звали её Мария, она была из русских испанцев, зав. кафедрой русского языка в Мадриде. И она говорит: «Вы только нас простите, мы очень бедные, мы не можем вам за спектакли заплатить, просто какие-то небольшие суточные, но самолёт мы оплачиваем и оплачиваем самую лучшую гостиницу». И вот мы приезжаем в аэропорт и встаем в очередь. Ободранные какие-то чемоданчики у нас и одежка плохонькая. И Лёва свой билет даёт, а она говорит: «Premiere classe» (Первый класс) и так оттесняет нас. Лёва думает, ну, да, сейчас идёт первый класс, а потом, значит – мы. Опять суёт билетик, опять говорят – нет, первый класс. Наконец, осталось три пары, из них – в роскошных совершенно каких-то шубах дамы и мы с Левой. Оказывается, это у нас был «Premi?re classe». Прилетаем: самая лучшая дорогая гостиница в Мадриде. Швейцар, который нас встречает, несёт наши чемоданчики скудные. На следующее утро приезжает за нами роскошная машина, и он наши чемоданчики, поскольку там одежа эта тяжеленная, везёт, видимо, жутко удивляясь. Вечером эти драные чемоданчики он опять принимает, на следующее утро он их опять куда-то везёт и опять принимает. Наконец, Лёва не выдержал и говорит: «Маш, а нельзя сделать так, чтобы в следующий раз ты бы нам по третьему разряду гостиницу и самолет». «Нет, – сказала с гордостью Мария, – мы обязаны вас по высшему разряду встретить».
Но, надо сказать, в Мадриде были неудачные спектакли, потому что молодёжь совершенно не приучена. Мария нам потом рассказала, что просто нет у них такой практики, они на спектакли не ходят, тем более, на такие серьёзные спектакли.
Ничего-ничего, ну, посмотрели один раз, может, кому-то и понравилось из них. Лев Борисович всегда считал, что если в зале сидит хоть два, хоть три человека, которым интересно смотреть, то уже стоит играть спектакль. Это было его кредо.
О, эта свобода, которая внезапно свалилась на них! И, прежде всего, свобода передвижений. Можно сесть в машину и – «в любую сторону твоей души». За годы жизни в Европе где только не побывали они – и семьей, и с родней, и с друзьями. Свобода колесить, видеть, узнавать, любоваться, восхищаться. И всё это – не группой по расписанию и под надзором, а неспешно, по своему хотению, с заездами в заманчивые городишки и деревеньки, случайно встреченные по пути. И в гости ездили немало не только по Европе, но и в Израиль, и в Новый Свет. Была бы у Круглых такая возможность, живи они в СССР или в России?
Эфиопский поэт Пушкин в Санта-Барбаре
Наталья Владимировна: – В 1999 юбилейном пушкинском году в США играли в ряде городов, это, во-первых, в Нью-Йорке, во-вторых – в Сан-Франциско, и самое главное, что мы приехали в Соединенные Штаты Америки по приглашению самого мэра города Санта-Барбара. А там считалось, что Пушкин – это не русский поэт, а эфиопский, но к мэру пошли наши друзья, с которыми мы познакомились в Вене, и они уговорили: сказали, что только два существуют в мире артиста, которые могут Пушкина прочесть в Санта-Барбаре. И мэр сделал приглашение. И мэр просидел, не понимая ни звука по-русски, весь концерт, смеялся, а после этого ел с удовольствием пирожки, красную икру и бутерброды. И после спектакля Лев Борисович к нему подошел и сказал, что приглашает его в Париж. Тут я дрогнула, подумав, да, мэр Санта-Барбары приедет в наш Монтрёй в нашу квартиру, и что я тогда буду тут с ним делать? Кроме того, что я умею готовить борщи и русские пирожки. Это было очень смешно.
Галина Викторовна и граф Толстой
Наталья Владимировна: – Студенты нас очень любили, ходили за нами по пятам, потому что мы их всё время развлекали – занимались театром, и Лёвины бесконечные рассказы и байки помимо уроков. И студенты, конечно, к нам были очень привязаны.
