Роман
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2013
Культур-мультур
Роман
1
Ранним утром второго января 1999-го года темное небо над Уфой подернулось судорогой и замерцало дневным светом. Дома, лишенные покрова сумерек, вздрогнули, но, словно припомнив, что такое случается с ними не впервые, успокоились, уставившись в некую точку в пространстве. Они были не одиноки в своем созерцательном безразличии ко всему, что творится на свете – возле перекрестка улиц Ленина и Октябрьской революции, там, где когда-то было трамвайное кольцо, стоял человек, испытывавший приблизительно то же, что и сам город. Весь в черном, словно не стряхнувший с себя тьму ночи, он смотрел в небо, и живая пластмасса лица не выражала ничего, что могло бы как-то объяснить его состояние.
Ничего особенного, впрочем, не происходило и в той степи, которая называется небом. Однотонное пространство светилось ровно и вполне безразлично ко всему земному. Можно было пересекать его вдоль и поперек – и видеть одно и то же ровное, безразличное ко всему свечение. К тому же пустота его притягивала взор, убаюкивала сознание, погружала если не в блаженство, то во что-то близкое тому, как если бы где-то, с той стороны атмосферы, на землю смотрел Бог и слабые частицы Его взгляда передавались небу.
Падал редкий снег, где-то высоко и невидимо отщепляясь от светящегося вещества неба. Впрочем, через восемь минут он стал виден – стеклистые его структуры поплыли перед глазами, резко прыгая назад вослед движению зрачка. В небе определенно что-то было. Все же снежинки – это только шестиконечные кристаллические образования, не более того. А здесь что-то роилось, что-то двигалось, и было это всех форм и размеров, всех видов и мастей, словно темные тени скользили в его прозрачной глубине. Но что это были за тени, на что это было похоже – понять было невозможно. Память отказывалась служить Багрову (это он стоял на перекрестке) и уже не подбрасывала услужливых ассоциаций, как это она делала раньше, возвращая картине мира благостную простоту и завершенность, придавая ей спокойствие и безопасность. Мир стал опасен и непонятен, мир стал жесток и непредсказуем. Отчего так случилось – Багров не знал. Только что он испытывал чувство глубочайшего счастья, какое бывает с такого же глубочайшего похмелья, и вот теперь что-то случилось.
Уже девять минут он стоит на перекрестке улиц Ленина и Октябрьской революции, смотрит в небо и не может понять, что вообще происходит на свете. Решив, что лучше всего будет попытаться разобраться со всеми этими делами по очереди, он и смотрел в небо как во что-то наиболее понятное или, что одно и то же, наиболее непонятное в жизни. Пустое ровное свечение – вот что он ожидал увидеть и увидел. Это успокаивало, пока в небе четыре минуты назад не произошло что-то, чего он не мог объяснить, что только добавило хаоса в его мысли или в то, что мы привыкли называть мыслями.
Если бы происходящее в небе творилось повсюду, Багров мог бы себя успокоить, потому что всегда случается какая-нибудь вещь, объяснения которой не знает никто. Но в том-то и дело, что необъяснимое происходило в точке пространства, определяемой приблизительно так – если посмотреть на магазин «Оптика», который был отреставрирован уфимским архитектором Константином Донгузовым (память вечно подбрасывала Багрову как можно более детальную информацию, вот и теперь он вспомнил, что познакомился с ним на пресс-конференции в агентстве «Башинформ», где сей господин, отвечая на вопросы бедных журналистов, обильно применял такие слова, как «трансцендентый» и «имманентный», отчего с присутствующими случился когнитивный диссонанс и назавтра в газетах об этом событии никакой информации так и не появилось), так вот, если поднять взгляд строго вертикально вверх, то над этим самым зданием, в ужасающей дали, и появилось нечто, не имеющее ни формы, ни цвета, от чего не исходило ни мысли, ни взгляда, нечто не живое, но и не мертвое. После некоторого, очень краткого размышления Багров все-таки решил успокоиться, потому что размышления не шли на пользу человеку в состоянии второянварского похмелья, и он решил, что это просто-напросто самолет типа «Боинг». Почему именно «Боинг», он не знал, но предположил, что только сумасшедшие американцы могут лететь куда-то второго января. Второго января надо отдыхать после наступления Нового года. Это было непреложно, хотя сейчас, после того, что случилось с ним, Багров не знал, правильно это утверждение или нет. Точно так же вполне возможно, что в небе летел вертолет, который должен был подобрать какого-нибудь вполне созревшего пассажира, за которым прилетела морская пехота США или агенты «Моссада», поскольку, как известно по многочисленным кинофильмам, только эти организации выручали своих из беды.
И вместо того, чтобы продолжать развивать эту богатую мысль, Багров незаметно вернулся к самому себе и стал думать, что же такое случилось с ним. Пытаясь найти ответ на этот вопрос, он решил было, что люди – это тоже нечто типа неба. С ними может произойти что угодно, вот только он никогда не слышал, чтобы человек испытывал такие чувства, какие испытывал он – ему было все безразлично. Это проявлялось так – он не улыбался, потому что не мог улыбаться, он не мог идти, лечь или встать, он просто стоял столбом, как застыл во время того, что с ним произошло. Он был в каком-то коматозном состоянии, просто стоял и смотрел, не в силах даже пошевелиться. «Интересно, сколько времени эта херня будет продолжаться», – думал Багров, радуясь хотя бы тому, что может думать.
Пустынные улицы тем не менее были пустынны не до конца, какое-то движение наблюдалось и на них. Багров краем глаза уловил что-то знакомое, и мимо него прошла тень по имени Илюзя Капкаева.
– Здравствуйте, Багров, – сказала она холодно, и твердым шагом, медленно, как в кино, с обычным своим каменным лицом исчезла из поля зрения. Багров не удивился, потому что способность удивляться исчезла в нем вместе с прочими чувствами, однако у него – и это было странно – вдруг задвигались челюсти. Это он пытался разлепить застывшие на морозе губы. А! да ведь он хотел поздороваться, подумал Багров, как новая тень прошла мимо него.
И на этот раз первым делом среагировало зрение, Багров узнал Александра Касымова, приветствие которого затем гулко ударило в уши, отразилось от барабанных перепонок и отправилось вослед источнику звука, который удалялся равномерным шагом по направлению к театру оперы и балета.
Отчего-то решив, что совершил бестактность, Багров потянулся ему вослед и вдруг понял, что может двигаться. Это открытие его удивило, но, пока он думал об этом, и Капкаева, и Касымов были уже далеко, так что догонять их было бы еще большей бестактностью.
«Увижу в редакции и все объясню», – подумал Багров.
Капкаева была театральный критик, Касымов – литературный, оба они служили в газете «Вечерняя Уфа», где их можно было обнаружить, точнее говоря, перекинуться парой фраз, потому что у них всегда столько дел, отвлекать от которых Багров не смел или, вернее сказать, опасался, опасался неизвестно отчего. Собственно, жизнь и состоит из таких вещей – ты все время чего-то боишься. А понять почему – невозможно, даже если посвятить этому половину жизни.
Багрову по какой-то странной ассоциации вспомнился лесок возле остановки «Трамплин», где он любил прогуливаться зимой, по выходным. Отоспавшись, он выходил с пустой головой в эту сосновую рощу, которая была посажена как символ покорения природы как раз после Великой Отечественной войны, и шел по дорожке вдоль лыжной трассы, по которой его все время обгоняли деловитые граждане, сучившие руками и ногами то в одну, то в другую сторону. Даже если среди них попадался знакомый, поговорить с ним не удавалось – процесс не предусматривал такой возможности. Оставалось только улыбаться, кивать и ждать иного случая для общения.
Тут Багров обнаружил, что, сдвинувшись с места, он не может остановиться, и потому решил перейти улицу, тем более что как раз хлопнула дверь магазина «Оптика», расположенного напротив, на той стороне улицы.
Мягкий снежок под ногами выглядел, как вата под искусственной домашней елкой, ноги в нем утопали, и нечего было даже думать о том, чтобы извлечь из него какой-нибудь мало-мальски сносный крахмальный звук. Вата – она и есть вата.
Багров уныло переставлял ноги, точь-в-точь, как механический заяц из телевизионной рекламы, да и переваливался примерно также, и если бы его память работала, как прежде, он бы вспомнил, что эдак он вел себя давным-давно, на новогодних утренниках в детском садике «Солнышко», в мистически далеком поселке Исянгулово Зианчуринского района, где прошло его детство. Но память словно отшибло или, что тоже вполне возможно, она вышла вся наружу, и вот зайчик Багров весело и глупо перебежал улицу перед одиноким жигуленком шестой модели, похмельный шофер которого еле-еле держал руль в руках.
Фамилия этого шофера была Галинуров, через полчаса, на спуске в жилой район Сипайлово он собьет обкуренного подростка по имени Боря, который, поругавшись с родаками и выйдя из дома без копейки денег, пошел пешком к друзьям на улицу Айскую. Совместными усилиями родных и знакомых Галинурова отмажут от тюрьмы, передав ментам сорок тысяч рублей. Потом он устроится на работу во вневедомственную охрану и всю жизнь проработает младшим уполномоченным по технике безопасности.
Эта картинка прошелестела в голове Багрова так быстро, что он даже не успел удивиться, откуда она взялась и куда делась, потому что был занят действием. Уткнувшись лицом в стеклянную дверь иноземного производства, он инстинктивно схватился за ручку и, когда сила противодействия оттолкнула его обратно, потянул дверь на себя. Дверь подалась, и, чтобы не упасть, Багров был вынужден придержать ее и ввалиться в аптеку, как автомобиль, отпущенный пьяным водителем на самоход – неудержимо и по странной траектории.
В «Оптике» было пустынно. Багров успел это разглядеть, когда все та же сила движения швырнула его к стойке, где он, чтобы не упасть и не удариться, взмахнул широким рукавом пальто и что-то свалил. Хотя может быть и кого-то, потому что произошло движение воздуха, и Багров все же больно ударился об эту самую чертову стойку, которой он боялся, опять же, неизвестно отчего. Вполне может быть оттого, что он боялся удариться, это и случилось. Страхи материализуются с невероятной силой, хотя, если ничего не бояться и не опасаться, ковыляя по вечерам пустынными улицами, что помешает какому-нибудь демону материализоваться в двух шагах от тебя?
Свет мигнул в «Оптике», тетка, сидевшая за кассовым аппаратом, улыбнулась понимающе и отвернулась от Багрова, которого все тот же ветер как внес в аптеку, также и вынес, не причинив более никакого ущерба.
Выбравшись, Багров натолкнулся на Юнусова и Себастьяна, они, должно быть, остановились передохнуть – несли сумку с пивом. Пива было много, бутылок двадцать. Багров их знал, в провинциальном городе где встречаться, как не на улице Ленина, и кого знать, как не местных поэтов, хотя поэтом из них был только Юнусов, потому что Себастьян был философ. Впрочем, они были в таком состоянии, что с ними можно было быть и незнакомыми – они говорили о смысле жизни.
– О, братан! – обрадованно воскликнул Юнусов. Его и без того широкое лицо расплылось самой что ни на есть добродушнейшей улыбкой.
– Пива хочешь? – продолжил он, передавая бутылку, которую, не дожидаясь ответа, уже выудил из сумки профессиональным жестом широкой души человека. Его доброта объяснялась не только природным благодушием, спор, так внезапно вспыхнувший по дороге в магазин, грозил опрокинуть миропонимание обоих спорящих, хотя заметить, что весь мир был в опасности, тоже было нелишним. Так что привлечь на свою сторону кого-нибудь – разве это не вернейший способ сохранить мир во всем мире?
Багрову внезапно стало страшно интересно, о чем таком особенном могут спорить люди, как это они могут придавать такое огромное значение всяким пустякам, когда ему безразлично все на свете. Это любопытство холодного разума, а также полная невозможность определиться, что ему интересно, а что нет, и подтолкнуло его взять пиво, которое он вообще-то терпеть не мог, отхлебнуть здоровенный глоток (только тут он понял, что голоден), и вслушаться в почти бессвязную болтовню двух приятелей.
2
Спорили Юнусов с Себастьяном о том, что такое смысл жизни. Багров удивился, что и ему в голову приходят какие-то мысли на этот счет, еще раз шумно отхлебнул и закашлялся.
Себастьян, который, кстати говоря, был философ и в жизни, деликатно хлопнул его по спине и улыбнулся, после чего также деликатно отхлебнул из бутылки. Его конституция не возражала против такого количества пива, так что он выглядел только бодрее и веселее, чем обычно. Он, в общем, тоже не знал, чью сторону примет Багров, так неожиданно появившийся ниоткуда, из двери магазина «Оптика», словно за ним кто-то гнался. Но с кем можно поговорить обо всем на свете, как не с приятелем, которого видишь если не второй раз в жизни, то в третий? И они принялись спорить.
– Ты пойми, – напирал Юнусов. – Смысл жизни в том, чтобы что-то построить, создать! Вот кто построил египетские пирамиды, кому еще это надо было? Зачем тратить столько сил и столько мозгов для осуществления этого архиважнейшего (щегольнул он словцом) строительства? А Давид и Голиаф? – перескочил он в другую эпоху. – Надеюсь, ты в курсе, кто таки был Давид? Да и по пустыне сорок лет ходить – это тоже не хухры-мухры. На такое способны только люди, у которых есть смысл жизни.
У Багрова в голове что-то помутилось. Он все-таки думал, что фальсификация истории не дошла до такой степени, чтобы эдак легко перекраивать тысячелетия. Вообще-то у него тоже были кое-какие мысли, если хотите, теория, выросшая из этих самых странствий в пустыне, но смысл жизни там никаким боком…
– Ты на себя посмотри! – нападал на Юнусова Себастьян. – Посмотри на себя унимательнейшим образом (он тоже щегольнул неизвестно откуда взявшимся словцом).
Юнусов и вправду посмотрел на себя.
– И что ты видишь? – не ослаблял напора Себастьян.
– Да ничего не вижу, – улыбнулся шире двери Юнусов и добавил с еще более широкой улыбкой. – Мужчину вижу!
– Ну, ты даешь, мужчина! Твои предки были герои гаремов и чайхан! Какие, к черту, пирамиды! С таким животом только в чайхане лежать, чай пить. А чтобы пирамиды строить – это надо быть худым, жилистым, – и Себастьян, ничуть не смущаясь, показал на себя.
Однако теорию он толкал при этом совершенно другую:
– Смысл жизни в том, чтобы просто жить! Вот люди пришли из Африки, это правда. Но зачем?
– Жить? – не понял Багров.
– Ну конечно! – обрадовался Себастьян. – Живи и дай жить другим!
Понять, серьезно говорит Себастьян или нет, не представлялось возможным.
– Там, в общем-то, много чего было – Рим, изобретение колеса…
Багров почувствовал, что к нему кто-то притронулся. После пива, которое ударило в голову, он что-то плохо соображал. Он огляделся – вокруг никого не было, хотя что-то все же происходило. Красная крыша Гостиного Двора, которая как раз была видна Багрову, то возникала из тьмы ослепления, то пропадала в белом свете снежного люминесцентного покрова дня.
«Что за, блин, дела, – думал он, пропуская куски разговора. – Что вокруг творится?» Но понять это было невозможно, и, видимо, не нужно.
Очнулся Багров после того, как Юнусов и Себастьян вдруг стали тыкать ему в бока кулачищами с обеих сторон, словно Остап и Андрий своего батьку.
– Ну, ты что задумался, – нетерпеливый Юнусов хотел, чтобы Багров занял какую-нибудь сторону, желательно его. – Ты что об этом думаешь?
– О чем? – не понял Багров.
– Ну как о чем? О смысле жизни. О чем же еще? – возмутился отсутствием присутствия интереса Юнусов.
– Да ему это неинтересно! – захохотал Себастьян. – Живет тут вечно, никуда ходить не надо!
– Почему не надо, – возмутился Багров, ведясь на подначку. – Жить надо просто со смыслом!
Юнусов и Себастьян переглянулись и дружно загыгыкали. Такой подход как-то не приходил им в голову, но, как бы то ни было, это был лучший выход из ситуации, и они его приняли.
– Ну что, – по инерции еще погыгыкав, затем картинно взмахнув руками, сказал Юнусов и не удержался от цитаты из самого себя. – Обнажим наши революционные клинки и рысью до Томска?
– Ага! – только и сказали Багров и Себастьян, запамятовавшие ответную реплику из знаменитого рассказа Юнусова, опубликованного во всех мало-мальски значимых уфимских газетах и журналах.
И они пошли вдоль по Ленина, словно по льду замерзшей реки, не обращая внимания на идущих навстречу учащихся, слобожан, баб и слесарей. Единственный, на кого обратили внимание все трое, был здоровенный старик в драной шубейке, подпоясанной почему-то шарфом, с задранной назад до отказа головой и до странности детским выражением лица. Он встретился им возле парикмахерской «Наполеон», в дверь которой и вступил как в ворота Иерусалима. И если гражданин Пастернак напоминал араба и его верблюда, то этот тип походил на Иисуса и на его ослицу одновременно.
Это был не кто иной, как поэт Эдуард Смирнов, известный тем, что в свое время предоставил в распоряжение будущего нобелевского лауреата г-на Бродского презерватив, который последний использовал для того, чтобы, вылив в него пакет кефира, совершить знаменитый бросок в открытое окно местного союза писателей и тем начать свой путь к славе. Рядом с ним шел поэт Сиваков, столь же пьяный, сколь и добродушный. Посторонившись и проводив поэтов взглядами, полными восхищения, троица двинулась дальше.
Багров, который был удивлен, что все закончилось так быстро, все никак не мог понять, как это его приятели легко вышли из положения, которое не сулило им обоим ничего хорошего. Теперь они болтали на ходу о том же самом, но уже безо всякого остервенения. Исторические факты легко взлетали в небо, то раздуваясь до размеров вселенских, то съеживаясь до сиюминутных банальностей.
Багров слушал их так, словно школьного учебника по истории не существовало более, а был только некий калейдоскоп, который можно было крутить и вертеть во все стороны, как тебе заблагорассудится.
Впрочем, его отвлекло от этих мыслей ощущение, будто кто-то на ходу легко к нему притронулся, обхлопал по карманам, заглянул в лицо. Что за чертовщина? Багров передернул плечами, поежился, нервно оглянулся по сторонам. Никого как не было, так и не было.
Они уже дошли до перекрестка возле главпочтамта, и там, на этом обычно оживленном месте, задержались буквально на секунду, которой хватило, чтобы Багров еще раз обернулся и посмотрел назад – в сторону все той же «Оптики». Там, где он стоял минуты три или четыре назад, Багров увидел удивительную картину, один в один из компьютерной игры «Герои магии и меча 111», которой он увлекался в последнее время.
В это нельзя было поверить – три или четыре светящихся гражданина тыкали друг в друга длинными палками, с конца которых срывались голубые и красные молнии. Наконец, с одной из палок ударила какая-то уж слишком крупная искра, и один из граждан – в обыкновенной шапке-ушанке, каком-то довольно задрипанном черном пальто, которое, правда, светилось изнутри, как светится ладонь, когда ею закрываешь глаза в солнечный день, – так вот, этот гражданин начал медленно гореть, словно свечка. Через некоторое, весьма непродолжительное время он превратился в столбик пепла, который моментально осел на снег.
И тут же вся улица Ленина стала коридором с одним-единственным выходом возле этой самой «Оптики», и Багров почувствовал, как огромная волна воздуха со все нарастающей скоростью рванулась туда. Он инстинктивно отвернулся, шагнул вслед своим приятелям, и только ветер слегка мазнул его по шапке, которая слетела на снег как от хорошего подзатыльника.
Багров подобрал шапку, и они, как ни в чем ни бывало, пошли вверх по Коммунистической, напевая изо всех сил: «Не спи, не спи, художник! Не предавай сосну!»
3
Оглядываясь по сторонам, Багров думал о том, что же такого случилось с ним, отчего его ничто не волнует так, как это было раньше. Впрочем, он поймал себя на мысли, что раньше он никогда ни о чем подобном не думал, словно в голове его, как в стойле, жило какое-то чудовище, которое занимало все мысли. Но вот чудовище покинуло конуру, и он стоит в недоумении, глядя на пустоту более нежилого помещения. Отчего так случилось – было непонятно.
Наконец, устав с непривычки думать, он прислушался к тому, что говорили его приятели. Но они говорили все о том же смысле жизни, как-то незаметно снова свернув на эту животрепещущую тему, и это его возмутило. Как они могут болтать о какой-то херне, когда ему так…
Тут он задумался. Нет, в общем-то, ему не больно, но как-то странно, непривычно, неудобно, неуютно. Багров продолжил бы этот ряд, если бы возмущение его не схлынуло также внезапно, как и пришло, и холодный механизм разума выдал ему возражение, некий контраргумент происходящему. Если его друзья обсуждают что-то, значит, они страдают, а кто может сказать, чья боль сильнее? Так бывает страшно редко и вряд ли это тот самый случай.
– А с чего ты взял, что они страдают? – задался вопросом Багров, как это часто бывает, просто из чувства противоречия – ему захотелось сделать вид, что он сопротивляется.
И в этот момент разум указал ему на то простое и очевидное обстоятельство, что друзья его – такие же люди, как и он сам. Багров остолбенел. Эта мысль не приходила ему в голову, быть может, никогда.
