Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2012
Валерий ЮХИМОВ
/ Киев /
«Душные ночи…»
|
* * * душные ночи июльской кабирии, (нет, не читал федерико кибирова), дикого лоха серебряный звон дышит полынью, до самой киммерии берег полог, словно пляж ланжерон. да, ланжерон – пограничный прожектор шарит песок как кишечник прозектор, выше по склону подняться в кусты – шарят менты (затаился ли лектер) – вязкого воздуха листья густы и не услышать глотков ркацители, так тягуче и долго в обнимку сидели, а струя из бутылки тягуче и долго текла, пока время не вышло, что волны успели обкатать нас, как мутный осколок стекла. * * * ночь, полная борща, разлита сельдереем из звездного ковша. ночные существа дуреют, а лоза – наполнена луной, вот-вот созреет, как девка на гормонах. два прыща свидетельство тому, как два цветка горошка валторнами ведут охотничий загон, вульгарный языкан и однодневка-мошка – в тарелках фарисейства исполнится закон. ночных гостей петух разгонит стуком двери в сарай и пьяный абрикос янтарную слезу уронит с поцелуем, по науке караваджо, на спящую в неведеньи лозу. * * * ужинали в хорошей компании, судачили о политике, бабах и о футболе, выпивали за встречу, надо же, чтоб собрание нарекли вечерей, тайной, тем более, в гефсимании. расходясь лобызались тщательно, как покойный генсек с товарищем хонеккером, троекратно у трапа, и был им сигнал снизу, что, дескать, грядет утрата, и подпись иконовера, оплачено. это что ж такое творится, товарищи, морду бить, так все, а после в кусты попрятались, нет на вас ирода, а ведь кушали в хорошей компании, выпивали не мимо рта, и такое состряпали показаньище. и в тираж его пустили кабатчики, операторов-маляров созвали, блогеров-шмогеров, чтоб куражились, а всего то и было – бревно на сцене, да и то не заряжено, понесли пошморгивая в шабатничек. * * * дождь разворачивался в роман, идя третий день кряду. греки намокли, охрип тимпан, приказав трое осаду. обложило. читать – не спать, страницы пухнут от влаги в трюме конском, слепому бояну псалом слагать – как у стен илионских… дождь даждь нам днесь, джошуа, море слез хлещет волнами в танце иродиады так, что голову потерять, как сказал бы делез, в симулякре этой аркады. день восьмой, дождь стоит стеной – что он делал восьмого дня? курва-девка сидит за стеной и никак не разжечь огня. нет позвонить марие, и все дела, скажет – в четыре, в десять – паром одесский, что ему дождь, потому как идут дела на ришельевской. аве, мария, салют, мария, шолом, как хороши папиросы попова salve, ночь впереди, утром уходит паром, и пишет дождь о доблести и славе… * * * всего лишь комок биомассы, наросшей на хилых костях, что выполз на берег талассы и там засиделся в гостях отмеренный датами прочерк с короткою тенью на юг, неотличимый от прочих тире и дефисов вокруг. продукт языка, воплощенный цепочкой обрывистых слов, к нему возвращается черным штрихом, как в щеколду засов, как лязгает в раме затворной серифом засечковый шрифт – сизифа коринфского ордер и старого замка лафит. что камень заталкивать в гору, что воду таскать в решете учения анаксагора о первопричинной тщете – пустое, как множество смыслов, как чаша, которая на другой стороне коромысла уравновесит меня. * * * где пращур пещерный жирафа чертил утонченно рубилом по камню в окрестностях чада, чтоб каменной лодкой отплыть со своим зоосадом – ты спишь и не слышишь, вода прибывает. под черной завесой чачвана над черной водой, в промежутке, костра проступало мазком светотени на стенах письмо и сплетаясь с корнями растений, казалось арабскою вязью, когда бы не жуткий славянский акцент в синодальном прочтении касры. ты спишь и не слышишь, вода подступает в тумане, по сходням торопятся львы – не москва ли за нами, и smoke on the water три раза взрезается красным. вода прибывает и дождь расцветает над молом эзоповой фразой и взгляд карантина в наркозе, как дождь, близорук, и надрывно кричит пароходик – ты спишь и не слышишь, и кофе паршиво помолот. * * * начало положил водопровод. покуда боги оставались на местах, кто стал бы замечать, что варварам назначена вульгата и ссуда на устройство водовода, и пенсии орлиная печать за выслугу аттилле. vox populi, избравшего варраву как предтечу рыжебородого, достиг и наших во поле краев с березою, что некому суродовать. они уже расселись за столом, и дом не твой и речи безобразны, их собственных певцов стремительный надлом, стремительный, и оттого – заразный. * * * мокрое место осталось от бывшей республики, ночью ненастной торговка бормочет про бублики, спит буцентавр на дне с головою отрубленной. сваи гниют не так быстро, прикрытые масками, где фуражом по декрету совета, обласкана, топчется стая тиффози на площади марко ван бастена. своеобразно устроена здешняя канализация, тонкостей всех и не ведал горацио, сработана еще мынерабами – grazie. собственным именем наделена штукатурка. согласно либретто, шпагой пронзенная, плесень таится за нею, и это запечатлел на холсте объектив каналетто. мокро. сирокко сгоняет волну, как рабсилу в каналы, кровь приливает и ей отворяют анналы, чтоб утолить пролетарский фонтан арсенала. * * * в накинутом тюле в окне голосила ущербная, словно признала жильца в воскресение вербное, ночь на излете дорожкой по водам затихшим водит иглой затупившейся слишком в правописании, шорох и плеск – откровение книги морфея, море приходит за податью, нам оставляя морфемы, словно расписки, на мокром песке в воскресенье. тюлевый занавес тронул сквозняк светотенью. |