Галина Викторовна Некрасова – это наш большой друг, вдова Виктора Некрасова. Мы очень дружили с этой семьей, очень часто у них бывали. Обычно наши посещения были где-то к десяти часам вечера, потому что Виктор Платонович обычно спал. А вот потом уже, когда поспит, уже встанет, и вот тут ему хочется ужинать и разговаривать. И это были самые замечательные часы нашего общения. А Галина Викторовна была украинская актриса и тоже преподавала, так же, как и мы. Обычно мы ставили спектакли, а она ставила концерты. Галину Викторовну звали Галина Дикторовна за глаза, потому что она всё время говорила: – Ты неправильно это произносишь, надо произносить вот так – ты-ты-ты, ды-ды-ды. И студенты подшучивали над ней.
А студенты были самых разных возрастов – были итонские ребята, совсем ещё школьники, совершенно потрясающие, воспитанные просто до неприличия. И, кроме этих маленьких, были даже старички, которые просто любили русский язык и приезжали каждый год на стажи и с удовольствием играли у нас в спектаклях. Я помню, что у нас был такой граф Толстой, который приехал из Англии, и у него была очень плохая память, он запомнить текст никак не мог. Мы тогда Гоголя ставили, ему дали в «Ревизоре» какую-то роль – ну, никак он не мог запомнить.
И вдруг Галина Викторовна подходит ко мне и говорит: «У меня будет концерт, и граф Толстой будет читать стихи». Я говорю: «Ну, Галь, какие стихи? он два слова не может выучить, я его с голоса учу». «Ну, посмотришь», – говорит Галя. И вот мы приходим, и выходит этот граф. А граф был красив, высок, строен. Он выходит, складывает руки и читает:
Раз,
два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять.
Все начинают уже хохотать. Потом он так же, абсолютно не поведя бровью, говорит:
Вдруг
охотник выбегает,
Прямо в зайчика стреляет
Пиф-паф, ой-ёй-ёй –
тут он ложится на пол плашмя и дочитывает: «Умирает зайчик мой».
Пауза. Я говорю: – Ну, а дальше?
Он, лежа, говорит: – Дальше нет.
Я говорю: – Как нет? Есть!
Он говорит: – Что есть?
Я говорю: – Привезли его домой, оказался он живой!
Он вскакивает, этот человек, и кричит: – Боже мой, какая радость! Я сейчас приеду в Англию и расскажу! Мои же дети этого не знают!
Большое событие – «Женитьба»
Наталья Владимировна: – И в 1981 году произошло такое большое событие в нашей театральной жизни – Вета Иверни подсказала нам такую идею: «Поставьте спектакль на двоих». «Как это – на двоих?» «Да, – говорит, – вот, «Женитьбу», например». И в это время был режиссер во Франции, который потом уехал в Америку – Эрнст Хейфец.
И он с нами какое-то время работал, потом уехал, и мы кончали этот спектакль самостоятельно.
Когда мы сыграли в первый раз в Монжероне в русском центре, созданном Аликом Гинзбургом, спектакль «Женитьба» – это было для нас огромное событие. Мы в первый раз сыграли созданный здесь большой спектакль. Лёва играл все мужские роли, а я – все женские. Потом Володя Максимов снял большой зал на 500 мест на Йена. Мы отмечали 50-летие Льва Борисовича и 30-летие его появления на сцене. Был полный зал народу, мы никогда не думали, что столько народу придёт. Был роскошный буфет, который готовили сами – Галина Некрасова, Ниссен и много-много женщин. И Лёва играл Чехова, и мы играли куски из «Женитьбы», которую мы только что сделали. Это был Лёвин вечер, единственный раз, когда мы играли в таком огромном зале, битком набитом.
Швейцария. Таможня и куча денег
Наталья Владимировна: – В Швейцарии мы играли почти каждый год. Там есть замечательный человек Жорж Нива, который был деканом в университете в Женеве, который нас приглашал каждый год.
И сыграли мы там, действительно, все.