Никогда, никогда он не думал о себе, что он просто человек, что ему тридцать два года, что роста он выше среднего. Ну, то есть он это знал вообще-то, но эти цифры и факты ему надобились разве что в поликлинике, для ответа на вопрос, обычно небрежно задаваемый, о том, сколько ему полных лет, а больше-то и нигде. Да какой дурак думает о себе постоянно? О том, что он шатен, что лицо у него широкое, что он очкарик, что, фланируя по улице, он выглядит нелепо, потому что разговаривает сам с собой, при этом губы странно шевелятся, отчего девицы и пожилые пенсионерки шарахаются от него.
«Боже мой! – подумал Багров, вдруг обнаружив что-то важное для себя. – Боже мой! Так его друзья тоже люди и им тоже бывает больно! Так и все на свете люди – и им тоже бывает больно. И он сам тоже человек. Журналист из карликового журнала. А он-то думал, что он…»
И тут мысли его потекли в направлении страшного отчаяния, потому что пропасть между тем, что он думал о себе и кем он был на самом деле, оказалась настолько грандиозна, что если бы не безразличие, охватившее его вот уже минут сорок, он не смог бы выбраться из этой переделки живым или, что одно и тоже, с нормальной психикой.
Успокоило его все то же действие механизма, который помещался в черепной коробке. «Поскольку все вокруг люди, и думают они примерно одинаково, и мечтают одинаково, то и они далеко не то, что думают о себе, у них в душе такая же пропасть», – решил Багров.
Эта мысль кое-как вернула ему пошатнувшееся душевное равновесие, и он кинулся нагонять Юнусова и Себастьяна, которые скрылись было за поворотом на Карла Маркса возле Дома офицеров.
Они прошли возле магазинчика «Русское золото», в котором Багров никогда не бывал, ему и в голову не приходило, что золотишком можно разжиться, да просто купить его, затем обогнули контору «Башавтотранса» и свернули в узкий проход между бывшей синагогой и бывшим заводом сельхозмашин.
В синагоге теперь была местная филармония. Ее красивое здание, которое не ремонтировали, должно быть с тех самых пор, как последний еврей покинул его в семнадцатом году, бормоча что-то вроде «ничего-ничего, у нас в запасе вечность», тем не менее, выглядело очень даже прилично. «Если в наши дни оно такое, – думал Багров, – то в прошлом веке это было, наверное, лучшее здание в городе». Тут ему в голову пришла история, которую как-то рассказал башкирский писатель Рашит Султангареев.
– Мужики, – прервал он затянувшееся молчание. – Тут у нас был такой министр печати. Он отмечал свое пятидесятилетие в малом зале филармонии.
– Это где орган стоит? – спросил более продвинутый в музыкальных вопросах Себастьян.
– Ну да, да, – раздраженно закивал Багров, который терпеть не мог, когда его перебивали.
– Орган это клево, – мечтательно сказал Юнусов, никогда органа не слушавший, махнул рукой, словно заводя автомобиль, и добавил:
– У меня в машине куча всяких кассет с музыкой. Я их все время слушаю, это знаете, как развивает!
– Ну да, ты вечно слушаешь «Таганка, те ночи, полные огня»! – захохотал Себастьян, и было непонятно, как такой гулкий смех живет в его жилистом теле.
– Ну, ладно, дайте дорассказать, – сморщил нос Багров и быстро, пока не перебили, продолжил: – Ну вот, вечер прошел, сидят они на банкете, бухают. А министр печати и говорит министру культуры: «Чего, мол, ты мне подлянку кинул, какие-то железные трубы на сцене оставил? Мог бы и убрать, пятьдесят лет раз в жизни бывает!».
Юнусов и Себастьян грубо и с удовольствием захохотали. Разумеется, это был хороший повод для подначек, и выражения типа «будем подумать, как сделать, чтобы культур расцветал» засвистели в воздухе как стрелы Ахилла – неотвратимо и неумолимо.
– Все фигня, – отбивался Багров, кидая свои стрелы в обратку проклятым браткам-ахейцам. – Я вот был на спектакле в русской драме. Приехала делегация из Петербурга, и директор тамошнего театра с трех попыток не смог сказать «Башкортостан». Так что не надо ля-ля.
– Любопытно все же, – думал Багров, одновременно изобретая всякого рода эпитеты, которыми он осыпал своих друзей в ответ на их чепуху на постном масле. – Любопытно, что мы ругаемся хрен знает из-за чего. Какие слова, какие слова! – оценил он аргумент, вонзившийся в правое полушарие мозга. И все это только для того, чтобы побольнее уязвить, задеть своего же товарища. Отчего же человек вечно живет в системе «нападение – контрнападение»?
Перепалка, в которой стали звучать имена знакомых, как то рокера Бутякова, осветителя Рапирова, поэтессы Керчиной, заняла всю дорогу до улицы Аксакова, на которую они вышли, ныряя в узкие переулки посреди деревянных домов, мимо станции скорой помощи, мимо того же минпечати, мимо трамвайной остановки, мимо ментовки с унылыми ментами, которые вяло ходили взад– вперед, должно быть, они ожидали проверки из своего министерства и потому не обращали никакого внимания на трех полупьяных субъектов, мимо, мимо, мимо, пока не нырнули в подъезд почерневшей от времени двухэтажки, постройки где-нибудь тридцатых годов, потому что архитектура ее была ужасной.
«Нет, это не синагога», – подумал Багров отчего-то, поднимаясь на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице.
Так они пришли к Себастьяну.
Довольно вяло они разделись в тесной прихожей, толкаясь и чуть не падая на стенку, прошли в небольшую комнату с высоким потолком, по пути заглянув на кухню, где стоял огромный стол, заставленный какими-то странными техническими приспособлениями, а также обыкновенная газовая плита, облитая потоками всех цветов радуги и оттенков, не поддающихся описанию.
Бросив себя на диван, Багров облегченно вздохнул. Себастьян гремел какой-то посудой на кухне, а Юнусов с широченной улыбкой стал доставать пиво из сумки.
Когда он достал четвертую бутылку, Багров непроизвольно, словно его предок, впервые попавший в город, сделал изумленное лицо. Тем временем Юнусов продолжал одна за другой выуживать из глубины темные сосуды, и когда изумление Багрова достигло уже крайних пределов, он самым убедительным тоном сказал:
– Ты пойми, с пяти бутылок пива все только начинается!
Тут с кухни пришел Себастьян, который принес тарелки с чем-то съедобным на вид, они расселись поудобнее, раскупорили по бутылке, и время на миг остановило свой ход и затерялось в сумрачных коридорах пространства.
4
Багров только сейчас понял, как он страшно устал. Устал от прогулки по улицам заснеженного города, от своего похмелья, которое случалось с ним не часто, но уж по полной программе, но прежде оттого, что он все также абсолютно ничего не чувствовал. Сам себе он казался теперь некоей машиной, роботом, что ли, у которого в голове только и дела, что прокручивать мысли, без конца и начала, без всякого смысла и разумного вывода.
Теперь он думал о Юнусове и Себастьяне. Интересно, почему это одного зовут Юнусов, а другого Себастьян? Этот вопрос никогда не приходил в голову ему, потому что раньше он прекрасно знал, что Юнусов это Юнусов, потому что он Юнусов, а Себастьян, соответственно, Себастьян и есть. Вы же не задумываетесь над тем, как зовут ваших друзей, вы просто живете с этим знанием. Никому и в голову не придет при встрече сверять человека со словесным портретом его – в прошлый раз она была блондинка среднего роста, глаза чуть навыкате, серо-голубые, во рту 128 мегабайт зубов, характер нордический. Куда все это делось теперь, спрашиваю я и не нахожу ответа.
Эта мысль, проблуждав по закоулкам памяти, вернулась обратно, захватив по пути такую историю. Когда-то давно Багров познакомился с девушкой, пригласил ее в кино. Стоя возле кинотеатра, он вдруг с ужасом понял, что забыл, как она выглядит. И вот несколько часов подряд он стоял на ветру, потому что дело было осенью, вглядывался в лица проходящих девушек и даже неловко спрашивал то у одной, то у другой, не Наташа ли она?
Она опоздала на четыре часа, или же это Багров перепутал время, просто, когда она пришла, Багров узнал ее мгновенно.
Это странное включение памяти его позабавило и вместе с тем озаботило, потому что Багров ощутил беспокойство, связанное именно ни с кем иным, как с Себастьяном.
– Слушай, Себастьян. Ты же мне обещал ко мне зайти! Помнишь?
Это были его последние слова, потому что свет померк, освобожденные от контроля сердца мозги уже не хотели ни иметь никакого дела с реальностью и полностью отдались волшебному полету в алкоголическую бездну, имя которой Уфа.
Первым делом в его глазах потухли фигуры Себастьяна и Юнусова, затем скрылись во тьме очертания комнаты, а затем и сама Уфа погрузилась во мрак, возвышаясь все же над окружающим пространством, как молчаливое обесточенное чудовище, душа которого путешествует неведомо где, отторгнутая от тела силой, превышающей всякое воображение.
5
Багров открыл глаза и нехотя сел на кровати, глядя полубезумными глазами по сторонам, не понимая, где он и что с ним. Наконец сообразив, что снилась ему какая-то бодяга, в которой разобраться стоит немалых трудов, и потому решив их не предпринимать, он поднялся с постели и, шатаясь, побрел в туалет. Махнув рукой по пути, он щелкнул кнопкой старенького телевизора «Фунай». Он давно и безнадежно был покрыт пылью, и только несколько кнопок блестели от постоянного прикосновения хозяина. Пульт, не выдержав столь варварского обращения, выбрал свободу и скрылся где-то в завалах вещей. «…Расстреляны в центре Грозного, – заволновался сумрачный телевизор, переходя с места в карьер. – Как заявил Аслан Масхадов…
Багров скривил и без того кислую физиономию и побрел дальше в туалет, он же санузел – фырчать, кряхтеть, откашливаться, выплевывать, полоскать, обтираться, пока не вылез несколько посвежевшим в свою комнату. Новости уже кончились и шла реклама, которую Багров уже давно заучил наизусть и проговаривал вслед за голосом из-за кадра просто как мантру хорошего дня.
Электрочайник дошел до крайней точки кипения и, сделав вид, что сейчас лопнет, наконец отключился, как супруга, сделавшая свое дело.
Багров почесал в затылке, поискал глазами большую чашку, сходил ее сполоснуть, после чего кинул заварки и стал смотреть, как она шипит под струей кипятка. Он вспомнил своего племянника, который удивлялся, отчего это у него чайник всегда закипает быстро. «Воды надо меньше наливать!» – с непонятной злобой вдруг сказал вслух Багров и прикрыл чашку единственным уцелевшим в его походной жизни блюдцем. Теперь можно было посидеть на диване, все так же бессмысленно наблюдая, как тени в телевизоре кипятятся, выпучив глаза.
Прихлебывая чернющий чай из огромной кружки, он старался не смотреть на свою комнату, иначе разруха, в которой пребывало все, начинала бить в глаза. Наконец Багров встал и стал одеваться. «Черт, черт! – вдруг сказал он и, как был, с полунадетыми брюками, сел на диван. Сегодня была суббота, и торопиться на работу не имело смысла. Блин, единственные два дня, когда можно выспаться, и вот один из них потерян. Было ясно, что Багров уже не уснет, нет таких сил, чтобы усыпить человека, который приготовился к ясному дню, страшным усилием всего организма привел себя в бодрствующее положение и вот – облом. Было ясно, что надо что-то делать с этим напряжением, что надо выливать куда-то силу, пробужденную насильно, от которой теперь было не укрыться. Лечь спать насильно – будет болеть голова, а это не самое лучшее ощущение в жизни.
Наконец, смирившись с неизбежным, Багров решил малость прибраться в комнате. С этой целью он, все-таки стащив с себя брюки и оставшись в семейных трусах, стал осматриваться, как Мороз-воевода. Ему хотелось найти какой-то выдающийся предмет, водворением которого на место можно было бы считать уборку проведенной. Однако, как он ни вглядывался, такого предмета не находилось.
Куча книг, сложенных в несколько ящиков возле окна, угрожающе топорщилась, грозя обвалиться и выползти на свет, словно в этих ящиках книжки размножались по ночам каким-то необычным способом. Велосипед, который стоял возле окна, и должен был стоять там – куда вот ты денешь велосипед посреди зимы? Девать его было некуда. Стол, на котором громоздился системный блок компьютера в окружении всякого барахла – как-то книжек, газеток, журналов, даже пакет полиэтиленовый с теми же книгами лежал на столе слева от монитора – нет, стол трогать было нельзя, бумажки просто разлетятся по комнате и ничего с ними не поделаешь.
Наконец взгляд Багрова упал на черную драпировку возле стола. Это было его пальто, к которому он уже недели две как хотел пришить петлю. Все гардеробщики во всех учреждениях уже изругали его самыми позорными словами, и вот настала пора это сделать. Решив, что важнейший элемент по уборке территории найден, Багров поднял неожиданно тяжелое пальто и стал елозить им по коленям, пытаясь поудобнее устроиться. Нечто твердое, угловатое скользнуло по колену, и Багров стал ощупывать подкладку – в ней определенно что-то было. После некоторого общупывания и обшаривания из дыры в подкладке появился очень маленький флакончик с притертой пробкой – очень даже тяжеленький на ощупь и какой-то странной наружности. Ему недоставало этакой бойкости, которой теперь щеголяют всякие одеколоны и духи, той бойкости, которая говорит – съешь меня, вдруг пришла в голову фраза из назойливой рекламы.
Машинально Багров открыл флакончик, натужно дергая пробочку. Никакого джинна, разумеется, не было. Поймав себя на этой мысли, Багров засмеялся. Приблизив к носу флакончик, он понюхал. Запаха тоже не было никакого. Наконец он глянул в маленькое отверстие левым глазом. В глазу защипало. Багров пожал плечами и водворил пробочку на место. Какая-то чушь творилась вокруг, странная чушь, которой не было разумного объяснения.
6
За окном, как ни в чем не бывало, стояла зима, и ее холодный промозглый бело-синий отсвет лежал на всем, что попадало в поле зрения Багрова. И в общем, только этим можно было объяснить, отчего все мигает и кружится перед глазами. Слишком долгая зима наконец вступила в свои права не только за стеклом, где она владычествовала уже давно. Теперь и в душу проникли ее потусторонний цвет и запах.
За окном все так же стояли дома, за окном туда-сюда сновали автомобильчики, возникая из ниоткуда и пропадая в никуда, но сами здания, в которых жили люди, вдруг резко поменяли цвет, из привычного желтоватого став пронзительно синими, во всем повторяя оттенки зимы. Багров думал, что он свихнется, когда обнаружил, что он не спит, что какофония света за окном продолжается уже довольно долго, что он стоит и смотрит в окно, потому что в комнате за его спиной творилось нечто уже совсем несообразное.
Началось с того, что Багров, оторвав голову от книги, в которую он пялился минут уже сорок, решительно ничего в ней не понимая, вдруг обнаружил небольшую дыру в стене напротив, дыру, в которую была видна улица. Не веря своим глазам, он вскочил с дивана, подошел к этой самой обыкновенной стене комнаты в обыкновенном общежитии, сложенном из обыкновенных бетонных блоков и глупо, как в фильмах ужасов, ткнул пальцем в дырку. Палец натолкнулся на что-то твердое, консистенции той же, что и стена, однако все-таки прозрачное. И в этой прозрачности был виден соседний дом и работающий телевизор в окне напротив, и там же какая-то толстая тетка раздумчиво меняла рубашку, нюхая швы.
Багров пожал плечами и отвернулся. Каково же было его изумление, когда он увидел, что такое же пятно появилось на противоположной стене, где теперь его соседка, вовсе не обращая на него никакого внимания, кокетничала с каким-то парнем. Багров кашлянул. Соседка не обратила на этот звук никакого внимания, ее руки и плечи стремительно вырастали в дыре, при том что стена также стремительно сокращалась в размерах, пока не исчезла вовсе. Багров сделал два шага вперед и больно ударился о то место, где только что стоял диван. Дивана не было, но что-то твердое на его месте – было.
Багров бросился к окну, которое единственное не поменяло цвета, потому что и так было прозрачным, схватился за подоконник и стал в него смотреть.
Наконец не выдержав, он посмотрел через плечо и тут же отвернулся в ужасе. За спиной не было абсолютно ничего. Тот подоконник, возле которого он притулился, не в силах стоять, оказался карнизом, а за спиной…
За спиной разверзлась пропасть – огромная беззвучная пропасть с клочками тумана на уровне глаз и темным провалом, в котором, однако, что-то блестело тем же бледным светом зимы и где-то очень далеко внизу лежали темные спины валунов, словно на берегу реки. Голова закружилась, в глазах потемнело, а потом, когда Багров стал снова различать предметы, далеко-далеко внизу валуны зашевелились, словно почувствовали, что кто-то смотрит на них пристальным взглядом.
Багров зажмурился, потер онемевшей рукой глаза, другой он крепко держался за подоконник, уже невидимый, но вполне осязаемый. Через минуту он приоткрыл левый глаз, но теперь смотрел не вниз, а вверх. То, что он увидел, было невыносимо. Еще секунда, и он грохнулся на пол, как от удара электрическим током.
7
Багров долго смотрел в потолок, не вполне понимая, где он и что с ним. Наконец до него стало доходить, что все эти пятна странного серого цвета – всего лишь пятна на обоях, ничего сверхъестественного, что находится он у себя дома, в маленькой комнатке общежития, где живет уже лет семь, где все так привычно и надо привычно вставать и идти на работу. Ужас прошедшей ночи моментально съежился и выпал из поля зрения, напоминая о себе только некоторой измученностью сознания, какая появляется после того, как тебя оставит долгая зубная боль.
Багров отхлебывал горячий и густой, цвета ночи, чай, осматриваясь по сторонам и радостно, почти восторженно узнавая привычную обстановку, в которой ничего не поменялось с прошлого дня. Надо прибраться – привычно подумал Багров, откладывая это благое дело на завтра, не глядя поставил чашку и стал одеваться.
В длинном и почти сумеречном коридоре общежития ему было хорошо – мягко стелился обшарпанный уборщицами линолеум, стены, окрашенные в серо-зеленый цвет, не выказывали никаких злобных намерений, кроме тех, по которым они здесь стояли, соседи, которые появлялись из своих комнат, быстро здоровались и также быстро убегали по коридору вдаль – там был выход с этажа.
Багров неторопливо шел по коридору и тихо радовался жизни – это чувство давно уже не посещало его. Подпрыгивая на ходу по лестнице, спускаясь с этажа на этаж, он почти выбежал на улицу. Предчувствие не обмануло – на улице был мягкий зимний безветренный день, такие дни бывают на исходе зимы, когда она, словно кошка, вбирает когти ветра и гладит мягкой шелковой лапкой, наслаждаясь этим спокойствием, которое, в общем, ничто иное, как отдых после прошедшей бури. Вчера выла метель, вчера она заглядывала краем глаза в ночное окно, словно чудовищный Карлсон, вчера она расшатывала дома, пытаясь вырвать их, как болящие зубы, вчера…
Но сегодня и сил у нее не так много. И уже не видит природа какой-то радости во всем этом, и уже машет рукой, дескать, живите, живите. И Карлсон удаляется к себе на крышу мира, и люди вздыхают по-новому, и апокалиптические настроения уже не прорываются у едущих в троллейбусе на работу полдевятого утра.
А всему виной число с тремя девятками, небывалое на нашем веку число, такого еще не приходилось испытывать, и человек, привыкший во всем подмечать необычное, мучительно пытается вложить его в прокрустово ложе своего сознания.
Но даже не оно тревожит, пугает другое – то, что идет следом, число с тремя нулями. Как жить в будущем? Как жить в мире, где все иначе? Как писать эти нули, если за окном все та же обыденность? Или в таинственный миг между первым и вторым числами что-то случится и мир преобразится так, как нам хотелось, как мечталось и на что мы променяли нашу похлебку, выменивая свое первородство обратно? Голод, мучительное присутствие которого исковеркало души наших дедов и отцов, а вернее сказать, бабок и матерей, так вот этот голод вдруг отступил, мы уже не боимся его, как нет в нас и страха перед войной, словно война это не ужас божий, а – как было когда-то, еще у Пушкина – наслаждение?
Но вокруг усталые лица, вокруг люди, которые, быть может, уже пресытились бытовым существованием, ежеминутной скованностью законами великого государства, небывалого в истории. Так люди, которые вышли из дома, еще долго время несут в себя ту домашность, тот уют и тепло, которое ветер не сразу может расшевелить, растормошить, выхватывая по кусочкам из слабеющих рук. Да и человек не сразу понимает, что дом его остался где-то позади, еще хорохорится, еще держит спину, постепенно слабея, понимая, что он один посредине пустынной земли, что рядом такие же, как и он, голодные, слабеющие люди.
И вот здесь таится опасность, потому что надо потерпеть, немного, и снова в груди всколыхнется радость пространства, радость бескрайних просторов жизни, в которой открыты все пути от края и до края, и уже другим глазом взглянешь ты на товарища, который стоит рядом с тобой, так же, как и ты, пытаясь дышать отвыкшей от такого дыхания грудью. Полной грудью вздохнешь, чистым воздухом, и уже освободишься для новой жизни, в которой нет места старым страхам и наваждениям, и тогда ты поймешь, отчего ты бросил гниловатый, сладкий уют, отчего потребовал назад свое первородство, которое пока подспудно лежит в твоей груди еще не разгоревшимся оком.
