Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2013
Юзу Алешковскому
Судьба надо мной подшутила и произвела на свет в качестве мальчика-попугайчика. Был я человеческой конструкции, но с крылышками, и обросший перьями. Как магнит притягивает железо, так я – повторял все услышанное. Сперва меня держали в музее, а потом перевели в архивы, на Лубянку.
Местные садисты часто надо мной подтрунивали, но, в общем, любили. Клюв у меня всегда был в табаке, а желудок сыт и пьян. Использовали меня на Лубянке в качестве естественного запоминающего устройства. Нередко мне приходилось выкладывать факты перед лицом подследственного, жалостливо глядя ему в глаза. За жалость эту следователи надо мной смеялись, и проделывали над подследственными некоторые дополнительные трюки, дабы меня смутить. К созерцанию боли и крови я скоро привык, и это сделало меня циничным.
Уютно устроившись на жердочке в своей клетке и заложив ногу за ногу, я часто кричал не своим, испоенным болью голосом: – Больно!!! Не прижигайте пожалуйста, милостивый государь, своим окурком мои изможденные яйца!!! Сие противозаконно!!! И пожалуйста, очень вас прошу, не зажимайте их между дверок вашего письменного стола – А-А-Ы!!! – Чем вызывал гомерический хохот архивариусов.
Иногда меня использовали как массовую галлюцинацию, чтобы сводить с ума заключенных. Тогда меня вынимали из клетки и незаметно сквозь решетку подбрасывали в камеру. А я начинал повторять истошные вопли подследственных, зеленым ангелочком рея под потолком. Тогда-то меня и придушил Тихон Магильниченко.
Теперь, в Небесной канцелярии, я ожидаю более справедливой судьбы.
РУССКИЙ ЧЕРТ НА НЕБЕ
Незаметно очень, даже трудно сказать, как все это началось, но стал Фома Иванов превращаться в черта.
Месяца через два, как почувствовал он что-то неладное, рожки уже затвердели; тело напрочь, включая и лицо, было покрыто густой, курчавой, черной с проседью шерстью; вымахал полуметровый хвост, а копытца цокали уже не хуже каблучков молоденькой модницы.
Фома был веселым парнем и оптимистом. Превращением своим решил не огорчаться, но стал им бравировать и кокетничать. Носил он теперь только синие джинсы, дабы прикрыть половые признаки, а шкуру умащивал различными шампунями и одеколонами, чтобы отбить легкий козлиный запах. Копытца свои он подковал, не желая стаптывать, и весело цокал ими по асфальту во время утренних оздоровительных пробежек. Сзади в джинсиках он сделал небольшую прорезь для хвоста, но болтаться свободно ему не позволял, заправляя под брючный ремень. В рожки он вделал оправленные серебром изумрудики. Бородка же клинышком очень шла к его пронзительному и несколько саркастическому взгляду.
Служил Фома в страховой компании, но оттуда пришлось ему уволиться, ибо клиенты наотрез отказывались подписывать какие-либо предложенные бумаги. Русский, да еще и черт, – для среднего американца это было уже слишком. Фома и тут не горевал, но после первого же интервью был с распростертыми объятиями принят в штат голливудских кинозвезд, где начал грести кучи денег.
В свободное от съемок время заезживал он до потери сознанья выносливых голливудских див, прослыв дьявольски сильным партнером и утвердив свою репутацию на дружеских оргиях. Все двери, кроме церковных, дружественно распахивались перед Фомой, но тут он с ужасом обнаружил, что вновь становится человеком. Отвалился хвост. Смылились, размякнув, рога и копыта; шерсть вылезла, да и на девках ездил уже не с тем остервенением. Благо, крупные деньги остались, да впереди светило подработать на мемуарах. Фома пошловато шутил, что для него наступила полоса чертовского невезенья.
Лишившись своего экзотического обличья, решил Фома, что не грех теперь заглянуть и в церковь, да пожалуй, и причаститься. Только зашел он в храм, как все иконы дружно залились слезами, с неба раздался трубный глас, а Иванов, сделавшись легким как перышко, как был во плоти, сквозь купол храма вознесся в небеса.
Киношные критики этому не поверили, и вознесение Фомы объявили очередным голливудским трюком. Однако когда с неба среди ясного дня стали время от времени сыпаться пахнущие свежей типографской краской новенькие, исправленные библии с автографами Фомы, крыть было уже нечем. Дошло до того, что Папа Римский встретился с Митрополитом Всея Руси. Обнялись они по-братски, как Петр и Павел, приняли новый текст Священного Писания, объединили церкви, сложили с себя сан и, вслед за Фомой, торжественно вознеслись в небеса.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ
В разных городах и странах, в разных домах, квартирах, комнатах и учреждениях Сергей Дмитриевич помнил на ощупь выключатели. Столько на земле, позади уже, привычных мест, куда можно прийти с закрытыми глазами и включить свет, и может быть, увидеть большие изменения, но выключатели наверняка там же.
