Рассказ. Перевод с немецкого Р. Вайнбергера
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2013
Последняя буханка
Рассказ
Поэт, драматург. Автор десяти книг, в том числе исторической трилогии «На волнах истории». Родился в Омской области в 1937 г. Учился в Новосибирске. Занимался исследованием немецких диалектов в Сибири. Работал зав. кафедрой ин. языков в пед. институте г. Петропавловска, литературным редактором еженедельника «Deutsche Allgemeine» (Алма-Ата). В 1992 г. эмигрировал в Германию. Живёт в Гёттингене.
Приехав в село, я прежде всего зашёл, конечно, к родителям. Отцовские ульи пахли детством. Чёрные бусинки паслёна напоминали о скудных радостях ранних лет.
С тех пор прошло немало времени. Голова отца покрыта инеем, лицо матери испещрено морщинками. Да и на моих висках уже пробивается седина.
И вот я иду в школу. Захожу сюда каждый раз, когда бываю в селе. Хотя бы на минуту.
Старого здания школы уже нет. На её месте стоит новая трёхэтажка со светлыми большими окнами. Учителя тоже все новые и вряд ли меня узнают. Не говоря о школьниках: для них я чужой дядя. Да и я уже никого не знаю.
Что это за девчушка? Белокурая кудрявая головка с сияющими глазками… Она наверняка из семьи Швабауэров. В моём классе училась Ида Швабауэр, и я был в неё тайно влюблён. Этот цыплёнок похож на неё, как две капли воды. Прямо не верится.
А вон тот мальчик с рыжими непослушными вихрами, очевидно, из семьи Кайзеров. Эту фамилию трудно забыть. Петер Кайзер был вожаком в нашем классе.
А этот, наверное, Серёги Пархоменко сынишка. Те же чёртики в глазах.
Ну, а вон тот, без всякого сомнения, второй Амантай.
– Как тебя зовут, малыш?
– Амантай.
– А отца?
– Тоже Амантай.
Пацан показывает в сторону березнячка.
– Там, на краю села, живу.
– А братья, сёстры есть?
– Четыре брата и пять сестёр.
Я иду по длинному коридору и заглядываю в открытые двери. В одной из просторных комнат стоят кровати, покрытые свежими простынями, где дети могут отдохнуть после обеда. Легко сейчас родителям!
В столовой детишки как раз уничтожают булочки с молоком. Веснушчатый пострелёнок торопливо выпил молоко, бросил кусок недоеденной булки на столик и стремглав бежит к выходу. На ходу подмигивает мне дерзкими глазами, сморщив нос. Хлеб остался лежать на столе. Никому не нужный. Хлеб…
Подхожу к окну, выходящему на школьный двор. Мальчик мчится по двору, а перед моим взором возникает другая картина сорокалетней давности.
Холодный зимний день. Метель. По узкой заснеженной улице идёт мальчишка. На нём фуфайка не по росту, болтающаяся на узеньких плечах. В огромных подшитых валенках он, спотыкаясь, перебирается через сугробы, загородившие улицу. Этот мальчик – я.
В классе немного теплее, чем на дворе. Но я боюсь зайти в класс. Не потому, что не решил задачу по математике. Я знаю, что мне попадёт от Эллы Александровны, но это не самое страшное. В классе меня ждут товарищи, которым я обещал принести большой кусок хлеба.
Мы, мальчишки, обязательно приходили в школу пораньше, чтобы съесть наш завтрак вместе. Сначала складываем принесённый хлеб на учительский стол. После этого всё делится по-братски. Поровну. По справедливости. По росту. Каждый приносил, сколько мог. Случалось, сегодня ты принёс хороший ломоть, а назавтра – ни крошки.
Моя порция была всегда одинаковая. Никакие уговоры и просьбы не помогали. «Ты не один, – говорила бабушка, – вон ещё два рта, они тоже есть хотят».