Но пока настороженность, усталость и безразличие, и жалкие мысли о том, как заработать, прокормиться, дожить. Дожить не до числа с тремя нулями, когда тебе стукнет тридцать лет, нет, дожить до будущего, которое будет твоим.
8
Некто, стоящий на пути к истине, приближаясь в своих размышлениях к Земле, может остановиться в недоумении, не понимая, как вообще может существовать система, в которой все зыбко и неустойчиво. Обнимая собой все шесть или семь миллиардов мыслечувствующих созданий, он может прийти к выводу, что перед ним всего лишь саморегулирующаяся машина, назначение которой невозможно вычислить, прибегая к наблюдению.
Но прибегнуть к эксперименту также не представляется возможным по причине отсутствия контрольной группы, без которой никакой опыт не может быть полноценным.
9
Январскую тьму раннего уфимского утра третьего января пробуравил отдаленный треск будильника. Отклокотав свое в неурочный час, он замолк, но уже показалась из тьмы огромная глыба девятиэтажного общежития работников культуры. Грубого бетона стены казались нежилыми, но света становилось все больше и больше, к нему один за другими, вослед своим будильникам, присоединялись кластеры окон, как если бы запускалась программа, и она таким образом сигнализировала о своей готовности.
За тонкой стеной заверещало особенно неприятно, и Багров рывком приподнялся на постели. Уже минут семнадцать он чувствовал себя отвратительно. Настало утро нового дня, нового рабочего года, но Багров в жалкой попытке отодвинуть его наступление пытался вернуться в полудрему.
Острая боль ударила в висок, и он обвел ничего не видящими глазами свою маленькую комнату. На третьем движении к ним вернулась резкость, и он понял, что лежит в луже блевотины. Она залила все одеяло и ровным слоем разлилась по полу возле кровати, напоминая праздничный зимний салат, из которого, собственно, и была изготовлена.
Держа голову на весу, как бомбу, Багров слез с кровати и пошел в свой небольшой совмещенный санузел, оставляя за собой полоску блевотины. Горячей воды, как всегда, не было. С огромным трудом Багров бросил в раковину одеяло, рыча, включил кран холодной воды.
Замедленно он вытерся, дрожа от холода, пошел в комнату, оделся. С лужей надо было что-то делать, и потому все также бережно, сохраняя пространственную конфигурацию, он опустился на колени и стал двигать тряпкой из стороны в сторону, время от времени выжимая ее в тазик, который служил ему верой и правдой для всех нужд – от стирки до редкого мытья полов.
Наконец все было кончено. Багров посмотрел на часы – пора было идти на работу. Пить чай времени не оставалось. Автоматически он надел пальто, которое показалось ему неожиданно тяжелым, шапку, с трудом завязал шнурки на зимних ботинках – это заняло больше всего времени, и вышел в коридор. Дойдя до вахты, он вдруг понял, что не помнит, закрыл он дверь или нет. Сделав несколько шагов в сторону двери, он резко развернулся, отчего голова чуть не раскололась пополам, и пошел к лифту.
Дверь была закрыта. Багров подергал ее, запоминая сам факт дергания, дескать, закрыто, и пошел вниз. В голове было только одно – не опоздать.
10
Троллейбус резко затормозил, дернулся и остановился. Огромная шаровая молния зажглась на минуту в проводах и тут же погасла, медленно тая в зрачках невольных свидетелей. Багров, выведенный из похмельного мечтательного оцепенения, больно ударился о поручень. Люди в салоне пришли в движение, хватаясь кто за что может. Толчок сообщил их лицам разнообразные неприятные выражения, однако никто не издал ни звука. Люди молчали, молчание это было угрюмым и мрачным и относилось скорее к отчаянию, чем к тупой невосприимчивости к внешним раздражителям. Одна только кондукторша, молодая некрасивая девушка, в полинялом спортивном костюме и лыжных брюках, пробиралась по салону, отталкиваясь от пассажиров, словно шла по палубе корабля при неспокойном море. Резким от страха перед пассажирами голосом она все время повторяла:
– У кого нет билета? Кто еще не обилечен? В заду у всех билеты? У вас спереди есть? Вошедшие, приобретайте билеты, на линии контроль…
Толчок заставил ее лишь на минуту прервать свою пластинку, после чего она решила продираться вперед, сквозь толпу, к кабине водителя, чтобы переждать с ним время вынужденного бездействия.
По дороге она наткнулась на Багрова и запела ему свою привычную мантру.
– У меня-то спереди есть, – мрачно сказал Багров.
– Ага! – сказала кондукторша и пошла по салону дальше.
Однако стояли недолго, секунд десять, и троллейбус вновь принялся раскачиваться во все стороны, так что сходство с кораблем только усиливалось.
Вновь с проводов сорвалась искра, теперь уже тормознул трамвай «четверка», только что лихо промчавшийся мимо, за ним встал троллейбус, маршрутки сгрудились в кучу, взволнованные, словно куры. Пассажиры все также мрачно молчали, как если бы была дана команда не обращать внимания на то, что творится вокруг.
Багров глянул в окно троллейбуса, остановка была уже недалеко. Застряли они на перекрестке Проспекта Октября и округа Галле, здесь такое случается ежедневно – потому что именно здесь пересекаются потоки грузового и пассажирского транспорта. Багров и сам не заметил, как стал по привычке профессионального газетчика складывать в уме статейку с лихим заголовком «Перекресток на семи ветрах».
Собственно, только сейчас он обнаружил, что состояние полного безразличия к жизни никуда не делось, оно здесь, рядом, в нем самом, и что только какие-то глупости типа того, что на работу грех опаздывать и надо писать статейки, именно эти глупости заставляют его двигаться и – Багров пафосно подумал, подбирая точное слово – жить.
– Куда лезешь? Тебе что, жить надоело? – закричали за окном так громко, что эти возгласы разорвали привычный шум дороги. Какие-то люди пробежали за окном троллейбуса, как петухи, у которых перед глазами ясная цель. «Преступник Соловьев попытался уйти от погони и справедливого возмездия Фемиды путем бегства», – сложил очередную строчку Багров, с любопытством наблюдая, как некий чудак лихо вынырнул из кустов и теперь мчался по аллее на одиннадцатом трамвае. За ним на приличном расстоянии бежали какие-то люди. Все происходило так быстро, что нельзя было понять, кто да что, может быть, и вправду это были блюстители порядка.
Троллейбус наконец тронулся, люди возбужденно стали переговариваться между собой. «Убил», «украл», «везли под конвоем, да вырвался», «наверняка, это Гамаюнов» и все такие прочие выражения повисли в воздухе как лапша.
Но что там случилось за окном, понять, узнать было невозможно. Кто бежал, зачем, от кого скрывался? Жизнь, собственно, состоит из таких вещей, которые начались неизвестно когда, идут неизвестно как и кончатся неизвестно когда. А почему произошло то или иное событие – нам того не понять.
Багров, успокоившись на этой мысли, почти что весело выпрыгнул из троллейбуса на своей остановке и пошел к Дому печати – там была его контора, его журнальчик, в котором он работал вот уже второй год.
11
Дом печати приближался к Багрову, как чудовищная детская самосборная игрушка – огромный кирпич, поставленный на попа и подоткнутый таким же кирпичом, только уложенным на широкую свою грань. Чем ближе Багров подходил, тем больше Дом печати вырастал в глазах, разворачиваясь широкой своей стороной, надвигаясь медленно и неотвратимо, словно гигантский клык зверя, тускло отсвечивающий невысыхающей слюной больших, во весь этаж, окон.
Должно быть, с тяжкого бодуна все вокруг было бесцветно белым, люминесцентным, и Багров безразлично шел по тротуару, по небольшой аллейке тяжелых от тумана лип, нагоняя таких же безрадостных, спешащих на работу коллег. Они возникали в сознании, как фигуры из кино, говорили незначащие фразы и снова исчезали с линии обзора, а Багров, который понимал, что и он для коллег – всего лишь фантом, шел и шел вперед, словно завороженный магнетизмом здания, в котором работал уже несколько лет. Когда-то здесь было Ивановское кладбище, закрытое после войны и разворошенное в семидесятые годы неуемной энергией первого секретаря обкома Шакирова, который черта не боялся. Но, как это часто бывает, разворошить разворошили, на это секретарского толчка хватило, а обустроить как-то руки не дошли.
Кто-то позаботился родственников перезахоронить, кому-то было недосуг, в общем, долгие годы мальчишки таскали отсюда черепа пугать девчонок да поздние прохожие перебегали пустырь с опаской. Туман хозяйничал здесь, как хотел.
Наконец один конец кладбища застроили Дворцом культуры «Юбилейный», на другом поставили Дом печати и на том успокоились.
Никаких особых историй с ним связано не было, только вот умрет невзначай журналист в закрытом кабинете, просидит за столом трое суток, словно при жизни не насиделся, и только тонкий запах из-под двери привлечет внимание коллег. Двери выбьют, человека оприходуют, повесят внизу портрет в черной рамке. Коллеги напьются, будут буянить, бить стекла, совать друг другу в лицо ручища, которыми ничего тяжелее пера не держали, потом разбегутся по домам, лелея свои обиды. Тяжела ты, участь журналиста, нелегка.
Багров забежал в здание, прошел к лифту мимо милиционера, этот молодой прапорщик никогда ни с кем не здоровался – от сантехника до главного редактора правительственной газеты (легкое презрение, неизвестно чем вызванное, застыло на его лице, как маска Тутанхамона).
Из трех лифтов все время работают только два, и то обычно только на подъем. Единственный лифт, который можно вызвать, чаще всего бывает полон, потому журналисты вниз идут пешком, останавливаясь на этажах поговорить со встречным Гекльберри Финном.
На этот раз в лифт набилось шесть человек. Они молча нажимали кнопки своих этажей.
– Привет!
Багров поднял глаза. Это была коллега.
– Привет.
– Вечером пойдешь в Русский драм?
– Иду. А что там?
– Да не помню я. Там узнаем.
– Ладно. До встречи!
– До встречи.
И снова подъем, лифт останавливается, выпускает людей, вновь закрывает дверь, продолжая свою работу неторопливо, уныло, но добротно.
Багров также уныло выходит на площадку, идет почти до середины этажа и входит в дверь. Здесь редакция журнала «Сельские дерривативы», карликового образования карликовой тематики. Здесь Багров работает вот уже почти два года.
Странное дело, никогда такие мысли не приходили в голову Багрову почти за все четыреста дней работы здесь. Что же такого случилось, не с похмелья же лезут в голову всякие мысли, с пьянки взгляд на вещи не меняется. И тут он понял, что нечто, случившееся с ним на перекрестке двух улиц еще вчера, не прошло, как проходит дурной сон, что безразличие, охватившее его, штука реальная и с ней надо что-то делать, если уж универсальное русское лекарство не сработало.
С раскалывающейся головой он поздоровался с коллегами, прошел к шкафу, где они вешали одежду, на ходу снимая заметно тяжелое пальто. Ему не хотелось пожимать им руки, ему казалось, что любое прикосновение вызовет немедленную тяжкую рвоту.
– Багров, закройте за собой шкаф, – грубым горловым голосом сказал заместитель главного редактора Волшебнов, так же грубо сработанный мужчина с лицом обиженного девятилетнего мальчика. Эту фразу он произносил на протяжении всех дней работы Багрова, и Багров к ней привык. Он молча вернулся, закрыл эту проклятую дверцу, прошел за свой стол, сел. В комнате снова воцарилась тяжкая тишина.
В этой большой, соединенной из двух, комнате сидели пять человек. Все они молчали. Молчал и Багров, для вида открывший чью-то рукопись. Он думал о том, что никогда раньше ему не было так плохо. Потом уронил голову на предусмотрительно подставленную руку и уснул.
12
Багров поднял голову, медленно возвращаясь к действительности. Башка трещала самым страшным образом, жуткие картины сна еще стояли у него перед глазами. Он не сразу понял, что он в редакции журнала «Агитаторы Ктулху». Странное дело – он никак не мог запомнить, как называется учреждение, в котором он служит. Самые разные названия приходили к нему на ум, и всякий раз ему казалось, что последнее и есть самое верное.
Мутным еще взглядом Багров обернулся и увидел коллегу по журналу Волшебнова. Он за столом, на своем рабочем месте, спал с открытыми глазами. Мышцы его лица обвисли, гримаса, на которую голливудские мастера, работающие в триллерах, тратят по восемь часов инвалютного времени, жила на нем сама собой, словно его специально и очень долго тренировали вызывать из небытия.
Из горла вырвался короткий всхрип, туловище дернулось, и в глазах Волшебнова медленно, как это было в фильме про терминатора, проявилось сознание. Пошатываясь, он встал и вышел из комнаты.
– Ну вот, поработали, пора и пообедать, – весело, словно часа три уже травил анекдоты, сказал Эдуард Абрамович Ноль, первый заместитель главного редактора. Изображая старческую немощь, он медленно, на полусогнутых ногах появился на сцене из-за шкафа, за которым сидел, тщательно записывая редкие реплики сослуживцев и их также нечастые передвижения по комнате.
Любопытно, что, несмотря на говорящее имя-отчество, Эдуард Абрамович был человек стального цвета. В молодости, рассказывали, он косил под Сергея Есенина, известный портрет с трубкой и виноватыми глазами. Многие наивные люди так и считали его ласковой болонкой посреди жестокого мира.
Между тем на столе появилась нехитрая снедь – три кусочка черного хлеба, банка желтого до отвращения масла, красная кружка для чая, цилиндрик гадливой ливерной колбасы. Медленно, демонстративно Эдуард Абрамович стал намазывать масло на хлеб, приговаривая самым жалобным, какой только существует на свете, тоном и вздыхая через каждое слово.
– Как жить-то будем? Картошка ведь не уродилась, а Чубайс все поднимает и поднимает цены на электричество…
– Да, да, вы правы. Трудно нам живется, русским писателям, – проскрежетал заведующий отделом сельской жизни Никандров, неслышно подсевший к столу и отвернувший крышку от стеклянной банки, в которой виднелась какая-то очень странная белесая масса.
– А вот есть у меня старенький велосипед, – продолжал ныть, бросая по сторонам контрольные взгляды, Ноль. – Может, продать его? Тогда недели две продержусь как-нибудь.
– Тогда, конечно, продержитесь, – в тон ему абсолютно искренне пропел Никандров, деликатно, чуть виновато почавкивая.
– Это евреи во всем виноваты, – прорычал Волшебнов, вернувшийся с посвежевшим лицом и руками. Он тоже принялся вытаскивать какие-то пакеты с бутербродами, еще какой-то пищей и одновременно проводя политинформацию. – Жиды…
– Да, да, – как-то особенно тонко проурчал Никандров, проглатывая какой-то аппетитный кусок.
Багров издал странный горловой звук и выбежал прочь из кабинета.
Поэт Шалухин, до того сидевший с закрытыми глазами и гримасой отчаяния на лице, с любопытством открыл один глаз и глянул ему вослед, но затем та же гримаса овладела его лицевыми мускулами, так что глаз закрылся вновь.
Ноль, Волшебнов и Никандров, словно охотники на привале, продолжали обмениваться сокровенными словами о тяжкой жизни русского народа.
13
Прелесть состояния, которое в просторечии именуется бодун, состоит в том, что человек словно соскакивает с некоей безумной лошади и какое-то время лежит в этаких метафорических кустах, жадно глотая воздух и озирая первооткрытыми глазами окрестности, которые он более и не увидит никогда. Но думать о том, что если тебе все безразлично, то ты и счастлив, не приходится. Дело в том, что на место отчаяния бешеной гонки приходит пристальный взгляд.
Полумрак и расслабленность пьянки дают ощущение, что все вокруг прекрасно, да и времени-то задуматься, что к чему, в общем-то, нет. Однако стоит только остановиться, как уродство мира лезет в глаза, вызывая только одно чувство – тошнотворное раздражение.
Багров оторвал свой взгляд от безобразной массы, которой он залил унитаз, и наконец поднялся на ноги. Полчаса уже он оглашал туалет непередаваемыми звуками отчаяния и боли, которые, впрочем, вызвали только недобрую усмешку коллег из других изданий, которые стояли на лестнице и курили, комментируя каждый звук нецензурными одобрительными возгласами.
Когда наконец Багров, бледный и помятый, появился в дверях, они встретили его дружным хохотом – так он был жалок и вместе с тем так понятен в своих страданиях.
Отхохотавшись, они принялись отпускать самые жалкие шуточки. Багров посмотрел на них мрачным взглядом, дабы бросить в них стальное слово. Ничего путного в голову не лезло, так что он молча пошел по лестнице вверх.
Этажом выше он посмотрел в огромное окно. Там лежала заснеженная Уфа – двухэтажные дома по улице Пархоменко, которым давно уже нужен ремонт, хотя бы косметический, уродливые, монструозные корпуса завода РТИ.
Багров думал о собственном безразличии ко всему. Он чувствовал, что жизнь его подошла к какому-то особенному моменту, но в чем его особенность – он не знал. Он даже не понимал, что он очнулся, осознал, что он живет, потому что раньше такого с ним просто не случалось никогда.
Что делать со своей жизнью, если знаешь, что ты живешь? Что делать с жизнью, если ты очнулся – очнулся впервые с тех самых пор, как появился на свет? Собственно, это и есть самый главный вопрос, на который нужен ответ, причем ответ нужен немедленно, и никаких подсказок, шпаргалок, а тем более переэкзаменовок не будет. И это, в общем-то, странно, потому что долгие десять лет в школе, пять лет в институте человек привыкает жить в таком пространстве, когда на все вопросы ему просто обязаны дать ответ, а если ты сделал что-то не так, то пожурят. Тем дело, в общем-то, и кончится.
И если человек идет по коридору, то время от времени он видит указатели, типа отдел писем, техотдел, указатели, которые, в общем-то, не врут. Потому что стоит открыть дверь с табличкой «техотдел», там будут люди из техотдела, никак не иначе. Мало того, человек, который хочет попасть из одного города в другой, просто-напросто садиться в автобус соответствующего маршрута и попадает куда надо. Но путешествие из точки А в точку Б, неужели оно более важная вещь, чем жизнь, которая, как известно, дается только раз? Отчего же нет таких автобусов в жизни, почему не проложены маршруты, которые могли бы взять на себя это тяжкое бремя? Пусть выбор будет за мной, а все остальное будет уже легко, и если деньги заплачены, то тебя везут, и только мелькают за окном года, как виды городов, в которых тебе удалось побывать.
Багров шел по коридору, сумрачно дрожал его подбородок, жизнь, которой всегда не хватало, вдруг разрослась до огромных размеров. Вот она, бери не хочу. Но что делать с ней, Багров не знал. Ему хотелось войти в кабинет, взять не спеша стул за ножку и с добрым чувством, от души опустить его на голову своих коллег по журналу.
Багров открыл дверь, посторонился, пропуская Волшебнова, который вышел вон с остановившимся взглядом и походкой человека, наложившего в штаны. За его столом, на его стуле сидел человек, которого Багров не знал.
14
«Владимир Ильич Ленин – это Христос нового времени. Чтобы это доказать, нет нужды проводить особого рода изыскания, достаточно припомнить то, что известно каждому, то, что мы еще не успели забыть. Смерть старшего брата, ставшего для юного Владимира Иоанном Крестителем, двенадцать апостолов во главе с Троцким и, конечно же, царство Божие, которое он создал на земле – страна, в которой мы жили. А его Голгофа – это были страшные муки, сравнимые с теми, что испытывал Христос.
Это все видимая часть, это даже не надо доказывать, надо просто поверить, и тогда величие Ленина откроется каждому.
Тем не менее, люди – существа страшно недоверчивые и подозрительные, им нужны доказательства, причем доказательства особого рода. Но и здесь могу успокоить сомневающихся – такие доказательства имеются. Начнем с того, что Ленин рода Давидова, восходит он к Адаму и Еве, так что библейские пророчества в его случае исполнены в точности и в срок, указанный в Книге. Не буду приводить всю родословную, с ней можно ознакомиться в Библии, которая теперь, слава богу, доступна каждому.
Особый вопрос – это так называемые чудеса и знамения. Действительно, у нас нет сведений о том, чтобы Ленин исцелял страждущих, превращал воду в вино, ходил по воде аки посуху и так далее. Однако то, что у нас нет подобных сведений, не означает, что чудес не было. Вспомним все ту же каноническую историю жизни Ленина. Как мог человек, пусть даже самый гениальный, так организовать ход истории, чтобы маленькая кучка заговорщиков не только взяла власть в свои руки, причем – обратите внимание – в огромной стране, но и смогла противостоять практически всему миру. Нет, как хотите, но без чудес здесь не обошлось.
