Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2013
Мы живём
в одну историческую эпоху…
Валерий Мишин
На лекции по истории авангарда моя студентка спросила, как близко я знал Казимира Малевича…
Но сейчас о другом. Имя Пушкина я впервые услышал, когда мне было года четыре. Автор сказок о Золотой рыбке и о царе Салтане скончался за сто семнадцать лет до моего рождения, и нас отделяла друг от друга непредставимая временн?я пропасть примерно в тридцать моих жизней. Постигая лирику Пушкина в пятом классе, я отметил сокращение этой дистанции, которая теперь уже составляла десять моих жизней. Прозу Пушкина я впитывал, отстоя от него в пяти жизнях, а профессионально занялся целостным изучением его наследия, находясь всего в каких-то трёх своих ничтожных жизнях от гения.
Арифметическая формула здесь довольно проста:
117 + В
Ж = ________,
В
где В – мой текущий возраст, Ж – искомое число моих жизней, а 117 – вышеназванный временн?й интервал, пролегающий от смерти Пушкина до моего рождения.
Исходя из приведённой формулы, нетрудно вычислить, что к восьмидесяти годам (в этот рубеж мне, правда, не очень-то верится) я буду находиться от Пушкина в двух с половиною своих жизнях, а дожив, предположим, до ста лет – в двух и двух десятых. Ровно в двух жизнях от Пушкина я смог бы оказаться в возрасте 117 лет, что статистически допустимо, но практически нереально для человека с моей нервной организацией. Наконец, возраст Мафусаила (напомню, 969 лет) дал бы Ж = 1,12, однако тогда в глазах отдалённых потомков мы с Пушкиным наверняка уже будем восприниматься как современники.
Не говоря уже о Малевиче.
КРАЙ ЗЕМЛИ
Детское воспоминание или, скорее, сон. Решив навсегда покончить с навязчивыми страхами, долго брёл вслед за низколетящими облаками и, пройдя изломанный коридор между заводскими заборами, неожиданно вышел прямо к Заливу. Город, прежде казавшийся бесконечным, остался за спиною. Слабый плеск воды, ритмично накатывающей на песок, да запах водорослей – вот всё, что теперь было передо мною. Сама же водная гладь совершенно сливалась с небесами, линия горизонта не просматривалась, а узкая полоса прибрежного песка представлялась самым краем Земли.
Моё детство прошло в квадратной комнате в два окна с видом на почти такие же окна противоположного здания. Я вырос среди домов, тесно прилепившихся друг к другу боками, – в замкнутом пространстве внутренних дворов, которые кому-то сверху могут показаться колодцами. Каменные фасады образуют улицы, чаще всего расположенные параллельно или перпендикулярно друг к другу. Иногда улицей считается небольшая речка, тоже окаймлённая вереницей сросшихся домов и прорезанная мостами, каждый из которых, в свою очередь, является частью какой-нибудь улицы. Тесные дворы-колодцы, лабиринты улиц, речек и мостов – это и есть мой город. Город дробного регулярного пространства, разомкнутого только к небу, которое нам, снизу, чаще всего видится прямоугольником. Город клеток и клеточек, каждая из которых имеет свой номер как в игре «морской бой». Город пронумерованных домов, автобусов и трамваев. Город, каждое перемещение по которому может быть описано несложной цифровой комбинацией.
Здесь же, на берегу Залива, всё было иначе – прямоугольный и тщательно размеченный мир уступал место другому, нерукотворному, бесконечно большому и не предполагающему дробное членение. Его можно было представить гигантским шаром, который вращается не спеша, тщетно подгоняемый тоскливыми выкриками чаек да настойчивым дуновением ветра, пронизанного капельками морской влаги. Ось вращения этого шара уходила под углом в северное поднебесье, и с ней, вероятно, была каким-то образом связана непостижимая тангенсоида времени, так мучившая меня с детства и грозившая поглотить все смыслы моей материальной жизни.