У некоторых учеников это вызывало недовольство. Мой ломоть был всегда очень мал. Ну, что я мог поделать, когда у бабушки была раз и навсегда установленная мера: три пальца в ширину, два пальца толщиной и на один вытянутый палец в длину.
Я бочком пролез в полуоткрытую дверь и хотел прошмыгнуть к своей парте, но Петер Кайзер, сидевший за столом учителя, ухмыляясь, подозвал меня. Я вытащил свой жалкий кусочек хлеба из портфеля и положил на стол. Мой ломоть был не только меньше большинства других, но и значительно отличался тёмным цветом. Подмешанные к тесту кусочки картофеля предательски выглядывали из него. Кайзер снова ухмыльнулся и презрительно глянул на меня. Класс расхохотался. Один даже катался по парте, визжал и топал ногами. Это был малыш Ганс, как мы звали вездесущего Штайнбрехера.
Кайзер призвал к тишине. Его все побаивались. Даже Штайнбрехер. У вожака была прямо-таки военная выправка: спокойный и уверенный тон и волосы ёжиком, что всем нравились. Чувствуя, что вот-вот зареву, я, пристыженный, поплёлся к своей парте.
В этот миг в дверях появился Серёга Пархоменко. Он молча оглядел всех и задвигал ушами. Делал он это артистически. Так он всех приветствовал. В классе снова заржали. Серёга был мастер смешить. Покажи он только палец, и все смеются. Он плюхнулся на первую парту, бросил портфель на стол, не торопясь открыл замок и, прищурившись, заглянул внутрь, таинственно шепча:
– Сумка, сумка, шо у тэбэ е? – и тут же отвечал. – А-а, пышка!
И двумя пальцами, словно боясь обжечься, он выуживал из сумки полпышки и под общий радостный шум клал её на стол.
Последним пришёл Амантай и добавил свой обычный таба-нан, казахскую лепёшку.
Можно было начинать делёж. Мне возвратили мой чёрный кусочек и, кроме того, выделили ломоть Амантаевой лепёшки.
С хлебом расправились быстро. Когда в класс вошла Элла Александровна, на столе не было ни крошки.
Учительница вызвала меня первым, как будто знала, что я не решил задачу. Конечно, я пытался решить её, но вчера мне было явно не до уроков. Вечером отелилась наша корова, и я бегал за дядей Муканом. Он пришёл быстро, хоть и прихрамывал, и довольно долго пробыл в хлеву. Затем он на руках внёс в избу маленького, всего в слизи, телёнка и положил в углу на подстилку, как раз около моей постели. Я и Роберт уселись на залатанный матрас и весь вечер с интересом наблюдали за неуклюжими движениями телёнка, который едва стоял на тоненьких ножках. Но бабушка вскоре потушила керосиновую лампу и приказала спать.
Элла Александровна ожидала у доски. Я встал и, не собираясь выходить, начал переминаться с ноги на ногу. Учительница терпеливо ждала.
– В чём дело, Вили? – спросила, наконец, она.
Я ещё немного помялся и ляпнул:
– Не хочу отвечать урок.
Элла Александровна такого ответа не ждала. По рядам прошёл шепоток, кто-то прыснул. Опять маленький Штайнбрехер. Петер Кайзер, сидевший за ним, дал ему затрещину. Малыш фыркнул, но промолчал.
Элла Александровна оставила меня в покое – на следующих уроках не вызывала, даже не обращала на меня внимания. Лишь в конце занятий оставила не несколько минут и спросила, почему я не выполнил уроки.
– Не смог решить задачу.
– Пришёл бы ко мне.
– А я болен был, – солгал я.
Она положила мне руку на лоб. Рука была тёплой. Мне стало хорошо. Так делала мама, когда была ещё дома. Элла Александровна задумчиво покачала головой и отпустила меня.
Вечером учительница зашла к нам домой. Я ожидал самого худшего, но она помогла мне сделать уроки и даже кое-что по хозяйству. Потом ушла, даже не пожаловавшись бабушке.