Таким образом, мы можем считать, что Миссия Ленина доказана. Остается несколько частных вопросов, один из которых заключается в следующем – как же, ведь христианство существует уже две тысячи лет, а вот ленинизм не протянул и ста? Ответ на этот вопрос очень прост – дело в том, что темпы развития человечества теперь иные, и 70 лет ленинизма практически равновелики двум тысячам лет существования христианства. Еще один, уже более глобальный вопрос в следующем – не есть ли Ленин истинный Мессия? И не означает ли это, что царство божие следует строить все-таки на земле? На эти вопросы у меня пока нет ответа. Тем не менее, статью обо всем этом я принес вам в журнал. Прошу опубликовать в ближайшем номере. Вот мой адрес и все остальное – соцномер, пенсионный и так далее», – посетитель протянул Багрову замызганный листок, на котором и вправду были написаны все эти данные. Статья – десятка полтора страниц, отпечатанных на хорошей бумаге, – уже лежала на столе.
Багров вздохнул, взял бумажку, стараясь не смотреть в глаза посетителю, имени которого он не запомнил, назвал телефон редакции.
– Позвоните через две недели, – неуверенно сказал Багров. – Я постараюсь прочитать к тому времени.
– Честь имею! – преувеличенно громко сказал посетитель и ушел.
Багров бросил статью в ящик стола, задумался. Поймав себя на мысли, что не помнит, каков из себя был посетитель – то ли высокий, то ли низенький.
– Вроде бы мужик, – пробормотал Багров, пытаясь на этом успокоиться. Было много других забот, не до этой чуши. Но чушь из головы не выходила. Носят и носят, думал Багров. Чего им не живется спокойно?
Всякий, кто работал в редакции любого издания, знает, как много сумасшедших и просто малость прибабахнутых приходят сюда для того, чтобы рассказать, что они узнали от жизни такой. Кто-то видел НЛО, причем еще в советские годы, только молчал об этом. Его даже забирали на орбитальную станции, делали над ним опыты, и вот здоровье подорвано, психика ни к черту, а денег нет. Помогите, люди добрые, дайте похмелиться.
Кто-то просит опубликовать письмо в защиту брата, которого поперли с должности, посадили в психушку и вот уже десять лет не дают свиданий. Кто-то приносит тексты племени шу, вымершего на территории Башкортостана сто сорок две тысячи лет назад. Считается, что они оставили свои тайные знания на каменной грубо обработанной плите, а трещинки, которые бегут по поверхности в разных направлениях и без какого-либо явного порядка и есть их письмена. Однако тут же приходят другие люди, которые с полным на то основанием говорят, что та же самая плита есть карта каналов древней ирригационной системы, которую по одной версии соорудили инопланетяне, а по другой – китайские механизаторы и садоводы. Овладев секретом этой карты, можно восстановить систему и получать до восьми урожаев в год. Чушь. Полная чушь. И этим занимаются взрослые люди, вполне приличные с виду. На что они тратят свою жизнь?
Багров покосился на коллег. Никандров, высунув язык, отчего он стал похож на первоклашку, азартно чиркал по чьей-то рукописи. Заголовок был перерезан чертой, сбоку жирно чернело новое название. На страничку словно бросили горсть тараканов – черных, неопрятных. Багров брезгливо поморщился и перевел взгляд на Волшебнова. Тот спал, и губы его шевелились во сне. Должно быть, он оправдывался перед бывшим своим начальством, кому-то грозил собранным за долгие годы компроматом, перед кем-то елозил. Полгода назад его вышвырнули из министерства пропаганды и агитации, и теперь он работал в журнале, который создавал под себя как запасной аэродром. Но даже здесь его унизили – он был просто зам, даже не первый заместитель. Он всхлипнул во сне, зашевелился чаще.
За шкафом, которым отгородился от комнаты и от остальных сотрудников Эдуард Абрамович, стояло тяжелое молчание. Но Багров знал, что первый замредактора на страже, и остро заточенный карандаш его не упустит ни малейшей детали. Многолетняя привычка записывать действия коллег брала свое.
Багров тяжело поднялся и вышел. Все ему было в тягость. Ничто не радовало глаз.
Походив по длинному коридору своего этажа, уныло здороваясь с коллегами, он вышел на лестничную площадку. Слава богу, там никого не было. Он подошел к окну и снова стал наблюдать унылый пейзаж за окном, пейзаж привычный, как письменный стол, за которым он сидел в редакции.
– Привет! – услышал он за спиной. Багров обернулся – это был Амир, его однокурсник бывший по сельхозу, теперь он был башкирский поэт, работал в газете «Йашлек». Впрочем, как настоящий поэт, он нигде долго не задерживался.
– Слышал, тут на проспекте такая штука приключилась утром. Двое взяли такси на вокзале, доехали до угла Халтурина – проспекта, устроили там пробку, избили милиционера за то, что он не отдал им честь, и сбежали. Представляешь?
– А таксисту заплатили? – зачем-то спросил Багров.
– Да ты что-о-о! Конечно, не-ет! – Амир радовался, словно когда-то какой-то таксист его самого обидел до последней степени.
– А! – сказал Багров и замолчал. Замолчал и Амир, он наконец разглядел, как худо его приятелю, и молча сочувствуя, попрощался и отошел.
Багров безразлично уставился в небо, которому было безразлично, что происходит внизу. Хотя как сказать, пришло ему в голову, разве стало бы оно насылать дождь или хуже того, бурю с градом и порывами ветрами до штормовых, будь оно безразличным, разве наступали бы ясные, теплые летние дни? Или вот хотя бы сегодня – чем плохо? На улице легкая поземка, небо заволокло белыми тучами, но пронзительный свет неба так хорош, что хочется смотреть и смотреть на него, не отрываясь. Нет, надо наоборот, удивляться тому, что за тысячелетия небу не надоела эта вечная смена погоды, это почти послушное следование в русле настроения людей – то ясному, то хмурому, то безразличному ко всему. Тут жить и радоваться, в общем. Как живое подтверждение неравнодушия из-за спины Багрова послышался хриплый кашель курильщика, и до боли знакомый голос весело сказал:
– А, вот ты где! А я тебя ищу по всем этажам. Сказали, что ты вышел.
Это был Фидус, дальний родственник Багрова, человек, которого Багрову меньше всего хотелось видеть сегодня, впрочем, как и в любое другое время суток.
15
Вдруг, как всегда это бывает, мертвое спокойствие утреннего часа взбаламутилось какой-то суматохой. Вверх-вниз мимо Багрова с его дядькой побежали взволнованные люди. Но из цепких лап родственника вырваться было непросто.
– Через две недели у нас будет полторы тысячи долларов, – быстро сказал Фидус, и откинулся назад, глядя на Багрова злым, прищуренным взглядом. То ли он так проверял действие своих слов, то ли ждал, что собеседник упадет в обморок прямо на него и потому отстранялся. – Все схвачено, свои люди везде. Шестой отдел с нами.
Багров помотал головой, он ничего не понял из жаркого шепота, и все смотрел, как мимо все быстрее и быстрее снуют его коллеги. До него уже долетели отдельные слова и фразы:
– Напечатали статью…
– Закрывают…
– Вызвали в администрацию…
– Написал заявление…
– А триста долларов – твои, – вернул его к своей ирреальности голос Фидуса. – Ты только напечатай статью, все остальное делаем мы. Понял?
И он снова откинулся назад и прищурил глаз, словно открыл страшную тайну, выдавать которую было нельзя ни под каким предлогом, ни под какими пытками.
С грехом пополам Багров наконец связал воедино услышанное и понял, что Фидус зовет его в свое очередное коммерческое предприятие. Все они у него были криминальными до мозга костей, и во все он тянул Багрова. Самым невинным из всего этого была попытка отсудить у КПСС партвзносы, которые Фидус платил бог знает сколько лет. Тогда, это был 87 год, Багров излазил весь дом Печати. Побывал во всех кабинетах и наконец нашел того, кто согласился напечатать открытое письмо Фидуса. Но тот в последний момент испугался, все же коммунисты были еще сильны. Мало ли что они могли сделать с человеком, который пошел против них. Не побоялись же они шандарахнуть кирпичом Юру Шевчука, который мирно пел свои алкоголические песни и с которым все знакомые Багрова не раз осушали вакхические сосуды в подворотнях на улице Ленина. Так что все понятно.
Еще один, тоже вполне невинный эпизод – Фидус появился у него, когда его забрали в вытрезвитель. Тогда мода была такая – печатать списки тех, кто попадался. А он был какой-никакой начальник, руководил мелким строительным подразделением. Но было поздно, фамилия уже появилась, так что единственное, что было возможно – это уничтожить тираж. Но такое под силу только обкому, тут Багров был бессилен.
Это и были самые невинные похождения дяди Фидуса. Потом он пустился во все тяжкие – торговал красной ртутью, спекулировал ваучерами, выманивая их у старушек за какое-то сомнительное барахло, какие-то носки цвета подпространства, брал сумасшедшие кредиты, которые протекли через его фирму, как Ниагара, давал сумасшедшие взятки, торговал наркотиками – сперва анашой, потом героином, налаживал связи с колумбийской и итальянской мафией, торгуя контрактами на бензиновой бирже. И все без толку. Он как был нищим, так нищим и остался. Любой другой на его месте давно бы призадумался, но он продолжал фонтанировать идеями.
– И вот теперь надо было напечатать объявление в газете, очень простое – требуются девушки для работы нянями на западе, в Швеции. Это и должен был сделать Багров, причем сделать так, чтобы потом следов нельзя было отыскать, потому что Фидус собирался продавать этих баб в шведские бордели. У него все было схвачено, его друг таджик, с которым Фидус ездил в Душанбе, договорился с таджикской мафией открыть шестнадцать борделей в Швеции. На что не пойдешь ради денег?
Раздался высокий нервный звук, и Фидус хватанул себя за карман. Это пищал пейджер, темный прямоугольник экрана высвечивал прибытие сообщения. «Федя, давай объяву. Деньги будут послезавтра. Нусрулло», – прочитал дядька и на глазах подобрел. «Видишь, видишь! – толкнул он в бок Багрова. – Давай, все схвачено!».
Он повторял одно и то же, а Багров тем временем в ужасе понимал, что газету «Байские попреки» только что закрыли. А ведь была у него договоренность с главным редактором, что он уйдет туда, наконец, вырвется из карликового болота.
– Ладно, иди! – неожиданно для самого себя сказал Багров, и в этот момент на площадку вылез Андроидов, главный редактор журнала. Это был здоровенный мужик лет пятидесяти с неистребимо детским выражением лица, в данный момент искаженным муками непременного похмелья.
– Зайди ко мне, – сказал он, увидев Багрова. И, словно спохватившись, нахмурился и сделал умное лицо. После мхатовской паузы он, однако, отпустил эти мышцы, потому что два дела делать одновременно было для него мучительно, развернулся и вышел с площадки.
Багров машинально пошел за ним, хотя ему хотелось все бросить и побежать вниз, узнать, в чем все-таки дело. Он же собирался с утра забежать в эту «бабайку», так по-свойски называли газету местные.
Но уже было поздно что-то предпринимать, и Багров уныло вошел в кабинет главного редактора. Тот суетливо усаживался в свое кресло, пытаясь таким образом прибавить себе значимости. Это заняло у него несколько минут. Наконец он посчитал, что выглядит внушительно и поднял на Багрова лицо с огромным носом, похожим на морскую раковину и дверную ручку одновременно – ручку, небрежно изваянную из чугуна и также небрежено всаженную в древесину головы.
16
Дело было пустяковым. Других в редакции никогда и не было. Оказалось, что Ноль, Волшебнов и поэт Шалухин едут в командировку в Белорецкий район. Два дня там, потом они осчастливят своим присутствием Зауралье и вернутся в родные пенаты. Багров обо всем этом, конечно же, догадывался. Зря, что ли, эти придурки две недели до нового года перешептывались, закрывшись в кабинете главного, зря, что ли, гоняли шофера Ахмета на техосмотр, а Белорецкий район не сходил у них с языка. Машину редакции дали еще осенью, с тех пор редактор полюбил уезжать обедать в двенадцать, а возвращаться в четыре с таким видом, как будто он только что вышел из многолетней комы. Человек, случайно попавший в номенклатуру, он ошалел от нежданного счастья и машину не давал никому, даже бухгалтеру, которого по идее страшно боялся. Шофер Ахмет как-то жаловался Багрову. Сел, говорит, в машину и командует: «Значит так – сперва на работу к жене, потом домой, потом в сад».
Спрашиваю:
– А где это?
– Ну-у-у, дорогой, – протянул Андроидов. – Теперь ты должен знать, где работа моей жены, где мой дом и где мой сад!
В общем, на то, чтобы сообщить новости, а также поведать о том, что Багров должен быть на работе не в десять утра, как обычно, а в девять тридцать, Андроидов потратил три часа.
Обед давно кончился. Шофер Ахмет уже устал просовывать в дверной проем свою мрачную физиономию глубоко пьющего, но в данный момент успешно завязавшего человека, уже пришла на работу и ушла с нее техслужба, уже корректора вычитали треть дневной нормы и два раза пили чай. Андроидов все размахивал руками и завывал, словно Карлсон, рассказывая о важности момента. Он вспоминал все случаи из жизни, когда кто-то из его сослуживцев опаздывал на работу и потому происходили какие-то грандиознейшие катаклизмы, он выкатывал глаза, стараясь уверить Багрова в том, что все это очень важно и, наконец, сам уверился в том, что рядовая поездка трех сотрудников в четыре или пять захудалых районов республики имеет важнейшее значение для судеб человечества и нашей галактики в целом. Поняв это, он испугался, как это с ним всегда происходило перед лицом любой, даже малейшей ответственности. Теперь он и сам не знал, как выкрутиться из этой ситуации, теперь ему казалось, что нужно что-то такое сделать, непременно с занесением в личное дело: или созвать собрание всех тружеников коллектива, или позвонить министру печати и средств массовой информации, или почему-то в МВД… Полностью запутавшись, он махнул рукой и уставился в изнеможении в давно уже требующий ремонта потолок. Воспользовавшись этим его коматозным состоянием, которое часто на него находило, Багров поднялся и вышел. Голова раскалывалась на мелкие части, и что было делать? Это было, в общем-то, неясно.
Самое странное, что впервые Багров слушал редактора серьезно, странная метаморфоза, случившаяся с ним, требовала этого, любой, кто был бы мало-мальски настойчив, кто мог ясно объяснить, куда идти и что делать, имел теперь над ним необъяснимую власть. Здесь все вылилось в какую-то сумятицу, в какой-то бессмысленный словесный понос, из которого нельзя было вынести ничего, кроме головной боли. Вот голова и болела. Багров посидел в кабинете, куда машинально пришел от редактора, потом, не в силах о чем-то думать, оделся и вышел, попрощавшись с коллегами.
– Дасвидання, дасвидання, – с ядовитой улыбкой откликнулся Волшебнов. Никандров промолчал, Ноль, дождавшись, когда закроется дверь, аккуратно записал в блокнот ФИО, действие субьекта и проставил время – 16:45. Будет что завтра рассказать главному редактору. Он любит с бодуна слушать таинственные, вкрадчивые речи, ему кажется, что именно так осуществляется процесс руководства журналом. И только поэт Шалухин ничего не сказал, потому что его ежедневное обеденное путешествие в кафе «Огонек» еще продолжалось. Там была жизнь, там была волшебная успокаивающая жидкость, которую можно было пригубить у столика, перекидываясь парой фраз с каким-нибудь местным Томом Сойером.
17
Багров вышел в коридор и вместо того, чтобы энергично устремиться к выходу на лестничную площадку, остановился. Голова болела нестерпимо, словно из нее высосали все жизненные соки, и оттого череп вогнулся внутрь, не в силах противиться энергичному призыву вакуума. А может быть, как раз наоборот, кровь устремилась в голову и подняла давление, как в паровом котле, застоялась, а нейроны, парализованные чужой волей, не могли отдать команду продолжать движение, продолжать жить.
Пошатнувшись, Багров сделал несколько шагов и уперся в дверь техслужбы. В глазах неотвратимо потемнело, словно звукооператор медленно убавил звук до конца, а потом таким же плавным движением вернул все на место. Так же медленно свет вернулся в очи, и Багров увидел, что находится в кабинете техслужбы, а перед ним стоит секретарша Наташа с каким-то листом бумаги в руках.
– Багров, что с тобой? Тебе плохо? – услышал он озабоченный голос и провалился опять в какую-то темноту, из которой, впрочем, довольно скоро вынырнул.
Он сидел на стуле. Наташа подала ему стакан воды, который он медленно, как в кино, выпил. Осматриваясь, куда бы поставить пустую посудину, он машинально посмотрел направо и увидел на столе тот самый лист, который до того держала Наташа. Там было написано:
1. Назначить первым заместителем главного редактора Ноля Эдуарда Абрамовича.
За хорошую работу в конце 1998-го года премировать следующих сотрудников:
1. Главного редактора Андроидова Николая Антоновича.
2. Первого заместителя главного редактора Ноля Эдуарда Абрамовича.
3. Водителя Ахмета…
И больше ничего!
Страшная боль охватила все существо Багрова. Он вскочил с места, опрокинул стул и ломанулся к двери.
– Багров, ты что!– закричала в ужасе Наташа. Она всплеснула руками, и на лице ее отразилось недоумение, какое бывает от неожиданного страха.
За ее спиной вздрогнули техредактор Лена и оператор Миляуша, словно ужас, как волна, перекинулся на них, ударился о стены и стал кататься по кабинету, как сумасшедший бильярдный шар, и с ним ничего нельзя было сделать, а только ждать, пока все утихнет само собой.
– Бах!– закрылась за Багровым дверь, женщины вздрогнули, шар остановился, и неприятная тишина воцарилась в кабинете. Прошло несколько – секунд? минут? – и издалека раздался какой-то страшный, жуткий, непонятный вопль смертельно раненного существа.
18
– Странный вы народ, сотрудники! – искренне недоумевая, сказал Андроидов. Он вышел из-за стола, развел руками, словно намеревался обнять весь земной шар, и посмотрел на Багрова, размышляя, какая муха его укусила. – Вы же получаете зарплату, вот и работайте! А повышение и премию надо еще заслужить, трудом заслужить, понимаете?
Он был обижен такой вот черной неблагодарностью. Вместо того чтобы тихо делать свою работу, сотрудники еще что-то от него требуют!
– Но…но… – выдавил из себя Багров, – это же я как раз работал, заслужил. Это же я поднял тираж, принес двадцать тысяч рекламы, договорился о выпуске спецномера, выпустил его. Этого же никто не сделал, это же я!
– Какая реклама! – отмахнулся Андроидов, – бухгалтерия записала ее как подготовку материала! Тебе ничего не полагается, иди! Все и так на тебя жалуются, ты по телефону много болтаешь, какие-то люди к тебе приходят! Ну, Багров! Ну, Багров!
И он снова затянул свою плаксиво-надменную шарманку.
Багров смотрел на него и ничего не мог понять. Время словно остановилось в его глазах. Он вдруг осознал, что его так мучило все это время, почему он перестал что-либо чувствовать. Потому, что вокруг ничего не происходило. Чтобы ты ни делал, все вокруг, словно дурной сон, длилось и длилось. И этому не было никакого конца.
Можно было тысячу лет приходить в этот кабинет, в эту редакцию. Здесь сидели одни и те же люди, которые изо дня в день говорили одно и то же. В них, как в заезженных пластинках, осталась только одна дорожка, по которой скользила игла времени, не в силах перейти дальше.
Багров махнул рукой, встал и вышел. Его глаза наполнились слезами. Наконец он понял, что попал, что выхода нет. Что было делать – он не знал. Жизнь, как вода в темном омуте, поглощала его судьбу без малейшего всплеска, без малейшей реакции. Вокруг не менялось ничего. Где было действие?
Никакого действия не было.
19
Багров шел вниз по лестнице в состоянии самого крайнего отчаяния и почему-то самым глупым образом думал о том, как легкомысленно люди относятся к жизни. Ведь это та самая жизнь, которая дается только раз, ну, или два, так как же можно тратить ее вот так бездарно?
Но жизнь никак не хотела признавать за собой какой-то ценности, метель, начавшаяся, должно быть, с полчаса назад, билась в широкие окна Дома печати. Багров спускался все ниже и ниже по этажам, тусклый свет метели шел за ним всюду, природа словно бы говорила, что у нее есть место и для высокого, и для низкого, для смешного и серьезного. От такой мешанины голова у Багрова стала пульсировать нестерпимыми ударами, и он ускорил шаг, только чтобы быстрее выйти на улицу, в метель, забыть обо всем, что окружает и что – теперь он ясно это понимал – невыносимо раздражает его.
20
На третьем этаже у окна курил литературный критик Касымов. Багров поздоровался и остановился поговорить.
Касымов был счастлив – в Москве, в литературном журнале «Мамми-паппи» освободилось место заведующего отделом критики, и Александр Гайсович душою был уже там.
– Мне неинтересны ваши провинциальные дрязги, – говорил он и весело стряхивал пепел догорающей сигаретки. – Здесь и писателей-то нет. Поговорить не с кем!
– Да на это место возьмут чью-нибудь племянницу, – не подумав, злобно сказал Багров.
Но Касымов сегодня был добрым, и потому этот страшно антигуманный выпад остался безнаказанным. Мало того, Александр Гайсович решил простить Багрову на радостях еще более страшное прегрешение.
– Помните ли вы, что советовали мне касательно квартирного вопроса? – обратился он в своем витиеватом стиле к бедному провинциалу, который от стыда не знал, куда себя девать.