Я чувствовал себя не только на краю Земли, но и на самом пороге своего земного существования. Теперь, однако, мне уже не было страшно. Я был под защитой огромного доброго шара, и залогом его величавой доброты было полное равнодушие ко мне.
ЗАПАХИ МОИХ ДОМОВ
Моим первым домом был, понятно, родильный – он до сих пор стоит на своём месте, рядом со старым хлебозаводом; запах материнского молока и печёного хлеба всё ещё разносится невским ветром по близлежащим кварталам. Второй, принадлежавший мне по праву новорожденного вселенца, находился в двух шагах от первого, и его адрес навсегда отпечатался в сознании рядом с абсурдными рифмами «Чудо-дерева». Коммунальная квартира, в которой верховодил мой дед, тогда ещё совсем не старый, казалась огромной, но уменьшалась по мере того как я подрастал. По её комнатам, сменяя друг друга, блуждали ароматы дровяной печи и кулинарных пряностей, сапожного дёгтя и нафталина, трёх одновременно готовившихся обедов, новогодней хвои и мандаринов, корюшки и весенних огурцов.
Потом состоялся переезд в новую родительскую квартиру. То была маленькая, но отдельная «распашонка» в одной из тех блочных пятиэтажек, что с пролетарским напором вторгались в аристократическую тишину Лесного. Она стала для нас символом благополучия хрущёвской эпохи, семейным итогом великого переселения старожилов увядающего центра на окраины, где дыхание черёмухи и сирени соединилось с дымом костров, равнодушно уничтожавших прогнившие сараи и обветшавшие виллы в стиле «модерн». На кострищах обрела покой мебель, обжитая несколькими поколениями, а вместе с ней – настенные коврики, абажуры и прочие милые, но вышедшие из моды вещицы, уступившие место холодным образцам «прогрессивного» дизайна 1960-х.
А потом был ранний, почти школьный брак и череда съёмных комнат – временных норок, убранство которых обязательно превращалось в эстетический манифест поколения: раскинутые на полу одеяла вместо кровати и стульев; добытые по случаю репродукции Сальвадора Дали, жертвенный ковчег громоздкого магнитофона под иконостасом из переснятых откуда-то портретов Битлз, стопки любимых книг по углам. Незабываемый аромат ландышей и жареного кофе.
Далее – обычная холостяцкая берлога, всё тот же магнитофон и почти те же пачки книг, круговорот незнакомых гостей, уверяющих в давней дружбе; груда немытой посуды и чужие окурки; застоявшийся пар дешёвого портвейна; пьяные провалы в памяти. Попытки заняться чем-нибудь созидательным. Далее – пропускаем…
Затем – ещё один брак и – новое гнездо: респектабельная квартира – плод недолгого, но удачливого предпринимательства; вид на знакомую реку сквозь тонированные стеклопакеты; два клозета и подогреваемый пол в ванной; кондиционер, исключающий проникновение болотного духа; мебель, приобретённая по дорогим каталогам, и картины, купленные по случаю из сочувствия к бедным художникам. Запахов не запомнилось.
Далее и теперь – мансарда, приспособленная под жильё; истерические попытки переписать жизнь набело; предзакатный глоток свободы, растрачиваемой на мелкие романы, похожие на узоры калейдоскопа, что составляются всего из нескольких известных элементов; меланхолические блуждания от фонаря до аптеки и предупредительное обхождение с бомжами, что устраиваются на ночлег, пользуясь теплом зловонных люков.
Когда же случится последний переезд, и каким будет последний дом? И будет ли ещё тот, почти забытый запах печёного хлеба?
МАШИНА ВРЕМЕНИ
Перед моим окном припарковалась машина.
То была машина времени.