И в Цюрихе, помню – там жила миллионерша русская, которая рассказала нам свою историю. Папа у неё работал, по-моему, в посольстве, когда у папы кончился срок, он с мамой уехал в Россию, а она решила остаться – в 17 или в 18 лет. И вышла замуж за какого-то миллионера, немолодого уже, родила ему двоих детишек, и он отдал ей несколько ресторанов и отелей – хозяйствовать. А она – русская душа – без конца приглашала туда всех русских со всех городов. И мы тоже попали в это число, поскольку в Женеве играли, кто-то ей сказал, что есть артисты, и она нас тоже пригласила. В роскошном совершенно отеле мы жили.
И появилась она – вся в огромных бриллиантах, в огромной белой шляпе, и повела нас на спектакль и сказала: «Лев Борисович, понимаете, у нас очень бедные тут люди, так что не обижайтесь. Будет очень много студентов, денег, может быть, вы заработаете не много, но что можем – то можем».
Когда мы кончили играть «Женитьбу», она сняла с головы свою белую шляпу роскошную, бросила туда 100 швейцарских франков, что по тем временам было очень-очень много, и пошла по рядам. И мы слышали только – звякала мелочь, в общем, набрался целый мешок денег. И вот, мы едем в Женеву. Подъезжаем к Женеве, и идет проверка. У нас проверяют документы. Во-первых, с документами – так: у нас написано, мы – политические беженцы.
– Где вы родились?
– В Москве.
Пауза.
– А где живете?
– В Париже.
– А где сейчас работаете?
– В Мюнхене.
– А куда вы сейчас едете?
– В Женеву.
– Зачем?
– К друзьям.
– Покажите чемоданы.
Мы открываем чемоданы. Первое, что видит таможенник, это икона, вырезанная из «Огонька», но наклеенная на старинную дощечку. Он забирает эту икону. Говорит: – Откройте сумку. Лев Борисович открывает сумку, и там мелочь – полная сумка. Мелочи огромное количество, потому что молодёжь, которая сидела, они ещё хохотали и со звоном все туда кидали. Он забирает эту сумку с деньгами, наши документы, эту икону и уходит надолго. Поезд стоит. Все ждут. По расписанию он должен уже уйти. Потом приходит этот совершенно красный молодой (молодой попался совершенно глупый) таможенник, который упёрся и решил что-то всё-таки такое у нас найти. А все ему вокруг что-то уже шепчут, что, ну, ладно, пропусти. А он всё куда-то бегает звонить, видимо, проверяет, работаем ли мы в Мюнхене и какое мы отношение к Парижу имеем. Поезд простоял 30 минут из-за нас.
«Фиктивный брак» под водочку
Наталья Владимировна: – А действительно, мы в это время работали в Мюнхене. Лев Борисович работал на «Свободе», а я преподавала разговорный русский язык в американской школе. И там у нас была замечательная компания. Все к нам приходили. Там жили Володя и Ира Войновичи в то время, там жили Александр Зиновьев с Олей, Эрик Зорин с Людой, Паничи. В общем, все у нас собирались очень часто. А главное, когда мы уже приехали в Мюнхен работать, Володя Войнович сказал:
«А почему бы вам не играть мою пьесу здесь?». (Он написал «Фиктивный брак» по заказу, к Новому году, для Би-Би-Си, и спектакль этот мы записали, и он пару раз прошёл по радио.) И мы стали играть его в этой школе американской, где всё время каждые полтора месяца менялся состав, и мы очень часто его играли и с успехом, и с удовольствием. Очень симпатичный спектакль, по-моему. А там мы выпиваем водку вдвоём в течение всего спектакля, и огурчики лежат как закусочка, и каждый раз, когда Лев Борисович спрашивал после спектакля: «Ну, какие будут вопросы?», обязательно первый же вопрос был: «А пьете вы настоящую водку?». И комментарии: «Да, конечно, настоящую: видите, она вся красная стала», – это про меня в конце. Он говорил: «Ну, конечно, настоящую. Иди сюда». И наливал в стопочку воду из нашей бутылки, и часто эти американцы подыгрывали и говорили: «Крепкая!».