Ночью я долго не мог уснуть. И уснул, лишь окончательно решившись выполнить план, что наметил на завтра.
Утром я встал раньше обычного, за что бабушка похвалила меня. Похвалу я принял молча и равнодушно. Без слов забрал свою ежедневную порцию хлеба. А как только захлопнул за собою дверь, тихо проник в маленькую кладовку и ощупью нашёл квашню. Я точно знал, где она стоит, и мог обойтись без света. Я был уверен, что там ещё лежало несколько хлебов. Вряд ли бабушка заметит, если одна буханка исчезнет.
Я сунул руку под плотную мешковину, которой была накрыта квашня, и почти сразу нащупал гладкую корку круглой булки. Спрятал буханку под фуфайку и шмыгнул во двор.
На улице было морозно, но рука не чувствовала холода. Хлеб казался горячим. Пальцы ощущали крошечные горячие угли на корке хлеба – его сажали прямо на угли в печку. Однако мне некогда было обращать внимание на эти мелочи.
На полном ходу я, как танк, ворвался в класс и торжествующе шмякнул буханку на стол. Все от удивления раскрыли рты. Я был героем дня. Против моей буханки остальные приношения выглядели жалкими крохами. Меня осыпали похвалами, и я буквально купался в льстивых словах одноклассников.
Хлеб быстро разделили, и все задвигали челюстями, как кролики.
– Сегодня мы можем, наконец-то, набить животы, – подал голос малыш Ганс.
– Смотри, чтоб не прохватило, – заметил кто-то.
Все рассмеялись. Я был на седьмом небе. День был полон света.
А дома собиралась гроза. Уже во дворе я услышал, как ругалась и стонала бабушка.
– Господи, да кто же это мог унести хлеб? Ума не приложу.
Я ещё не успел закрыть за собой дверь, как бабушка, будто кнутом, ударила меня вопросом.
– Может, ты знаешь, куда делась буханка из квашни?
Я покачал головой. Это её доконало. Она побледнела, опустилась на стул и заголосила:
– Боже правый! Чем я вас буду теперь кормить? Последняя буханочка пропала. Это же на два дня, пока соберу на новую выпечку. Ну, скажите мне, ради Бога, кто это сделал? Не Мукан же, он всегда приносит что-нибудь. Или Элла Александровна…
Едва произнесла она это имя, я вскочил со стула и закричал: «Нет! Нет!»
Бабушка удивлённо взглянула на меня.
– Что «нет»? – спросила она и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Только не… Элла Александровна.
Я уже понял, что выдал себя, и был готов теперь ко всему. Бабушка встала и медленно пошла ко мне, и у меня зардели уши в ожидании неминуемой трёпки. Я закрыл их руками.
В эту секунду открылась дверь, и на пороге появился наш сосед Мукан. В руках он держал плоскую тарелку, на которой лежали три только что испечённых таба-нан. Он поздоровался и поставил тарелку на стол. Бабушка оставила меня и вопрошающе посмотрела на Мукана.
– Малыши есть хотят, – сказал он. – Я принёс… мало-мало тамак.
Затем он направил свой взгляд на меня, и взгляд его узких глаз был острее ножа. Мне стало ясно, что старик уже знает о моей проделке. Амантай выболтал. Об этом я не подумал. И вот я загнан в угол.
Но глаза Мукана против ожидания стали вдруг приветливыми. Он подошёл ко мне и, улыбаясь, положил руку на голову.
– Билле, Билле (так называл он меня), так делай нельзя, – сказал он, – цап-царап болмайды. Нехорошо. Жаман.
Бабушка, молчавшая до сих пор, собралась опять с силами и спросила:
– Скажи, ради Бога, Вили, кому ты отдал последнюю буханку?
– В класс отнёс… – промямлил я. – Я не знал, что это последняя…
Больше я говорить не мог: в горле застрял ком и на глазах выступили слёзы.
Перевод с немецкого Р. Вайнбергера