Когда приезжал он в большой город темным вечером, то перед его внутренним взором вспыхивали уютные тепло-желтые пятна окон в квартирах, где его с радостью встретят, и поблекшие, синеватые пятна тех окон, за которыми он когда-то жил, или тех, где уже не живут люди, которые рады ему.
В эти минуты он напоминал самому себе комету, что странствует какими-то странными петлями по безбрежному космосу, заранее предчувствуя приближение к знакомой звезде или планете, с которыми он непременно обменяется теплыми улыбками и снова уйдет в холод, с надеждой на новую встречу.
Сейчас Сергей Дмитриевич как раз вернулся домой, в Сан-Франциско, после длительной поездки по Европе, и стоял у входа в свою квартиру. Поставив чемодан на пол, он отомкнул дверь и потянулся было к выключателю, да не успел – в сердце у него перегорели пробки.
СЕЛЕДКИНА-ХЕРИНГС
Совладелица булочной на углу Гири и третьей авеню, госпожа Селедкина-Херингс, вовсе не была тощей, но даже наоборот, не то чтобы склонная к полноте, но дама в теле и очень даже привлекательная. Не сдобная, как клише попадьи, но проницательная, с чувством юмора, эдакая бизнес-дама.
Длинную ее фамилию использовали, как правило, лишь в официальных бумагах. Англоязычная публика к ней обращалась как к миссис Сэлодкин, а русскоязычная – госпожа Херингс. Марья же Ивановна принимала все это с достоинством, юмором и плохо скрытой тонкой усмешкой.
Вдовилась Селедкина-Херингс уже второй год. Потом, говорят, вышла замуж за кондитера Фишера, симпатичного человека исландских кровей.
МЕНЬШЕВИК
Лев Михайлович Орлов по самой природе своей был меньшевиком. На шахматной своей доске, как бы нарочно изгаляясь над ним, Судьба всегда расставляла фигуры так, что Лев Михайлович непременно оказывался в оппозиции меньшинства – большинству.
Служил Орлов младшим научным сотрудником в институте Химии, Удобрений, Ядов; а на каждом партийном собрании его почему-то избирали в меньшинство президиума. В составе меньшинства его так же послали с делегацией сперва в Индию, а потом в Австралию. В составе меньшинства он также был выбран одним из районных депутатов трудящихся. В жалком меньшинстве пытался поднять он голос в защиту справедливости, но влекомый судьбой к намеченной цели – один из очень немногих – он не был услышан специальными органами, но назначен министром сельского хозяйства.
Последнего испытания Лев Михайлович уже не выдержал и сделался настоящим большевиком.
«ЦИВИЛИЗАЦИЯ»
Весьма известный и уважаемый в своей среде профессор-энтомолог, член-корреспондент Академии наук СССР, Анатолий Варламович Иволгин все время, за исключением зимнего сезона, проводил на даче своего сына Игоря Анатольевича, в Лемболово. Дача находилась как раз у впадения небольшой речушки в Лемболовское озеро, возле разрушенной временем водяной мельницы. По мнению местных жителей – профессор был «с приветом», ибо одевался в короткие штанишки «шортики» и по много часов с марлевым сачком в руках скакал с полянки на полянку, с опушки на опушку, с пригорка на пригорок. Сопровождал его обыкновенно двенадцатилетний внук Мишенька, которому как нельзя кстати привилась дедушкина страсть собирать и рассматривать козявочек.
Однажды, среди бела дня, а точнее в полдень, профессор Иволгин марлевым своим сачком налету поймал здорового «ночного мотылька», и тем был обескуражен. Мотыльки эти, согласно всем прописям, летают только по ночам, свет же дневной их томит и неотвратимо клонит в сон.
Глаза у этого «ночного мотылька» были выколоты, а на спине у него, как чародей на загривке у дракона, сидел небольшой, но стройный, воинственного вида паук. Хитин его отливал вороненой сталью, взгляд был тверд и пронзителен, а сидел он на спине этого мотылька как приклеенный.
Только начал профессор Иволгин рассматривать сей феномен через увеличительное стекло, как воинственный паук схватил передними лапками полую травинку, поднес к своей голове, по-видимому, дунул в нее, и у Анатолия Варламовича на подбородке сперва возникла боль, а следом выскочил весёлый, свежий прыщик.
– Ну и зараза же ты, – хитро усмехнулся профессор, оставил мотылька с пауком, и отошел в сторону, искоса наблюдая за феноменом.
Паучок же слегка расслабился, уселся на своей бабочке поудобнее, натянул какие-то нити, поднялся в воздух и плавно запорхал в сторону разрушенной мельницы.
Только насекомое скрылось в развалинах – Анатолий Варламович запрыгал от радости, захлопал ладошками по ягодицам и принялся обнимать своего застывшего в недоумении внука. – Мишенька! Мальчишечка ты мой! Быть может, я и не прав, но очень и очень похоже, что мы с тобой открыли новую земную цивилизацию!!! Никаких сейчас вопросов, Мишенька! Я сейчас сам не свой! Вечером, вечером! Чай будем пить на веранде, и я тебе все расскажу.