Свобода лучше, чем «Свобода»
Наталья Владимировна: – Как Лева оказался на «Свободе»? Объявила нам об этом в «Русской мысли» Ирина Алексеевна, сказала, что приглашают Льва Борисовича. И он посоветовался с Виктором Платоновичем Некрасовым. И Виктор Платонович очень советовал поехать. Лёва там как журналист и как диктор работал. Один раз, я знаю, был случай, когда ему дали об Александре Исаевиче Солженицыне какой-то материал, и он сказал: «Я этот материал читать не буду. Такие вещи нужно проверять, когда вы пишете об этом человеке». И ему все сказали: «Ты с ума сошел! Тебя сейчас выгонят. Вообще, тут не принято». Там же американское начальство. Он сказал: «Я читать этот материал не буду, его надо переделать весь». И через три дня ему принесли материал, уже проверенный, совсем другой, тогда он его прочёл. Так что он с самого начала вёл себя так. Поэтому Лева занял там сразу какое-то особое положение, с ним считались, но и, наверное, недолюбливали, я так думаю. И он, естественно, в ответ недолюбливал. Поэтому ровно через три года, потому что надо было три года отработать, мы оттуда уехали прямо день в день, как только истек срок контракта. Говорят, что это был чуть ли не единственный случай в истории «Свободы», когда человек ушёл по собственному желанию в никуда, не получив никаких денег, ничего. Потому что можно было, говорили ему: «Лев, ты дурак, ты заболей – возьми лист больничный, а потом продли себе его, и гуляй под их окнами, чтобы они видели. И они потом, чтобы избавиться от тебя, сами тебя уволят, и получишь такие деньги – будь здоров!». А мы уехали просто в никуда.
Когда Круглые вернулись из Мюнхена, Ирина Алексеевна Иловайская предложила им работу на экуменическом радио, где совместно вели передачи четверо православных и четверо католиков. Существовало радио «Благовест» семь лет с ежедневным часовым эфиром Круглых. Эта радиостанция вещала на весь Советский Союз и даже дальше, потому что приходили письма в дирекцию даже из Китая. Сначала записи велись на радио Нотр-Дам – в субботу и воскресенье оно не работало, студии были свободны, поэтому они пускали к себе «Благовест». А через несколько лет Круглым пришлось уже ездить в Брюссель на двое-трое суток, где они записывали свои программы на целую неделю вперед.
«Благовест», архиепископ Люстиже и Иоанн-Павел II
Наталья Владимировна: – Мы столкнулись с такими потрясающими авторами, с такими текстами. Мы прочли, наверное, всего Александра Меня – всё, что было издано, напечатано. Мы прочли очень много Папы Римского – энциклики его, выступления. Очень много, ну, представляете, если семь лет каждый день по часу. Первая часть нашей передачи была религиозная, а вторая часть была художественная, где мы читали очень много литературы – русской и советской, на религиозные темы, там были тексты Солженицына, был рассказ Григоренко – совершенно замечательные его воспоминания. Огромное количество стихов, конечно, русских звучало. Где сейчас все эти записи, я не знаю, но это было огромное количество уникального материала. Сначала редактором у нас была Ирина Алексеевна Иловайская, но потом уже, где-то ко второй половине, она целиком всё это переложила на плечи Льва Борисовича.
И Лёва уже сам составлял эти программы, эти тексты, распределял их, и мы втроем (ещё сын помогал нам, потому что нужен был мужской еще один голос) всё это записывали.
И в субботу и воскресенье приходил на радио Нотр-Дам записываться архиепископ парижский кардинал Жан-Мари Люстиже. И с этого момента началось удивительное наше с ним общение, можно сказать, дружба. Первое, что мы ему предлагали – выпить кофе или чай горячий, потому что мы приходили туда на несколько часов работать, приносили с собой термосы, бутерброды, угощали его. Приходил скромный человек, невысокого роста, в черном строгом пальто, только с маленьким крестиком на отвороте. Удивительно улыбчивый, удивительно приветливый. Всегда первый вопрос: «Как вы поживаете? А что в «Русской мысли»? Что, вообще, вокруг происходит?». И после этого мы расходились по разным студиям писать свои передачи. Иногда приезжие редакторы из России или просто наши друзья говорили: «А можно, мы пойдем, послушаем, как вы работаете?».
