|
* * *
Вечно и точно под вечер
В височную долю,
Тонкой иглой комариного
Жадного жала,
Узником зябким в узилище,
Будто на волю,
Боль забирается вглубь
С безразличьем кинжала.
Безотносительно к теплому влажному мозгу,
Пережимает тугие нейронные нити.
Боязно. Глаз незаметно царапает воздух.
Сердце грохочет в порожнем подкожном корыте.
Соль выступает из пор,
Превращается в запах.
Пахнет вода,
И паркет загибается коркой.
Я засыпаю, сжимая в прокуренных лапах,
Выжженный день, прогоревший без всякого толку.
*
* *
В ногтях, в уключинах костей,
В печатях, выдавленных лавой,
Скрипит предвестие вестей.
Живет условие потравы.
Мы рождены, чтобы дышать
Неверно, трепетно и бойко,
Чтобы случайно украшать
Портретом выбранную койку.
Мы просто морок, коростель,
Болотом позванная птица.
Мы пыльный полог, мы постель,
В которой следует родиться.
*
* *
Брожение дружбы в полночной крови
Под утро выводит беседу на траверз.
Февральской зари безобразная завязь
Уже оплетает, шипя, фонари.
И просто считая во мраке ступени,
К закрытой двери припадая рукой,
Я слышу, в истоме предутренней лени,
Как к вене яремной стремится покой.
Я слышал, как ты, уходя, попадая,
Ни в такт, ни в период, а в хлест, переплет,
Стремился сбежать от собачьего лая,
Слегка поджимая обгрызенный хвост.
Я слышал и шел с тобой торной дорогой,
Дышал через силу, но, все же, дышал.
Мы жили убого, мы выпили много.
Пусть я тебя выгнал, но, все-таки, ждал.
ДОЧЕРИ
Милостыня или милость
Мне дарована весной?
Небо странно наклонилось,
Исчезая за сосной.
Запах прели, запах гари,
Гравий, маркие следы.
Здесь я меточку оставил
И секретик из слюды.
Станет он из подземелья,
Из-под грязной пелены
Соком исходить веселья,
Жженой искоркой луны.
И не я, усталый, сивый,
Дочь моя проложит след,
К этой искорке спесивой,
К ямке, прячущей секрет.
И пластмассовой лопатой
Вскроет сонное стекло.
И с улыбкой виноватой,
Мое вынет барахло.
Я ее услышу крик,
Я ее увижу руки,
Ямку, ветку ежевики,
Слюдяной прощальный блик.
*
* *
Округло то, что нелюбимо,
И пальцы, истирая в кровь,
Свое разомкнутое имя,
Иисус обстругивает вновь.
Слоистое, с тяжелым духом,
Сопревшим в тутовой листве.
Еще не выданное мухам,
Но уже сданное молве.
Порты не хуже галабеи,
И та и эта мокнет ткань,
Когда ликуя и тупея,
В потливую топочет рань
Толпа, за ним не поспевая,
И только тень струится вспять,
Коварная, как Иудея,
Чтобы убить или обнять.
*
* *
Я все пишу ему, пишу,
Туда, где писем не читают.
И почтальоны уже знают,
Что писем я не отношу.
Но я ругаюсь и пишу.
Ему давно пора ответить
И рассказать, как он живет.
Уже стареют его дети
И матереет их приплод.
Но он молчит и тонет в свете.
А я пишу, зову и спорю,
И дую в строгую дуду,
Лежу, как тапок в коридоре,
Пинка или ответа жду.
*
* *
Бормочи, что-нибудь бормочи,
Разбирая в кармане ключи,
Раздирая железкой замок,
Спотыкаясь о гладкий порог.
Днем и, криком срываясь, в ночи,
Бормочи, что-нибудь бормочи.
Отойдет и останется грязь.
Ты осмотришься, нервно смеясь,
Волосок на странице завис,
Он висит и не падает вниз,
Прицепился и словно парит.
Просто волос – не жив не убит.
Паутинка, последняя связь.
Бормочи или волосы крась.
СТАРУХА
Когда
кольцо уже не красит,
А лишь скрепляет старый шелк.
Узлы суставчатых балясин,
Скрипят, чтоб голос не умолк.
Когда пергамент тыльной части
Ладони, что дарила жар,
Натягивается на снасти
Костей и межреберных пар.
Тогда на тонкой этой ткани,
Отметками былой жары,
Вскипают точечки метаний,
Литаний, брани и игры.
И тело, превращаясь в карту,
Переживая свой секрет,
Уже не радуя Астарту,
Танталу посылает свет.
|