На веранде горела керосиновая лампа. Доносились с речки песни лягушек. На четырех цыпочках, изогнувшись дугой и мурлыкая громко, ходила серая, наэлектризованная кошка. Ночные мотыльки каплями дождя стучали в освещенные окна.
Иволгин сидел за столом, за чашкой чая, на своем удобном стуле и рассеяно улыбался. Сын его потягивал водочку мелкими стопками, запивая кислым молоком, а Мишенька ерзал на табуретке и исходил нетерпеливыми пятнами.
– Ребятоньки вы мои, – начал профессор. – Сейчас я слегка успокоился, выплеснув несколько духовных ушатов холодной воды на поредевшие кудри, и уже не то, что смотрю, но заставляю себя смотреть несколько более критически на свое «так называемое открытие». Но разрази меня гром, если это не новая цивилизация! Взгляд паука был осмыслен! Осмыслен!!!
– У собаки он тоже осмыслен, – откликнулся нехотя сын.
– Не сравнивай, сынок, паука с собакой! Паук смотрел не как раб и не как друг. Он смотрел как соперник и как претендент. Он смотрел так, как будто за его спиной стоят многие, подтверждающие его права. Его права. Права не избранного на власть, но рожденного повелевать, и добившегося этого права. Сын, это тринадцатый век. Они будут умнее и сильнее нас! Пауки будут властвовать над планетой! Они живут быстрее, много быстрее. Хоть не время еще передавать эстафету, но я уже поднимаю руки, сдаюсь – готов передать им наше знание и отойти на второй план. На планете нам хватит места. Но поверь, они нас превзойдут. Лет через двадцать мы будем по сравнению с ними – мастодонтами. А на деле станем их слонами. Отцы должны давать дорогу детям. Ты, сынок, тоже уже слон для Мишеньки. А Мишенька наш – умный слоненок. Дайте дорогу разуму! Великому разуму! Пусть разум растет! Пусть раскрывается он, как нежная, внутри уже похотливая роза, навстречу солнцу… С шипами в жопу! – Иволгин вдруг засучил ножками, пальчиками и умер.
– Знаешь, папа, я уважал дедушку, но мне кажется, что в то время, когда он добивался признания в науке, он не позволял себе распускаться. Однако, как бы то ни было, я считаю необходимым, на всякий случай, обо всем, что имело место быть – уведомить тех, чье это дело.
На следующий день старую мельницу накрыли искусственным куполом. Под этим куполом ползали специалисты и ничего там не нашли. Потом этот купол накачали горючим газом и взорвали.
Не родился еще соперник нашему гнусному человечьему племени!
МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
В зоопарке ящерицу Ляльку за истерики и выступления наказали тем, что перестали спаривать с самцами. Ящерка рассердилась и нажаловалась Бажову. Бажов из жалости к ней написал «Малахитовую шкатулку». После этого Ляльку отпустили на Уральские рудники.
ЭЛЕКТРИЧКА
Своего более или менее постоянного сожителя Ваську в кругу друзей кошка Электричка называла – «мой кобелек». Васька не сердился. Он был благодушным усатым котом. Жила эта пара в подвале Оклендского небоскреба. Когда кончались деньги, кошка Электричка вставала на рельсы, Васька запрыгивал на подножку и начинал энергично продавать билеты.
Курсировала Электричка, как правило, от Окленда до Дэли-Сити и обратно. Одного рейса хватало на безбедное житье в течение месяца.
До изумления изящно выглядела Электричка на рельсах: грациозно изогнувшись, с трепещущими по ветру усами, неслась она со скоростью восемьдесят миль в час, высекая когтями искры из полированной стали железной дороги. Особенно эффектно, даже с каким-то шиком, стремительно вылетала Электричка из туннеля, под Сан-францисским заливом, и эдак вальяжно останавливалась у станции Абаркадера.
Хозяева железной дороги ненавидели кошку. Во-первых, сама бесплатно рельсами пользуется, а во-вторых, пассажиров отбивает. Кроме того, не будучи соединена с главным компьютером управления, она всегда могла создать аварийную ситуацию.
Электричка же и в ус не дула. На рельсы вставала она неожиданно, никого не предупреждая и расписаниями не пользуясь. В конце концов, хозяева железной дороги махнули на кошку рукой и стали относиться к Электричке как к неизбежному злу.
Однажды, просидев всю ночь в одном из баров и поистратившись до основания, в дугу пьяная, кошка решила заработать на опохмелку.
На рельсах Электричка стояла не твердо, но публике было не до этого, и валом валила она в настежь раскрытые двери. На ходу заботливый Васька напоил кошку алказельцером и заставил проглотить пару таблеток аспирина. Не помогло. Превысив скорость на одном из поворотов, сошла Электричка с рельс, отчаянно извиваясь и мяукая. Больно ушибла задницу о бетонный барьер и, растеряв всех пассажиров, унеслась в неизвестном направлении.