Потому, что в её тонированном стекле можно было чётко видеть отражения людей, идущих в сторону моего двора от автобусной остановки, тогда как сами эти люди появлялись передо мною только спустя пару минут, предварительно скрывшись на какой-то миг в мёртвой зоне. Таким образом, становилось возможным на краткое время заглянуть в будущее и увидеть то, чего ещё не случилось, но что непременно должно будет случиться.
Едва сделав это открытие, я увидел в стекле мелькнувшее среди прочих отражение торопливой молодой женщины, и во мне смутно прорезалось какое-то связанное с нею очень желанное воспоминание, о котором сейчас не хочется толковать. Мне оставалось только терпеливо ждать, когда уже не отражение, но сама женщина появится перед моим окном. Однако минуты бежали одна за другой, а этого не происходило, хотя прочие случайные спутники её давно уже материализовались и даже успели пересечь двор.
Того, что непременно должно было случиться, не случилось. Возможно, отражение оказалось ложным, или что-то неведомое произошло в мёртвой зоне.
Тогда я понял главное: если машина времени дает сбой, её несбывшееся предначертание обязательно должно превратиться в воспоминание.
ПТИЧКА
Поддавшись уговорам знакомой художницы, согласился позировать. В назначенный день взошёл по крутым ступеням на её мансарду, побродил неспешно по захламлённой мастерской, а затем, как требовалось, сбросил в углу всю одежду и начал растворять неловкость запасённым на случай коньяком. Художница же, ничуть не смущаясь мужской наготы, усадила меня в старинное кресло, выстроив позу по своему плану, а потом занялась постановкой света и настройкой громоздкой фототехники.
Время тогда как-то необычно затянулось, застывшие члены мои начали неметь, а коварный коньяк, призванный всего лишь растворить неловкость, постепенно добрался до основ сознания. Прошло, казалось, не меньше часа, когда сквозь полудрёму, издалека, я услышал долгожданное: «А сейчас вылетит птичка!».
И она вылетела, эта птичка. Выпорхнула прямо из моей груди и унеслась в клубящийся туман. Сквозь его густоту далеко внизу ей смутно виделось опустошённое тело какого-то незнакомого старца, утомлённого долгой непутёвой жизнью и теперь бесцельно восседавшего в старинном кресле. В остановившихся глазах его запечатлелись безверие, страх, стыд и ещё кое-что такое, о чём здесь неуместно говорить.
А мне самому ничего не виделось, потому что все чувства мои передались тогда этой самой птичке. Насладившись полётом, она спустилась ко мне, чтобы снова исчезнуть в своей клетке. Её возвращение случилось как раз в тот момент, когда хозяйка мастерской уже трясла меня нервно за плечо и пыталась докричаться до кого-то по телефону.
Очнувшись, я был вынужден приложить немало усилий к тому, чтобы успокоить встревоженную художницу, после чего оделся и принялся рассматривать получившиеся снимки.
Думаю, излишне говорить, что на каждом из них был запечатлён во всевозможных световых нюансировках образ именно того незнакомого старца, что виделся птичке сквозь густой туман. Но птички больше не было рядом, и этот образ, мучительный и зыбкий, теперь мог осязать только я один. Художница же, ничего не знавшая о моём сне, не заметила подмены модели и ликовала, ликовала от итогов затянувшейся фото-сессии.
ЧУЖОЙ
Отпирая дверь, уже испытал лёгкое сомнение – потому, возможно, что ключ никак не вставлялся в скважину, как будто был для неё неродным. Неловкая возня у порога была услышана, и мне поспешили открыть изнутри. В тёмной прихожей почувствовал краткий поцелуй в губы, за которым последовала доброжелательная помощь в освобождении от промокшего плаща. Миловидная женщина, с которой прежде, вроде бы, не встречались, провела на кухню, заставила помыть руки и усадила за стол рядом с задумчивым малышом.