И когда приходил кардинал Люстиже, после этого на вопрос: «А кто это?» – мы отвечали, что это архиепископ парижский, они говорили: «Да, ну? Перестаньте». Потому что он настолько не был похож на архиепископа, как мы себе представляем, на кардинала. Он был очень-очень скромный, очень простой, очень приветливый человек.
Нет, «Благовест» не был случайностью, понятно, почему выбор главного редактора – Ирины Алексеевны Иловайской пал на Круглых. Не секрет, что после развала СССР православие попыталось заполнить образовавшийся идеологический вакуум. Вчерашние коммунисты вдруг оказались стоящими в храмах со свечками, неумело крестясь, а рейдеры и бандиты обвешивались пудовыми крестами на золотых цепях в палец толщиной. Вся эта внезапная и показная воцерковленность была совершенно чужда Круглым. Лев Борисович был христианином в самом подлинном смысле этого слова: он считал, что с Богом надо быть наедине.
В эмиграции его религиозные убеждения только крепли. И Ирина Алексеевна Иловайская всё про него и Наталью Владимировну поняла и однажды сказала: «Ребята, я просто чувствую вас, чувствую расположение ваше. Вам обязательно нужно креститься». И они оба сказали: «Хорошо». Наталья Владимировна сшила крестильные рубахи, и они крестились в церкви в Булонь-Бийанкур у своего любимого отца Николая Озолина. И Ирина Алексеевна была их крёстной матерью. Крёстным отцом они предложили было Виктора Платоновича Некрасова, на что он сказал: «Ребята, дорогие, я же неверующий. Я крещёный, но я неверующий, я не могу быть. А вот, кто будет совершенно счастлив, – так это Тэнцы». И было предложено Нино Тэнцу, и он сказал – с удовольствием. Но именно в день крестин его вызвали по службе, а приехала его жена – Наташа. И оказалось у Круглых две крёстные мамы, а крёстный папа был в это время в командировке.
Для Круглых было насущной потребностью, куда бы ни ехали, непременно заходить в любую встречную церковь. Лев Борисович любил беседовать со священниками, и эти беседы давали ему понимание религии и укрепляли его в вере. Вера его была глубока, но без показухи. Никто не видел его демонстративно осеняющим себя крестным знамением или отбивающим поклоны. Единственное внешнее проявление – всегдашние на руке четки, которые он постоянно задумчиво перебирал.
И вот однажды, кажется, в начале 90-х, произошло событие: советское телевидение вело прямую трансляцию пасхальной мессы и крестного хода из Рима. Ведущими, помимо двух московских журналистов, были Ирина Алексеевна и Лев Борисович. После этого Папа Иоанн-Павел II пригласил их на аудиенцию, и когда Ирина Алексеевна представила Льва Борисовича, сказав, что он артист, Папа воскликнул: «О, я тоже артист!». Кароль Войтыла в юности играл в театре рабочей молодёжи. На следующее утро Папа пригласил их в свою папскую часовню в Кастель-Гондольфо, где находится знаменитое распятие Дали. И Лев Борисович вспоминал, что во время службы Папа сел, повернулся к ним и стал на всех смотреть. И было ощущение, что он знает про каждого такое, чего они сами про себя не знают, и как бы спрашивает – а вы выдержите?
Итальяночки-гондолы
Наталья Владимировна: – Италия – это просто сказка. Замечательный совершенно человек Витторио Страда – славист, известный во всем мире, зав. кафедрой в университете Венеции. И он нас приглашает со своей замечательной супругой Кларой, говорят: оплатим дорогу, маленькая гостиница, а так – денег нет, все университеты бедные. Так всегда было – дорогу оплатим, гостиницу оплатим, самолёт, а вот уже за спектакли не можем никак. Неважно. В общем, приехали мы туда, и там совершенно случайно оказался Ефим Эткинд из Франции. Они оба рослые, здоровые – Витторио и Ефим Эткинд. И вот они садятся в первый ряд. А зал большой, прямо выходит окнами на Гран Канале – такие золоченые решётки снизу доверху. Они как задник у нас, мы играем спиной туда. Зрительный зал такой длинный, и в первом ряду сидят эти два здоровых человека и с первой секунды начинают смеяться. Так бывает, знаете, вот с первой минуты, как только мы начали, начинается смех. И весь зал, естественно, заразился, и, естественно, от зала заразились мы. К тому же на словах «Ах, эти итальяночки, эти гондолы» сзади нас по Гран Канале проплыла гондола. Живая. И вот такого успеха, не в смысле, сколько нам аплодировали, а в смысле нашего внутреннего успеха, такого спектакля, я думаю, может быть, один-два было в нашей жизни. Какого-то упоения, когда ты на сцене чувствуешь, что такое счастье, что тебе всё удается, что всё легко, свободно.