Поднялась газетная шумиха. Были объявлены розыски. Жертвы крушения отсудили у железнодорожной компании солидный куш. Однако вся эта история кончилась только тем, что вышел новый закон, согласно которому каждый пригородный поезд перед отправкой должен был проверяться на содержание алкоголя в крови.
ПОЧЕМУ ТЫ ТАКОЙ ВЗЪЕРОШЕННЫЙ?
– Почему ты такой взъерошенный? – часто, без всякого повода спрашивала Лидочка у своего угрюмого супруга. Лидочка считала, что подобные вопросы делают ее сексуально желанной. Угрюмый супруг был лысым и обидчивым, а к сексу относился отрицательно. После третьего такого вопроса Лидку он размазал по постели, как зубную пасту.
У этого мужа был хороший адвокат. Убийство Лидки он назвал случайностью и убедил судью, что она была просто недостаточно прочна для такого мужчины, как его подзащитный.
ДРУЗЬЯ ДО ГРОБА
Виталий Илларионович и Глеб Георгиевич. Каждому за сорок. Дружили с пятнадцатилетнего возраста. Одного и того же дома – один на втором этаже жил, другой на третьем. Виталий Илларионович – мягкий, отзывчивый, невезучий и мечтательный. Глеб Георгиевич – поджарый, строгий, выносливый, постоять за себя умеющий. Однако, кто из них кто – сказать очень трудно, ибо телами они менялись постоянно. Глеб Георгиевич покровительствовал приятелю, и когда тому бывало плохо, пользуясь своей напористостью, выселял его из того тела, кое в это время страдало.
Посторонним наблюдателям был совершенно непонятен неровный характер обоих приятелей. Не ведая истинного положения вещей, очень хорошо можно было понять постороннего наблюдателя. Жены их, к примеру, шутили так:
– Ну, Виталий Илларионович, как только тебе плохо становится – ты просто в Глеба Георгиевича превращаешься.
Или:
– Ну, Глеб Георгиевич, как только радость какая в дом приходит – истинным Виталием Илларионовичем ты делаешься.
Виталий Илларионович испытывал чувство колоссальной благодарности и неловкости к своему другу. У него стало развиваться глубокое чувство вины за свое существование; и посему большую часть времени ему приходилось пребывать в теле Глеба Георгиевича.
Пытался поговорить с ним по-дружески – мол, друг дорогой, благодарен тебе за поддержку твою, но отдохни хотя бы, – дай и мне помучится. От меня не убудет. – Нет, – отвечал Глеб Георгиевич. – Ты натура нежная, романтическая, мечтательная. Горести тебя просто убьют. Не выдержишь ты их. Мой же дух, можно сказать, железный. Перетерплю все, и еще на десятерых хватит. Ты же, Виталий Илларионович, помечтай, понежься, помурлычь. Дай себе отдых перед дальними странствиями духа в астрале. – И пользуясь своей силой, вытеснял Виталия Илларионовича из тела того, к которому страдание приближалось.
Однажды, находясь в своем теле и пребывая в благодушии, Виталий Илларионович быстро, как мог, накинул веревку на крюк и удавился, но с ужасом очнулся в теле Глеба Георгиевича.
Стрелой понесся на третий этаж, в свою квартиру, но тело его ногою левой последнюю судорогу исполняло уже.
– Где-то теперь душа этого тела? – напившись вдребезги и стуча кулаком в тощую, волосатую грудь Глеба Георгиевича, стонал, роняя крупные хмельные слезы, Виталий Илларионович.
СЮРПРИЗ
Небо такое голубое было, но, несмотря на это, свинья Марья Викторовна, возвращаясь из булочной, недовольно похрюкивала. Дома ждал ее похмельный муж, водопроводчик Илья Семенович Сидоров. Свинья любила своего водопроводчика, любила стирать его грязные портки, вылизывать за ним его вонючую блевотину, затаскивать его с лестничной площадки домой, в постель. Бегать по утрам за «маленькой». Но вот когда, хоть это случалось и нечасто, в похмельном облике водопроводчика появлялось что-то человеческое – Марья Викторовна начинала невольно беспокоиться и сердито похрюкивать.
Сегодня вообще какое-то несчастье: Илья Семенович даже опохмеляться отказался, а на себя самого начал поглядывать с презрением. Когда же дружок его закадычный, монтер-Васька, с «пол-банкой» пришел, то даже и на порог его не пустил. – Надоело мне, Васька, по-свински жить, – сказал Илья Семенович. – Пора за ум браться. А на водку эту мерзкую и смотреть больше не буду.
– Чего по-свински? Чего по-свински? – завизжала Марья Викторовна. – Чего тебе не по нраву?! Не я ли за тобой дерьмо твое выгребаю?! Не я ли тебя обхаживаю?! Не я ли тебя, мудака старого, опохмеляю каждое утро?! Не я ли целый день в говне роюсь, обед тебе готовлю?!!
– Да успокойся ты, Машка. Хорошая ты у меня свинья, а только по-свински жить не желаю больше. – Надел водопроводчик галстук, пиджак, взял газету и ушел в сортир.