Череда последовавших затем мелких бытовых событий едва ли нуждается в подробном описании. Дело не в этих мелочах, а совсем в другом – в том охватившем меня непреодолимо ясном чувстве, что всё, что со мной происходило в этом незнакомом месте, я уже когда-то раньше переживал и, возможно, не раз, как это случалось с героем известного фильма. Было понятно, что, едва заснув, я снова окажусь в этом доме и опять буду вынужден подчиняться гостеприимной воле его обитателей. При этом решительно не вспоминалась причина моего изначального появления в квартире, где не было знакомых предметов и вообще каких-либо следов моего прежнего пребывания.
Правда, в большом сером фотопортрете над письменным столом, угадывались мои черты, но то был мой облик не из прошлой жизни, а из жизни будущей, ещё неведомой. Прошлое же теперь молчало, и мне приходилось довольствоваться только его снившимися по временам фрагментами.
Получалось, что во снах мне виделась пережитая когда-то реальность, тогда как теперешняя жизнь представлялась лишь затянувшимся смутным и безотчётным сновидением.
Возможно, было бы правильным прервать это сновидение и покинуть незнакомый дом, тихо прикрыв за собой дверь, а затем просто удалить из памяти проведённые в нём дни или годы. Но найдётся ли ещё дверь, готовая принять мой ключ, и не пустота ли встретит меня за порогом?
ВСТРЕЧА
Однажды я встретил на улице человека, очень похожего на Витьку Курдюмова – моего давнего приятеля, с которым когда-то вместе работали. Очень похожего? – Нет, не то слово, это просто как будто бы и был именно он самый, Витька Курдюмов! То же вечно улыбающееся лицо, та же гордая посадка головы, та же крепкая фигура, та же непередаваемая чуть-чуть подпрыгивающая походка. Я обрадовался, было, и как-то внутренне бросился к нему навстречу – давно хотелось у него, наконец, кое-что выспросить. Да вот именно, что только внутренне бросился, а на самом деле даже почти и не пошевелился. Почему? Да потому что сходства этого самого хватило лишь на кратчайшее мгновение – словно вспышка какая-то в голове мелькнула. Прохожий идет себе спокойно мне навстречу, приближается довольно быстро, а вспышка-то и растаяла уже – прежнее сходство почти совсем исчезло, улетучилось как дым. Как будто кто-то плюнул на уголёк. Но уголёк-то сразу плевком не загасишь, он обычно продолжает ещё кое-как тлеть. Так вот и думаю: ну, не Витька, мол, ладно, – ну не совсем Витька, – но ведь почти что Витька!
«Простите, я, конечно, понимаю, что вы не Витька Курдюмов, но вы так на него похожи, что я решился у вас спросить: отчего Витька-то умер?»
ПРИЗРАК
Меня перестали узнавать.
Я не помню, когда это началось. Быть может, когда я уволился с работы, и бывшие сослуживцы поторопились вычеркнуть меня из памяти? Или когда, уединившись на своей мансарде в надежде сделать что-нибудь путное, я потерял связи с наскучившей богемной компанией?
Впрочем, кажется, ещё раньше, задолго до этого, меня равнодушно перестала замечать жена, а вскоре после развода я стерся и в памяти сыновей. К этому времени меня уже не узнавал отец, впрочем, вообще переставший кого-либо узнавать в свой последний год.
Затем мой образ постепенно растаял в сознании соседей по подъезду, дворника и водопроводчика, не мог более удерживаться в голове кассирши ближайшего магазина, с которой здоровался ежедневно, и в головах моих бывших студенток, уклонявшихся теперь от попыток с ними заговорить. Разумеется, он был с легкостью перечеркнут в памяти нескольких должников, и навсегда улетучился из сознания вечно разочарованных просителей.
На ближайшей детской площадке малыши и юные мамаши не откликались теперь на мое привычное шутовство.
В мобильных телефонах перестал высвечиваться мой номер, а прежние друзья предпочитали дать отбой в ответ на уже незнакомый им голос.