Дело было тому лет десять назад, Багров только что познакомился с Касымовым, пришел к нему в гости в его однокомнатную квартиру на округе Галле, где он жил с женой и тремя детьми. Оказалось, что от редакции ему выделили трехкомнатную квартиру, тогда как по закону полагалась четырехкомнатная. Однако горсовет милостиво позволил им однушку оставить себе с целью их объединить, чтобы гармония людей и квадратных метров была достигнута самым очевидным образом. И вот в эти радостные хлопоты объединения и вступил Багров очевиднейшим диссонансом. Он предложил жить в трехкомнатной, а однокомнатную сдавать кому-нибудь. Например, ему.
Никакие восхваления Гитлера не были бы встречены такой обструкцией, как это заявление. На долгие годы оно стало своеобразным камнем преткновения в их отношениях, и вот Багров оказался прощен!
Он смотрел на собеседника и не мог понять, в чем дело – Касымов то и дело пропадал, словно у него было две частоты существования, и одну из них Багров не мог увидеть, как бы ни пытался.
«Может быть, дело в том, что Касымов вырвался из этой западни, – думал Багров. – Может быть, теперь он живет и в настоящем, как я, и в будущем, которого у меня самого нет».
Волна отчаяния снова охватила его, и, не в силах с ней справиться, он поблагодарил, как мог, Касымова и попрощался с ним, радуясь хотя бы, что бессмысленное существование старшего товарища закончилось, и началась настоящая жизнь…
– Бедные провинциалы, а ведь этот еще из лучших, – радостно улыбнулся ему вслед Касымов. Он был счастлив. Впервые за многие годы.
21
На улице ветер ударил Багрова своими длинными ручищами, и он стал сильнее кутаться в свое длиннополое хасидское пальто, пытаясь закрыть все бреши. Эта борьба на минуту отключила механизм, который жужжал в черепной коробке, а когда он включился снова, Багров уже сидел в троллейбусе, который медленно тащил его по заснеженной Уфе. Относительное тепло и отсутствие внешних раздражителей переключило внимание на внутренние раздражители. Он стал вспоминать, что с ним было сегодня, и когда раздражение и обида улеглись, он вдруг почти вскрикнул от неожиданности. Забыл, забыл! От нетерпения он даже подскочил на месте.
Пассажиры, что сидели в троллейбусе, вздрогнули от неожиданности, стали мучительно вглядываться в источник хаоса, наконец, видя, что ничего страшного не произошло, стали снова погружаться в свои миры, только одна укоризненно подумала: «А еще журналист!»
И действительно, не произошло ничего страшного, просто Багров вспомнил, что забыл позвонить Юнусову. У Себастьяна не было телефона, так что о нем Багров отчего-то даже не волновался. Но вот Юнусов чем-то его мучил. Он не мог вспомнить, когда он видел Юнусова в последний раз в тот вечер и в ту ночь, когда они пили у Себастьяна. Какой-то провал в памяти говорил ему, что не все тут однозначно. Багров не помнил, как он добрался до дома. Так почему он ночевал у себя дома, если пил у Себастьяна? Как так – только что он был в гостях и вот уже просыпается дома. Такого с ним еще не было, чтобы он из гостей добрался домой и чтобы ничего не помнил – ни автобуса, ни тачки, ни заснеженных улиц родного города, ничего. Ничего. Ни-че-го.
И если с ним, в общем, было все в порядке, что случилось с тем же Юнусовым? Себастьян, дело ясное, остался дома, что с ним могло случиться? Скорее всего – ничего. Но Юнусов мог пойти с ним, мог заблудиться по дороге, или просто уйти куда-нибудь. Однако в этот момент таинственный механизм памяти сработал как надо и выдал ясную картинку – Юнусов рассказывал о том, что на складе, которым он то ли заведовал, то ли имел в собственности, стала пропадать бумага, толстые пачки по тысяче листов с коммерческим названием «Снежинка». По бумагам все было идеально, как в чистом поле, занесенным этой самой снежинкой. Однако в реальности пустотелого склада с темными проемами полок число наличия не совпадало с идеалом, который высвечивался на экране бухгалтерской программы. Начали шерстить людей – от завсклада до экспедиторов. Не помогло. Какая-то мистическая сила боролась со снегом, как удалой работяга дворник, подчищая склад – медленно, верно, неумолимо. Вот почему Юнусов был так зол, подумал Багров, но кто же мог тырить эту бумагу?
Потом он вспомнил, как тот же Юнусов рассказал ему смешную историю. Один клиент за долги отдал его фирме большой аквариум. Они туда запустили рыбок местных и одного щуренка. Ну, щуренок всех слопал. Выжил только один карасик, он забился в игрушечный кремль, который был в аквариуме для красоты. И вот уже две недели живет…
«Чтобы все это значило?» – снова подумал Багров, желая под все на свете подвести один знаменатель, все понять, все разложить по полочкам. Не найдя ответа и на этот вопрос, он решил поступить так, как часто поступал в жизни – просто перестал думать об этом, полагаясь на то, что жизнь сама разрешит все проблемы и познакомит его с результатом в более или менее удобоваримом виде.
Но механизм, который жужжал в черепной коробке, не подчинился самоуспокаивающей команде и продолжал вырабатывать только ему известное вещество размышлений. Багров подскочил второй раз, и тетка, которая стояла возле него, снова неодобрительно сморщила губы и подумала: «И такие люди работают в нашей прессе!»
– Сидя я занимаю меньше места и никому не мешаю! – вдруг громко сказал Багров и сам вздрогнул от своих слов. Тетка откинулась, как от удара, а механизм черепной коробки от такого заявления зажужжал еще быстрее. Теперь надо было понять, что эта за тетка и откуда она его знает. Бедный Багров стал вспоминать бессчетные редакционные задания, по которым он ходил в такие же бесчисленные организации и конторы, где было такое множество людей всевозможного возраста, рас и пола, что впору запутаться, это же не три сосны, это несколько больше, если кто понимает. Так отчего бы кому-нибудь и не запомнить корреспондента, который пришел к людям на работу разгонять скуку буден? Они же видят людей других профессий очень редко, чуть ли не раз в жизни, попробуй посиди с в девяти до шести на работе, причем не год, не два, а?.. И соответственно, поскольку у них нет информации о том, какие такие корреспонденты шастают у них под носом и как они живут, они и питаются разного рода слухами и чудовищными предположениями. Может быть, он сейчас разрушил стройную картину мира, может, она думала, что корреспонденты это ангелы, которые прилетают на землю в тщетной попытке ее исправить…
Багров, нервничая, ерзая на месте, машинально запустил палец в нос…
«Это, друг мой, не красит, далеко не красит человека, тем более такого ангела, каковыми являются корреспонденты, – говорил себе Багров, уже почти забыв, отчего он снова стал дергаться и ерзать. Но механизм, видимо, сделав оборот внутри самого себя по довольно вытянутой орбите, опять ввинтился в сознание. Багров припомнил, что в доме печати шушукались о новой газете «Право первородства»! Черт, как он мог забыть, ведь он хотел же пойти туда на работу. И уже ни о чем не думая, Багров вскочил, ввинтился в толпу, сшибая каких-то теток по дороге и выпрыгнул на ходу из троллейбуса на остановке «Округ Галле». Электрическая машина заторомозила, но видя, что блудный сын, в общем-то, и не собирается возвращаться, начала опять набирать скорость, несомненно матеря Багрова, как недисциплинированного пассажира Ноева ковчега.
Однако порыв его быстро иссяк, как только он оказался на твердой поверхности асфальта, на пустынном проспекте Октября с его хрущевками, возведенными в свое время в таком должно быть азарте, что только пешеход мог заметить, что между ними есть какие-то прогалы. Пассажир городского транспорта, а тем более человек приезжий только и видел, что одну бесконечную пятиэтажку, которая тянулась, как китайская стена, по всему проспекту, вплоть до синтика или шадыма, что, впрочем, означало одно и тоже – Дом культуры завода Синтезспирта. И в этом была своя мистика – остановиться, оглянуться можно было, только до одури хлебнув этого самого шадыма, что в переводе на русский язык и означает спирт.
Делать было нечего, надо было как-то выбираться из глупого положения, в котором оказался Багров, однако это было не просто – механизм в голове продолжал свое мерное жужжание, отзываясь на всякое внешнее воздействие, главным из которых была реклама.
Самый длинный проспект в Европе подмигивал ему огоньками, что-то требовал указующим перстом. Багрову захотелось разом заглянуть в ресторан, который виднелся сквозь негустую аллейку деревьев, купить себе памперс, затариться хлебом, к чему также призывал его огромный плакат, пойти служить в иностранный легион, простить за все какого-то Навуходносорова, которого угораздило проштрафится непонятно в каких делах. Равнодействующая всех этих призывов, которая родилась в голове Багрова после некоторой борьбы, повела его по направлению в универмагу «Уфа», пиетета к которому он не потерял с тех еще пор, когда выискивал в советское время то зимние сапоги на свою огромную ногу, то куртку, то джинсы, когда на них пошла отчаянная мода. Правда, вот уже лет семь, как ему не приходилось в него заглядывать. Покупать было нечего, потому что вся торговая жизнь давно переместилась на местные рынки, которых пооткрывалось огромное количество.
Должно быть, так и было во времена нэпа, с некоторой поправкой на время, думал Багров. Вот вездесущий китаец сидит на жутком холоде, чинит немудреную обувку, из такой же немудреной зарплаты отстегивая всем, начиная со своей мафии и кончая чужой. Вот пенсионерки несут свои матрешкообразные формы туда, где пучок морковки стоит на пятачок дешевле, вот мрачные парни, которые здесь на работе, покупают золотишко и швейные машинки «Зингер», вот и сумасшедшие тетеньки, которые просто забежали купить то да се после рабочего дня, а вот художник Сергей Игнатенко покупает серебряный подстаканник, наклоняясь с высоты своих двух метров к грязной клеенке, на которой лежит товар.
Багров вышел из павильона, где он лениво пробежал взглядом по разложенным товарам и не купил ничего просто потому, что скорость его перемещения была быстрее, чем призывы теток купить пучок морковки или лука, с которыми он не знал бы, что делать, но взял бы обязательно, не в силах сопротивляться напору. Легкая мысль пробежала в его голове, и он улыбнулся, припомнив коллегу журналиста, с которым они познакомились в Свердловске на семинаре по Интернет-технологиям. Решив спрыснуть знакомство по-журналистски, отравой местного производства, они зашли в магазин, и когда Багров спросил, чего взять, коллега замахал на него руками – выбирай сам, я не знаю. И то правда – глаза разбегались от ненужного изобилия, и откуда было взять столько сил, чтобы выяснить, какая водка лучше – все плохи. Это что же, теперь надо проводить целое исследование, думал Багров, спрашивать знакомых, кто что пил и как она подействовала, и сколько стоит, и где взять, мучительно высчитывая соотношение цены и качества. А ведь этих продуктов сотни, а теперь уже и тысячи. Где взять на это силы, Багров не знал и потому ограничивал свой рацион некоторым разнообразием продуктов, количеством не более трех или пяти, на что хватало зарплатных денег. Вот и теперь он хотел было купить мороженое, самый обыкновенный стаканчик, но поскольку и павильон как-то быстро отошел назад, и желания возвращаться тоже не было, он просто-напросто забыл об этом. Жить можно и без мороженого, вообще без многого можно жить, как оказалось.
Он уже выходил на тротуарчик, который вел его дальше, в сторону остановки «Спортивной», как его кто-то схватил за рукав. Продолжая двигаться в том же направлении, он медленно, по большой дуге, развернулся и увидел, что за руку его держит невысокий пацан в джинсах и потертой крутке неопределенного цвета. Что-то щелкнуло в голове Багрова.
– Ну, Земфир, блин, так и до инфаркта можно довести, – только и сказал Багров, наблюдая растущую улыбку, от которой нельзя было ждать ничего хорошего.
22
– Привет! Здравствуйте! Как дела? Прекрасно пишешь! – только и говорил на все стороны Багров, проходя по фойе Русского драмтеатра. Повсюду были знакомые лица – журналисты, пишущие о культуре, важные господа чиновники, художники, писатели, галеристы, отставные политики, краеведы, местные сумасшедшие, красавицы, светские дамы и не поддающиеся классификации существа. Где бы ни появлялся Багров, всюду были они, за ними не замечались простые зрители, те, кто ходил в театр для того, чтобы просто сходить в театр, кто приходил на какой-нибудь вечер или праздник не для того, чтобы встретиться с кем-то, обговорить свои дела, да и просто написать в газету. Это, собственно, ничуть не удручало Багрова, он сам был такой, и старался не ходить на открытие выставки, если там не намечалось фуршета, банкета, чего угодно, лишь бы кормили. Вот и теперь он ощутил, что голоден, и пожалел, что не перекусил в Доме печати, там после пяти в столовой работал махонький буфет с самой простой, почти деревенской пищей – пирожки с картошкой, яблоками да чай со следами сахара. В местный буфет рваться было бесполезно – его уже оккупировали зрители, да и цены кусались. Самый маленький бутерброд возлежал не просто так, а со смыслом, словно акуленок – стоит только подойти поближе, стремительный бросок, и половины зарплаты как не бывало.
Багров прошелся от стены до стены, где висели картины художников из группы «Чингисхан». Стало быть, у них тут была выставка. Багров покрутил головой. Гениального присутствия Василя Ханнанова не ощущалось. Это радовало, потому что когда Багров видел Василя, тот весь вечер говорил об одном – когда ж о нем появится статья. Самое смешное было то, что Багров никогда – ни в трезвом, ни в пьяном виде не обещал писать о «Чингисхане», но всегда виновато кивал, обещая поправить дело, и облегченно вздыхал, когда Вася удалялся прочь, величественный и смешной, словно король Лир.
Посмотрев картины, большинство из которых Багров уже видел неоднократно, он стал оглядываться, размышляя, с кем бы поболтать, потому что времени до спектакля было еще довольно много, минут пятнадцать. Все равно в зал он входил практически последним и садился на свободное место – такова участь людей, которые приходят в театр на работу, а не на праздник, и слава богу, что администраторы в русском драме люди приветливые, это, блин, не оперный, где на тебя шикают, указывая на место и радуются, когда ты уходишь на бельэтаж, и ликуют, когда партер зияет беззубыми рядами.
Багров почувствовал, что улыбка сама собой появляется на его лице – возле противоположной стены широкого фойе русского драмтеатра он увидел себя самого, степенно беседующего с какой-то девушкой. Это был не глюк, это был осветитель Рапиров, который трудился в татарском театре «Нур».
Их вечно путали – как-то Багров зашел к нему на работу. Охранник на вахте, некрасивый гибрид, убежал куда-то наверх, и Багров минуты три смотрел на сейф, в железной дверце которого торчал ключ, на телефон, с которого он мог позвонить в Париж, на рабочее место Билал Зариповича, уроженца Чекмагуша, пятидесяти восьми лет, бывшего водителя с «Промсвязи».
– Щас, – сказал Билал Зарипович, возвращаясь назад и восстанавливая контроль за вверенным ему заведением.
– Я так и думал, что это ты, – грустно сказал Рапиров, который появился некоторое время спустя обряда вызывания.
– Почему? – наивно спросил Багров.
– А мне сказали – брат пришел, – печально сказал Рапиров.
Они посмеялись. Что было потом – Багров не помнил. Скорее всего, напились до полусмерти.
Рапиров представил Багрова своей спутнице, которая, кстати, оказалась актрисой, и они стали болтать о том, о сем, и больше всего о театре, в котором они находились и для которого не жалели ехидных замечаний. Девушка только хихикала, что, в общем, еще больше подстегивало друзей-приятелей.
– Да ну тебя, Багров. Злой ты и вообще неправильно ходишь в театр, – наконец вырулил на привычную дорожку подначек Рапиров.
– Чего это я злой? – уже в который раз обиделся Багров. – И как это правильно надо ходить в театр?
– Ну, вот ты расскажи, как ты это делаешь, – снисходительно сказал Рапиров, привычно тыкая в переносицу толстым указательным пальцем.
– Ну, я, это, прихожу, – неуверенно начал Багров.
– И… – продолжил за него Рапиров.
– Иду в гардероб…
– И…
– Болтаю с кем-нибудь типа с тобой…
– И…
– Иду в зал и смотрю спектакль! – бухнул Багров, который уже и не знал, что тут можно такого придумать.
– А вот и не правильно! – меланхолично сказал Рапиров, и девушка, которая с интересом слушала их перепалку, радостно захихикала. Она ждала чего-то интересного и дождалась. День был прожит не зря.
– Ну и что надо было сделать? – уж совсем обиделся Багров.
– Надо было пойти в буфет и принять 150 грамм коньяку. И тогда все будет отлично, ты сразу станешь добрым.
Багров задумался. Такая мысль никогда не приходила ему в голову, но времени подумать уже не было, потому что загудела-прозвенела мелодия, которая тут символизировала третий звонок, и оказалось, что они уже одни в фойе и что надо бежать в зал.
– Ладно, увидимся, – сказал Багров, и они расстались.
В партере мест уже не было, и Багрову пришлось подняться в бельэтаж. Перегнувшись через балкон, он смотрел в зал, в котором вспыхивали знакомые лица, в частности, Капкаева, наконец, занавес пополз в разные стороны, как драные штаны, погас свет, и незнакомая мелодия возвестила о начале спектакля.
Давали «Чайку» Чехова, и Багров, который видел ее раз, наверное, десять, и три из них – в Национальном молодежном театре. Что же там было такого, отчего мурашки бегали по коже? Багров нахмурился, припоминая, и вдруг вспомнил, как Тансулпан Бабичева, уходя по зрительному залу, вдруг нагнулась к нему и сказала страшным шепотом: «Я там дала рубль, это на троих». Волосы дыбом встали тогда, словно призрак нищеты прошел рядом, призрак, от которого нет спасения, призрак мучительного несчастия души, попавшей в капкан экономической стороны этой жизни. «Чур меня!» – опять заволновался Багров, а между тем действие на сцене шло своим чередом, актеры беспрестанно хохмили, словно пять или шесть писателей-сатириков читали по фразе из своих бесконечных пасквилей на окружающую действительность. Дело было в деревне, все было проще пареной репы.
Багров смотрел и в очередной раз дивился тому, как одна и та же пьеса производит такое разное действие на режиссеров. На сцене была не деревня, а какая-то Одесса. Блин, как им всем было весело, как смачно звучали хорошо поставленные голоса, когда каждое слово долетало до галерки. Каждый выверенный жест вызывал смех и одобрительный благодушный выдох зала. Телега действия лихо скакала по колдобинам чеховского текста, и вот уже Дорн, раздевшись до трусов, весело скакнул в озеро, над которым летала чайка, и Багров только и смог, что криво усмехнуться, отпрянув от грязных брызг.
Но затем ему стало не до улыбок, потому что в глазах у него потемнело, как то бывает при высоком давлении, однако на этот раз темнота была не красно-кровавого цвета, она была – и тут Багров, не в силах подобрать слов по старой журналистской привычке, застыл, потому что у него перед глазами, как в фантастическом фильме, запрыгали, засверкали тончайшие линии, словно в зале шла какая-то звездная битва. Людей уже не было видно, только темные купола их голов аккуратно темнели внизу, как яйца фабричной упаковки, а над ними пролетали еле различимые корабли звездного флота, оставляя за собой острые полосы света.
Багров покрылся потом, ноги ослабли, противная дрожь пробежала по спине. Ужас, который он пытался забыть, снова напомнил о себе, и теперь он смотрел вверх, не отрываясь, только чтобы не смотреть в партер, где бог знает что могло открыться его воспаленному взгляду.
В воздухе между тем редкие линии стали закручиваться в какие-то сложные геометрические фигуры, и даже вроде стало их больше, откуда-то, словно из-за угла, как хулиганы, выскакивали все новые и новые летящие искры, и Багров заметил, что они чем-то напоминают реплики актеров, словно звуки в зале стали если не материальны, то видны его левому глазу, который стал пульсировать ни с того, с ни с сего. «Завтра, завтра же пойду к окулисту», – в бешеном страхе шептал про себя Багров, ничего не понимая во всей этой круговерти.
Между тем сложный процесс сборки, видимо, шел к своему концу, потому что геометрическая фигура уже получила свое завершение. В ней явно образовались верх и низ, и даже по бокам появились какие-то непонятные рюшечки, и это полупрозрачное, непонятное нечто повисло в воздухе в пугающей тишине.
Слова зашелестели в голове, как пули, и страх, сковавший Багрова, тем не менее принес какую-то ассоциацию. Он вспомнил вдруг все эти фильмы ужасов, которых насмотрелся, еще когда билет в самодеятельный видеоклуб стоил рваный советский рубль. Обычное дело – стоило раздаться непонятному звуку, как даже неискушенный зритель понимал, что впереди какая-то жуткая, бесконечно опасная штуковина, и герой тут же устремляется к ней и засовывает руку с решимостью комсомольца тридцатых годов.
Но у Багрова не было никакого желания понять, что же это такое он видит, он только хотел как можно скорее выбраться прочь. Эта мысль пронеслась у него в голове, когда дрожавшая в воздухе непонятная геометрическая фигура плавно скользнула вниз и исчезла в партере. Багров только успел заметить, что она на секунду засияла вокруг какой-то особенно яркой головы – человек подскакивал на месте, на миг являя миру оскаленный рот и широко вытаращенные глаза, в общем хохоте зала представляя собой маску смеха. И вот теперь некая хренотень засела в нем, Багров был уверен, что все это не обман зрения, что все это не просто так, но только сидел и ошеломленно таращился вниз.