Возвращаясь из булочной, Марья Викторовна визгливо похрюкивала и даже не подозревала того, что муж ее, Илья Семенович, с сукой Жучкой уже на курорт укатил.
«ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ»
Бесноватый механик Остолопов все свое свободное время возился с разными винтами, гайками и шестеренками. То свинчивал их, то развинчивал, по особому соединял их друг с другом, заставляя вращаться. Над идеей вечного двигателя – смеялся, а сам, тихой сапой, изобрел нечто подобное.
Было это еще в царской России. Двигатель поместили в музей. Работает он до сих пор, ни разу не остановившись. Ученые все не могут разгадать его секрет, но вечным двигателем признать категорически отказываются, справедливо утверждая, что и сама-то вселенная не вечна.
ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС
Астафий сделался известным абстракционистом после того, как придя домой, неожиданно написал свой портрет, рухнув во хмелю на свежезагрунтованный холст и отпечатавшись на нем, по пробуждении, телом и усами, перепачканными губной помадой.
Вскоре не стало отбою от заказчиков и пришлось открыть серьезный бизнес – бар-студию.
В баре клиента доводили до кондиции, затем мазали разными красками и укладывали спать на холст. Когда клиент просыпался – его отправляли домой. После того, как краска окончательно высыхала, холст обрамляли и, побрызгав лачком, отсылали заказчику вкупе с пятизначным счетом.
Когда Астафий заработал свой первый миллион, к живописи он охладел и прекратил личный контакт с заказчиками, наняв рабочих. Бизнес захирел и лопнул. Астафий обрадовался и стал не только знаменитым художником, но и хорошим мастером своего дела.
РАЗДВОЕНИЕ ЛИЧНОСТИ
С телом у Александра Васильевича вышел конфуз. К этому все шло, но случилось постепенно и незаметно. Очень уж задумчив был Александр Васильевич, а за телом уход ведь требуется. Даже костюм внимание и ласку любит. Даже кошку, и ту по ушам потрепать раз в сутки желательно. Александр же Васильевич очень задумчив был.
Больше всего Александр Васильевич любил размышлять о сути бытия, о пространстве и времени, а так же о душе. Часами, бывало, раздумывал он об этих субстанциях, а бедное тело свалится где-нибудь в углу, язык изо рта высунет, руки раскинет и томится бездельем.
Как-то раз, где-то более суток размышлял Александр Васильевич. Тут уже тело не выдержало, почистило зубы, расфуфырилось и потихоньку за дверь улизнуло. Домой вернулось за полночь и пьяное в дупель. С трудом отомкнуло двери, ввалилось в комнату и тут же возле порога отрубилось.
Александр Васильевич был в гневе, тем более что похмелье на следующее утро и ему разделять пришлось. В наказание – двое суток морил тело голодом. Тело, однако, оказалось своенравным и злопамятным. Только Александр Васильевич задумается, как оно за двери, благо дорожка уже проложена и опыт есть. Один только Бог знает, что это тело там, за дверьми вытворяло, внушая бедному Александру Васильевичу тревогу и тоску. Постепенно он все же к этому привык, ибо дома оно стало вести себя тихо и пристойно. – Бог с ним, – думал Александр Васильевич. – У него свои дела, а у меня свои. Время же, как мне думается, есть не что иное, как одно из свойств пространства, а также один из способов его измерения. То есть, имея пространство в наличии, теоретически возможно измерить его площадь, объем и продолжительность существования. Как примитивный пример: я изготовил коробку. Со времени ее изготовления и до того, как я ее заполнил дерьмом, пустота ее площади равнялась «А», объем ее пустоты – «В», а время ее пустоты – «С», или же двадцати минутам. При всем при этом, пространство в своих параметрах: объеме, площади и времени, подозреваю, не является постоянным, но находится в состоянии неравномерной пульсации. Пульсируя же, оно как бы слоится, позволяя абстрактному наблюдателю рассматривать себя в разных перспективах одновременно. То есть – Ты – в пространстве-времени – и так, и эдак, и по-другому, и конечно же, до определенной степени – парадоксально. К примеру, все люди на планете – это ты в пространстве не без времени. Все же люди на планете от начала и до конца существования планеты – это ты во времени не без пространства. По большому же счету – ты везде, в любой точке мироздания, и перманентно при этом. Ты нотами как бы записан, и ощущаешь себя – лишь зазвучав. Выводя собою мелодию в процессе. Размышления Александра Васильевича прервал скрежет ключа в замочной скважине. Дверь отворилась, и ввалилось тело с красивой и глупой как пробка девицей. С собою они приволокли кучу закусок и выпивки. Не обращая внимания на Александра Васильевича, они быстро нажрались при свечках, скинули одежды и, похотливо хихикая, всю ночь прорезвились на койке.
Мерзко было Александру Васильевичу. С одним-то телом не знаешь что делать, а тут еще второе объявилось. Под утро телеса угомонились, тесно прижавшись друг к другу и посапывая в объятиях Морфея.