Достоевский и жара
Наталья Владимировна: – Надо сказать, что уезжали мы с тремя чемоданами. Я везла свою швейную машинку: я немножко шью, поскольку я когда-то кончила театрально-художественное техническое училище, и думала, что, может быть, придется этим зарабатывать в Париже. Эту швейную машинку всю расковыряли – искали, видимо, там какие-то бриллианты. Испортили её. Надо сказать, что когда мы уезжали, Лёва был ещё известен в Москве, потому что он снялся более чем в тридцати фильмах, поэтому его на улице узнавали. И бежал солдатик. Понимаете, мы уезжаем в эмиграцию, вроде как нас надо ненавидеть, а солдатик всё совал листок бумажки – подпишите автограф.
Я говорю к тому, что никаких костюмов мы с собой не взяли. Просто налегке – какие-то две подушки, чемодан книг Никиты – всякие его словари драгоценные, и вот, швейную машинку я везла. И собаку везли в клетке. Вот и всё. Поэтому пришлось срочно, когда мы эти спектакли затеяли в Париже, то надо было Лёву одеть. Я побежала на march? aux puces – на блошиный рынок – и купила, уж что там попалось. Всё это было очень тяжелое, суконное. В «Бедных людях» у него обязательно должна быть на рубашке жилетка, потому что там игра с этой пуговкой, которая отскочила. Потом мундир, и потом ещё накидка. Там шинель, но шинель мы не нашли, значит, была такая суконная накидка. И вот, летом, когда мы приехали в маленький город София-Антиполис на юге Франции, неподалеку от Монако, собирается всемирный коллоквиум по Достоевскому. И приезжают со всего мира слависты. Жара 40╟. Решено было, что Лёва играет один акт из «Кроткой» и один акт из «Бедных людей». Ну, можете себе представить славистов, которые сидят на жаре на улице (там не было зала, просто навес такой небольшой), они сидели в шортах и в маечках. А Лёве надо было надевать вот это всё, что я перечислила. И я помню, что я стояла со стаканом холодной воды, потому что думала, что вот он сейчас упадет, и что делать? А он играет себе, и ничего. Потом вышел, говорит: «А я даже и не почувствовал». Ну, мокрый был весь, просто можно было выжимать его всего вместе с шинелью.
Нет, конечно, можно угадать ход мысли лобнинского устроителя-доброхота, сокрушавшегося по загубленной актерской карьере Льва Борисовича. Ему не понять, что и во Франции русский актер Круглый, без знания языка, без стационарного театра, без режиссера смог жить, в том числе, и насыщенной актерской жизнью.
Сегодня, когда всё в России меряется рублем, когда успешность человека оценивается в звонкой монете, многим невдомек, что бегство Круглых из «Союза нерушимого» не было погоней за славой или «длинным евро». Им не объяснишь, что жизнь и вне России продолжается, и жизнь эта может быть наполненной, осмысленной, богатой впечатлениями, нужной и интересной. Что всё зависит от содержания, которое человек вкладывает в понятие «жить».
И подтверждение этому – слова Леонида Хейфица в статье в «Литературной газете» (июнь, 1997), вспоминавшего о творческом вечере Льва Круглого в российском посольстве при ЮНЕСКО в Париже: «Ты, Левочка, – писал он, – был удивительно красив и прост, и интеллигентен, и глубок, и сердечен <...>Я не дама и не мастер на комплименты, я просто работяга-режиссер и низко кланяюсь тебе, и счастлив, что годы не только не деформировали тебя, что случилось со многими и «здесь», и «там», не состарили и не опустошили, а утвердили в тебе настоящего артиста».
/ Париж /