Наконец аплодисменты стали затихать, занавес пополз неотвратимо, а соседи, радостные, возбужденные, стали подниматься, недовольно поглядывая на Багрова, которого не держали ноги.
Он еще с минуту сидел в кресле, приходя в себя. Отдышавшись, однако, Багров решил, что все это очень клево и страшно прикольно. Действительно, вдруг, на банальном спектакле он увидел какие-то глюки, которые ему ничем особенным не угрожали! Тем не менее, следовало с этим разобраться поосновательнее, и потому он встал и на еще разъезжающихся ногах отправился в буфет. Пробравшись мимо шумной толпы, в которой встретились еще несколько знакомых (Как дела? Где работаешь? Какие новости? Прекрасно пишешь!) он подошел к хвосту очереди и там увидел своего приятеля, который что-то нашептывал своей спутнице.
– И что явился! – накинулся он на Багрова. – И так почти весь первый акт пришлось о тебе рассказывать. Он кивнул на свою спутницу, которая при этом потупила глазки и очень мило захихикала. Багров оживился, но тут же вспомнил, что за нелегкая погнала его искать Рапирова.
– Да ладно тебе, вечно ты чем-нибудь недоволен, – улыбнулся он в ответ. – Ты лучше мне вот что скажи – ты же каждый день спектакли смотришь в своем театре?
– Ну, не каждый, больно надо их смотреть, – скривился Рапиров, которого от осветительской работы уже просто тошнило.
– Все-таки, ты какие-нибудь глюки видишь?
– Ну, если выпьешь, то бывают. А так нет.
– А какие бывают? – лез в душу Багров. Ему вовсе не хотелось быть психом или, тем более, попасть в какую историю, но тут дело такое – чертовщина на ровном месте, да еще на трезвую голову.
– Да ничего особенного, что пристал! – замахал на него руками Рапиров. – Ты сам что, допился, что ли? Чертей гонишь?
– Да. Хотя нет, тут дело в другом.
– Для газеты нужно? – страшным шепотом спросил Рапиров. – Знаем, откуда ваши письма читателей! Журналисты, вруны!
– Да ладно! – обиделся Багров. – Как будто на сцене у вас правда. Ты сам вон в глаз светишь, правду-матку скрываешь. У тебя артистка на седьмом месяце, ты же на живот ей не светишь.
– Надоел уже, – сказал Рапиров. Девушка хихикала. Ей все это страшно нравилось, поход в театр удался.
– Сам ты надоел, – сказал Багров, делая вид, что страшно обижен.
– Ну, иди, – сказал Рапиров, делая вид, что страшно зол.
Так они препирались минут пять, пока очередь не дошла до них и они не взяли по бутерброду с колбасой и мягкому стаканчику сока. Тут Багров вспомнил, как в 97 году они тут и вправду брали коньяк. Но было это давно.
Впрочем, он был доволен, что не стал рассказывать о своих глюках, хотя история эта вертелась у него на кончике языка.
В жизни, собственно, мало по-настоящему интересного и забавного. Только с течением времени можно увидеть что-то смешное, а когда идешь по темному коридору и сердце трепещет от страха, ты же не думаешь, что попал в ужастик и сейчас тебя сожрут. Так, может, тварь эта – и правда вызвана кем-то из глубин Вселенной? И что же делать? Что бывает с теми, кто попал в фильм ужасов? Скорее всего, они просто выходят на улицу и растворяются в толпе. Ведь их задача и была, скорее всего, показать, оттенить собой свирепость и кровожадность твари из глубины этой самой Вселенной.
Они допили свой сок, дожевали бутерброды и уже пошли гулять по залу, когда снова зазвенело где-то под потолком и надо было отправляться в зал. Багров сделал это с облегчением, потому что препираться и подкалывать друг друга, что в общем-то и есть дружеское общение, ему было на этот раз как-то в тягость. Ему хотелось посидеть одному, если, конечно, можно в темном зале театра остаться одному и просто смотреть на сцену и думать о чем-то своем или, если от этого отвлекает плач и смех, смотреть представление, пытаясь понять, что же такого хотят тебе сказать, преподнести на блюдечке с голубой…
Как было странно, никогда не приходило в голову Багрову, что Треплев так мучается оттого, что он киевский мещанин. И только сейчас, глядя на маленького, худенького Костика, с подростковой ненавистью и неприкаянностью бегающего по сцене, он вдруг осознал, как же ему больно, этому мальчику, которого судьба забросила в деревню и не дает сделать ничего великого, ничего такого, отчего содрогнулся бы мир. Какая пропасть между ним и его предками – царями-пастухами Иудеи! И Бог не придет к нему и не скажет библейскими словами о жизни, которую он должен вести, о миссии, которая на него возложена. Бог-Тригорин устал. Ему нет дела до юных наглецов, единственное, что еще может его тронуть – это незрелое, педофильское тело чайки…
Возбужденно, словно поросята с прогулки, бросились в гардеробы зрители. Они размахивали руками и радостно переглядывались. Поход в театр удался. Дешевый заменитель светской жизни сработал как надо, и теперь будет о чем вспоминать длинными зимними вечерами на одинокой кухне, грея щекой телефонную трубку. Незнакомые девушки, все, как одна, без кавалеров, попарно скрылись за темными дверями, ведущими на улицу, и Багров, который продевал руку в длинный рукав, почему-то не испытал ни малейшего желания ринуться за ними вослед, говорить что-то сбивчиво, одновременно пытаясь разглядеть, куда ставить ноги, чтобы не упасть. Темной дождинкой жалкая жизнь, которая так бездарно прекратилась на сцене, словно облачком вылетела ему вослед и кружила теперь над головами. «Люди, звери, черепахи. Как-то там было иначе», – подумал Багров и решительно вышел на улицу. Еще минут пять ему в голову приходили какие-то мысли, и он то хмурился, то улыбался. Подходя к остановке, он увидел, как из полутьмы проспекта вынырнул турецкий мерседес, который, скорее всего, шел до торгового центра «Башкирия». Багров прибавил ходу, потом побежал, потом втиснулся в 69 автобус, и мысли его покатились, уступив напору простой душевной энергии людей, которые ехали домой с работы, со своих нефтеперерабатывающих заводов Черниковки. Усталость прожитого дня, которой веяло от них, навалилась и на Багрова, и он ехал во тьме уже на автопилоте, уже почти ни о чем не думая, а только кивая головой в такт движению могучему зверю, который неутомимо тащил людей сквозь тьму ночного города.
23
Холодный ветер ударил в лицо Багрова на остановке «Трамплин», когда он вылез из 69 маршрута, и то полусонное состояние, в котором он пребывал во время пути, куда-то моментально улетучилось. Откуда-то появилось желание пройтись, прогуляться, и ноги сами понесли Багрова на ту сторону дороги, в парк «Олимпик», который не так давно открылся во глубине сталинских лесопосадок, на крутом обрыве, откуда город смотрел на протекавшую внизу реку Караидель – Черную реку.
Холодный воздух как на крыльях нес Багрова все дальше, во глубину леса, и он буквально летел навстречу неизвестно чему. Деревья в лесу высились, как огромные обглоданные рыбы, торжественные и бессмертные. Багров немедленно вспомнил, что посвящены они подземным богам, торжествующим в этот час. Но воспоминание это, как всякое книжное знание, никак не повлияло на его решимость продолжать свой путь.
Замигали огоньки – это были фонарики лыжной трассы, с крутой горы лихо слетали запоздавшие лыжники.
Багров обошел место их старта и добрался до обрыва. Чудесная картина открылась ему, словно художник изрядно поработал над этим местом всеми оттенками тьмы. Глубокое черное небо, тонко оттененное точками звезд, плавно спускалось с горы, в глубину, где текла иссиня-черная река, на берегу которой лежали темные неподвижные валуны. Тишина и покой, вечные тишина и покой – вот что сулила картина, умиротворение и забытье, которых так не хватало ему.
– Ках-гах-ах! – послышалось над ухом Багрова и медленно, из темноты, слева от него появился черный человек. Медленно, словно зомби, он огляделся вокруг и снова прохрипел, но на этот раз уже отчетливо:
– Хар-ра-шо!
Ужас охватил Багрова, неотвратимый, липкий, неостановимый ужас, и чтобы не умереть тут же, на месте, он бросился бежать, и страх мчался за ним, словно падучая звезда, что обратила на него внимание с невообразимой своей высоты. Жизнь висела на волоске, и надо было бежать изо всех сил, бежать, бежать на подкашивающихся ногах, что угодно, когда угодно, но только прочь от этого страшного человека на страшной земле.
24
Багров открыл глаза. Картинка вздрогнула, как на экране монитора, и медленно пошла наводиться на резкость. Голова трещала так, словно по ней пробежало стадо слонов. Каракумский канал имени Ленина пересох окончательно, и никаким поворотом сибирских рек спасти положение не представлялось возможным.
Перед глазами Багрова все еще стоял чудовищный бред его сна, в котором он бежал от кого-то, потом метал в небо какие-то круги, серпы и молоты, свастики, звезды Давида и прочую херню. Они разлетались во все стороны, вспыхивая на линии горизонта, которого достигали с быстротой неимоверной, каким-то коротким синим пламенем. Наконец какая-то штуковина, что вырвалась из рук Багрова и полетела прямо в небо, где-то в черном зените вдруг расцвела ярко-золотой головою льва, оскалившегося в яростном рыке.
Что все это значило – понять было невозможно, и Багров лежал себе на постели, несколько минут привыкая к мысли, что увиденное им было только сон, а не чудовищная реальность, справиться с которой не достало бы никаких сил.
Наконец он понял, что находится у себя в комнате. Как он сюда попал, где он был все это время – он не помнил. Впрочем, память, которую у него отшибло пару дней назад, он и не звал на помощь, но ему казалось, что он был не один, и эту память – память рук, тела, было труднее обмануть. Он осторожно повернул голову, но рядом, на узком его диване, никого не было. В общем, Багров не ожидал ничего другого, и все же он смотрел, не узнавая, на свою комнату.
Теперь, после сна, который так ударил его по мозгам, с похмелья, которое не давало ему сосредоточиться, все казалось странным и непонятным. Он огляделся, не в силах узнать комнату, в которой жил уже лет семь или восемь. Здесь по углам стояли большие коробки с книгами, шкаф был так же завален, а сверху лежали рубашки, брюки, носки, еще какая-то всячина. Все это было покрыто двухнедельной пылью, и потому напоминало лунный пейзаж, тем более что в окна светило бледное утро, пришедшее в этот мир, как всегда, по расписанию.
Багров посмотрел на палас, который запечатлел, как фотопленка, все события прошедшей недели – пьяного нового года, который он встречал все же не здесь, иначе руин было бы куда больше, но эта неделя, эти десять дней! Не в силах сосредоточиться, Багров скользнул взглядом по табурету, на котором еще стояла початая бутылка водки, полузасохший бутерброд с докторской колбасой, литровая банка неизвестно чего, в ней торчала ложка, словно остаток сбитого истребителя.
Багров стал подниматься, потому что надо было уже идти на работу. Невидимый механизм в голове знал свое дело. Снова промелькнули какие-то картинки, страх убыстрил движение рук, поворот туловища в жалких попытках надеть на себя рубашку, натянуть брюки… Извиваясь, как рыба на безжалостном крючке реальности, Багров неотвратимо приводил себя в некий порядок. Наконец он накинул на себя тяжелое пальто и длинными шагами вышел за дверь. Заскрежетал ключ, и все затихло. Пара пустых бутылок из-под водки, которые закатились под диван, настороженно слушавшие странные звуки сверху, облегченно вздохнули и снова погрузились в дремотное состояние, свойственное тем, кто сделал свое дело и сделал его хорошо.
25
Багров засмеялся, и вдруг в голове прояснилось, и он вспомнил, кто он, и узнал, где он. Все было просто – он сидел в столовой Дома печати и разговаривал с девушкой по имени Лена. Она работала в какой-то газетке на полставки, кажется, «Вечерней Уфе». Багров познакомился с ней недавно, кажется, за неделю до нового года. Все эти «кажется» и были свидетелями недавнего знакомства, когда говоришь ни о чем, вот так же стоишь вместе в очереди в столовую, болтаешь о чем придется, тут не до точных сведений о человеке.
Но с тех пор прошла та самая неделя, а может быть, и две, и вот Багров снова видит ее, даже не пытаясь восстановить, что он там такое знает о ней и о чем они говорили тогда. Так что и сейчас они говорят о всяких пустяках, одновременно занимаясь процессом поглощения пищи. По этому обстоятельству Багров и понял, что сейчас обед, что-то около двенадцати. Потому что как раз в это время народу бывает не так много, и журналисты не стоят молчаливой нервной очередью, не косятся друг на друга, словно подозревая собратьев по перу в потаенной мыслительной работе, которая не останавливается ни на минуту, напоминая, должно быть, некий громадный бур, который прет без остановки, пронзая все новые и новые пласты бытия с тем, чтобы дойти до нефтеносного слоя, и тогда наружу хлынут новые, еще никем не отработанные темы, и читатели кинутся раскупать газеты, и тираж подскочит до небес.
Но, в общем-то, ничего такого никогда не происходило, и редкие сейчас журналисты, печатники, фотокорреспонденты, да и просто случайные люди, которые попали в это время в Дом печати и решили перекусить в столовой или намеренно пришли сюда за этим, вставали из-за стола с отрешенным выражением лица, которое свидетельствовало только о том, что кормят здесь не так чтобы хорошо, но и не так плохо, как в столовых сельхозинститута, и что некоторое время можно не думать о том, чтобы такого бросить в бездонную яму желудка.
Багров засмеялся еще раз, и опять сознание вернулось к нему, словно смех был живой ниточкой, протянутой от реальности к мрачным глубинам мозга. Теперь он сосредоточил луч понимания на собеседнице и вдруг увидел, что она бледна, и припомнив, что с того не то чтобы памятного разговора прошла неделя, если не больше, понял, что ее, скорее всего, не было на работе.
– Ты болела, что ли? – спросил он с некоторой прямотой журналиста, для которого говорить о нравственности в доме уличенного в ее отсутствии есть самое милое дело.
– Да, на новый год выпила коктейль, – нехотя сказал Лена. – Прочитала в своей газете, что если выпить водки, а потом закусить сырым яйцом, будет очень хорошо. Ну, а потом две недели валялась дома с животом.
– А ты давно работаешь в газете? – спросил Багров, внутренне усмехаясь.
– Да уже года два, а что?
– Ты разве не знаешь – все, что пишут в газете – это ложь?
Багров засмеялся. Засмеялась и Лена, вдруг приложив эти слова к своей ситуации, словно попав на свою собственную удочку.
Но от смеха вдруг тошно стало самому Багрову, его мозг, лишенный всякой эмоциональной защиты и ограничений, в какую-то долю секунды просчитал все, что следовало из этой сентенции и уже доложил свой главный вывод, из которого следовало только одно – что Багров уже столько-то лет своей жизни потратил бог знает на что, на ложь, от которой никому на свете не было хорошо, а скорее всего, только плохо. Вереницы статей, заметок, публикаций промелькнули перед глазами Багрова. Сотни тысяч слов, которые он то легко, то с трудом нанизывал в более-менее стройные предложения, были никому не нужным и даже вредным хламом. Багров еще продолжал улыбаться, но ком уже подступил к горлу и он, чтобы не разрыдаться тут же, при всех, неловко встал, опрокинув стул, пробурчал что-то непонятное, и быстрым шагом пошел на выход. Ошарашенная столь непонятной реакцией на собственную шутку, Лена (если, конечно, это была она) смотрела вслед Багрову, пытаясь отхлебнуть почти остывший чай из граненого стакана. Руки у нее тряслись, она выронила стакан, и сладкая жидкость разлилась в кисельных берегах, залив стол и частично – упавший стул, на котором только что сидел Багров. Поверхность стола вздыбилась, сладкая судорога прошла по нему, гоня волну к краю, на котором образовалась неровная трещина, изгибами напоминавшая чудовищную пасть. Секунда, и все исчезло. Девушка вскочила, ее стул тоже упал. На грохот оглянулись, но все уже было кончено.
26
Багров, который столкнулся в дверях с какими-то посетителями и чувствительно их зашиб, шел по коридору, не оборачиваясь на приветствия и полузадушенные вскрики. Очнулся он, когда уже спустился на первый этаж и встал возле лифта, поймать его здесь было куда вернее, чем на втором, где была столовая. Мимо второго этажа лифт чаще всего проскакивал мимо, в него уже успевали набиться люди снизу.
Возле лифта стояли коллеги, с которыми Багров поздоровался – с кем за руку, кому кивнул, кого хлопнул по плечу, типа давно не виделись, все это он делал автоматически, как делал всегда, но теперь в нем билась жилка вопроса – неужели и это все ложь, неужели и это он делает исходя из каких-то непонятных ему самому побуждений, а вовсе не потому, что он искренне рад видеть кого-то, а кто-то, в общем, и не заслужил этой его радости?
Бешенство уже почти прошло, и он был рад, что не выскочил на улицу или в окно, ни там, ни там ничего хорошего не ждет человека, который находится в почти невменяемом состоянии. Багров отодвинулся, пропуская мрачных газетных теток, как увидел невысокую девушку, которая скромно стояла за их могучими спинами. Багров, не задумываясь, шагнул к ней, и только потом в голове что-то щелкнуло. Он знал эту девушку, года четыре назад видел в мастерской Василя Ханнанова, ее тоже звали типа Лена или что-то вроде того. Так и вышло, все так и было. Только что-то было не так. Быть может, просто прошли эти четыре года, их пути не пересекались, а вот теперь они пересеклись – ни с того, ни с сего.
Они поговорили о том, о сем, что, в общем-то, означало только одно – привет, как дела, где ты пропадала, чем сейчас занимаешься, и все эти вопросы и ответы.
– Ты была такая тревожная, – вдруг сказал Багров и улыбнулся. – Я даже тебя боялся. А вот теперь ничуть не пугаюсь. Интересно, что с тобой случилось?
– Все просто, – сказала Лена или как там ее зовут. – Просто я обрела свою религию.
– Католичка? Православная?
– Нет, – улыбнулась простодушная дева.
– Неужели мусульманка? Где тогда платок?
– Нет. – Лена продолжала улыбаться, спокойная, радостная, сытая, и даже – почувствовал Багров – чем-то очень даже привлекательная.
– Я теперь ангел судного дня. Это такое ответвление католичества.
Багров никогда не слышал об этой организации, и несколько секунд глупо хлопал глазами.
Довольная произведенным эффектом, Лена улыбнулась чуть шире и сказала:
– Я теперь знаю, для чего живу, чем могу помочь человеку, что он ждет от меня и чего я жду от него. Я стала просто понимать людей.
Их толкали, потому что они стояли возле лифта и не удосужились отойти в сторону. Наконец после особо энергичного толчка Багров сделал шаг назад к стенке, но лифт уже вернулся, и Лена вошла в него, махнув рукой – попрощавшись. Кажется, у меня был ее тогдашний телефон, подумал свою думочку Багров, но мысль его не пошла дальше, потому что ее причудливый изгиб перешел в другую плоскость.
«Что же, – думал Багров, – если она примирилась с жизнью, то что с ней произошло, как не примирение с жизнью, и она вполне спокойно ходит здесь, в Доме печати, и ничто ее не раздражает, а наоборот, она улыбается, она счастлива, так, может быть, все дело именно в том, чтобы обрести подобный взгляд.
И все же Багров не захотел вернуть ее, не бросился рыскать по этажам, чтобы порасспросить поподробнее, вдруг и ему удастся стать этим ангелом судного дня, или мормоном, или еще кем-нибудь? Потому что, чем экзотичнее вера, тем более идиотическая улыбка расцветает на лице, вот что смущало Багрова, он уже насмотрелся всех этих представителей белого братства или – как она там себя назвала?
Лифт вернулся обратно, с партией покидавших Дом печати, и Багров вошел в него, успокоенный своими умозаключениями. Он вдруг подумал о том, что встреть он сегодня человек сто, которым не везет, то к концу дня он тоже чувствовал бы себя полным неудачником, у которого в жизни нет ничего хорошего, ну и, соответственно, наоборот – когда вокруг тебя улыбаются милые, добрые люди, то и жизнь хороша, и жить хочется еще пуще.
Тяжелое молчание висело в лифте, и Багров поспешил задержать дыхание и прикрыть глаза – еще с полминуты, и он поднимется на свой этаж. Скоро, скоро его встретят дорогие сердцу коллеги.
27
Багров поставил точку и для верности покрутил карандашом, так что грифель хрустнул и сломался. Жирная точка расползлась по бумаге формата А-4 рядом с глупостями, которые на ней были написаны. Это была статья, которую Багров редактировал, сделать это надо было срочно, и вот за два часа упорной работы текст был приведен в более или менее удобоваримое состояние. Собственно, ничего особенно глупого в тексте не было, просто автор лихо сводил всю полноту бытия к одной-двум вещам, так что даже было как-то неловко за человечество, которое за миллион лет своего существования не сподобилось дойти до такого элементарного заключения.