– Мужские и женские начала имеют противоположные заряды некоей первичной, пульсирующей энергии. Я бы даже сказал, сама суть пульсации и есть эта энергия, – размышлял Александр Васильевич. – Китайцы называют ее Инь и Янь. Соприкасаясь между собой, мужские и женские начала на какой-то срок свои заряды нейтрализуют, нередко при этом, к сожалению, трансформируя дух во плоть. Так сказать, реализуя абстракцию. Жизнь – по сути есть некая энергетическая воронка, что всасывая в себя небытие – в бытие его превращает. Но воронка сия двухстворчатая, и створка ее иная проделывает то же самое, но в обратном порядке, то есть, бытие превращая в небытие.
Тело с красивой, но глупой как пробка девицей – проснулось почесываясь, и бедный Александр Васильевич ощутил острый приступ томительного похмелья. Пока любвеобильные пташки приводили друг друга в порядок, плескались под душем и шумно опохмелялись австралийским пивом, сквозь вязкий хмель, туманящий сознание, Александр Васильевич решил, что с телом так или иначе пора разделываться.
К полудню тело со своей женщиной куда-то умоталось. – К чему мне это тело? – думал Александр Васильевич. – Я ведь им почти не пользуюсь. Для меня оно служит лишь связующим звеном с пространством и временем. Абстрактно рассматривая себя со стороны в пространстве, но без времени, я увижу довольно обширное пятно, занятое моей сутью от рождения и до смерти. Абстрактно рассматривая себя во времени без пространства – могу «увидеть» цепь ощущений-мыслей, проходящих сквозь меня из ниоткуда в никуда. Вне времени и пространства я буду сверхконцентрированным сгустком энергии, на грани небытия. То есть звездой, которая и есть, и которой одновременно нету. Дант в «Раю» своей «Божественной Комедии» до сути докопался довольно точно. В «Аду» и «Чистилище» он, конечно, навертел довольно много образной чуши, но «Рай» искупает его заблуждения. Да, из пространства и времени – суть существа вне пространства и времени наблюдается именно как звезда. Пора в звезду обращаться. Пусть мое тело повесится.
– Размышляя, Александр Васильевич даже не заметил, что тело уже вернулось и в кресле сидит, нервно потрескивая суставами пальцев.
– Да, да, пусть оно на веревке удавится. Вон и крюк надежный из потолка торчит, – окончательно решил Александр Васильевич.
Только Александр Васильевич вновь погрузился в свои размышления о сути бытия, как тело судорожно рванулось к телефону, набрало номер сумасшедшего дома и истерично завопило в трубку, что оно в опасности, что оно вот-вот на себя руки наложит, и чтобы спасали его, покуда не поздно. Коварное тело не забыло даже адрес продиктовать. Не прошло и десяти минут, как с воем подрулила санитарная машина и двое дюжих парней в белых халатах забрали бедного Александра Васильевича в психиатрическую клинику.
Тело тут же наябедничало доктору, что оно хронический алкоголик, что часто теряет оно сознание даже на свежую голову, что жизнь окрасилась в темные, депрессивные тона, и что в последнее время его преследуют голоса, повелевающие уничтожить человечество и себя самого.
Насчет человечества тело приврало специально, будучи хитрым и сообразив, что считаясь социально опасным, под особым надзором будет оно содержаться; а вследствие этого – хрен Александр Васильевич сможет ему сделать что-то дурное.
Александр Васильевич очень обозлился и в отместку решил уморить свое тело голодом. Но и из этого ничего не вышло. Санитары кормили тело через трубочку, а оно нахально ухмылялось.
– Тело мое оказалось довольно приземленным, но житейски мудрым, – анализировал минувшие события по прошествии времени Александр Васильевич. – Оно углядело то, о чем я даже и не думал – наше раздвоение личности. Действительно, в сумасшедшем доме нам самое место. О теле я теперь могу не беспокоиться вообще – оно в надежных руках. Буянить ему также не позволят. Я же спокойно могу теперь размышлять и парить в облаках среди игривых и задорных истин.
Так и живут они теперь в одном из сумасшедших домов штата Калифорния.
СТАРЫЙ АКСЕЛЬ
Борис Петрович Аксель родился несколько более пятидесяти с лишним лет тому назад в старообрядческой деревеньке Соловьевке, на Аляске, каким-то чудом еще сохранившейся на задворках Соединенных Штатов Америки. Семья его состояла в артели, занимавшейся рыбным промыслом, и строго религиозной была. Крестились люди в этой деревне двумя перстами, молились на темные иконы, а ели каждый из собственной посудины. Между собой разговаривали только по-русски, хотя и английским владели в совершенстве. По-английски разговоры велись только с чужаками и скупщиками рыб. Согласно моим понятиям, жизнь тамошняя разнообразием не отличалась, хотя и была здоровой, как нравственно, так и физически.
