Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2013
| Корней ПЕТКАУ |
Звучал саксофон
Рассказы
Корней Петкау родился в 1936 году в немецком селе на Алтае. В 1967 году поступил в Ленинградскую высшую школу культуры. На пенсию вышел в должности директора Алтайского краевого центра немецкой культуры. Автор сборников стихов и песен. С 1998 года жил в городе Висбаден в Германии. Умер в 2013 году.
ЗВУЧАЛ САКСОФОН
Курт Кригер тяжело болен. Звоню ему, бывало: «Как дела, Курт?» «Всё о’кей! Если завтра ветра не будет, пойдём к девкам». Потом на плохом русском добавляет: «К дояркам колхозным!» И смеётся громко и заразительно. За семь лет пребывания в русском плену после окончания второй мировой войны он научился кое-как объясняться на русском. Он и сейчас иногда связывает свою немецкую речь русскими матерками. Когда приезжаешь к нему, он всегда что-нибудь расскажет о своём прошлом, о годах, проведённых под Астраханью в пригородном селе, пьём чай с Pralinen – красивыми и вкусными конфетами его собственного изготовления. Первая довоенная профессия Курта была кондитер. Призвали его сперва на службу в Северную Африку, потом в августе сорок первого перебросили на Восточный фронт, московское направление.
В плен он сдался сам, в конце 42-го года, когда уже хорошо понял, что идея Гитлера о превосходстве голубокровной нации – чушь несусветная. Некоторые соседи недолюбливали его за это. Один из его родственников, Рудольф, говаривал, что 30-е годы, когда его отец – интендант ставки Гитлера – занимал важную должность, считает лучшими годами своей жизни. «Если бы не плохие дороги, точнее, их отсутствие, и не морозы зимы 41–42 годов, мы бы победили!» – говорил Рудольф.
Я нет-нет, да и принимал приглашения Курта, и мы, разъезжая на его «джипе», знакомились с окрестностями Висбадена, разговаривали о том, о сём. Иногда к нам подсаживался огромный кот Кригера по кличке Евнух (что соответствовало истине). Кот был не только очень крупным, был он ещё и очень умным. Усвоив по-немецки чёткий жизненный ритм Кригера, кот начинал беспокоиться и мяукать, если ровно в 13.00 хозяева не садились за стол. После обеда Евнух сопровождал Курта на место отдыха в кабинете, ворча на своём кошачьем языке что-то вроде: «Сейчас выспишься, а ночью будешь сам с собой разговаривать. А мне – слушай в сотый раз про бой под Наро-Фоминском, про русскую девушку Лидию из-под Астрахани…»
Не боялась Лидия прибегать к пленному Курту на тайные свидания, которые проходили под сенью огромного дерева, отдельно стоявшего в лесу у лагеря, и прекратились эти встречи только после того, как она забеременела – ведь нельзя же было допустить, чтобы молва по пригороду Астрахани пошла. Ох, непопулярна была такая любовь в послевоенной России… Уехала Лидия в Сибирь на какую-то стройку, отдав за право получения паспорта (колхозникам в послевоенные годы было запрещено покидать сёла) золотое фамильное кольцо Кригера. Клялась ждать и оставаться верной. Да что уж там говорить! Может, и ждала. Скорее всего, и верной осталась – выходить замуж в России после войны было не за кого. Сколько молодых не вернулось домой с полей сражений, из концлагерей…
«Вот, говорят, что любовь – это что-то придуманное, нереальное, – рассуждает, бывало, Кригер, – ан нет, я испытал это чувство, правда, один раз в жизни. Хотя, между нами мужчинами, я любил, вернее, пребывал, извините, в постели со многими прелестницами, охочими, как и я, до интимных приключений, но то, что у меня было к Лидии, наверное, только один раз и может быть. Ну вот, представь себе, – продолжал Кригер, – девушка, в общем-то невыдающейся внешности, робкая, неуверенная в себе, сразу же на одном из первых свиданий отдалась так горячо, так неистово в свои, в общем-то, уже зрелые года, как будто не было огромной пропасти между нею – русской бедной одинокой женщиной – и мною, военнопленным, уже женатым (он ей рассказал о жене и дочери, живших неизвестно где после отторжения части территории его страны Польшей). Если бы Лидия, например, заболела, я бы смог за ней ухаживать, мне не в тягость было бы взять на себя даже гигиенические заботы о ней! Она была как бы моим продолжением, я о ней думал всегда, да и сейчас думаю, хотя реже, конечно. Ночью я с котом разговариваю иногда без слов, но он меня понимает. Утром разговариваю с горлинками в саду, если, конечно, время для отдыха есть. В воскресенье, например.
«Эх, Лидия, Лидия!» – и замолчит. Помолчим, и опять о Лидии. «Пока мы с ней просто общались урывками, когда она на лошади привозила испечённый в колхозной пекарне хлеб, то выглядела этакой робкой и невинной девушкой, но стоило ей стать любимой женщиной (а в это она поверила сразу и окончательно), в ней появилось осознание своей значимости, своей, если хотите, красоты. Мужчины стали оглядываться заинтересованно, женщины завистливо и подозрительно…»
О горлинках особый разговор! Как только Курт узнал, что я неравнодушен к голубям, он поведал мне о своей любви к голубиной родне, к горлинкам – крупным красивым птахам с обязательной светлой полоской вокруг серой шейки. Кригер был от природы человеком грустным, тревожным: пение и стенания горлинок трогали, волновали какие-то невидимые струны его души.