Подобная спешка была не исключением, а правилом работы. Главред Андроидов каждое утро начинал с глубокого похмелья, и потому жизнь его была полна откровений. Вдруг выяснялось, что нужна такая или сякая статья, которая была отправлена в запас до воскресения Христова. Мучительные поиски, которые не всегда увенчивались успехом, порой все же приводили к тому, что на столе редактора появлялась кипа листов с практически нечитаемым шрифтом. Пробежав глазами пару строк и исправив пару-тройку орф ографических ошибок, главред вызывал завотделом, нервно совал ему в руки статью и полчаса рассказывал, что это такое, почему ее надо основательно и самое главное очень быстро почистить. Еще полчаса уходило на препирательства, потому что завотделом эта статья попадала уже второй или третий раз, на ней уже были его пометки, когда главред снова забирал ее, чтобы посоветоваться с неутомимым, а главное, политически подкованным первым заместителем главного редактора.
На этот раз было политическое обстоятельство. Статью притащила обыкновенная тетка с обыкновенной для слуха главреда туземной фамилией, так что ей отказали с ходу – самым мерзким тоном, бывшим в ходу. Однако потом, недели через три, неторопливый первый заместитель главного редактора вдруг сообразил, что эта самая туземная фамилия поразительным образом напоминает ему фамилию некоего очень ответственного товарища из самых что ни на есть верхов. И статья была возвращена пред светлые очи главреда. Дрожа от некоторого возбуждения, которое всегда охватывает нижестоящее начальство при соприкосновении с вышестоящим, главред прочитал статью и понял, что она представляет собой полный бред. Не зная, как выйти из положения, он отдал ее на редактуру завотделом публицистики, а сам выпил больше нормы, после чего редакционная шестерка доставила бесчувственное тело домой раньше положенных шести часов.
Новый день принес новое похмелье и новую уверенность, связанную с потерей памяти. И потому главред с чистой совестью отправил статью обратно в корзину, забрав ее из рук изумленного завотделом. Так прошел месяц. Однако в один прекрасный день тетка снова пришла в редакцию и подняла такой хай, что фильм «Терминатор 3» можно было смело снимать, не покидая пределов Уфы. Когда рассеялись волны ограниченного ядерного удара, стало ясно, что текст публиковать надо. Началась суета, в самый разгар которой в редакцию заглянул известный литературовед Мурат Рахимкулов, который подлил масла в огонь, ответственно заявив, что тетка никакая не родственница, а, можно сказать, самозванка, что от нее стонет вся пресса Башкортостана и гнать ее надо в шею. Рукопись, на которой уже успел поплясать Багров, полетела в корзину, и весь рабочий день до ухода домой был посвящен руководством журнала обсуждению нахалки. Очи пылали, руки вздымались горе, благородное негодование перекатывалось из уст в уста, вспоминались аналогичные случаи, когда удавалось останавливать подобных нахалов, вспоминались случаи, когда этого не удавалось сделать, и все дружно соглашались с тем, что чистоту местной прессы надо блюсти как зеницу этого, как его там, блин, ока.
Наутро хмурый редактор вызвал Багрова к себе в кабинет и молча вручил ему истерзанную рукопись. Что случилось, отчего все поменялось – никто не знал. Злой Багров сократил рукопись в восемь раз и только собирался пойти в техотдел, как дверь отворилась и в кабинет ввалился редакционный художник Иван, как всегда, пьяный вдрызг.
– Где Петров? – спросил он утомленным голосом. Это был его коронный вопрос, после которого следовала материализация самого Петрова, его друга и коллеги по издательству «Китап», в котором они оба многие годы оформляли книги. Нетвердо улыбаясь, Иван поздоровался со всеми, после чего покинул помещение, видимо, полагая свой долг перед учреждением, в котором он числился, исчерпанным. Неизвестно отчего Иван пользовался привилегией посещать редакцию журнала «Мрачные пропасти» два раза в месяц, а именно в день аванса и день получки. Какое совпадение– именно в эти дни в редакцию являлся и Петров, такой же нетрезвый, жаждущий встречи с товарищем. Иногда они промахивались на день или два в ту или иную сторону, и тогда их жалобные взгляды преследовали коллег, лишенных подобных привилегий, но обремененных лишними, на взгляд сотоварищей, суммами, которые должны были всенепременно перетечь в карманы одиноких птиц, не обретших друг друга. Жалобно, словно два брата Сак и Сок из башкирского предания, выкрикивали что-то на своем языке.
Багров вышел в коридор и вспомнил Юнусова, который в подобной ситуации, указуя на бодрых горожан, что неспешно фланировали под балконом его жилища, выкрикнул с болью в душе:
– Ну, вот зачем им здоровье? Они же не пьют!
Тут раздались приветственные крики – заблудшие души обрели друг друга! Нетвердо улыбаясь, радуясь, что сегодня все вышло, как надо, два товарища, задевая стены узкого коридора, покинули редакцию и отправились в свой волшебный алкоголический полет.
Багров вернулся в кабинет.
Поэт Шалухин, который сердито молчал за своим столом, все еще посверкивал светлыми глазами да сжимал до отказа челюсти. Наконец он шумно поднялся, шумно подошел к вделанному в стену шкафу и стал так же демонстративно надевать куртку черной полиэтиленовой кожи. Подергав плечами, застегнув молодцеватый пояс, он напялил на голову плоский, такого же черного цвета берет, отчего стал похож на какого-то испанского гранда и грузина одновременно, потом также шумно вышел из кабинета, не сказав ни слова, зато энергично помахивая черным же полиэтиленовым пакетом с легкомысленной блондинкой на нем.
Багров, который уже знал, что в жизни многое случается без всякого на то смысла и не имеет никакого объяснения, молча пожал плечами и пошел в техотдел. По дороге, которая занял секунд десять, он думал о том, как много всего и всякого случалось с ним в жизни такого, что не оставило следа и отчего не имело никакого последствия. И чего это пришел Иван, думал Багров, забыв, что сегодня просто получка, и чего пришел Петров, забывая, что это ритуал дружбы. И куда убежал Шалухин? Хотя было ясно, что Шалухин пошел через дорогу в кафе «Огонек» остограммиться, и все на свете имело более-менее разумное объяснение. Но для этого нужно было поменять точку зрения. Это-то сделать и было наитруднейшим. А с другой стороны, какого черта менять эту самую точку зрения? Разве она – это пуп земли, который нужно носить с места на место, потакая быстротекущему времени или …
Додумать эту мысль он не успел, потому что вошел в техотдел.
Через сорок минут он вышел в коридор, поболтав с девчонками из техотдела о том, о сем, о пятом и десятом. На самом деле все было важно, потому что за это время была решена куча вопросов относительно правки статьи, ее размещения в очередном номере журнала, попутно Багров рассеянно заглянул в верстку текущего номера и обнаружил ошибку в оглавлении, которую пропустили корректора. Разумеется, он остался страшно доволен этим делом, потому что тысячи ошибок, которые пропустил он сам и которые бдительные корректора выловили, были не в счет. Ну, и много всего там было, включая два стакана чая, которые Багров выпил с удовольствием.
И все же что-то мучило его, быть может, он хотел, выходя за дверь, увидеть в небе картины Страшного Суда, и возвращаясь обратно – картину мирного Эдема? Бог весть. Но часто какое-то смутное недовольство живет в человеке, заставляя его мучиться на пустом месте, словно каждый встречный норовит обидеть, уязвить посильнее, зная то плохое, что имярек совершил в этой жизни, что-нибудь вроде неоплаченного проезда в общественном транспорте. А мимо пройдешь – и кажется, что все смеются за твоей спиной, показывают пальцем, гогочут. А ты и сделал-то всего ничего, вот даже и вины своей не помнишь, но мучаешься, растравляя себя…
Багров вышел на лестничную площадку, остановился возле большого окна, стал смотреть в небо, все тоже обычное, пустое небо январского дня. Мрачные мысли вертелись в его голове, всякая такая чушь, от которой хочется что-нибудь сделать гадкое, ну, что ли укусить себя за руку, как это делают дети, все будет повод заплакать, или обидеться на весь свет. Но даже ребенок в принципе понимает, что это глупо и кусает себя только исподтишка, словно не он сам себе делает больно, а какая-то злая рука.
В небе была наведена резкость, как в хорошей, очень качественной компьютерной игре, отчего далекие дома казались резко очерченными, обведенными по контуру такой же хорошей краской. Автомобили проскакивали в частые промежутки домов, словно показаться и исчезнуть была единственная их задача, наконец, деревья раскачивались на невидимом ветру вполне декоративно, в том же ритме, строго заданном не самым изобретательным программистом.
Ощущение вот такой заданности не покидало Багрова, словно все вокруг имеет смысл, который прячется от него, как-то недоступен, словно его самого недостаточно, нужен еще некоторый логин и пароль для доступа на этот уровень. Он вспомнил, как уже много лет назад купил свой компьютер, тогда еще 286-й с черно-белым экраном, от которого так болели глаза и охватывало отчаяние, когда случайно он вываливался в чистый ДОС. Где, где знакомые рамочки Нортона коммандера, где мои кнопочки альт F2? Нет ничего, только мигает в небе палочка курсора. Самое главное, что перезагрузиться невозможно.
В общем, подобными глупостями он загружал свою голову и смотрел в небо просто оттого, что страшно не хотелось идти в кабинет, видеть эти отвратительные рожи, к тому же, как-никак, был еще обед. Багров даже не помнил, ел он сегодня или нет, скорее всего, бросил что-то в бездонную яму желудка, потому что чувства голода не было, чтобы подумать о нем, надо было как-то сосредоточиться, а это и есть вернейший способ узнать, голоден ты или нет, потому что когда голоден, ни о чем не думаешь, кроме как о том, чтобы…
Когда он отвлекся от этих мыслей, выяснилось, что уже больше минуты смотрит в небо, которое вдруг стало менять картинки, словно взбесившаяся программка для смены обоев на рабочем столе. Каждая смена, происходившая с интервалом в пять-шесть секунд, сопровождалась дрожанием картинки, как бывает, когда глухой смотрит на работу отбойного молотка – ничего не слышно, но все дрожит. Кто-то менял светофильтры в небе – то в синем, то в голубом, то в зеленом. Интенсивность красок заставила Багрова зажмуриться. Когда же через минуту он открыл глаза, картинка была в порядке, но в ней появились какие-то новые предметы, на этот раз очерченные нарочито нерезко. Они представляли собой что-то полупрозрачное вблизи и темно-серое вдали. И этих образований было довольно много, они были повсюду, словно грибы, которые растут на пеньке без какого-либо плана и графика. Багров, который смотрел на завод резинотехнических изделий, а что еще видно из окна Дома печати, как вы думаете, с удивлением обнаружил, что все эти новообразования покачиваются в небе, словно растения, и не имеют никакого желания ни тронутся с места, ни как-то проявить свою активность. Это было даже неинтересно после приключений, которые с ним случились, поэтому Багров уже собрался было пойти в кабинет, как его внимание привлекла именно что активность в той стороне, где были общежития авиационного университета и высился памятник «без пяти семь». И только что там не было ничего, как на тебе – целая гроздь шаров повисла в небе. Странные предметы, которые с некоторый натяжкой можно было все же назвать шарами, если только учесть, что у них на боках были впадины и выпуклости, никаким законам не подчинявшиеся.
Багров потер глаза, теперь он уже не думал о том, что творится в небе, он думал о том, когда появятся санитары и увезут его в дурку. Или, быть может, надо идти сдаваться самому? За подобными размышлениями прошла еще секунда, в течение которой Багров припомнил историю девочки, которую, как на грех, тоже звали Лена, с которой он дружил давно, еще когда учился в сельхозе.
Как-то они гуляли ночью, и Багров ни с того, ни с сего брякнул, что он сумасшедший, имея в виду всего лишь некоторое пристрастие к тому, чтобы пописывать стишки. Ка-а-ак она отпрыгнула! Как загорелись ее глаза! Еле-еле Багров ее успокоил, но как показали последующие события, не до конца, потому что они перестали встречаться после той ночи. А все дело было в том, что мамаша, намучившись с ребенком (плохо спит, капризничает, кашу не ест), взяла и сдала ее в дурку. Врач, конечно, разобрался, что дело в обычной подростковой неразберихе, когда ребенок никак не может понять, чего он хочет, однако на всякий случай поставил ее на учет. И вот, каждую весну и осень Лена ходила к врачу, информация каким-то образом просочилась в школу, одноклассники и одноклассницы над ней хихикали и все такое. В общем, ничего хорошего. А чего она насмотрелась в этой дурке за многие годы!
В общем, Багрову вовсе не улыбалось идти сдаваться. Он все же думал, что может сам справиться, тем более что, протирая глаза, он вдруг обнаружил, что чертовщина пропадает, стоит только закрыть левый глаз. Это открытие его удивило, и он стал проверять его, то зажмуривая оба глаза, то открывая один правый, то левый. За этим странным занятием и застал его главред, который на ходу глянул из-за двери, по инерции прошел мимо, а потом вернулся. Оказалось, что он как раз искал Багрова.
– Значит, так, – Андроидов сделал значительное лицо, – тут нам позвонили из галереи «Мирас», давай сходи. Там открытие выставки. Напишешь заметку.
– Во сколько? – спросил Багров, рассматривая левым глазом редактора.
– В 16-00, – сказал главред. – Повезло тебе раньше уйти домой с работы! – и от греха подальше развернулся и ушел восвояси, видимо, приберегая речевые характеристики для другого раза. Что-то смутило его, и он не стал, как обычно, полчаса объяснять, в чем тут суть да дело и почему, если не сделать этого, Апокалипсис неизбежен.
Багров открыл второй глаз и – после некоторого раздумья – пожал плечами. Затем отправился спрашивать, сколько времени натикало уже. В любом случае он хотел убежать пораньше, тем более что теперь у него был повод. На ходу он обернулся и посмотрел в окно. Ноги у него подкосились, он по инерции сделал два шага куда-то вбок и уперся в стенку. По спине пробежала дрожь мелкого электричества. Он торопливо закрыл оба глаза, но уже впечаталась в мозг картина чудовищного размаха – все, что принимал Багров за грибницу, вдруг увеличилось в размерах и заняло видимое пространство, словно окна дома получили дополнительное свойство телескопа. Вблизи эти странные образования вспыхнули всеми красками полупрозрачных цветов, странным образом напоминая внутреннее пространство животного, когда острый нож взрезает опаленную кожу свиньи, и черное, грубой фактуры вещество вспыхивает ярким цветом кишок, ослепительно белого жира, голубоватых, сиреневых, в прожилках, благородного цвета печень и еще, еще, чего нельзя понять, чего нельзя назвать по имени, а только смотреть и видеть.
Красота картины доставила физическую боль Багрову, контраст между обыденностью жизни и чертовщиной, которая творилась в небе, оказался слишком резким, судорога свела мышцы рук и ног, он дернулся, почти не понимая, что с ним, но чувствуя, как глупо, как нелепо он выглядит. Но что нужно было сделать для того, чтобы выйти из такого положения – он тоже не знал. Сидеть с закрытыми глазами тоже было невозможно, поэтому, тяжело дыша и привыкая, он стал смотреть в окно, видя, как чудовищная картина медленно живет по каким-то своим правилам, как различные ее части движутся в том или ином направлении, меняя цвет, или только оттенки, как происходит движение каких-то частей вверх и вниз, как иные частицы уходят куда-то вбок, словно ракеты, нацеленные на что-то далекое, хотя, разумеется, по своим аэродинамическим свойствам они никак не были похожи на ракеты. Багров стал прикидывать, что бы это могло быть – такое зеленоватое, полупрозрачное, с нарушенным центром тяжести, словно сапог, который летит вперед носком.
Очнулся он оттого, что кто-то ощутимо потряс его по плечу. Это были коллеги из газеты «Йэшлек», одного Багров знал, звали его Мунир, он был поэт, как и половина журналистов Дома печати. Плохо соображая, что ему говорят, он с трудом встал, начал отряхиваться, и только потом до него дошел звук:
– …лел, что ли? Сидишь, молчишь…
– Да все нормально, это я так, задумался…– сказал Багров и стал пробираться среди небольшой уже толпы, которая образовалась на лестничной площадке. Люди расступились с некоторым испугом и пропустили его, не совсем понимая, правильно ли они поступают.
28
Багров шел по улице вниз от Дома печати. Было только полтретьего, когда он схватил в охапку свое черное пальто, пакет с бумагами и выскочил в коридор. В этом был расчет, потому что он видел, как главреда увезли домой, когда он успел так наклюкаться – было непонятно. Только что ходил, разевая рот и вытягивая к потолку голову, на которой практически отсутствовал подбородок, и вот уже шофер тащит его вниз по лестнице, обнимая, как внимательный любовник.
С этим все было ясно, оставался первый заместитель главреда, который аккуратно вел свои записи, но завтра он, Волшебнов и Шалухин уезжали в большую поездку по Зауралью, так что гром небесный за ранний уход с работы настигнет Багрова только через четыре или даже пять дней. Но об этом он подумал, только пройдя квартала два или три, потому что сил уже не было находиться в редакции, в которой словно разбился градусник и пары ртути медленно растекались по комнате, повисая в воздухе неразличимой простому глазу пленкой. За ним словно летели миазмы ежедневных разговоров:
– Это же какие льготы надо иметь, чтобы за пять лет захапать шесть миллиардов долларов? – возмущался первый заместитель главного редактора, который получал несопоставимые с Чубайсом надбавки за то, что был заслуженным работником культуры республики.
– Картошка нынче плохо уродилась, – гудел Волшебнов, и его детское лицо в седых кудрях покрылось крупными, в советскую копейку, капельками пота. – Я вот думаю, что до февраля еще хватит, а потом придется лапу сосать.
– Теща пишет из деревни, что у них корова отелилась, – робко вставлял Никандров.
Так они говорили, попивая жидкий, почти без заварки, чай и аккуратными укусами уничтожая бутерброды с ливерной колбасой.
«Забудь, – успокаивал себя Багров. – По двум или трем фразам, вырванным из контекста, судить о людях не есть хорошо. Говорят же они и хорошие вещи, например, что печатать в журнале надо только добротные вещи или о том, как они любят родину».
Но успокоиться не получалось. Отчего-то все, что бы ни говорили или ни делали эти люди, воспринималось в штыки. Багрову казалось, что начни они проповедовать любовь к людям, то сразу стало бы ясно, что по ночам они их просто-напросто жрут.
Только возле центрального рынка Багров кое-как успокоился, или, точнее сказать, его отвлекли шум и толчея этого места. «Огромный крабовидный организм», – вспомнил он стих уфимского поэта Сивакова, что написан был как послание уфимскому же поэту Эдуарду Смирнову в ответ на его строчку «В мясных рядах мы встретимся с тобой!».
В белесом свете дня люди быстрым шагом шли, и шли, и шли, и ничуть не пели, направляясь ко входу. Рты их были плотно сжаты, так что ниточка губ казалась нарисованной резким жестом, в глазах ярким пятном светилось желание поскорей отовариться и покинуть это место. Почти поддавшись непонятному чувству, которое тащило его внутрь, Багров прошел мимо. Слишком свежи еще были воспоминания от предновогодней беготни за продуктами, когда он стоял на этом самом рынке, весь в пакетах и сумках. Какого черта он покупал все это, всю эту бодягу, выбирая жратву по непонятным признакам – где-то дешевле, где-то упаковка хрустяща до безобразия, где-то голая девка приляпана. А по сути вся та жратва одинакова, отличить невозможно, и давай, парь мозги, думай, что лучше. Оттого, наверное, и сдаешься на милость рекламы, только чтобы не думать, не тратить жизненную силу на такой пустяк, как еда.
И тут Багров, проходя мимо башни с часами, заворачивая за угол, в сторону улицы Ленина, скрываясь с рыночной площади, как раз подумал о том, как с тем же Рапировым они зашли в магазин что-то взять спиртоводочного. Тот, словно корчась от зубной боли, посмотрел на полки магазинов.
– Выбери сам, – только и сказал, заслоняясь рукой и отворачивая голову.
За этими размышлениями Багров и не заметил, как прошел метров двести и уперся взглядом в большую афишу, возвещавшую городу и миру о нахождении здесь галереи «Мирас». Ну, он-то знал, что слово сие означает «наследие». Багров пару раз бывал в этой галерее, воспоминания торкнули в голове, и он сам не заметил, как быстро взбежал на крыльцо и вошел в стеклянную дверь. Снова мысль, только зародившись в нем, захватила его в свои почти железные объятия, и, не давая ему опомниться, закрутила им по своему разумению.
Из-за стеклянной перегородки, долженствующей обозначать сторожку, иначе говоря, вахту, высунулся пожилой, серьезный, но вообще-то безликий мужчина и таким же безликим тоном осведомился, куда это Багров направляется. Имя галереи оказалось магическим, Багрова пропустили без лишних слов, должно быть, много ходит в эту галерею людей не совсем в себе, отметил про себя Багров и прошел в глубину задания. Открыв деревянную, красивого евроремонта дверь, отчего та звякнула колокольчиком, он вошел в такую же евроремонтную, большую, почти квадратную комнату. Она была пуста, только в углу негромко играла заунывная музыка и сидел бородатый мужчина непонятного возраста за сорок. Был он худ, к тому же борода его была не огромная, окладистая, а такая небольшая бородка, можно даже сказать, просто шерсть, красиво облегающая подбородок.