Боря рос, учился в церковноприходской школе, а с десяти лет уже вместе с артелью на большом просмоленном баркасе стал выходить в море. Время двигалось незримо и вкрадчиво, как котенок на цыпочках. Казалось бы, ничего вокруг не меняется, а разница между днем и годом – несущественная. Казалось бы – ан нет!
Взрыв технической революции опалил почти всю планету, а время заставил вертеться волчком. Как блохи на барабане, запрыгали открытия и события, сменяя друг друга и разворачиваясь наподобие бабочек, из куколок выскочивших, и сделавшись доступными каждому благодаря неистовствующим средствам массовой информации.
Девятым валом этого взрыва старообрядческую Соловьевку смыло почти до основания, и выплыл юный Борис Петрович в Нью-Йорке, на Гринвич-Вилледже, где и поселился. Он стал изучать живопись, мировые религии и верования, а по вечерам работать пекарем в соседнем супермаркете, «хлеб свой насущный добывая в поте лица».
Не забывайте, что время вертелось волчком, а годы мелькали как дни. Годам к пятидесяти старый Аксель как бы проснулся. Он огляделся вокруг и с удивлением заметил, что он умница, известный и признанный художник, раз пять был женат и столько же раз разводился. Бывшие жены его и отпрыски – разбросаны по всему свету, а сам он в маленькой своей студии на Гринвич-Вилледже в дырявых джинсах стоит у мольберта, с кистью за ухом и понимает, что все – «суета сует».
– Э-э-э, – старый Аксель обтер кисть об рубашку, аккуратно поставил ее в стакан с другими кистями, почесал затылок и сел в драное кресло. – Так дело не пойдет. Время-то, оно, оказывается, волчком тут крутится. Кажись, вчера еще отроком юным я рыбу из сетей помогал вытряхивать, а тут мне уже за пятьдесят. Это, наверное, потому, что в городах больших обстановка нервная. На природу поеду жить, полу кафтана времени на кулак намотав.
Купил Борис Петрович небольшой автобус, погрузился, снял с банковского счета кое-какие сбережения и исчез на некоторое время из моего поля зрения.
Лет через пять после этого, я тогда работал в калифорнийской компании, занимавшейся аэрофотосъемкой, пришлось мне на нашем куцем самолетике парить над лесами и горами штата Орегон.
В задачи мои входило отснять на инфракрасную пленку сии леса, дабы потом, для чего и не ведаю, определить процентное соотношение лиственных и хвойных пород.
В воздухе мы были уже более пяти часов. Солнце снижалось, как на парашюте, и пора уже было возвращаться в аэропорт. Вот тут-то и поднялся сильный ветер, невесть откуда приволокший густые, драные тучи, промеж которых сверкали и искрились молнии в музыкальном сопровождении адского грома. Пилот мой, старый великан Виндэл Браун, чертыхаясь и матерясь, пытался удержать машину в воздухе, а я подсчитывал свои шишки и ссадины. Вскоре, однако, самолет начал разваливаться, и мы с парашютами на загривках сиганули из него в разные стороны. Вокруг было шумно и ветрено, взрыва мы даже и не услышали.
Удача это или неудача, но приземлился я своеобразно, запутавшись в стропах и повиснув на вершине елки, как рождественское украшение.
Существо я довольно нервное, чуть что, так руки дрожать начинают. Дрожащими руками распутываться трудно, поэтому, дабы успокоиться, я закурил, в небеса указуя ногами. Пока курил, тучи стали рассеиваться, а внизу я увидел шествующего по тропе человека с посохом в руках.
– Эй! – крикнул я. – Как поживаешь, незнакомый путник?!
Человек задрал голову и басом произнес:
– Почему же незнакомый? Ты что, Андрюша, старого Акселя не узнаешь? Давай-ка, спускайся вниз, а я тебя напою вкусным чаем.
За жизнь свою я привык ко всяким странностям и удивляться уже перестал, зная, что всему, включая и то, что нафантазировать даже нереально – есть место в жизни сей. Отпутался я от парашюта и, весь в смоле перепачкавшись, на земли спустился. – О спутнике своем не беспокойся, – сказал Борис Петрович. – Он в порядке. Его занесло к дровосекам. Ему же я и сказал, что о тебе позабочусь сам. Пошли-ка в мою пещеру. Ты сейчас в моих владениях, Андрюша. Землица эта мне в свое время приглянулась, и я купил ее. Теперь живу на ней.
По лесу, через который мы шли, повсюду были навешаны аккуратные таблички на цепочках с каллиграфическими надписями типа: «Тропа змеюги Люськи», «Булыжник духа – повелителя муравьев», «Канава обезумевшей Утки», «Сучок – пронзитель глаза», «Поляна Благостных Раздумий», «Лукавый Ручей – Утолитель Жажды», «Сосна – Ненавистница Плешивых», «Кустарник Затаившегося Вздоха», «Излучина Майских Песнопений», «Дорога – Ведущая Наружу», «Скала Ликующей Белки», «Яма Весенних Головастиков», «Лопухи – Блюстители Чистого Зада». Сама же пещера носила название «Прибежище Одинокого Духа – Притон Потеплевшей Души».