Как-то, знакомя меня с окрестностями Висбадена, он вёз меня к находившемуся в пригороде натурпарку-фазанарию, и остановил машину около отдельно стоявшего огромного дерева. «Здесь,– сказал он,– живут самые музыкальные горлинки. Это место для меня свято. Сюда я иногда приезжаю, когда грусть-тоска заедает, когда нахлынут воспоминания, когда ко мне издали приходит Лидия с моим рождённым или не рождённым сыном. Откуда и что я могу знать? Это место я называю Дерево любви. Под Астраханью было такое же…» Ветер играл листвой, шевелил седые кудри Курта, а по щеке этого мужественного человека катилась слезинка. По дороге Курт поведал мне ещё одну наро-фоминскую историю.
Поздней осенью, золотой и красивой, унтер-офицера пехоты Кригера перебросили из Северной Африки на восточный фронт. Уже падал снежок, когда воинская часть Кригера подступила к Наро-Фоминску, считай, к Москве. Выравнивая линию фронта, подразделение Кригера заняло одну сторону русской деревни, как бы прижатую к лесу. Другую сторону деревни заняли солдаты Красной Армии. Вышло противостояние с видимым вынужденным коротким перемирием. Обе стороны не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы продолжать военные действия – ждали подкрепления. Три дня ходили открыто за водой, готовили на кострах простую солдатскую еду. И обе стороны слушали музыку – звучал саксофон.
Саксофон играл блюз – классно и талантливо. Музыка заставила себя слушать, остановила войну, сняла чувство настороженности, враждебности. В подразделении Курта Кригера воевал, если можно так выразиться, Гюнтер Вебер – саксофонист известнейшего по тем временам циркового оркестра, лауреат многих международных конкурсов. Вебер был призван в армию, попал на фронт, но солдат он был никакой. Даже не плохой, а просто не воин. Потомственный берлинский музыкант, обладатель абсолютного музыкального слуха, близорукий, в толстенных очках, он всякими правдами и неправдам умудрился взять с собой на фронт саксофон. Многие офицеры знали об этом, как знали по радиопередачам самого Вебера, прощали ему эту слабость, закрывая глаза на явное нарушение служебного устава только потому, что преклонялись перед его талантом – гордостью Германии.
Саксофон играл блюз. Падали редкие поздние листья, ярко горели красные гроздья рябины, и кружила над избой голубиная стая. Гюнтер сидел под голубятней, хозяева которой, оставив дом, ушли в лес. Кригер, увидев голубятню, выбрал для своего отделения этот и соседний дом. Войдя в него со своими солдатами, Кригер увидел старую женщину, которая деревянной лопатой вынимала из русской печи горячие свежеиспечённые хлебы. Она, видимо, не боялась их, раз осталась в доме и не ушла со всеми в лес.
Голодные солдаты отпихнули женщину, схватили буханку и хотели разломить её. Курт резко остановил это безобразие. Каково же было его удивление, когда старушка, расстегнув ворот своей кофты, сняла с себя крестик и одела его на Курта. Более дорогого подарка или, если хотите, награды, Курт не получил за всю свою жизнь. Женщина угостила солдат свежим хлебом, а потом без суеты, спокойно, опять же ничего не боясь, завернула две буханки хлеба в чистое полотенце и ушла в лес к детям и внукам.
Музыка из джазовой перешла в лирическую, зазвучал вальс-бостон. Голуби сели на прилётный шест. Обычно после полёта самцы воркуют, совершая характерные круговые вращения перед своими голубками. Но сейчас звучал саксофон, и птицы сидели спокойно, точно тоже слушали.
Русские танки подошли неожиданно и с ходу начали поливать пушечным огнём дома, в которых были немцы. Опытный воин, Кригер отметил, что снаряды точно и прицельно поражали дома, где были немецкие солдаты, но ни один из снарядов не попал в старую полуразрушенную деревянную церковь, стоявшую на взгорке около леса. «Из уважения к вере предков или из страха перед высшей силой?» – подумал Кригер и машинально потрогал подаренный ему православный крестик. Изба, где был Кригер, вспыхнула сразу. Сухое дерево горело яростно и страшно. Кригер уводил отделение в лес и вдруг увидел: Гюнтера среди отступающих нет. Назад. В дом, объятый пламенем. Саксофонист без очков, близоруко прищурившись, сидел спиной к печке, прижимая к груди инструмент. «Гюнтер, бежим!» – закричал Кригер и, увидев обезумевшие от шока и страха глаза солдата, подбежал к нему, но был отброшен к двери пинком обеих ног музыканта. Удар пришёлся в солнечное сплетение и Кригер, держась за косяк, с трудом поднялся на ноги. В это время обвалился потолок… Кригер уходил в спасительный лес. Слава Богу, что в густом лесу танки неповоротливы и неэффективны, а солдат у противника тоже, видимо, было негусто. В общем, Кригер почувствовал, что преследования нет. Собрал отделение и разрешил отдохнуть. Надо жить дальше, надо опять воевать. Кригер лежал на спине под деревом. Высоко в небе тревожно ходила голубиная стая, оставшаяся без крова. В ушах всё ещё звучал вальс-бостон…
Прошло шестьдесят лет. Кригеру очень хочется побывать под Наро-Фоминском и съездить в Астрахань. Да вот вопрос: успеет ли?