Багров уселся рядом с этим мужчиной и стал тупо смотреть на стены, на которых были развешаны картины. Все, что он видел, были какие-то пятна разного размера и разного цвета. Поводив головой налево и направо, морщась от музыки, Багров стал замечать, что пятна эти понемногу перетекают друг в друга, пока вдруг они словно бы навелись на резкость и образовали картину. Багров перевел взгляд – мужчина все так же безразлично сидел рядом с ним, не обращая на Багрова никакого внимания. Может быть, он слушал музыку, а может быть, просто задумался – понять это было невозможно. Багров стал рассматривать его лицо, уделив некоторое время полузакрытым глазам. Затем он чуть отодвинулся, чтобы видеть всю голову и часть шеи своего визави, но понять, слушает он музыку или просто задумался, так и не смог. Интересно, думал Багров, а какие мышцы человек напрягает, когда слушает музыку? Что должно случиться, чтобы сидеть вот так – вытянув шею по направлению к источнику звука, затем выставив вперед ухо и склонив голову под углом сорок пять градусов. Как же понять человека, как узнать, что творится в его голове?
Мужчина открыл глаза и встретился взглядом с Багровым.
– А что это за музыка? – мотнул головой Багров, который словно ждал, что сей господин обратит на него внимание.
– Бах! – сказал господин недовольно и снова закрыл глаза. Багров, словно бы оскорбленный в лучший чувствах, снова обратил свои взоры на стены, где оказалось, что это красивые разнообразные пятна, изображающие то яблоневые сады в пору цветения, то небо с волнующимся веществом облаков, то что-то еще столь же возвышенное и мерцающее. Багров стал смотреть на разнообразие изображений, как вдруг обнаружил, что в галерее полно людей, которые стоят в кругу, как перед жертвоприношением.
– Вы не встанете с нами? – прозвучало в тишине галереи. И Багров соскочил с места, даже не осознав смысла этих слов. Он тоже встал в круг, и тут одна из приветливых дам начала что-то говорить. Багров огляделся и вдруг увидел, что мужчин в зале всего двое – он и тот самый худощавый мужчина с бородкой.
Когда одна приветливая дама закончила говорить, в дело вступила вторая, за ней третья, и Багрову казалось, что музыка их речей образует что-то вполне себе осмысленное и радостное, но вообще-то идущее вразрез с тем, что слышалось из динамиков магнитофона.
Голоса сплетались друг с другом, Багрову казалось, что они возвращаются к нему по замысловатой траектории, и тут он снова увидел, как приоткрылась узкая, около метра щель в воздухе, словно прорезанная кривой бритвой, и показались какие-то внутренности воздуха – цвета удивительной, небывшей жизни, чего-то яркого и счастливого. Багров потянулся к этой узкой полоске, она стала расширяться, вдруг оказалось, что весь воздух пошел разрывами и из него хлынула в залу какая-то яркая масса, поток, который стал медленно перетекать друг в друга, меняя цвета на линиях пересечения, сверкая на изломах и неожиданных поворотах вещества. Словно разноцветные линии лент, летящих вслед гимнастке, они образовали какой-то яркий узор и вдруг слились в яйцо размером чуть больше куриного. Яйцо вращалось секунду, словно заглатывая цвета, и вдруг стало полупрозрачным и повисло в воздухе.
– Вам плохо? Помогите!– послышались голоса, и Багров в следующую секунду обнаружил себя полулежащим на небольшом диванчике. Вокруг него хлопотали женщины, в их лицах сквозило недоумение и озабоченность, и только краем глаз Багров видел в них остатки тягостного чувства, которое только что было в галерее.
Он огляделся. Разумеется, никакого яйца в воздухе не наблюдалось. Была обыкновенная большая комната, в которой висели картины. Багров еще хлебнул воды из стакана, который ему сунули под нос, с трудом, пошатываясь, поднялся и, буркнув что-то, долженствующее означать спасибо и неумелое прощание, вывалился в коридор.
Дамы переглянулись, а затем, как это бывает после неожиданного вторжения, поверхность дня сомкнулась над событием, который ушло на дно, течение плавно понеслось дальше, и только редкие завихрения поверхности, сохранившиеся где-то углам, говорили о том, что случилось нечто необычное. Но чтобы увидеть их – не было ни человека, ни глаза, который бы различил это в наступающих сумерках вчерашнего дня.
29
Багров помотал головой, потом заморгал – не помогало. Наконец, он принялся тереть глаза, словно от этого зависело прояснение в голове. Чего-то он не помнил, словно перелистнул в книжке пару страниц, а в них была пара-тройка каких-то важных вещей, словно герой переехал в другой город или пережил метаморфозу, равной которой еще не было на земле. Мутным взглядом он обвел комнату. Бледный свет дня, идущий от окна, прояснявшийся с каждой минутой, успокоил Багрова, он поднялся с дивана, постоял так еще немного, оглядывая разруху, которая царила в его комнате, а потом снова растянулся на диване. Была суббота, не надо было идти на работу, которая – странное дело – уже не вызывала в нем такого сильного отвращения, какое было раньше и какое он еще не успел забыть, да и безразличие, которое комом лежало в груди, вроде бы ослабило свое действие и отодвинулось в тень, так что при желании можно было сделать вид, что его нет. Что же случилось, что за вещи творятся с ним, задумался Багров. Он довольно энергично почесал голову, в которой, это было ясно, как раз и творилось бог знает что. Собственно, понять, что творится в жизни, чаще всего просто невозможно. Тут Багров задумался над течением ее и вдруг понял то, что он всегда чувствовал, но не мог сказать словами – отсутствие некоторого плана. Блин! Дожить до тридцати и никогда не задумываться над тем, зачем ты живешь! – думал Багров. С ним, собственно, так и было. Закончил школу, потом институт, потом работа. Вот и все.
Ну, хорошо, а что потом? Только черточка между годами рождения и смерти, только столбик на могилке появится, и не останется ничего, что бы говорило о жизни человека. Собственно, если бы это происходило с кем-то еще, Багров бы как-то смирился. Но ведь это происходит с ним самим! Что делать, как быть? Багров разозлился, в первую очередь, конечно, на то, что живет так бездарно, а во-вторых, что он разозлился. Когда же, ну когда же он начнет жить спокойно, не нервничая из-за пустяков. Но тут дело было, конечно, не в пустяках. Но ведь можно как-то жить, как-то успокоиться и решить, что же делать, выправить положение. Но положение не хотело выправляться, и Багров вскочил, походил по комнате туда-сюда, наконец включил компьютер и долго ждал, когда он наконец загрузится. Винюк – операционная система виндоус – наконец выкинул рабочий стол с какой-то голой теткой на нем. Багров бешено погонял пасьянс, но успокоения так и не было. Наконец он решил, что пришла пора пообедать, и решительно выключил комп. И чего, спрашивается, включал? Ответа на этот вопрос не было.
Ну вот, ругался Багров, такое было хорошее утро, и вот опять пришла в башку какая-то странная мысль, и утро потеряно. Было уже без пятнадцати минут три часа дня. Что же делать, как быть? – думал Багров, и никаких иных мыслей в голову ему не приходило. Тем не менее, отметим положительную сторону проживания в общежитии – не прошло и пяти секунд после того, как Багров задался отчаянным вопросом, как в дверь постучали. Радуясь возможности отложить на потом трудное дело, Багров легко поднялся с дивана и пошел открывать дверь. Это была Рамиля, его соседка. Пришла занимать полтинник, но дело, как всегда, не ограничилось приемом-передачей купюры, которую Багров тут же взял с телевизора, где она лежала со своими товарками. Стоя в дверях, Рамиля выспрашивала Багрова, куда он пропал, что у него происходит интересного, какие за-а-аботы гнетут молодого холостяка.
– Э, все нармальна, – бодрился Багров, интонационно повторяя великого художника Сергея Краснова, у которого как-то пил в его мастерской, быстро перешел на ты, хлопал по плечу в пьяном угаре, кричал что-то типа «клевый ты парень, Серега!», отчего наутро было не по себе.
– А у нас сняли Элеонору Абдрашитовну, – жеманясь, рассказывала Рамиля. – Вызвали в министерство и сказали, чтобы убиралась сей же секунд.
Они поахали и поохали. Судьба творила свое дело, не обращая внимания ни на какие заслуги перед национальной культурой. Багров смущенно почесал подбородок и без малейшего перерыва обнял Рамилю за существенную талию.
– Ну, опять, – пропела Рамиля, не меняя интонации. – Как к тебе не зайдешь, ты обниматься лезешь. Ну, что это такое?
Багров не обращал ни малейшего внимания на эти ее песни, он уже слышал их тысячу раз, и только упорно продолжал свои изыскательские работы. Сопение, возня, наконец, Рамиля вырвалась из рук, пропела что-то вроде «до свиданья» и удалилась. Багров вздохнул, пожал плечами и закрыл дверь.
30
Жизнь катилась дальше, не спрашивая, хорошо тебе или плохо, просто некий механизм неутомимо двигает секундную стрелку, накапливая некий груз, который передается минутной, и уже вместе они сдвигают час, казавшийся непоколебимой глыбой. Вслед за часом перекатывается второй, за ним третий, и вот уже день идет к закату, и в окне зажглись огоньки – сначала рукотворные, домов напротив, а потом уже и небесные, один за другом, словно проявляясь на гигантском фотоснимке под неумолимым действием вещества январских сумерек. Спохватываясь, ты размышляешь о том, что удалось сделать за день, а что не удалось, потягиваешься, вздыхаешь, ходишь по комнате взад и вперед, думая о чем-то непонятном, затем идешь в ванную комнату и, пока вода с грохотом, словно лед, наливается в электрочайник, еще о многом можно подумать, о многом помечтать. Спохватываешься, когда вода перебегает через край и приятно холодит руку, которая внезапно становится словно бы из другого вещества, и смотришь на нее, перехватив чайник другой, не случится ли и с ней метаморфоза, подобная небесной. Однако ничего такого не происходит, и ты идешь в комнату, ставишь электрочайник на родную ему подложку, щелкаешь выключателем и ждешь, погрузившись в блаженство ничегонеделания, блаженство мечты, когда все, что от тебя зависит, сделано и осталось только получить результат. Маленькое чудо не замедляет проявить себя, чайник словно ни с того, ни с сего начинает шататься, затем словно подпрыгивает на месте, раздается щелчок, и все стихает. Далее в ход идет мелкий заварной чайник, купленный под окнами, в торговом комплексе, кипяток шумно устремляется в него, звучно наполняет до краев и успокаивается, достигнув каких-то, ему одному известных пределов, и далее идет уже другая работа, которая уже не видна, потому что в действие вступает крошечный пакетик зеленого чая. Кладешь на место коробочку, из которой он был извлечен, и мысли уже о другом, и сознание места и времени словно отключилось на миг, отошло на второй план, а на переднем – только легкая грусть прожитого дня.
Как часто в некоторых местах детства, при захлопывании очередной книжки приходила мысль о том, как интересно живут ее герои, которые по мановению руки, перелистывающей страницу, оказываются в переплете один интереснее другого, ведут разговоры один любопытнее другого, переживают события, которых другим хватило бы на сотню лет судьбы. Это как в индийских кинофильмах – еще одна любовь детства– главный герой, после восьмидесяти пяти ударов, каждый из которых превратил бы в лепешку автомобиль «Камаз», как ни в чем не бывало, встает и делает – как дань некоторой правде – отбивную из врагов немереного числа.
В жизни, какую проживал Багров, ничего подобного не случалось, и вот теперь, как он понимал, уже может и не случиться никогда. Жизнь это только день, и этот день повторяется и повторяется – то радуя, то надоедая до омерзения. И слава богу, что сегодня все обошлось, ничего страшного, ничего грустного или печального не произошло. И пусть не было ничего, чем можно было бы похвастаться кому-нибудь, желательно особе противоположного пола в соответствующей обстановке, но и это вполне компенсируется отсутствием неприятностей.
Размышляя подобным образом, Багров вдруг вспомнил, что вычитал эту мысль в каком-то стихотворении Сашки Банникова, своего друга, уже лет пять как ушедшего из жизни. Там как раз и говорилось обо всем этом, за единственным исключением – полный мрачного настроения, Сашка считал, что каждый день есть только ухудшенная копия предыдущего, и что радость постепенно исчезает, чтобы сойти на нет. Неудивительно, подумал Багров, что Сашка умер, кто бы вынес такой груз отчаяния, который носил в себе Банников, притом что груз этот увеличивался день ото дня.
Настроение у Багрова стало еще более элегическим. Он включил телевизор, сел на диван, бросил руку на спинку и вдруг – о чудо! Рука его нащупала пульт! И Багров принялся яростно щелкать, переключаясь с одной говорящей головы на другую, пока не обнаружил какой-то американский боевик, в котором все было предсказуемо вплоть до последней секунды.
Рушились дома, поднимался в небо вертолет, унося Багрова в неизведанные дали, на подножке обнаруживался враг, который лез в кабину, и которого надо было без всякого на то настроения бить ногой по лицу, чтобы он упал и чтобы мир, таким образом, оказался спасен. Оглядываясь на картину феерических, фантасмагорических разрушений, Багров думал о том, что на этом месте пару веков не сможет жить ни одна сволочь, но кто гарантирует, что в это самое время в эти места не летит какой-нибудь другой Багров, который проделал тоже самое с местом, куда сейчас летит главный герой боевика.
По экрану пробежала быстрая рябь имен, которые ничего не говорили Багрову – все это мелкие американские иероглифы тех, кто продуцировал мечты для стран третьего мира, затем картинка сменилась другой. Реклама – все та же мечта, но уже более материальная. Багров поймал себя на мысли, что повторяет всю эту чушь, и даже ждет, когда появиться та или иная, хотя ни прокладками, понятное дело, не пользуется, ни мылом этим долбаным, зато время бежит со страшной силой, время убегает, словно оно и есть самая невыносимая вещь на свете, от которой нужно избавиться во чтобы то ни стало.
Но время и вправду бежало вперед, и уже надо было ложиться спать, потому что завтра снова на работу, такую привычную, такую надоевшую, но тем не менее дающую хотя бы какую то уверенность в том, что жизнь твоя нужна, что от нее есть какая-то польза.
Багров снова поймал себя на мысли, что думает о смысле собственной жизни, странным образом он припомнил, как недавно ему ничего не хотелось, так что его охватил столбняк на улице Ленина. Но вот прошло несколько дней, и ему снова хочется жить, и даже приходят какие-то мысли, и он даже испытывает какие-то чувства, и даже опостылевшая работа не так тяготит, как раньше. Что же такого случилось с ним, думал Багров, в общем-то никак не связывая перемену своего настроения со странными событиями последних дней. А почему с ним произошло то, что произошло с ним в самом начале января? И на этот вопрос у Багрова не было ответа, потому что люди, в общем, никогда не задумываются особо над тем, что с ними происходит. Ну, вот случилось и случилось, кому какое дело! И прошло, и забылось, как например, с зубами – два дня болел зуб, а теперь боль прекратилась, и значит, можно на время забыть о том, что во глубине тихо набухает нерв, что он-то ничего не забыл, он только копит силы, чтобы заявить о себе, когда настанет его время.
Багров повздыхал, думая о том, что сейчас уснет и провалится в некоторое небытие, в котором он будет так беззащитен и нелеп, как бывают беззащитны и нелепы дети во сне, но детям не угрожает зло просто потому, что они безгрешны и спят дома, под присмотром своих родителей, скорее второе, чем первое, разумеется. Багров потому и засыпал всякий раз, припоминая всех, кого обидел или думал, что обидел, ворочался, пока, наконец, сон не смежил ему веки.
Все же, какой-то частью своего сознания Багров понимал, что погружается в сон, и, даже уснув почти полностью, он помнил, что все это видится ему во сне. Первое время, когда предметы расплылись и стали неуправляемы, он думал, что сейчас, еще через несколько минут, он погрузится в сон и постарается забыть обо всем на свете, что, в общем-то, и составляет главную прелесть сна. Однако время шло и предметы, которые окружали его, вовсе не собирались уходить в дальнейшую темноту, вдруг оказалось, что они начали приобретать какую-то особую четкость, буквально за несколько секунд они переменили свой облик, но произошло это, видимо, только для того, чтобы они явили Багрову какую-то иную сторону своего бытия – словно в себе они содержали еще интерьеры, как то бывает в театре, когда стоит повернуть декорацию, и городская квартира превращается в степь и можно кричать на все четыре стороны света, или же невинный стук за окном, сопровождавший погружение в сон окажется выстрелом из пистолета, и некто во фраке зашепчет на ухо – уберите Илюзу Эриковну, Абрам Гаврилович только что застрелился. Бедный, бедный Абрам Гаврилыч! Это, как понял Багров, была «Чайка», но в это время декорации повернулись еще раз, и его взору предстал картина, которую он словно бы наблюдал изнутри, и даже был в ней почти что непосредственным участником.
Багров повернулся на бок, устроился поудобнее и затих. Сон, наконец, вступил в свои права.
31
Неясные обрывки какого-то происшествия преследовали Багрова почти всю дорогу до работы. «Какого черта мне приснился аэропорт? Что это были за люди?» – думал Багров, который не узнал никого из тех, на ком останавливался его взгляд во время сна. Привыкнув к мысли, что сон – это, в общем, некоторое продолжение дневной жизни, когда возбужденный мозг успокаивается от всех перипетий и потому сбрасывает какие-то излишние сцены просто для того, чтобы они не путались под ногами, Багров не мог понять, с чего вдруг ему приснилось абсолютно незнакомое место и абсолютно незнакомые люди.
Троллейбус равномерно качался из стороны в сторону, время от времени дергаясь так же или назад. Пассажиры уже привыкли к странным его движениям и потому не обращали на него никакого внимания, послушно выписывая собственные траектории в пространстве. Собственно, поэтому и Багров не обратил внимания, что на задней площадке происходило какое-то шевеление, но когда оно приблизилось к нему, он понял, что и кто был причиной волнения – к нему пробирался Рапиров, огромным корпусом отодвигая в сторону пассажиров.
– Ты слышал, что пропал Шалухин? – спросил он трагическим шепотом. Видимо, это было что-то вроде «здравствуй». Все тревоги и страхи ночи отошли на второй план, и Багров принялся расспрашивать, что да как, отчего возмущенные пассажиры стали оглядываться на них, словно в троллейбусе ни с того ни с его два бегемота устроились танцевать буги или шейк. Через остановку ничего не разъяснилось, но и было уже пора выходить. Багров выскочил на Доме печати, помахав рукой Шапирову, который поехал дальше, навещать склады театра «Нур». Из краткого обмена информацией Багров так и не понял, в чем дело.
Выйдя из троллейбуса, который страшно долго стоял на перекрестке, пропуская трамвай, Багров пошел в Дом печати, по пути расспрашивая встречных. Кое-что прояснилось – оказалось, что его коллеги вернулись из командировки, но с ними не оказалось Шалухина, который пропал неизвестно где. Можно было подумать, что коллеги сему обстоятельству дают путаные объяснения просто потому, что на самом деле где-то в Белорецком районе они попали в пургу, заблудились, замерзли, потеряли окончательно человеческий облик и просто съели товарища, вот и все.
Встревоженный Багров вошел в Дом печати, опять страшно долго ждал лифт, отбивая пальцами такты по железной двери. Наконец эта черепаха, моргая огоньками, подъехала к ним и открыла свою гостеприимную пасть. Но к тому времени уже набежало почти с десяток коллег, в основном женщин, и Багров был вынужден пропустить их вперед. Нетерпение его нарастало, он даже подумывал побежать вверх по лестнице, но, вспомнив, что это довольно высоко, на девятом этаже, он все же остался ждать лифт. Мысли, одна другой враждебнее, словно вихрь, метались в его голове, он не знал, что делать, как быть, куда бежать, и только одна из них еще более-менее держала его в равновесии – это мысль добраться до коллег в редакции, расспросить, узнать, в чем дело, что случилось. Ошибка? Но такими вещами не шутят. Ведь это же Зауралье, снег, мороз. Как может пропасть человек, который поехал вместе со всеми в легковушке?
Лифт лязгнул и остановился. Дверь открылась, из лифта вышел сияющий Касымов, а за ним – Багров не поверил своим глазам – тот самый черный человек!
– Здравствуйте, Багров! – сказал витиевато Касымов. – Вот, познакомьтесь, это поэт Леша Кривошеев. Я вам о нем не раз уже говорил.
Кривошеев смущенно улыбнулся и протянул Багрову руку. Тот автоматически ее пожал. Но рука была крепкой, сильной, человеческой.
Багров помотал головой, говорить он уже был не в силах, и вошел в лифт. Дверь захлопнулась, машина пошла наверх. Атомный взрыв в голове достиг своих крайних пределов.
Лифт остановился, дверь отворилась. Багров вышел на площадку. Первый, кого он увидел, был Шалухин, который выходил из туалета, на ходу застегивая ширинку. Багров очумело посмотрел на него и спросил:
– Это, зарплату сегодня дают?
– Нет, – мрачно пробурчал Шалухин и пошел дальше. Багров долго смотрел ему вослед, потом побежал в туалет, на ходу вырывая пуговицы на брюках, пальцы не слушались, хотя чуть позже наконец все получилось. Очнулся он только когда обнаружил, что стоит возле дверей своего кабинета. Он вошел в кабинет, бросил на стол пакет и поднял глаза.