– Ну вот, мы и дома, – сказал старый Аксель, отворяя дверь в пещеру. – Тут-то я теперь и живу.
Пещера Акселя только тем пещерой и была, что в пещере находилась. По сути же, сие – прелестный дом. Часть стен была обита деревянными панелями, часть затянута темно-синим бархатом. Немногие, красивые, обнаженные каменные плиты были испещрены «наскальными изображениями», слегка запатинированными дымами древних кострищ. В пещеру были проведены вода, электричество и газ. Под высоким сводчатым потолком тускло светила старинная люстра. Сквозь толщу каменной стены пробито было стрельчатое окно, застекленное витражом, изображавшим сцену охоты, из баллады «Гобелен» Анри Волохонского. Небольшая, удобная, но грязненькая кухонька притулилась на естественном из стены выступе. В глубине пещеры – большой камин с дымоходом и запас дров. Высокий диван и кресла, расположенные полукругом вокруг огромной бочки из-под бренди, служившей столом, заслоняли просторный топчан. Пол устлан был персидскими коврами великолепной работы, и мягкими к тому же. У дверей лежала статуя египетского льва и мерно водила боками, высунув сквозь клыки влажный гранитный язык.
– Поздравляю тебя, – говорю я Акселю. – Миллионером ты, что ли, ненароком сделался?
– Да что ты, Андрюша, – загудел своим басом старый Аксель. – Куда мне в миллионеры. Я, видишь ли, просто святым стал. Время пришло. Глаза открылись. Святым стал. Похоже на то, что я им и был, но сейчас понял и стал. А комфорт весь этот и «богатство» – они ненастоящие. Вернее, настоящие, но «по-твоему», ненастоящие. Вот посмотри, как выглядит сия пещера в натуре.
Только он это сказал, как сделался полумрак, и я различил холодные, куцые своды гранитные, еле от косого дождя прикрывающие.
– Не хочу, старый Аксель, истины и правды, – завопил я в слегка притворном ужасе. – Давай, скорее назад возвращай меня в теплицу твоей мечты.
И все по-прежнему сделалось.
– До чего же у тебя уютный дом, – говорю.
– Не жалуюсь, – прогудел старый Аксель. – Давай чай пить.
Вкусный был чай.
– Нет, Аксель, ты не святой, ты языческий бог, что, в общем-то, одно и то же.
– Верно, Андрюша, верно. Мне это слово просто в голову не пришло. А ты прав. Ты всегда меня понимал лучше, чем я сам себя понимаю. Именно, языческий бог я и есть, и живу себе в пещере своей, от назойливого отмахиваясь времени.
Всю ночь мы гоняли чаи, а я – так еще и коньячком баловался, но ближе к рассвету стал носом клевать.
– Притомился ты, Андрюша, – сквозь сон услышал я голос старого Акселя. – Попрощаюсь я нынче с тобой, дай Бог, еще свидимся.
И похлопал меня по плечу. Я вздрогнул, открыл глаза – наш самолет уже приземлялся в Оклендском аэропорту.
– Силен же ты дрыхнуть, – проворчал Виндэл Браун, подруливая к ангару.
Через неделю в своем почтовом ящике нашел я открытку следующего содержания: «Дорогой Андрюша! Очень радостно было тебя повидать. Помню тебя и о тебе не забываю. Радостной жизни тебе, и до следующей встречи.
Языческий Бог, Старый Аксель».
Языческому Богу – Старому Акселю. Пещера «Прибежище Одинокого Духа – Притон Потеплевшей Души», Штат Орегон. Ю. ЭС. ЭЙ.
ПОЖАР
Вечером, накануне пожара, Илья Быстрицкий выпил много водки в одиночестве. С трудом добрался до койки гостиничного своего номера и заснул немедленно, без всяких тяжелых раздумий. Суету, случившуюся при пожаре, он даже и не слышал. Не слышал он и вой сирен пожарных автомобилей, и грохот рушившихся потолков.
Проснулся лишь тогда, когда загорелась его шевелюра, от жара и боли. Пока пробирался к окну – и места живого на нем не осталось. Факелом огненным высунулся он из окна. Далеко внизу стояли пожарные с растянутым брезентом, на который ловили выпрыгивающих, как блохи из окон – постояльцев.
– Прыгай скорее, – кричали они Илье. – Прыгай, сейчас ведь и домина рухнет!!!
Илья на мгновенье задумался. Облизывающее его пламя причиняло сильную боль, слегка, правда, смягчаемую алкогольным наркозом. Сознание, однако, до конца не оставило его. – Вон, как я обгорел уже, – проносились смутные мысли. – А всю эту боль еще сызнова и в больнице терпеть. Да еще неизвестно – выживу ли? А выживу, так уродцем буду. На хрена мне все это?! – Плюнул Илья на шипящее пламя, отошел от окна и, свернувшись клубочком, прикрывая коленями живот, стал извиваться в огне, покуда не сгорел окончательно.
Лос-Анджелес – Санкт-Петербург