Сейчас я привычно пытаюсь взять чашку с кофе, но рука бездейственно проходит сквозь неё: чашка не узнает своего старого владельца.
А ты, любимая, на кого теперь смотришь так пристально сквозь меня?
Я ЗАНИМАЛ ЗДЕСЬ
Кому из нас не мечталось порой переместиться ненадолго в дальнюю точку своего прошлого, хотя бы для того, чтобы исправить давным-давно случившуюся ошибку, например, отозвать вылетевшую невпопад глупую фразу, предупредить некое недоразумение, имевшее печальные последствия, или отменить коварную встречу, ставшую позже причиной многих неудач?
Известно, впрочем, что попытки обратного временн?го перемещения обыкновенно остаются только уделом наших тщетных фантазий да бессмысленных сновидений. Правда, углублённые психологические практики – могу здесь сослаться на опыт Игоря Пучнина – показывают, что возвращение в определённые моменты собственного прошлого в принципе осуществимо. Но это, разумеется, само по себе ещё не предполагает возможности влияния на последующий ход событий – то есть постулат об инвариантности прошлого, вроде бы, остаётся неопровержимым.
Решусь, тем не менее, привести пример, побуждающий меня к сомнениям относительно последнего утверждения.
Много лет назад мне довелось знать одного психически нездорового человека, болезнь которого проявлялась в следующем: в минуты возбуждения он непрерывно, с нарастающим пафосом, множество раз повторял обрывок одной и той же странной фразы. Это мучительное для окружающих действо продолжалось обычно довольно долго – до тех пор, пока оратор, изнурённый своей эмоциональной, но совершенно бессмысленной речью, не впадал в дремотное состояние.
Возвращаясь к воспоминаниям об этом человеке, я полагаю теперь, что его поведение было лишь косвенно связано с болезнью. Истинной же причиной его трагедии была обретённая им редчайшая способность возвращаться в некую особую точку своего прошлого, предопределившую ход его дальнейшей жизни. Повторяемая фраза была заветным ключом, с помощью которого он сумел попасть в эту точку, рассчитывая там кое-что исправить и задать правильный ход собственной судьбе. Он полагал, вероятно, что, овладев ключом, совладает и с дверью, но этого не произошло – ключ вращался вхолостую, и дверь, соединяющая прошлое и будущее, не отпускала его с порога. У него не получилось сколь-нибудь существенно сдвинуться с той самой особой точки, и она теперь стала для него одновременно и прошлым и будущим, заставляя вновь и вновь переживать роковой миг. Остановившееся мгновение не было прекрасным – вот что стало платой за дерзкую попытку перекроить судьбу.
Кстати, вот она, его фраза: «Я занимал здесь место, я занимал здесь, я здесь занимал, занимал, занимал».
ОБОСТРЁННОЕ ЗРЕНИЕ
Всякий знает, что если быстро бежать вдоль дощатого забора, он делается прозрачным и открывает то, что ему положено закрывать. То же самое происходит и с рулонными вьетнамскими шторами, если перед ними часто приседать, – тогда узкие просветы между тростинками позволяют цельно воспринять пейзаж за окном.
Хорошо усвоив этот эффект и обладая в юности высокой подвижностью, я, помнится, мог при желании сделать совершенно прозрачной одежду любой проходящей мимо женщины. Соблазнительная телесная красота отчётливо виделась мне сквозь сложные переплетения платяных нитей.
Утратив с возрастом некоторые прежние качества, я приобрёл и новое, а именно – исключительно обострённое зрение, которое теперь уже не зависит от моих телодвижений. Моё зрение позволяет видеть вещи с максимальной детализацией, как под микроскопом, порой даже различать их молекулярную и атомарную структуру. Картина внешнего мира мне представляется в виде динамичной совокупности множества растровых точек или пикселей.
При этом сам я теперь остаюсь неподвижен, а в просветах между пикселями вижу только пустоту.
Санкт-Петербург